Страница:
Я смеюсь. Хороший он человек, квартальный секретарь Александр Кузьмин.
– Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?
Он машет рукой.
– А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…
Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена – еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…
… Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду "Александр Невский"…
Подполковник Всеволод Соколов. Дорога.
Подполковник Всеволод Соколов
Генерал Шарль де Голль, командир 4-й бронетанковой дивизии.
Подполковник Всеволод Соколов. Восемнадцатый день.
– Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?
Он машет рукой.
– А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…
Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена – еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…
… Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду "Александр Невский"…
Подполковник Всеволод Соколов. Дорога.
Я смотрю в окно купе, и на ум приходят слова из гумилевских "Записок кавалериста": "Южная Польша – одно из красивейших мест России". Прав классик: места изумительные, хоть и тронутые войной. Вдоль полотна мелькают фольварки, изредка проносится новенький купол Божьего храма. И буйная весна, дружно грянувшая во все свои колокола…
Нас везут во Францию. Единство армий Союза еще не достигло столь заоблачных высот, чтобы передавать, пусть хотя бы и братской армии, самые последние, еще не до конца испытанные образцы новейшего вооружения. "Лягушки" и "томми" зарылись в неприступных бункерах линии Мажино? Вермахту нечего противопоставить броне и бетону? Камераден, мы спешим как можем. Мы – это отдельная тяжелая латная дружинная бригада "Александр Невский". Мы – это сорок три танка ЛК-1, двадцать четыре – ЛК-2 и двенадцать двухбашенных чудовищ ЗГ ("Змей Горыныч"). К нам приданы четыре полка ТАОН, а это целых восемьдесят восемь "Кутеповских кувалд" Б-4, которым ничего не стоит сказать "тук-тук, откройте" любой галльской сволочи. В каком бы бункере она не пряталась…
Нас везут через Львов, Тырнув, Краков. Львов мне нравится. Красивый город, старинный город. За два часа его не осмотреть. Но следов войны я совсем не вижу. Чистенькие улочки, опрятные дома.
С вокзала посылаю жене открытку. Полевая почта, цензура, военная тайна… А поверх всего наше обычное головотяпство: почтовая карточка с видом Львова! И откуда это я ее мог отправить? Не иначе как с Формозы!
Тырнув мы минуем ночью, и от этого города мне остается только впечатление от вокзального ресторана. Я и мой ротный, штабс-капитан Лавриенков, тщетно пытаемся отыскать обещанный на рекламном плакате "подлинный, изысканий арманьяк шестилетней выдержки". Первый раз нам приносят нечто подозрительно напоминающее самогон, для цвета подкрашенный луковой шелухой. После серьезного и вдумчивого разговора с официантом на столе появляется вполне приличный напиток. Бакинского производства. Мы орем и требуем метрдотеля. Дмитрий высказывается в том смысле, что он сейчас поднимет роту и устроит повальный обыск на предмет отыскания в данном ресторане аковцев, британских шпионов, иудеев и арманьяка. Метрдотель пытается его успокоить, клянясь лично проследить за поисками вожделенного напитка.
Арманьяк мы получаем минут за двадцать до отправления эшелона. Бутылка прихватывается с собой в качестве трофея, мы рычим нечто одобрительно-грозное мэтру и официантам и смываемся не заплатив по счету.
На маленьком разъезде, где я покуриваю на платформе, ко мне подходит пожилая русинка и протягивает горсть сморщенных сушеных яблок.
– Возьмите, пан офицер. Хорошие яблочки.
Я предлагаю ей рубль. Она вежливо но твердо отводит мою руку:
– Не нужно.
Тщетно пытаюсь ее уговорить. Потом спрашиваю, есть ли дети? Она кивает: есть дети, есть и внуки. Зову денщика. Он приносит мой пайковый шоколад. Отдаю ей завернутые в станиоль плитки:
– Для внуков.
Она кивает и аккуратно увязывает шоколад в чистый платок. Из последовавшего короткого разговора я узнаю, что во второй день войны поляки убили ее старшего сына, заподозренного в шпионаже. Спрашиваю, легче ли жить стало? Она несколько раз кивает: намного. Поляков разогнали, а ей и ее мужу, как пострадавшим от ляхов выдали корову и пять овец. Средний сын обзавелся своим хозяйством – получил бывший польский хутор. Проносится команда "По вагонам!". Русинка кланяется, а потом долго смотрит мне прямо в глаза. Ее лицо приводит на ум лики Богородицы со старинных образов. Какое-то отрешенное, надчеловеческое, с немыслимым взглядом… Она быстро трижды крестит меня и идет вдоль уже начавшего движение состава, мелким семенящим шагом, постоянно крестясь. Я гляжу ей вслед и в памяти всплывают строки:
– Дружище, а как мои солдаты?
– Не беспокойся, товарищ, за ними придут автобусы,– улыбается тот, – их провезут по городу, потом ресторан, прогулка, театр и бордель…
– Благодарю, оберштурмбанфюрер, – за своих парней я спокоен, но хотелось бы узнать и наш маршрут. – А что будем делать мы?
– Ну, друг, у нас совсем иная программа! – эсэсовец широко улыбается. – Сперва мы провезем Вас по городу, потом – ресторан, дальше прогулка, театр и, на сладкое, кабаре, которое тот же бордель!
Он оглушительно хохочет над своей немудрящей шуткой. Я смеюсь вместе с ним. У него хорошее открытое лицо, пересеченное старым шрамом. Я указываю на шрам:
– Испания?
– Нет, это раньше. Жиды…
При этих словах его лицо как бы застывает и становится жестче и строже. Он сжимает кулаки. Мне немного завидно: в моем прошлом нет таких достойных событий. А жаль…
Оберштурмбанфюрер смотрит в мою сторону. Отразившуюся на моем лице зависть он, видимо, трактует по-своему: соратник сочувствует страданиям соратника. Он широко улыбается и, изрядно ткнув меня локтем в бок, незаметно протягивает фляжку:
– Дружище, – шепчет он мне, – давай по глотку, за Победу!
– Давай, – я делаю глоток и, возвращая флягу, интересуюсь, – Слушай, а почему шепотом?
– Наш Гейдрих, – он указывает глазами на передний автомобиль, – не больно жалует выпивку. Ну, как коньяк?
– Отменно. Из старых запасов?
– Не поверишь – здешний! Раскопали, – он протягивает мне руку, – Йозеф Блашке. Для тебя – Зепп.
– Всеволод Соколов. Для тебя – Сева.
Я вспоминаю мучения Шрамма при попытке произнести мое имя-отчество и усмехаюсь. Зепп заинтересованно подвигается ближе и тихо прыскает в кулак, сперва услышав мой рассказ, а потом, пытаясь повторить подвиг Макса.
За разговором мы прибываем на место. Шпалерами стоят солдаты СС. Выйдя мы словно сливаемся с ними, несмотря на иной покрой формы и цветные фуражки [3]. Эсэсманы и дружинники ревут в десятки глоток приветствия "Хайль!" и "Слава!" сливаются и сплетаются в майском небе.
Группенфюрер Гейдрих произносит речь. Коротко, ясно, четко: слава Рейху, слава России, слава всем нам, что ведут войну с мировым еврейством ради всеобщего счастья. Потом желает нам хорошо провести в Кракове время (увы, одни сутки) отведенное на переформирование нашего эшелона.
Мы шагаем по улицам старого города. Зепп позвал в компанию друзей. Это Мартин Готфрид Вейс и Руди Вернет. Со мной пошли капитан Бороздин, штабс-капитан Тучков и поручик Фок.
День проходит на славу. Ресторан встречает нас вкусными запахами и музыкой Шуберта. Заливное из желудков, свинина с мазурской брюквой, бигос, фляки [4]– все это основательно сдобренное "выборовой" и "житной" почти примиряет меня с Польшей вообще и с польской кухней в частности. Только Вернет, заказавший "кайзершмарен" и картошку с беконом, недовольно морщит нос. На его взгляд польская кухня чересчур тяжела.
Прогулка по городу удается как нельзя лучше. Зепп с товарищами знают наперечет все интересные уголки и закоулки города и просто сгорают от желания показать их нам.
Старинная архитектура Кракова мне нравится, и я сообщаю об этом вслух. Тут же Вернет, который, кстати, имеет ученую степень доктора заводит со мной серьезную дискуссию о культурах, оказавших влияние на польскую.
Я пытаюсь отстоять старинный тезис, слышанный еще от отца: польская культура – это фантом, нонсенс. Нет никакой польской культуры, а есть смесь русской и прусской культур, которые собственно, и породили это странное образование – Польша.
Доктор Вернет отстаивает свою версию: Польша есть самостоятельное порождение, безобразный плод союза евреизированных хазар и римско-католических церковников. Несмотря на облагораживающее влияние русской и германской культур, поляки в Польше, рычит Вернет, остались дикарями, уродливым наростом на лице арийско-славянской подрассы.
За этим спором, в котором принимают участие все, день клонится к вечеру. И вот театр. Если честно, то он производит на меня гнетущее впечатление: в роскошном здании, на роскошной сцене такая… ну, мягко говоря, слабая труппа. Я и так не люблю Верди, но "Аида в постановке этих, с позволения сказать, артистов… Радомес просто ужасен!
– Где Вы нашли это чучело? – спрашиваю я Блашке. – Ему место на лесоповале, не в театре.
– Увы, дружище, увы. Прежняя труппа на девять десятых состояла из аковцев и жидов. Пришлось обновить, – он кривится. – А где прикажешь брать качественные оперные голоса в Польше?
– Зепп…
– Да, Сева?
– Послушай, а ведь Фюрер, если мне помнится, сказал, что если у еврея хороший оперный голос, то он уже заслуживает избавления от лагеря. У нас выступают еврейские труппы и оркестры. И, право слово, даже "Жизнь за царя" и "Золото Рейна" не проигрывают в их исполнении.
– Пожалуй, ты прав, – Зепп энергично встряхивает головой. – Надо поговорить с ребятами из зондеркоманд. Пусть поищут.
Гнусное впечатление от краковской "Аиды" парни из СД пытаются скрасить отменным коньяком, который, кажется, у них неисчерпаем, и симпатичными девушками из их же конторы. Девушки приглашены, так как мы на отрез отказались от посещения варьете, узнав, что тамошняя труппа так же подверглась чисткам. Бороздин что-то бормочет относительно певичек и танцовщиц, проверенных членов партии с 1921 года. Услышав перевод, эсэсманы дружно грохают, и признаются сквозь смех, что с варьете они, кажется, тоже слегка погорячились. Но они готовы исправить свои ошибки, и приглашают своих сослуживиц. Одна из них, Марта, блондинка с задорно вздернутым носиком и чуть коротковатой верхней губой, прочно завладевает моим вниманием. Она мила, обаятельна, остроумна и смело пьет коньяк наравне с мужчинами. Вечер мы проводим весьма мило.
…Пьяная луна, пьяная ночь, пьяная весна. Я лежу на отельной кушетке. Шарфюрер СС Марта Лейдт лежит рядом, тихо подремывая у меня на плече. В незашторенное окно я вижу, как уходит далеко в небо луна, и, увидев вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу утрачивает весь свой волшебный блеск.
Еще тише становится кругом. Полоска краснеет и точно сильнее темнеет город.
Я вглядываюсь в лицо Марты. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Мне хочется насмотреться на нее, запомнить, но сон сильнее, и не одна, а две уже Марты передо мной, и обе такие же красивые, нежные…
– Спишь совсем…
Нежный голос ласково проникает в мое сознание. Я тянусь обнять ее, но она тоскливо, чужим уже голосом говорит:
– Пора…
Мягко и плавно катится вагон. Я тщетно пытаюсь понять: что меня мучит? Какая грусть закрадывается в сердце? Что за человек Марта?… А сон все сильнее охватывает меня, легкий ветерок гладит лицо и волосы… голова качается в такт вагонным колесам. Слышится ласковый голос Марты, или это певучий голосок жены напевает какие-то добрые, нежные песни.
"Марта" – проносится где-то, и звенит над дорогой, и несется над просторами Германии, России, всего мира…
Нас везут во Францию. Единство армий Союза еще не достигло столь заоблачных высот, чтобы передавать, пусть хотя бы и братской армии, самые последние, еще не до конца испытанные образцы новейшего вооружения. "Лягушки" и "томми" зарылись в неприступных бункерах линии Мажино? Вермахту нечего противопоставить броне и бетону? Камераден, мы спешим как можем. Мы – это отдельная тяжелая латная дружинная бригада "Александр Невский". Мы – это сорок три танка ЛК-1, двадцать четыре – ЛК-2 и двенадцать двухбашенных чудовищ ЗГ ("Змей Горыныч"). К нам приданы четыре полка ТАОН, а это целых восемьдесят восемь "Кутеповских кувалд" Б-4, которым ничего не стоит сказать "тук-тук, откройте" любой галльской сволочи. В каком бы бункере она не пряталась…
Нас везут через Львов, Тырнув, Краков. Львов мне нравится. Красивый город, старинный город. За два часа его не осмотреть. Но следов войны я совсем не вижу. Чистенькие улочки, опрятные дома.
С вокзала посылаю жене открытку. Полевая почта, цензура, военная тайна… А поверх всего наше обычное головотяпство: почтовая карточка с видом Львова! И откуда это я ее мог отправить? Не иначе как с Формозы!
Тырнув мы минуем ночью, и от этого города мне остается только впечатление от вокзального ресторана. Я и мой ротный, штабс-капитан Лавриенков, тщетно пытаемся отыскать обещанный на рекламном плакате "подлинный, изысканий арманьяк шестилетней выдержки". Первый раз нам приносят нечто подозрительно напоминающее самогон, для цвета подкрашенный луковой шелухой. После серьезного и вдумчивого разговора с официантом на столе появляется вполне приличный напиток. Бакинского производства. Мы орем и требуем метрдотеля. Дмитрий высказывается в том смысле, что он сейчас поднимет роту и устроит повальный обыск на предмет отыскания в данном ресторане аковцев, британских шпионов, иудеев и арманьяка. Метрдотель пытается его успокоить, клянясь лично проследить за поисками вожделенного напитка.
Арманьяк мы получаем минут за двадцать до отправления эшелона. Бутылка прихватывается с собой в качестве трофея, мы рычим нечто одобрительно-грозное мэтру и официантам и смываемся не заплатив по счету.
На маленьком разъезде, где я покуриваю на платформе, ко мне подходит пожилая русинка и протягивает горсть сморщенных сушеных яблок.
– Возьмите, пан офицер. Хорошие яблочки.
Я предлагаю ей рубль. Она вежливо но твердо отводит мою руку:
– Не нужно.
Тщетно пытаюсь ее уговорить. Потом спрашиваю, есть ли дети? Она кивает: есть дети, есть и внуки. Зову денщика. Он приносит мой пайковый шоколад. Отдаю ей завернутые в станиоль плитки:
– Для внуков.
Она кивает и аккуратно увязывает шоколад в чистый платок. Из последовавшего короткого разговора я узнаю, что во второй день войны поляки убили ее старшего сына, заподозренного в шпионаже. Спрашиваю, легче ли жить стало? Она несколько раз кивает: намного. Поляков разогнали, а ей и ее мужу, как пострадавшим от ляхов выдали корову и пять овец. Средний сын обзавелся своим хозяйством – получил бывший польский хутор. Проносится команда "По вагонам!". Русинка кланяется, а потом долго смотрит мне прямо в глаза. Ее лицо приводит на ум лики Богородицы со старинных образов. Какое-то отрешенное, надчеловеческое, с немыслимым взглядом… Она быстро трижды крестит меня и идет вдоль уже начавшего движение состава, мелким семенящим шагом, постоянно крестясь. Я гляжу ей вслед и в памяти всплывают строки:
В заново отстроенном Кракове нас встречают союзники. На вокзале эшелон приветствуют офицеры войск СС из службы безопасности. Приятно видеть этих бравых парней затянутых в черную форму. С удовольствием пожимаю протянутые руки. После официального приветствия мы, словно старые товарищи (а впрочем так и есть: у одного из эсэсманов на кителе испанский орден и наша медаль "За боевые заслуги") рассаживаемся по открытым автомобилям. Я останавливаюсь и спрашиваю "испанца":
Склоняся к юному Христу
Его Мадонна осенила… [2]
– Дружище, а как мои солдаты?
– Не беспокойся, товарищ, за ними придут автобусы,– улыбается тот, – их провезут по городу, потом ресторан, прогулка, театр и бордель…
– Благодарю, оберштурмбанфюрер, – за своих парней я спокоен, но хотелось бы узнать и наш маршрут. – А что будем делать мы?
– Ну, друг, у нас совсем иная программа! – эсэсовец широко улыбается. – Сперва мы провезем Вас по городу, потом – ресторан, дальше прогулка, театр и, на сладкое, кабаре, которое тот же бордель!
Он оглушительно хохочет над своей немудрящей шуткой. Я смеюсь вместе с ним. У него хорошее открытое лицо, пересеченное старым шрамом. Я указываю на шрам:
– Испания?
– Нет, это раньше. Жиды…
При этих словах его лицо как бы застывает и становится жестче и строже. Он сжимает кулаки. Мне немного завидно: в моем прошлом нет таких достойных событий. А жаль…
Оберштурмбанфюрер смотрит в мою сторону. Отразившуюся на моем лице зависть он, видимо, трактует по-своему: соратник сочувствует страданиям соратника. Он широко улыбается и, изрядно ткнув меня локтем в бок, незаметно протягивает фляжку:
– Дружище, – шепчет он мне, – давай по глотку, за Победу!
– Давай, – я делаю глоток и, возвращая флягу, интересуюсь, – Слушай, а почему шепотом?
– Наш Гейдрих, – он указывает глазами на передний автомобиль, – не больно жалует выпивку. Ну, как коньяк?
– Отменно. Из старых запасов?
– Не поверишь – здешний! Раскопали, – он протягивает мне руку, – Йозеф Блашке. Для тебя – Зепп.
– Всеволод Соколов. Для тебя – Сева.
Я вспоминаю мучения Шрамма при попытке произнести мое имя-отчество и усмехаюсь. Зепп заинтересованно подвигается ближе и тихо прыскает в кулак, сперва услышав мой рассказ, а потом, пытаясь повторить подвиг Макса.
За разговором мы прибываем на место. Шпалерами стоят солдаты СС. Выйдя мы словно сливаемся с ними, несмотря на иной покрой формы и цветные фуражки [3]. Эсэсманы и дружинники ревут в десятки глоток приветствия "Хайль!" и "Слава!" сливаются и сплетаются в майском небе.
Группенфюрер Гейдрих произносит речь. Коротко, ясно, четко: слава Рейху, слава России, слава всем нам, что ведут войну с мировым еврейством ради всеобщего счастья. Потом желает нам хорошо провести в Кракове время (увы, одни сутки) отведенное на переформирование нашего эшелона.
Мы шагаем по улицам старого города. Зепп позвал в компанию друзей. Это Мартин Готфрид Вейс и Руди Вернет. Со мной пошли капитан Бороздин, штабс-капитан Тучков и поручик Фок.
День проходит на славу. Ресторан встречает нас вкусными запахами и музыкой Шуберта. Заливное из желудков, свинина с мазурской брюквой, бигос, фляки [4]– все это основательно сдобренное "выборовой" и "житной" почти примиряет меня с Польшей вообще и с польской кухней в частности. Только Вернет, заказавший "кайзершмарен" и картошку с беконом, недовольно морщит нос. На его взгляд польская кухня чересчур тяжела.
Прогулка по городу удается как нельзя лучше. Зепп с товарищами знают наперечет все интересные уголки и закоулки города и просто сгорают от желания показать их нам.
Старинная архитектура Кракова мне нравится, и я сообщаю об этом вслух. Тут же Вернет, который, кстати, имеет ученую степень доктора заводит со мной серьезную дискуссию о культурах, оказавших влияние на польскую.
Я пытаюсь отстоять старинный тезис, слышанный еще от отца: польская культура – это фантом, нонсенс. Нет никакой польской культуры, а есть смесь русской и прусской культур, которые собственно, и породили это странное образование – Польша.
Доктор Вернет отстаивает свою версию: Польша есть самостоятельное порождение, безобразный плод союза евреизированных хазар и римско-католических церковников. Несмотря на облагораживающее влияние русской и германской культур, поляки в Польше, рычит Вернет, остались дикарями, уродливым наростом на лице арийско-славянской подрассы.
За этим спором, в котором принимают участие все, день клонится к вечеру. И вот театр. Если честно, то он производит на меня гнетущее впечатление: в роскошном здании, на роскошной сцене такая… ну, мягко говоря, слабая труппа. Я и так не люблю Верди, но "Аида в постановке этих, с позволения сказать, артистов… Радомес просто ужасен!
– Где Вы нашли это чучело? – спрашиваю я Блашке. – Ему место на лесоповале, не в театре.
– Увы, дружище, увы. Прежняя труппа на девять десятых состояла из аковцев и жидов. Пришлось обновить, – он кривится. – А где прикажешь брать качественные оперные голоса в Польше?
– Зепп…
– Да, Сева?
– Послушай, а ведь Фюрер, если мне помнится, сказал, что если у еврея хороший оперный голос, то он уже заслуживает избавления от лагеря. У нас выступают еврейские труппы и оркестры. И, право слово, даже "Жизнь за царя" и "Золото Рейна" не проигрывают в их исполнении.
– Пожалуй, ты прав, – Зепп энергично встряхивает головой. – Надо поговорить с ребятами из зондеркоманд. Пусть поищут.
Гнусное впечатление от краковской "Аиды" парни из СД пытаются скрасить отменным коньяком, который, кажется, у них неисчерпаем, и симпатичными девушками из их же конторы. Девушки приглашены, так как мы на отрез отказались от посещения варьете, узнав, что тамошняя труппа так же подверглась чисткам. Бороздин что-то бормочет относительно певичек и танцовщиц, проверенных членов партии с 1921 года. Услышав перевод, эсэсманы дружно грохают, и признаются сквозь смех, что с варьете они, кажется, тоже слегка погорячились. Но они готовы исправить свои ошибки, и приглашают своих сослуживиц. Одна из них, Марта, блондинка с задорно вздернутым носиком и чуть коротковатой верхней губой, прочно завладевает моим вниманием. Она мила, обаятельна, остроумна и смело пьет коньяк наравне с мужчинами. Вечер мы проводим весьма мило.
…Пьяная луна, пьяная ночь, пьяная весна. Я лежу на отельной кушетке. Шарфюрер СС Марта Лейдт лежит рядом, тихо подремывая у меня на плече. В незашторенное окно я вижу, как уходит далеко в небо луна, и, увидев вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу утрачивает весь свой волшебный блеск.
Еще тише становится кругом. Полоска краснеет и точно сильнее темнеет город.
Я вглядываюсь в лицо Марты. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Мне хочется насмотреться на нее, запомнить, но сон сильнее, и не одна, а две уже Марты передо мной, и обе такие же красивые, нежные…
– Спишь совсем…
Нежный голос ласково проникает в мое сознание. Я тянусь обнять ее, но она тоскливо, чужим уже голосом говорит:
– Пора…
Мягко и плавно катится вагон. Я тщетно пытаюсь понять: что меня мучит? Какая грусть закрадывается в сердце? Что за человек Марта?… А сон все сильнее охватывает меня, легкий ветерок гладит лицо и волосы… голова качается в такт вагонным колесам. Слышится ласковый голос Марты, или это певучий голосок жены напевает какие-то добрые, нежные песни.
"Марта" – проносится где-то, и звенит над дорогой, и несется над просторами Германии, России, всего мира…
Подполковник Всеволод Соколов
Четвертый день канонады. Вчера мы прибыли в Бастонь и теперь стоим в исходном районе. Если пройти немного вперед, то в бинокль будут видны передовые укрепления линии Мажино. Небо черно от самолетов: летучий народ делает свое дело и на той стороне слышен вплетающийся в артиллерийский рев грохот бомбовых разрывов.
Мы ждем команды. Вчера нам раздали карты полосы наступления, а до того, в штабе танковой группы, демонстрировали рельефный макет местности с указанием всех укреплений и ансамблей. Сегодня или, в крайнем случае, завтра мы начинаем.
Вот уже третий час как мы сидим по машинам. Мягко урчат дизеля на холостом ходу, в тусклом свете лампочек матово блестит боеукладка. Пожалуй, впервые в жизни мне не страшно перед боем. Ну… или почти не страшно. Нет у вас, грязные галлы, орудия, способного пробить броню моего ЛК. Я удовлетворенно улыбаюсь, вспоминая показательный обстрел ЛК на опытном полигоне. Четыре сорокопятки старались изо всех сил. Каждая выпустила по двенадцать снарядов. Потом мы осматривали так и не пробитую броню нового чудо-оружия России. Так что я спокоен. Почти…
– Скала! Скала! – взрывается в моей голове голос комбрига Махрова. – Ответьте Горе!
– Скала слушает.
– Ты там что спишь, что ли?! Нашел время дрыхнуть, мать…!
– Никак нет, господин генерал-майор!
– А если "никак нет", так давай двигай! Начали!
– Понял Вас, Гора, начали.
– С Богом!
Шелчок переключателя.
– Беркуты, Беркуты, я – Скала! Начали!
Ротные отзываются, и, окутавшись сизым дымом дизельных выхлопов, машины начинают движение. Мерный гул танковых моторов, лязг траков, далекая стрельба – все это сливается в неповторимую симфонию боя. Мы рычим вместе с двигателями, воем вместе со снарядами. Начали! Начали!! Начали!!!
Впереди показалась полоса "зубов дракона". Два передних ЛК уже ведут по ним огонь. Трехдюймовые болванки крошат бетон, обнажая спутанную траву арматуры. Словно линейный корабль мерно разворачивается "Горыныч" и, повернув обе свои бронированные "головы", извергает огненный ураган снарядов. В полосе надолб появляется проход, и, точно, вода, нашедшая слабину в плотине, мы мчимся вперед неудержимым потоком. И так же как вода, пройдя полосу заграждения, мой батальон растекается по полю, устремляясь к бункерам.
Французы ведут яростный огонь. Внутри машин стоит страшный грохот. Удары снарядов по броне отдаются болью в ушах. Но ни одна "коробочка" не останавливается: не по вашим зубам, мерзавцы, русская броня!
Далеко впереди нас встают огневые столбы разрывов. Это глухари прорабатывают минные поля. Из своей командирской башенки я вижу, как ЛК-вторые из роты Бороздина, неторопливо поворачивая свои громадные башни, методично всаживают чудовищные снаряды в амбразуры укреплений. Лавриенковские ЛК-1 действуют иначе. Они подходят к вражеским сооружениям чуть ли не вплотную и быстро-быстро шлют несколько снарядов, пытаясь попасть внутрь ДОТа.
Внезапно в полуразрушенном укреплении оживает французский сорокасемимиллиметровый антитанк. По нашей броне великанской кувалдой грохочут попадания. Но для путиловского детища это пустяк, мелочь.
С короткой остановки мой наводчик Колыбанов кладет в амбразуру бронебойный снаряд. У меня отменный наводчик, едва ли не лучший в бригаде. Еще при формировании я выцепил из общего строя этого парня с чуть прищуренными холодными глазами. И ни разу не пожалел о своем выборе. Сколько ни просил меня наш комбриг, милейший Алексей Михайлович, сколько ни уговаривал, Колыбанова я ему не отдал. И не отдам. Самому нужен.
– Снаряд! – орет Колыбанов.
Звонко раскатывается по башне орудийный выстрел. Молодец! Двумя бронебоями расширил амбразуру и теперь шлет туда осколочную гранату. Можно двигаться дальше – "орудие приведено к молчанию".
Ого! Все-таки одного достали! У Лавриенкова снарядом заклинило башню. Да что же он такое творит, животное?! Ах, каналья, да он же своим бортом закрывает амбразуру!!!
– Беркут-1, Беркут-1, я – Скала!
– Слышу Вас, Скала, – несется сквозь грохот боя и треск помех голос Дмитрия.
– Приказываю немедленно выйти из боя! Беркут-1, выходи из боя, ненормальный!
– Скала, Скала, я – Беркут-1. Вас не слышу.
– Беркут-1! Прекрати валять дурака, мать… и перетак ее! Убирайся на …, ты, б…!
– Скала, Скала, я – Беркут-1. Не слышу Вас.
– Скала, Скала, здесь Беркут-2, – вмешивается в нашу великосветскую беседу Бороздин. – Пусть Митька отъедет, мы въе…!
– Беркут-2, я – Беркут-1. Понял Вас, отхожу.
Вот черти!…
Прошло уже полтора часа боя. Первая линия укреплений прорвана в полосе семь километров. Четыре трехпушечных ДОТа, два ротных укрытия, несколько мелких пулеметных точек, артбатарея. Были. Утром. Сейчас на их месте избрызганное красным бетонное крошево, торчащий металл, словно истоптанный сапогами былинного Святогора, воронки. И ничего больше. У нас потерь нет.
Генерал-майор Махров отдает приказ двигаться к первой точке снабжения. Наши бронированные мастодонты идут тремя колоннами, точно стадо невиданных животных шествует на водопой. Я открываю люк, и, теперь уже совершенно спокойно, оглядываюсь.
Броня наших великанов покрыта выщербинами и кавернами и больше всего напоминает карты лунной поверхности. Двоих "Корниловых" ведут на буксире. У одного ЗГ видно пробило маслопровод, и он движется окутанный клубами черного дыма. Видимо пытается оправдать название…
Я снимаю шлемофон и подставляю лицо майскому ветерку. Он доносит до меня неповторимый запах войны: крови, земли, дыма разрывов и дыма выхлопов. Раньше этот запах действовал на меня как добрый глоток водки или прыжок в холодную воду. Но теперь это прошло…
Я вынимаю из кармана комбинезона флягу, наполненную подарком Зеппа Блашке. Делаю глоток, и сажусь на башню, свесив ноги наружу. Пусть все видят: ваш комбат ничего не боится и плевать на все хотел. В люке – голова Колыбанова:
– Унтер-офицер!
– Я, господин подполковник!
Протягиваю фляжку:
– Заслужил, Зиновий.
– Спасибо, – он делает глоток и, помедлив, заканчивает, – Всеволод Львович.
Все правильно. Парня надо будет отдавать. Не к комбригу наводчиком, а в школу прапорщиков. Добрый офицер будет.
Мы ждем команды. Вчера нам раздали карты полосы наступления, а до того, в штабе танковой группы, демонстрировали рельефный макет местности с указанием всех укреплений и ансамблей. Сегодня или, в крайнем случае, завтра мы начинаем.
Вот уже третий час как мы сидим по машинам. Мягко урчат дизеля на холостом ходу, в тусклом свете лампочек матово блестит боеукладка. Пожалуй, впервые в жизни мне не страшно перед боем. Ну… или почти не страшно. Нет у вас, грязные галлы, орудия, способного пробить броню моего ЛК. Я удовлетворенно улыбаюсь, вспоминая показательный обстрел ЛК на опытном полигоне. Четыре сорокопятки старались изо всех сил. Каждая выпустила по двенадцать снарядов. Потом мы осматривали так и не пробитую броню нового чудо-оружия России. Так что я спокоен. Почти…
– Скала! Скала! – взрывается в моей голове голос комбрига Махрова. – Ответьте Горе!
– Скала слушает.
– Ты там что спишь, что ли?! Нашел время дрыхнуть, мать…!
– Никак нет, господин генерал-майор!
– А если "никак нет", так давай двигай! Начали!
– Понял Вас, Гора, начали.
– С Богом!
Шелчок переключателя.
– Беркуты, Беркуты, я – Скала! Начали!
Ротные отзываются, и, окутавшись сизым дымом дизельных выхлопов, машины начинают движение. Мерный гул танковых моторов, лязг траков, далекая стрельба – все это сливается в неповторимую симфонию боя. Мы рычим вместе с двигателями, воем вместе со снарядами. Начали! Начали!! Начали!!!
Впереди показалась полоса "зубов дракона". Два передних ЛК уже ведут по ним огонь. Трехдюймовые болванки крошат бетон, обнажая спутанную траву арматуры. Словно линейный корабль мерно разворачивается "Горыныч" и, повернув обе свои бронированные "головы", извергает огненный ураган снарядов. В полосе надолб появляется проход, и, точно, вода, нашедшая слабину в плотине, мы мчимся вперед неудержимым потоком. И так же как вода, пройдя полосу заграждения, мой батальон растекается по полю, устремляясь к бункерам.
Французы ведут яростный огонь. Внутри машин стоит страшный грохот. Удары снарядов по броне отдаются болью в ушах. Но ни одна "коробочка" не останавливается: не по вашим зубам, мерзавцы, русская броня!
Далеко впереди нас встают огневые столбы разрывов. Это глухари прорабатывают минные поля. Из своей командирской башенки я вижу, как ЛК-вторые из роты Бороздина, неторопливо поворачивая свои громадные башни, методично всаживают чудовищные снаряды в амбразуры укреплений. Лавриенковские ЛК-1 действуют иначе. Они подходят к вражеским сооружениям чуть ли не вплотную и быстро-быстро шлют несколько снарядов, пытаясь попасть внутрь ДОТа.
Внезапно в полуразрушенном укреплении оживает французский сорокасемимиллиметровый антитанк. По нашей броне великанской кувалдой грохочут попадания. Но для путиловского детища это пустяк, мелочь.
С короткой остановки мой наводчик Колыбанов кладет в амбразуру бронебойный снаряд. У меня отменный наводчик, едва ли не лучший в бригаде. Еще при формировании я выцепил из общего строя этого парня с чуть прищуренными холодными глазами. И ни разу не пожалел о своем выборе. Сколько ни просил меня наш комбриг, милейший Алексей Михайлович, сколько ни уговаривал, Колыбанова я ему не отдал. И не отдам. Самому нужен.
– Снаряд! – орет Колыбанов.
Звонко раскатывается по башне орудийный выстрел. Молодец! Двумя бронебоями расширил амбразуру и теперь шлет туда осколочную гранату. Можно двигаться дальше – "орудие приведено к молчанию".
Ого! Все-таки одного достали! У Лавриенкова снарядом заклинило башню. Да что же он такое творит, животное?! Ах, каналья, да он же своим бортом закрывает амбразуру!!!
– Беркут-1, Беркут-1, я – Скала!
– Слышу Вас, Скала, – несется сквозь грохот боя и треск помех голос Дмитрия.
– Приказываю немедленно выйти из боя! Беркут-1, выходи из боя, ненормальный!
– Скала, Скала, я – Беркут-1. Вас не слышу.
– Беркут-1! Прекрати валять дурака, мать… и перетак ее! Убирайся на …, ты, б…!
– Скала, Скала, я – Беркут-1. Не слышу Вас.
– Скала, Скала, здесь Беркут-2, – вмешивается в нашу великосветскую беседу Бороздин. – Пусть Митька отъедет, мы въе…!
– Беркут-2, я – Беркут-1. Понял Вас, отхожу.
Вот черти!…
Прошло уже полтора часа боя. Первая линия укреплений прорвана в полосе семь километров. Четыре трехпушечных ДОТа, два ротных укрытия, несколько мелких пулеметных точек, артбатарея. Были. Утром. Сейчас на их месте избрызганное красным бетонное крошево, торчащий металл, словно истоптанный сапогами былинного Святогора, воронки. И ничего больше. У нас потерь нет.
Генерал-майор Махров отдает приказ двигаться к первой точке снабжения. Наши бронированные мастодонты идут тремя колоннами, точно стадо невиданных животных шествует на водопой. Я открываю люк, и, теперь уже совершенно спокойно, оглядываюсь.
Броня наших великанов покрыта выщербинами и кавернами и больше всего напоминает карты лунной поверхности. Двоих "Корниловых" ведут на буксире. У одного ЗГ видно пробило маслопровод, и он движется окутанный клубами черного дыма. Видимо пытается оправдать название…
Я снимаю шлемофон и подставляю лицо майскому ветерку. Он доносит до меня неповторимый запах войны: крови, земли, дыма разрывов и дыма выхлопов. Раньше этот запах действовал на меня как добрый глоток водки или прыжок в холодную воду. Но теперь это прошло…
Я вынимаю из кармана комбинезона флягу, наполненную подарком Зеппа Блашке. Делаю глоток, и сажусь на башню, свесив ноги наружу. Пусть все видят: ваш комбат ничего не боится и плевать на все хотел. В люке – голова Колыбанова:
– Унтер-офицер!
– Я, господин подполковник!
Протягиваю фляжку:
– Заслужил, Зиновий.
– Спасибо, – он делает глоток и, помедлив, заканчивает, – Всеволод Львович.
Все правильно. Парня надо будет отдавать. Не к комбригу наводчиком, а в школу прапорщиков. Добрый офицер будет.
Генерал Шарль де Голль, командир 4-й бронетанковой дивизии.
10 мая начальник штаба главнокомандующего генерал Думенк передал ему приказ принять командование 4-й бронетанковой дивизией. Дивизия еще не была сформирована, и де Голль отправился в Везин, куда и должны были поступать части будущей 4-й бронетанковой.
Однако уже на другой день его вызвал к себе командующий Северо-Западным фронтом генерал Жорж. Недоумевая, де Голль явился на вызов. Жорж был спокоен и приветлив, но все же было хорошо заметно, что комфронта подавлен. Присутствовавший тут же Думенк объявил де Голлю боевой приказ:
– Видите ли, мой дорогой де Голль. В результате прорыва противника через Арденны, мы создаем новый фронт обороны по рекам Эн и Элет с тем, чтобы преградить наступающим немцам дорогу на Париж. На этом фронте будет развернута 6-я армия генерала Тушона. Вашей задачей, генерал, будет самостоятельно выдвинуться в район Лаона и обеспечить прикрытие развертывающейся армии.
– Но у меня еще нет войск, – удивленно заявил де Голль, – с чем же я буду обеспечивать прикрытие?
– В районе Лаона имеются какие-то части. Вы будете подчинять их себе. Кроме того, Вам уже направлены отдельные танковые батальоны и два кирасирских полка.
И он помчался в Лаон. Развернув командный пункт в районе Брюйера, де Голль бездействовал, так как в окрестностях Лаона оказались только остатки 3-й кавалерийской дивизии и случайно застрявшие в самом городе бойцы 4-ого отдельного артдивизиона, но, к сожалению, без орудий. Никаких других войск у него не было.
14 мая Шарль де Голль выехал вместе с офицерами своего штаба на разведку. По всем дорогам с севера катился нескончаемый поток беженцев. Среди них находилось и немалое число обезоруженных военных, поодиночке и группами, принадлежавших частям, обращенным немецкими танками в беспорядочное бегство. Он решил расспросить одну из таких групп. Отступавших догнали немецкие механизированные отряды. Под прицелом орудий легких танков и бронеавтомобилей приказали бросить оружие и двигаться на юг, чтобы не загромождать дороги. "У нас нет времени брать вас в плен!" – крикнули им напоследок.
Глядя на этих охваченных паникой людей, он чувствовал, как от безмерной наглости врага в нем растет негодование. О, как это было нелепо! Война, которая так спокойно начиналась и не сулила ничего особенного, развивалась ужасно. Ну что ж, нужно продолжать ее и попытаться переломить череду неудач. И пока он жив, он будет сражаться, сражаться до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт позор этого безудержного бегства.
Де Голль решил, что прежде всего на другое утро он начнет наступление любыми средствами, какие только будут в его распоряжении. Он принял решение наступать на северо-восток и оседлать узел дорог на Сен-Кантен, Лаон и Реймс. Ему было необходимо пройти около двадцати километров и занять городок Монкорне на реке Сер.
На рассвете 15 мая генерал де Голль получил три танковых батальона. Один из них, 46-й имел на вооружении лучшие французские танки, B-1bis и был усилен ротой средних танков D-2. Остальные батальоны, 2-й и 24-й были вооружены танками Рено R-35. Конечно, старенькие 35-ые, были не слишком хороши, но их толстая броня делали их серьезными противниками для легко вооруженных немецких машин. А B-1bis, защищенные несокрушимой броней, имел два орудия. Черт возьми, это был шедевр французской конструкторской мысли, танк не имеющий себе равных! На рассвете де Голль повел их в бой.
Опрокидывая на своем пути немецкие подразделения, уже вторгшиеся в этот район, танки де Голля прорвались к Монкорне и, после упорных боев, заняли город.
16 мая в состав 4-й бронетанковой прибыли 4-й егерский батальон и 10-й кирасирский полк средних танков Somua S-35. Собрав свои силы в кулак, он ударил по танковой группе Гудериана в районе Шивр-Марль. К вечеру того же дня он с удовлетворением озирал местность с сотнями убитых немцев, сгоревшими германскими танками и автомашинами. Французам удалось даже захватить 130 пленных.
Генерал де Голль рассчитывал продолжать наступление. Вместо осторожного, если не сказать трусоватого, генерала Тушона, командование шестой армией принял на себя генерал Варни, храбрый и опытный боец. 17 мая в распоряжение де Голля прибыл еще один кирасирский полк, 3-й, 322-й артиллерийский дивизион и 18-й полк зуавов. Теперь в составе 4-й бронетанковой имелось более 150 танков, из которых тридцать были тяжелые B-1bis. Еще сорок были средние Somua S-35 и D-2, а остальные – R-35, которые показали себя весьма неплохо в боях немцами. Правда, единственный моторизованный батальон дивизии был оснащен в качестве транспорта автобусами и кроме шнейдеровских скорострелок других артсистем не было, но наступательный дух войск был на высоте. "Еще не сплоченные, недавно сформированные, но уже так рвутся в бой! С такими солдатами можно остановить проклятых бошей!" – заявил де Голль генералу Варни. На 18 мая де Голль запланировал наступление в направлении Креси, Мортье и Пуйи. Он планировал захватить мосты у Ла-Фер и выйти со своими войсками на оперативный простор коммуникаций германской танковой группы. Сбывались его мечты о механизированной армии. Он еще покажет всем скептикам, как механизированные войска развивают наступление!
Ранним утром 18 мая слух де Голля ласкал рев танковых двигателей. Первая бригада танков выдвигалась в район Креси…
Однако уже на другой день его вызвал к себе командующий Северо-Западным фронтом генерал Жорж. Недоумевая, де Голль явился на вызов. Жорж был спокоен и приветлив, но все же было хорошо заметно, что комфронта подавлен. Присутствовавший тут же Думенк объявил де Голлю боевой приказ:
– Видите ли, мой дорогой де Голль. В результате прорыва противника через Арденны, мы создаем новый фронт обороны по рекам Эн и Элет с тем, чтобы преградить наступающим немцам дорогу на Париж. На этом фронте будет развернута 6-я армия генерала Тушона. Вашей задачей, генерал, будет самостоятельно выдвинуться в район Лаона и обеспечить прикрытие развертывающейся армии.
– Но у меня еще нет войск, – удивленно заявил де Голль, – с чем же я буду обеспечивать прикрытие?
– В районе Лаона имеются какие-то части. Вы будете подчинять их себе. Кроме того, Вам уже направлены отдельные танковые батальоны и два кирасирских полка.
И он помчался в Лаон. Развернув командный пункт в районе Брюйера, де Голль бездействовал, так как в окрестностях Лаона оказались только остатки 3-й кавалерийской дивизии и случайно застрявшие в самом городе бойцы 4-ого отдельного артдивизиона, но, к сожалению, без орудий. Никаких других войск у него не было.
14 мая Шарль де Голль выехал вместе с офицерами своего штаба на разведку. По всем дорогам с севера катился нескончаемый поток беженцев. Среди них находилось и немалое число обезоруженных военных, поодиночке и группами, принадлежавших частям, обращенным немецкими танками в беспорядочное бегство. Он решил расспросить одну из таких групп. Отступавших догнали немецкие механизированные отряды. Под прицелом орудий легких танков и бронеавтомобилей приказали бросить оружие и двигаться на юг, чтобы не загромождать дороги. "У нас нет времени брать вас в плен!" – крикнули им напоследок.
Глядя на этих охваченных паникой людей, он чувствовал, как от безмерной наглости врага в нем растет негодование. О, как это было нелепо! Война, которая так спокойно начиналась и не сулила ничего особенного, развивалась ужасно. Ну что ж, нужно продолжать ее и попытаться переломить череду неудач. И пока он жив, он будет сражаться, сражаться до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт позор этого безудержного бегства.
Де Голль решил, что прежде всего на другое утро он начнет наступление любыми средствами, какие только будут в его распоряжении. Он принял решение наступать на северо-восток и оседлать узел дорог на Сен-Кантен, Лаон и Реймс. Ему было необходимо пройти около двадцати километров и занять городок Монкорне на реке Сер.
На рассвете 15 мая генерал де Голль получил три танковых батальона. Один из них, 46-й имел на вооружении лучшие французские танки, B-1bis и был усилен ротой средних танков D-2. Остальные батальоны, 2-й и 24-й были вооружены танками Рено R-35. Конечно, старенькие 35-ые, были не слишком хороши, но их толстая броня делали их серьезными противниками для легко вооруженных немецких машин. А B-1bis, защищенные несокрушимой броней, имел два орудия. Черт возьми, это был шедевр французской конструкторской мысли, танк не имеющий себе равных! На рассвете де Голль повел их в бой.
Опрокидывая на своем пути немецкие подразделения, уже вторгшиеся в этот район, танки де Голля прорвались к Монкорне и, после упорных боев, заняли город.
16 мая в состав 4-й бронетанковой прибыли 4-й егерский батальон и 10-й кирасирский полк средних танков Somua S-35. Собрав свои силы в кулак, он ударил по танковой группе Гудериана в районе Шивр-Марль. К вечеру того же дня он с удовлетворением озирал местность с сотнями убитых немцев, сгоревшими германскими танками и автомашинами. Французам удалось даже захватить 130 пленных.
Генерал де Голль рассчитывал продолжать наступление. Вместо осторожного, если не сказать трусоватого, генерала Тушона, командование шестой армией принял на себя генерал Варни, храбрый и опытный боец. 17 мая в распоряжение де Голля прибыл еще один кирасирский полк, 3-й, 322-й артиллерийский дивизион и 18-й полк зуавов. Теперь в составе 4-й бронетанковой имелось более 150 танков, из которых тридцать были тяжелые B-1bis. Еще сорок были средние Somua S-35 и D-2, а остальные – R-35, которые показали себя весьма неплохо в боях немцами. Правда, единственный моторизованный батальон дивизии был оснащен в качестве транспорта автобусами и кроме шнейдеровских скорострелок других артсистем не было, но наступательный дух войск был на высоте. "Еще не сплоченные, недавно сформированные, но уже так рвутся в бой! С такими солдатами можно остановить проклятых бошей!" – заявил де Голль генералу Варни. На 18 мая де Голль запланировал наступление в направлении Креси, Мортье и Пуйи. Он планировал захватить мосты у Ла-Фер и выйти со своими войсками на оперативный простор коммуникаций германской танковой группы. Сбывались его мечты о механизированной армии. Он еще покажет всем скептикам, как механизированные войска развивают наступление!
Ранним утром 18 мая слух де Голля ласкал рев танковых двигателей. Первая бригада танков выдвигалась в район Креси…
Подполковник Всеволод Соколов. Восемнадцатый день.
Раннее утро. Мы входим в деревушку Парньи. Ночной марш изрядно вымотал всех, но, дьявол, мы, в конце концов, на войне, а не на курорте, и режим дня не очень-то соблюдается. Зато завтрак горячий и обильный. В котелках исходит ароматным паром фасоль с мясом. Кроме того, рядовые и унтера получили по хорошему куску хлеба с колбасой и маргарином и горячий чай. Офицеры – бутерброд с ветчиной и настоящим маслом и кофе с молоком. Я делаю тщетную попытку обменять свой кофе на чай. Терпеть ненавижу эту горячую бурду, которой меня пичкали еще в Испании. Увы! Германцы – народ аккуратный, и количество пайков точно соответствует числу едоков. Наконец я смиряюсь с неизбежным и, добавив в кружку добрую порцию коньяку, залпом выпиваю содержимое. Часы показывают 6:37, стало быть, еще есть время на папиросу.
Вчера мы неожиданно были остановлены на марше. Нашего комбрига вызвал к себе лично генерал Гудериан. Вернувшись, Алексей Михайлович собрал комбатов и сообщил следующее: на левом фланге нашего наступления произошла контратака значительных танковых сил французов. Немцы потеряли два десятка танков и до тысячи человек убитыми и ранеными. Французы продолжают развивать наступление и весь левый фланг нашей танковой группы и, главное, наши коммуникации под угрозой. "Быстроходный Гейнц" попросил (Да! Да! Именно ПОПРОСИЛ а не приказал!) нашего Махрова "сделать что-нибудь с этой неожиданной угрозой". Алексей Михайлович пообещал и вот, после статридцатикилометрового марша мы здесь.
Вчера мы неожиданно были остановлены на марше. Нашего комбрига вызвал к себе лично генерал Гудериан. Вернувшись, Алексей Михайлович собрал комбатов и сообщил следующее: на левом фланге нашего наступления произошла контратака значительных танковых сил французов. Немцы потеряли два десятка танков и до тысячи человек убитыми и ранеными. Французы продолжают развивать наступление и весь левый фланг нашей танковой группы и, главное, наши коммуникации под угрозой. "Быстроходный Гейнц" попросил (Да! Да! Именно ПОПРОСИЛ а не приказал!) нашего Махрова "сделать что-нибудь с этой неожиданной угрозой". Алексей Михайлович пообещал и вот, после статридцатикилометрового марша мы здесь.