Страница:
– ОТ РОССИЙСКОГО ИНФОРМБЮРО!!! – врезается в веселый гомон голос Левитана. – В последний час: после продолжительных упорных боев войска Союза, сломив ожесточенное сопротивление противника, овладели городом и портом Александрией! УРА-А-А!!!!
– У-р-а-а!!! – дружно орем мы.
Молодец Рокоссовский. В том, что это именно его заслуга, а ни каких-нибудь там макаронников, за этим столом никто не сомневается. Левитан рассказывает, что первыми в город ворвались танки полковника Рыбалко, который, взяв на броню три роты немецких парашютистов, сходу проскочил траншеи противника и помчался по улицам, сея вокруг хаос, разрушение и смерть. Молодчина! Так и надо!
Мы выпиваем за Рокоссовского, за африканский союзный корпус, за братство по оружию, за победу и за мир во всем мире.
– Танцы, танцы – шумит Любина племянница, намертво вцепившись в Кузьмина. Александр покорно идет за ней.
Так, кто сегодня за роялем? Все-таки танцевать под патефон – вульгарность. Но только я за рояль не сяду – слуга покорный! Я тоже танцевать хочу!
Первые три или четыре танца мы все же отплясываем под патефон, а вернее – под радиолу. Макс и Светлана великолепно танцуют вальс, ну, а у нас с Любой свой коронный номер – танго. Этот танец больше всего любили в офицерском клубе в Манчжурии, поэтому те, кто служил в тех местах, танго танцуют как бы не получше чем профессиональные артисты. Звучат "Брызги шампанского" и мы выходим на середину комнаты. Посмотрите, полюбуйтесь, позавидуйте…
Но после меня все-таки усаживают за фортепьяно. Я играю не очень: в детстве учили. Забыть, конечно, невозможно, как, допустим, разучиться кататься на велосипеде или плавать, но умения у меня, скажем прямо, маловато. Наконец мне это надоедает. Невзирая на просьбы, я встаю из-за рояля.
– Ну, плохо я умею играть, что не понятного? Вон младших моих попросите: Ариша очень недурно играет…
Но Арина занята очень важным делом. Она пытается решить: подходит ли к платью, привезенному мной из Петербурга, кулон, подаренный Максом и Светой, и потому ей вообще нет дела до всего окружающего. Пожилая Любина родственница, кажется, двоюродная тетка, было садится к роялю, но то, что ей удается извлечь из инструмента, музыкой назвать сложновато. От этих звуков Танкист, прибывший вместе со мной в отпуск, гордо встает и отбывает на кухню, спасая остатки ушей. Да черт с этим роялем, нам и без танцев не худо. Макс, передай коньяк, будь так добр…
– Господин, разрешите? Я могу попробовать – слышу я робкий голосок.
Около меня стоит Маша. Она хочет играть на рояле?
– Милочка, а ты умеешь?
– Да, немного, – видно, что ей очень хочется.
Ну, что ж, я человек не жадный. Хочется бедолаге – пусть поиграет.
Жестом я разрешаю ей сесть за рояль. Уже по тому, как она садится, как кладет руки на клавиши видно, что играть она умеет. По крайней мере, не хуже меня…
Да нет, я ошибался. Она играет лучше, намного лучше. Мелодия вальса Штрауса то набегает волной, то рассыпается звонкими брызгами, то победно гремит, словно медью фанфар. Закончив один вальс, она тут же начинает другой, третий и так дальше и дальше без передышки. Потом наступает черед танго.
– Ну, разве я не умница? – спрашивает меня Люба, жарко дыша мне в ухо. – Видишь, какое сокровище я приобрела? А она еще и вышивать умеет, и шить…
В самом деле, девчонка – молодец! Играет прекрасно. И на вид – очень ничего. Надо будет напомнить Любе, чтобы проследила за Севкой: парень повзрослел, и мне не хотелось бы, чтобы он подглядывал за прислугой, или того хуже – влюбился в нее…
Наконец, Маша прекращает игру и уходит на кухню. Я следую за ней.
– Маша, спасибо, – говорю я совершенно серьезно, когда девушка останавливается. – Где ты научилась так играть, если не секрет?
Она смотрит на меня, а потом тихо произносит:
– Дома, в Букурешти, я училась в консерватории… господин полковник.
– В консерватории?
– Мой отец был генералом румынской армии, господин полковник. Ионел Мунтяну. А я – его дочь, Мариула.
Она смотрит на меня с какой-то нечеловеческой покорностью. Наверное, если бы я приказал ей сейчас раздеться и плясать голой, она выполнила бы это, не рассуждая, как автомат. А если бы я потребовал чего-нибудь другого, то и это получил бы немедленно…
Жаль, но стоит подумать о том, чтобы убрать эту девицу из нашего дома. Эта "Маша", конечно, девушка из порядочной семьи, но Всеволод-младший уже не в том возрасте, чтобы в доме была ТАКАЯ прислуга. Люба, может быть, и огорчиться, но я, пожалуй, позвоню завтра о. Спиридону, пусть поможет, чтобы ее поскорее забрали обратно в монастырь…
Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941.
Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941.
– У-р-а-а!!! – дружно орем мы.
Молодец Рокоссовский. В том, что это именно его заслуга, а ни каких-нибудь там макаронников, за этим столом никто не сомневается. Левитан рассказывает, что первыми в город ворвались танки полковника Рыбалко, который, взяв на броню три роты немецких парашютистов, сходу проскочил траншеи противника и помчался по улицам, сея вокруг хаос, разрушение и смерть. Молодчина! Так и надо!
Мы выпиваем за Рокоссовского, за африканский союзный корпус, за братство по оружию, за победу и за мир во всем мире.
– Танцы, танцы – шумит Любина племянница, намертво вцепившись в Кузьмина. Александр покорно идет за ней.
Так, кто сегодня за роялем? Все-таки танцевать под патефон – вульгарность. Но только я за рояль не сяду – слуга покорный! Я тоже танцевать хочу!
Первые три или четыре танца мы все же отплясываем под патефон, а вернее – под радиолу. Макс и Светлана великолепно танцуют вальс, ну, а у нас с Любой свой коронный номер – танго. Этот танец больше всего любили в офицерском клубе в Манчжурии, поэтому те, кто служил в тех местах, танго танцуют как бы не получше чем профессиональные артисты. Звучат "Брызги шампанского" и мы выходим на середину комнаты. Посмотрите, полюбуйтесь, позавидуйте…
Но после меня все-таки усаживают за фортепьяно. Я играю не очень: в детстве учили. Забыть, конечно, невозможно, как, допустим, разучиться кататься на велосипеде или плавать, но умения у меня, скажем прямо, маловато. Наконец мне это надоедает. Невзирая на просьбы, я встаю из-за рояля.
– Ну, плохо я умею играть, что не понятного? Вон младших моих попросите: Ариша очень недурно играет…
Но Арина занята очень важным делом. Она пытается решить: подходит ли к платью, привезенному мной из Петербурга, кулон, подаренный Максом и Светой, и потому ей вообще нет дела до всего окружающего. Пожилая Любина родственница, кажется, двоюродная тетка, было садится к роялю, но то, что ей удается извлечь из инструмента, музыкой назвать сложновато. От этих звуков Танкист, прибывший вместе со мной в отпуск, гордо встает и отбывает на кухню, спасая остатки ушей. Да черт с этим роялем, нам и без танцев не худо. Макс, передай коньяк, будь так добр…
– Господин, разрешите? Я могу попробовать – слышу я робкий голосок.
Около меня стоит Маша. Она хочет играть на рояле?
– Милочка, а ты умеешь?
– Да, немного, – видно, что ей очень хочется.
Ну, что ж, я человек не жадный. Хочется бедолаге – пусть поиграет.
Жестом я разрешаю ей сесть за рояль. Уже по тому, как она садится, как кладет руки на клавиши видно, что играть она умеет. По крайней мере, не хуже меня…
Да нет, я ошибался. Она играет лучше, намного лучше. Мелодия вальса Штрауса то набегает волной, то рассыпается звонкими брызгами, то победно гремит, словно медью фанфар. Закончив один вальс, она тут же начинает другой, третий и так дальше и дальше без передышки. Потом наступает черед танго.
– Ну, разве я не умница? – спрашивает меня Люба, жарко дыша мне в ухо. – Видишь, какое сокровище я приобрела? А она еще и вышивать умеет, и шить…
В самом деле, девчонка – молодец! Играет прекрасно. И на вид – очень ничего. Надо будет напомнить Любе, чтобы проследила за Севкой: парень повзрослел, и мне не хотелось бы, чтобы он подглядывал за прислугой, или того хуже – влюбился в нее…
Наконец, Маша прекращает игру и уходит на кухню. Я следую за ней.
– Маша, спасибо, – говорю я совершенно серьезно, когда девушка останавливается. – Где ты научилась так играть, если не секрет?
Она смотрит на меня, а потом тихо произносит:
– Дома, в Букурешти, я училась в консерватории… господин полковник.
– В консерватории?
– Мой отец был генералом румынской армии, господин полковник. Ионел Мунтяну. А я – его дочь, Мариула.
Она смотрит на меня с какой-то нечеловеческой покорностью. Наверное, если бы я приказал ей сейчас раздеться и плясать голой, она выполнила бы это, не рассуждая, как автомат. А если бы я потребовал чего-нибудь другого, то и это получил бы немедленно…
Жаль, но стоит подумать о том, чтобы убрать эту девицу из нашего дома. Эта "Маша", конечно, девушка из порядочной семьи, но Всеволод-младший уже не в том возрасте, чтобы в доме была ТАКАЯ прислуга. Люба, может быть, и огорчиться, но я, пожалуй, позвоню завтра о. Спиридону, пусть поможет, чтобы ее поскорее забрали обратно в монастырь…
Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941.
Я стою на башне своего тринадцатого в позе картинного пирата, расставив ноги, покуривая папироску. Ветер слабый, волны низкие, но наша баржа идет вперед быстро, и в лицо мне летят соленые брызги. Я сжимаю в зубах мундштук папиросы и изо всех сил вглядываюсь в бинокль. Чуть-чуть виднеется далекий берег.
– Что, адмирал, на горизонте вражеский флот?
Это веселится капитан нашей десантной баржи, лейтенант флота Кузьмин-Караваев. Он перегнулся через ограждение мостика и, улыбаясь, машет мне рукой.
– Прикажете готовить пушки правого борта?
Вот ведь хулиган!
Мы – передовой отряд могучей армии вторжения. Сейчас над нашими головами пройдут транспортные самолеты и выбросят десантников Родимцева, прямо на Лондон. Мы с бригадой Одинцова будем высаживаться в устье Темзы, у Грейс-Гаррок или еще западнее.
Мы уже второй день болтаемся на судах. Основные силы выйдут из Кале, Булони, Дьеппа и Гавра. Наш же корпус "схитрил". Имея собственную транспортную флотилию, под надежной защитой торпедных катеров и малых мониторов, вчера мы вышли из Амстердама. Считается, что мы пойдем вместе со всеми, на Дувр или Брайтон, но это не так. Только очень немногие знают, что наша основная цель – Лондон и что если Родимцеву повезет, то мы высадимся прямо на набережную Сити. Все-таки светлые головы у Шапошникова и его первого заместителя Василевского! Такого нахальства не ждет никто, и, скорее всего, нашим союзникам останется только кусать себе локти, когда они обнаружат наши танки вокруг Букингемского дворца и Вестминстерского аббатства.
– Господин адмирал, есть сигнал! – продолжая дурачиться, сообщает Кузьмин-Караваев. – Ноль! Ноль!
Ну, держись, водоплавающий, ты сам напросился!
– Вас понял! Вольно, юнга!
Довольно гляжу на лейтенанта. Позади него давятся от смеха матросики: еще бы – капитан, царь и бог на корабле, и вдруг – юнга. Но Кузьмин-Караваев не обижается. Он принадлежит к той счастливой породе людей, которые органически не способны обижаться на кого-либо. Он смеется вместе со всеми и едва ли не громче всех.
Сигнал "ноль" означает "начали". Баржи и мониторы устремляются к берегу. Несколько малых тральщиков резко уходят вперед. Их задача расчистить нам дорогу. А над головами уже проходят полки штурмовой авиации. Это не Моспанов: он вступит в игру позже, когда нам понадобится его помощь. Штурмовики Ил-2 и пикировщики ИЮ-87м идут в плотном строю, чуть в стороне от них чертят небо истребители сопровождения. Ну, значит с Богом!…
Через два часа мы уже входим в устье Темзы. Справа от нас пылает Саутенд-он-Си, над которым, точно коршуны над падалью, кружат бомбардировщики. Там когда-то, очень давно, часов пять назад, еще были две береговые батареи. Сейчас там ничего нет и ничего не может быть. Там – ад, спустившийся на землю.
Мы идем дальше. Вот вроде оживает какое-то орудие, бьющее по нам из развалин форта. Но оно успевает сделать только два выстрела. С двух малых мониторов отзываются башенные орудия, а с небес молниями мчатся штурмовики и пикировщики. Небо перечеркивают дымные следы "эрэсов", "штукасы" бросают бомбы. "Орудие приведено к молчанию". Мы опасались серьезного противодействия, но авиация сделала все что могла. Даже если здесь и была мощная оборона, то теперь уже ничего не осталось. Прямо по курсу перед нами идут самолеты, которые бомбят русло реки. Это называется "разминирование по-летному". Столбы воды встают как фонтаны в Петергофе. Ах, дьявольщина, все-таки мины еще остались! Одна из барж бригады Одинцова начинает заваливаться на бок, с борта горохом сыплются бойцы. Туда устремляется катер-тральщик, подобрать уцелевших.
Над Темзой – страшный суд. В воздухе вдруг объявились истребители RAF. Откуда они свалились – неизвестно, но пара наших, дымя, идут к земле. А это еще что? Один из "Спитфайров", похоже, решил проштурмовать наши баржи! Ну, скотина, это тебе даром не пройдет! Со всех десантных барж, со всех кораблей поддержки открывают зенитный огонь. А мы что – рыжие?! Я бросаюсь к радисту:
– Связь! Связь! Немедленно! Я – Утес! Всем, всем: воздух! Отразить атаку противника!
Немедленно с башен вверх устремляются трассы крупнокалиберных пулеметов. Самолет окутывается дымом, и вдруг исчезает в облаке взрыва. Вот тебе, сученок. Долетался?!
Грохот зениток и пулеметов стихает. Теперь над нами – огромные транспортники Сикорского. У некоторых на буксире грандиозные планера. Родимцев идет в бой.
Я, разумеется, не вижу, что сейчас творится над Лондоном, но очень хорошо себе это представляю. Сейчас над городом, бывшим столицей империи "где никогда не заходит солнце", распускаются белые купола парашютов, под которыми опускается черная смерть в десантных комбезах. А скоро еще и мы подойдем…
На набережной Сити нам высадится не удается. Чья-то умная голова то ли у нас, то ли у них догадалась взорвать лондонские мосты.
– Фарватер перегорожен! – орет по радио командир флотилии контр-адмирал Кроун. – Выбирай, полковник, где высаживаться.
Так-с. Ну, пожалуй…
– У здания таможенного поста. Сможем подойти фронтом в пять бортов?
– Попробуем! Каким порядком высаживаемся?
То есть как это, каким порядком? Отработано же все давно…
– Наработанным! Рубашевский – первым! Я и Сенявин – вторым! Савчук и Бремер замыкают!
– Понял! Начали!
"Сороковые" Рубашевского плюхаются прямо в воду полным ходом идут к берегу. Есть! Первые уже на суше. А баржи уже откидывают аппарели. Спешат на берег ЛК-13.
Где-то на берегу оживает пулемет и тотчас тонет в ливне крупнокалиберных пуль. Точку в его недолгом существовании ставит "тринадцатый" гулко бухнув своей башенной KwK 36. В бинокль видно, как взлетает каменное крошево. Готово. Ниже по течению начинает высадку Одинцов. На берег выносятся БТРы, начинается выгрузка автомобилей. Тяжелые "семерки" уже выкатились вперед и теперь, приостановившись, бдят, охраняя мотострелков. Один из них вдруг поворачивает башню. Громыхает 122-мм орудие.
– Савчук! Что у тебя?!
– Снайпера вроде заметили.
И что, ради снайпера стоило сносить дом? Снарядов-то, у "семерки" всего три десятка. Когда-то еще пополнить доведется…
– Охренели в конец?! Прекратить тратить тяжелые снаряды! Савчук, понял?! Разорву, мать твою!!! У самоедов сгною!!!!
…Через полчаса высадка вчерне окончена. Мы с Одинцовым быстро прикидываем, как пойдем дальше. Наконец, двумя колоннами мы рвемся к Лондону.
Километр за километром, а применительно к местному колориту – миля за милей, пропадают под гусеницами танков и бронетранспортеров. Пока сопротивление англичан носит случайный характер, вовсе не похожий на ту организованную оборону, о которой нас предупреждали перед высадкой. Несколько раз нас пытались обстрелять какие-то ополченцы, "отряды территориальной обороны". Бедолаги пытались палить в нас из допотопных винтовок и непонятных устройств, выпускающих не то снаряды, не то примитивные ракеты. Каждый раз по этим наглецам давали пару очередей из пулеметов и все кончалось. Только один раз пришлось шарахнуть из пушки. Вот всегда бы так воевать: во всей бригаде – шестеро раненых и ни одного убитого. Пожалуй, эдак мы в самый Тауэр въедем…
Сглазил! Впереди встает столб разрыва. Ого! Шесть дюймов, не меньше! А то и все восемь! И тут же еще! И еще!!
В наушниках взволнованный голос Рубашевского:
– Утес! Утес! Я – Скала-1! Атака противника! Повторяю: атака противника! До полка танков, до бригады пехоты. Веду бой!
– Держись! Сейчас будем!
Связь с Одинцовым. Его разведка тоже доложила. Обе колонны разворачиваются в боевой порядок. Впереди мы: у противника танки, и нечего гробить своих мотострелков на дурацких британских железках.
– Савчук! Давай вперед быстрее!
Тяжелые ЛК-7 ревут дизелями и убыстряют ход. Я подтягиваюсь к ним и иду следом. Мой командирский "Корнилов" имеет чуть поменьше снарядов, за счет второй радиостанции, но драться мы тоже можем. Особенно, если учесть, что наводчиком у меня – прапорщик Колыбанов! Зиновий отказался от взвода, и сейчас он – мой штабной офицер, а, кроме того, мой личный наводчик! А если кто не знает, Колыбанов это мгновенная смерть для всех, кого он видит в окулярах своего прицела…
Нет, это даже не смешно! Я не верю своим глазам, и высовываюсь из люка с биноклем. Точно: "Матильды!" Вы б, господа британцы, еще "Маленького Вилли" против нас послали! По полю неуклюже ползут десятка три машин, со смешными двухфунтовками, калибром 40 мм, чьи тоненькие хоботки жалко торчат из башен странной формы. А разведка сообщала, что у них что-то новое появилось. Ну, ладно, будем этих уничтожать…
– Зиновий, давай!
– Слушаюсь, господин полковник!
– Начинай!
Колыбанов, ощерив в улыбке зубы, быстро наводит пушку. Удар! Танкист вздрагивает на боеукладке, и шипит, прижав к голове остатки ушей. Есть! "Матильда" останавливается и окутывается дымом. Ого! Кто-то из "семерок" тоже попал. Перун-милостивец, вот это – да! Куда-то медленно улетает кусок башни, а сам танк исчезает в жутком пламени разрыва. Когда все кончается на поле сиротливо стоит… а, что это, собственно, такое? Какая-то ванна на гусеницах… Господь-вседержитель, да это ж низ корпуса. А все остальное где? Нету! НЕТУ!!!
Сквозь боевые порядки англичан мы проходим легко, как камень, брошенный сквозь струю воды. Позади остаются лишь дымящиеся остовы британских машин. Но английская пехота успевает залечь, и теперь Одинцову будет сложновато достать "томми". Если, мы, конечно, уйдем вперед, а не останемся помогать соратникам. Но мы не уйдем…
Через два часа все кончено. Мотострелки сгоняют уцелевших англичан к нашим танкам. Пожалуй, Одинцов прав: стоит допросить первых регуляров, попавших к нам в руки на предмет возможного сопротивления в Лондоне. Эт-то что такое? Один из ротных Сенявина, мой старый знакомец еще по Испании, капитан Булгарин выскочил из танка и теперь вдохновенно лупит какого-то британского офицера. Прекратить! Немедленно прекратить!…
– Господин полковник, да Вы что не видите, кто это?!
Батюшки! Вот уж воистину: не ждали, не гадали… Передо мной, мучительно кашляя, медленно поднимается с земли тот самый майор, которого все мы так хорошо помним по Бильбао. "Сочтемся!" Правда, теперь он – подполковник…
– Я – офицер британской армии и я требую… – начинает он, видя мои погоны.
Я усмехаюсь. Затем беру его за лицо и чуть поворачиваю к свету. Сомнений нет: он!
– Когда-то, расставаясь с Вами после незабываемой встречи в Бильбао, я и все мои люди обещали Вам, майор, что мы еще увидимся. Мы привыкли выполнять свои обещания. Простите, что заставили ждать.
Это сильнее меня, и я, с чувством глубокого удовлетворения, ввинчиваю ему в печень кулак. Он сгибается. Да разогнись, разогнись – я ведь только начал. А чтобы было легче разгибаться – на тебе, сапогом… СТОП! Что это я, в конце-то концов. Хватит, хватит…
– Капитан Булгарин!
– Я, господин полковник!
– Этого больше не бить. Постарайся мне его сохранить целым, чтобы в тайге не сразу загнулся.
Булгарин козыряет. Он настолько любезен, что переводит мои пожелания британцу. "Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом?" Поживем – увидим.
– Что, адмирал, на горизонте вражеский флот?
Это веселится капитан нашей десантной баржи, лейтенант флота Кузьмин-Караваев. Он перегнулся через ограждение мостика и, улыбаясь, машет мне рукой.
– Прикажете готовить пушки правого борта?
Вот ведь хулиган!
Мы – передовой отряд могучей армии вторжения. Сейчас над нашими головами пройдут транспортные самолеты и выбросят десантников Родимцева, прямо на Лондон. Мы с бригадой Одинцова будем высаживаться в устье Темзы, у Грейс-Гаррок или еще западнее.
Мы уже второй день болтаемся на судах. Основные силы выйдут из Кале, Булони, Дьеппа и Гавра. Наш же корпус "схитрил". Имея собственную транспортную флотилию, под надежной защитой торпедных катеров и малых мониторов, вчера мы вышли из Амстердама. Считается, что мы пойдем вместе со всеми, на Дувр или Брайтон, но это не так. Только очень немногие знают, что наша основная цель – Лондон и что если Родимцеву повезет, то мы высадимся прямо на набережную Сити. Все-таки светлые головы у Шапошникова и его первого заместителя Василевского! Такого нахальства не ждет никто, и, скорее всего, нашим союзникам останется только кусать себе локти, когда они обнаружат наши танки вокруг Букингемского дворца и Вестминстерского аббатства.
– Господин адмирал, есть сигнал! – продолжая дурачиться, сообщает Кузьмин-Караваев. – Ноль! Ноль!
Ну, держись, водоплавающий, ты сам напросился!
– Вас понял! Вольно, юнга!
Довольно гляжу на лейтенанта. Позади него давятся от смеха матросики: еще бы – капитан, царь и бог на корабле, и вдруг – юнга. Но Кузьмин-Караваев не обижается. Он принадлежит к той счастливой породе людей, которые органически не способны обижаться на кого-либо. Он смеется вместе со всеми и едва ли не громче всех.
Сигнал "ноль" означает "начали". Баржи и мониторы устремляются к берегу. Несколько малых тральщиков резко уходят вперед. Их задача расчистить нам дорогу. А над головами уже проходят полки штурмовой авиации. Это не Моспанов: он вступит в игру позже, когда нам понадобится его помощь. Штурмовики Ил-2 и пикировщики ИЮ-87м идут в плотном строю, чуть в стороне от них чертят небо истребители сопровождения. Ну, значит с Богом!…
Через два часа мы уже входим в устье Темзы. Справа от нас пылает Саутенд-он-Си, над которым, точно коршуны над падалью, кружат бомбардировщики. Там когда-то, очень давно, часов пять назад, еще были две береговые батареи. Сейчас там ничего нет и ничего не может быть. Там – ад, спустившийся на землю.
Мы идем дальше. Вот вроде оживает какое-то орудие, бьющее по нам из развалин форта. Но оно успевает сделать только два выстрела. С двух малых мониторов отзываются башенные орудия, а с небес молниями мчатся штурмовики и пикировщики. Небо перечеркивают дымные следы "эрэсов", "штукасы" бросают бомбы. "Орудие приведено к молчанию". Мы опасались серьезного противодействия, но авиация сделала все что могла. Даже если здесь и была мощная оборона, то теперь уже ничего не осталось. Прямо по курсу перед нами идут самолеты, которые бомбят русло реки. Это называется "разминирование по-летному". Столбы воды встают как фонтаны в Петергофе. Ах, дьявольщина, все-таки мины еще остались! Одна из барж бригады Одинцова начинает заваливаться на бок, с борта горохом сыплются бойцы. Туда устремляется катер-тральщик, подобрать уцелевших.
Над Темзой – страшный суд. В воздухе вдруг объявились истребители RAF. Откуда они свалились – неизвестно, но пара наших, дымя, идут к земле. А это еще что? Один из "Спитфайров", похоже, решил проштурмовать наши баржи! Ну, скотина, это тебе даром не пройдет! Со всех десантных барж, со всех кораблей поддержки открывают зенитный огонь. А мы что – рыжие?! Я бросаюсь к радисту:
– Связь! Связь! Немедленно! Я – Утес! Всем, всем: воздух! Отразить атаку противника!
Немедленно с башен вверх устремляются трассы крупнокалиберных пулеметов. Самолет окутывается дымом, и вдруг исчезает в облаке взрыва. Вот тебе, сученок. Долетался?!
Грохот зениток и пулеметов стихает. Теперь над нами – огромные транспортники Сикорского. У некоторых на буксире грандиозные планера. Родимцев идет в бой.
Я, разумеется, не вижу, что сейчас творится над Лондоном, но очень хорошо себе это представляю. Сейчас над городом, бывшим столицей империи "где никогда не заходит солнце", распускаются белые купола парашютов, под которыми опускается черная смерть в десантных комбезах. А скоро еще и мы подойдем…
На набережной Сити нам высадится не удается. Чья-то умная голова то ли у нас, то ли у них догадалась взорвать лондонские мосты.
– Фарватер перегорожен! – орет по радио командир флотилии контр-адмирал Кроун. – Выбирай, полковник, где высаживаться.
Так-с. Ну, пожалуй…
– У здания таможенного поста. Сможем подойти фронтом в пять бортов?
– Попробуем! Каким порядком высаживаемся?
То есть как это, каким порядком? Отработано же все давно…
– Наработанным! Рубашевский – первым! Я и Сенявин – вторым! Савчук и Бремер замыкают!
– Понял! Начали!
"Сороковые" Рубашевского плюхаются прямо в воду полным ходом идут к берегу. Есть! Первые уже на суше. А баржи уже откидывают аппарели. Спешат на берег ЛК-13.
Где-то на берегу оживает пулемет и тотчас тонет в ливне крупнокалиберных пуль. Точку в его недолгом существовании ставит "тринадцатый" гулко бухнув своей башенной KwK 36. В бинокль видно, как взлетает каменное крошево. Готово. Ниже по течению начинает высадку Одинцов. На берег выносятся БТРы, начинается выгрузка автомобилей. Тяжелые "семерки" уже выкатились вперед и теперь, приостановившись, бдят, охраняя мотострелков. Один из них вдруг поворачивает башню. Громыхает 122-мм орудие.
– Савчук! Что у тебя?!
– Снайпера вроде заметили.
И что, ради снайпера стоило сносить дом? Снарядов-то, у "семерки" всего три десятка. Когда-то еще пополнить доведется…
– Охренели в конец?! Прекратить тратить тяжелые снаряды! Савчук, понял?! Разорву, мать твою!!! У самоедов сгною!!!!
…Через полчаса высадка вчерне окончена. Мы с Одинцовым быстро прикидываем, как пойдем дальше. Наконец, двумя колоннами мы рвемся к Лондону.
Километр за километром, а применительно к местному колориту – миля за милей, пропадают под гусеницами танков и бронетранспортеров. Пока сопротивление англичан носит случайный характер, вовсе не похожий на ту организованную оборону, о которой нас предупреждали перед высадкой. Несколько раз нас пытались обстрелять какие-то ополченцы, "отряды территориальной обороны". Бедолаги пытались палить в нас из допотопных винтовок и непонятных устройств, выпускающих не то снаряды, не то примитивные ракеты. Каждый раз по этим наглецам давали пару очередей из пулеметов и все кончалось. Только один раз пришлось шарахнуть из пушки. Вот всегда бы так воевать: во всей бригаде – шестеро раненых и ни одного убитого. Пожалуй, эдак мы в самый Тауэр въедем…
Сглазил! Впереди встает столб разрыва. Ого! Шесть дюймов, не меньше! А то и все восемь! И тут же еще! И еще!!
В наушниках взволнованный голос Рубашевского:
– Утес! Утес! Я – Скала-1! Атака противника! Повторяю: атака противника! До полка танков, до бригады пехоты. Веду бой!
– Держись! Сейчас будем!
Связь с Одинцовым. Его разведка тоже доложила. Обе колонны разворачиваются в боевой порядок. Впереди мы: у противника танки, и нечего гробить своих мотострелков на дурацких британских железках.
– Савчук! Давай вперед быстрее!
Тяжелые ЛК-7 ревут дизелями и убыстряют ход. Я подтягиваюсь к ним и иду следом. Мой командирский "Корнилов" имеет чуть поменьше снарядов, за счет второй радиостанции, но драться мы тоже можем. Особенно, если учесть, что наводчиком у меня – прапорщик Колыбанов! Зиновий отказался от взвода, и сейчас он – мой штабной офицер, а, кроме того, мой личный наводчик! А если кто не знает, Колыбанов это мгновенная смерть для всех, кого он видит в окулярах своего прицела…
Нет, это даже не смешно! Я не верю своим глазам, и высовываюсь из люка с биноклем. Точно: "Матильды!" Вы б, господа британцы, еще "Маленького Вилли" против нас послали! По полю неуклюже ползут десятка три машин, со смешными двухфунтовками, калибром 40 мм, чьи тоненькие хоботки жалко торчат из башен странной формы. А разведка сообщала, что у них что-то новое появилось. Ну, ладно, будем этих уничтожать…
– Зиновий, давай!
– Слушаюсь, господин полковник!
– Начинай!
Колыбанов, ощерив в улыбке зубы, быстро наводит пушку. Удар! Танкист вздрагивает на боеукладке, и шипит, прижав к голове остатки ушей. Есть! "Матильда" останавливается и окутывается дымом. Ого! Кто-то из "семерок" тоже попал. Перун-милостивец, вот это – да! Куда-то медленно улетает кусок башни, а сам танк исчезает в жутком пламени разрыва. Когда все кончается на поле сиротливо стоит… а, что это, собственно, такое? Какая-то ванна на гусеницах… Господь-вседержитель, да это ж низ корпуса. А все остальное где? Нету! НЕТУ!!!
Сквозь боевые порядки англичан мы проходим легко, как камень, брошенный сквозь струю воды. Позади остаются лишь дымящиеся остовы британских машин. Но английская пехота успевает залечь, и теперь Одинцову будет сложновато достать "томми". Если, мы, конечно, уйдем вперед, а не останемся помогать соратникам. Но мы не уйдем…
Через два часа все кончено. Мотострелки сгоняют уцелевших англичан к нашим танкам. Пожалуй, Одинцов прав: стоит допросить первых регуляров, попавших к нам в руки на предмет возможного сопротивления в Лондоне. Эт-то что такое? Один из ротных Сенявина, мой старый знакомец еще по Испании, капитан Булгарин выскочил из танка и теперь вдохновенно лупит какого-то британского офицера. Прекратить! Немедленно прекратить!…
– Господин полковник, да Вы что не видите, кто это?!
Батюшки! Вот уж воистину: не ждали, не гадали… Передо мной, мучительно кашляя, медленно поднимается с земли тот самый майор, которого все мы так хорошо помним по Бильбао. "Сочтемся!" Правда, теперь он – подполковник…
– Я – офицер британской армии и я требую… – начинает он, видя мои погоны.
Я усмехаюсь. Затем беру его за лицо и чуть поворачиваю к свету. Сомнений нет: он!
– Когда-то, расставаясь с Вами после незабываемой встречи в Бильбао, я и все мои люди обещали Вам, майор, что мы еще увидимся. Мы привыкли выполнять свои обещания. Простите, что заставили ждать.
Это сильнее меня, и я, с чувством глубокого удовлетворения, ввинчиваю ему в печень кулак. Он сгибается. Да разогнись, разогнись – я ведь только начал. А чтобы было легче разгибаться – на тебе, сапогом… СТОП! Что это я, в конце-то концов. Хватит, хватит…
– Капитан Булгарин!
– Я, господин полковник!
– Этого больше не бить. Постарайся мне его сохранить целым, чтобы в тайге не сразу загнулся.
Булгарин козыряет. Он настолько любезен, что переводит мои пожелания британцу. "Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом?" Поживем – увидим.
Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941.
В предместьях Лондона нам оказывают первое сопротивление, заслуживающее этого названия. Какие-то отчаянные гайлендеры в своих килтах-хаки, успевают сжечь два Т-40 и даже подбить один "тринадцатый". Противотанковое ружье "Бойс", над которым мы хихикали еще во Франции, оказывается жуткой штуковиной в руках храбрых и умелых людей. Эти проходимцы лупят из своих полудюймовых пукалок по гусеницам и смотровым стеклопакетам. А их артиллерия оказывается так здорово замаскированной, что мы нащупываем их чертовы гаубицы только тогда, когда горит уже пятый танк! Впрочем, Моспанов и Владимиров, командир дивизиона реактивной артиллерии, вообще их не нашли.
Батальон Рубашевского обошел сопротивляющихся с левого фланга, и теперь его танки рванулись шотландцам в тыл, а их неглубокие окопчики простреливаются фланговым огнем из пулеметов легких "сороковок" и тринадцатых "Корниловых".
Сенявин докладывает, что с артиллерией гайлендеров кончено. Сейчас его "коробочки" резвятся в тылу шотландцев с непосредственностью юных носорогов…
В общем, противнику пришел конец. Я вижу, как стрелки Одинцова короткими перебежками двигаются вперед. Танки Савчука и Бремера медленно ползут чуть позади, периодически посылая одиночный снаряд, а чаще – просто пулеметную очередь туда, откуда шотландцы еще пытаются вести огонь. Сейчас мы с ними покончим…
Пресвятая Дева, что это такое? Я сбиваю шлемофон на затылок, чтобы лучше слышать. Так и есть: уши меня не обманывают. Это гнусаво воют волынки. Ох, что-то будет…
Тот, кто ведет гайлендеров в последнюю атаку – очень храбрый человек. Но очень глупый. Прошли те золотые времена, когда можно было идти вот так – в рост, не пригибаясь. Среди цепи пехотинцев – одиночные танки. Как же их? А, "Крусейдеры"… А впереди – маленький вездеход, на котором стоит кто-то и сидит волынщик. Ну, ладно, полюбовались – и хватит!
– Я – Утес! Слушай мою команду: "семеркам" снаряды не тратить. "Коробки" выбить, а психа в машине – живым, если можно. Давай!
Цепь наших танков точно взрывается, опоясавшись огнем орудийных выстрелов и бледными вспышками пулеметных очередей. Гайлендеры гибнут, как солома в огне. Мы идем вперед, мотострелки Одинцова, движутся позади, прикрываясь нашей броней. Бойцы нам еще понадобятся…
Колыбанов наживляет одну из британских машин. Над резко остановившимся танком встает белое пламя, из люков лезут танкисты. Один из них горит, и меня передергивает от этого зрелища. Я слишком хорошо знаю, что он испытывает. Аккуратно повожу пулеметным стволом. Прости, парень, но это единственное, что я могу для тебя сделать…
Похоже, гайлендеры наконец поняли всю бессмысленность своей атаки, и залегли. Поздно, дурачки, поздно! Бой кончился – началось избиение! Танки Бремера устремляются вперед, и те, кто избежал пули или осколка находят свою смерть под гусеницами. Уцелевают только те, кто сохранил достаточно здравого смысла, чтобы встать и поднять руки.
– Соколов! Мы тут генерала взяли, – звучит в ушах жизнерадостный голос Одинцова. – Поговорить с ним не хочешь?
– Хочу! Я уже у Вас, – и в ТПУ – Развернулись и полный!
Минут через десять мы тормозим у штабной машины мотострелковой бригады. Рядом притулился тот самый английский вездеход с пробитыми колесами и издырявленным капотом. Возле машины под конвоем мотострелков стоят двое: морщинистый человек в черном берете, почему-то с двумя кокардами и пожилой толстячок с волынкой на плече. Я вылезаю из танка и, откинув шлемофон на спину, подхожу к пленным. Одинцов поворачивается ко мне навстречу:
– Вот, – он машет рукой, – генерал-майор Бернард Монтгомери.
Услышав свою фамилию, морщинистый вытягивается и козыряет. Будем вежливы. Козыряю в ответ:
– Полковник Соколов. Генерал, я хочу, что бы вы изложили нам все известные вам сведения об обороне Лондона. У нас мало времени, поэтому приступайте.
Монтгомери молчит с видом гордым и неприступным. Ну, так… Он смел, потому что сам шел (вернее, ехал, но это дела не меняет) впереди своих людей. Пугать его смертью бессмысленно, на серьезную и вдумчивую беседу у нас нет ни времени, ни возможностей. Да, честно говоря, и желания ломать ему пальцы пассатижами тоже нет. Вывод: нужно придумать что-то такое, что заставит его говорить… думай… есть!
– Генерал я уважаю вашу смелость, но посмотрите туда, – я показываю ему на группу пленных, стоящих в окружении мотострелков. – Если вы не заговорите, я отдам приказ своим танкистам и ваших людей, оставшихся в живых передавят гусеницами. Снаряды и патроны у нас считанные, они нам еще пригодятся, а вот топлива – на двести пятьдесят – триста километров. Километром больше, километром меньше – роли не играет. Так что, – я демонстративно смотрю на часы, – времени на размышление у вас – минута.
Он молчит. Секундная стрелка бежит по циферблату, а я думаю: "Если мы передавим всех пленных, а он будет молчать – чем тогда его пугать?"
Минута истекла. Я отдаю команду и три ближайших танка погромыхивая двигателями начинают движение.
– Ну же, генерал! Учтите: их смерть будет на вашей совести…
Он бледен как простыня.
– Как вы можете, полковник? Ведь вы же офицер, человек, в конце концов…
– Как офицер я обязан в первую очередь заботиться о жизни своих подчиненных. А как человек… Ваша пресса утверждает, что я – "грязный наци, чудовище в человеческом обличье". Чего же вы ждете от меня в таком случае? Ну!
Он ломается. Одинцов достает карту и Монтгомери указывает узлы сопротивления, расположение частей армии, ополчения и морской пехоты. Через пятнадцать минут он произносит мертвым голосом:
– Это все. Клянусь честью офицера, это все. Я больше ничего не знаю.
Мы переглядываемся с Одинцовым. Я верю британцу и чуть киваю. Он согласно опускает глаза.
– Мы верим вам, генерал. Идите к своим людям.
Эх, сейчас бы отправить вперед разведбат. Но разведчиков с их техникой и тяжелым оружием забрал с собой Родимцев. Одинцов пытается связаться с Моспановым с тем, чтобы его штурмовики проверили данные Монтгомери. Тот обещает, но на его обещание нельзя положиться. Не потому, что он лжив по натуре, а потому, что над Лондоном сейчас сумасшедший дом! Одновременно его атакуют наша авиация, немцы и итальянцы, и, как это зачастую бывает, все не до конца согласовали между собой свои действия. Выходя на авиационные частоты, я уже раз десять слышал вопли типа: "Союзник, твою мать! Оставь мой хвост в покое!" на русском и немецком языках. Надо думать, что итальянцы тоже орали, только я итальянского не понимаю. Обычно такая просьба заканчивается извинениями, но я готов прозакладывать годовое жалование, что раза два или три эта просьба переходила в истошный предсмертный крик… Так что надежды на авиаторов мало: по разведанным или обнаруженным целям они еще могут врезать, а вот разведать самим – это им сейчас не по силам.
С мотострелками мы быстро приходим к соглашению. Две роты на БТРах и сводная рота из батальона Рубашевского уходят вперед в качестве разведки. Через тридцать минут начинаем движение и мы все теми же двумя колоннами…
…Плохо танкам в городе. Бронированным мамонтам современной войны нужно вольное поле, где можно разгуляться во всю богатырскую мощь, где можно показать свою силу и удаль. А в городе тесно, развернуться негде и подлый враг так и норовит напасть на стального великана с тыла, исподтишка. Плохо танкам в городе…
Уже шестой час мы пробиваемся на соединение с десантниками Родимцева. Лондон стал похож на вулканический кратер. Полыхают дома, рушатся стены, летят снаряды, эрэсы, бомбы… Танки по два, по три рыщут, как волки, по улицам города. Вернее: по бывшим улицам бывшего города… При каждом таком маленьком танковом отряде идет человек десять-пятнадцать мотострелков. Только тяжелые танки сбились в кучу и пока не атакуют. Их мы с Одинцовым бережем как наш главный резерв. В самый тяжелый момент мы пошлем их в бой. А, вот, кажется, он и наступил: Бремер отчаянно просит помощи. Он попал под сосредоточенный огонь зенитных орудий, расположенных в каких-то циклопических зданиях. Ну, пошли…
– Я – Утес! Скала-3 – за мной!
Савчук отзывается, и мы мощной колонной устремляемся вперед. Следом за нами и, частично, у нас на броне, в бой идет последний резервный батальон Одинцова. Минуты пролетают пулями. Вон и Бремер: он, похоже, здорово влип. Стоят, чадя, с десяток танков, остальные бешено молотят куда-то в направлении здоровенных домов.
– Бремер! Кончай палить в белый свет! Указывай цели – "семерки" разберутся.
Танк Бремера подъезжает к моему и, приняв от него цели, ЛК-7 начинают повзводно расправляться с этими зданиями, идентифицированными как Адмиралтейство. Высунувшись по пояс, я наблюдаю в бинокль за работой "семерок", но вдруг получаю здоровенный удар в плечо, от которого чуть не вылетаю из люка. В ту же секунду пуля звонко ударяет в откинутую крышку, прямо в то место, где только что была моя грудь. И, почти одновременно с этим – заливистая очередь из ЛП-30
Батальон Рубашевского обошел сопротивляющихся с левого фланга, и теперь его танки рванулись шотландцам в тыл, а их неглубокие окопчики простреливаются фланговым огнем из пулеметов легких "сороковок" и тринадцатых "Корниловых".
Сенявин докладывает, что с артиллерией гайлендеров кончено. Сейчас его "коробочки" резвятся в тылу шотландцев с непосредственностью юных носорогов…
В общем, противнику пришел конец. Я вижу, как стрелки Одинцова короткими перебежками двигаются вперед. Танки Савчука и Бремера медленно ползут чуть позади, периодически посылая одиночный снаряд, а чаще – просто пулеметную очередь туда, откуда шотландцы еще пытаются вести огонь. Сейчас мы с ними покончим…
Пресвятая Дева, что это такое? Я сбиваю шлемофон на затылок, чтобы лучше слышать. Так и есть: уши меня не обманывают. Это гнусаво воют волынки. Ох, что-то будет…
Тот, кто ведет гайлендеров в последнюю атаку – очень храбрый человек. Но очень глупый. Прошли те золотые времена, когда можно было идти вот так – в рост, не пригибаясь. Среди цепи пехотинцев – одиночные танки. Как же их? А, "Крусейдеры"… А впереди – маленький вездеход, на котором стоит кто-то и сидит волынщик. Ну, ладно, полюбовались – и хватит!
– Я – Утес! Слушай мою команду: "семеркам" снаряды не тратить. "Коробки" выбить, а психа в машине – живым, если можно. Давай!
Цепь наших танков точно взрывается, опоясавшись огнем орудийных выстрелов и бледными вспышками пулеметных очередей. Гайлендеры гибнут, как солома в огне. Мы идем вперед, мотострелки Одинцова, движутся позади, прикрываясь нашей броней. Бойцы нам еще понадобятся…
Колыбанов наживляет одну из британских машин. Над резко остановившимся танком встает белое пламя, из люков лезут танкисты. Один из них горит, и меня передергивает от этого зрелища. Я слишком хорошо знаю, что он испытывает. Аккуратно повожу пулеметным стволом. Прости, парень, но это единственное, что я могу для тебя сделать…
Похоже, гайлендеры наконец поняли всю бессмысленность своей атаки, и залегли. Поздно, дурачки, поздно! Бой кончился – началось избиение! Танки Бремера устремляются вперед, и те, кто избежал пули или осколка находят свою смерть под гусеницами. Уцелевают только те, кто сохранил достаточно здравого смысла, чтобы встать и поднять руки.
– Соколов! Мы тут генерала взяли, – звучит в ушах жизнерадостный голос Одинцова. – Поговорить с ним не хочешь?
– Хочу! Я уже у Вас, – и в ТПУ – Развернулись и полный!
Минут через десять мы тормозим у штабной машины мотострелковой бригады. Рядом притулился тот самый английский вездеход с пробитыми колесами и издырявленным капотом. Возле машины под конвоем мотострелков стоят двое: морщинистый человек в черном берете, почему-то с двумя кокардами и пожилой толстячок с волынкой на плече. Я вылезаю из танка и, откинув шлемофон на спину, подхожу к пленным. Одинцов поворачивается ко мне навстречу:
– Вот, – он машет рукой, – генерал-майор Бернард Монтгомери.
Услышав свою фамилию, морщинистый вытягивается и козыряет. Будем вежливы. Козыряю в ответ:
– Полковник Соколов. Генерал, я хочу, что бы вы изложили нам все известные вам сведения об обороне Лондона. У нас мало времени, поэтому приступайте.
Монтгомери молчит с видом гордым и неприступным. Ну, так… Он смел, потому что сам шел (вернее, ехал, но это дела не меняет) впереди своих людей. Пугать его смертью бессмысленно, на серьезную и вдумчивую беседу у нас нет ни времени, ни возможностей. Да, честно говоря, и желания ломать ему пальцы пассатижами тоже нет. Вывод: нужно придумать что-то такое, что заставит его говорить… думай… есть!
– Генерал я уважаю вашу смелость, но посмотрите туда, – я показываю ему на группу пленных, стоящих в окружении мотострелков. – Если вы не заговорите, я отдам приказ своим танкистам и ваших людей, оставшихся в живых передавят гусеницами. Снаряды и патроны у нас считанные, они нам еще пригодятся, а вот топлива – на двести пятьдесят – триста километров. Километром больше, километром меньше – роли не играет. Так что, – я демонстративно смотрю на часы, – времени на размышление у вас – минута.
Он молчит. Секундная стрелка бежит по циферблату, а я думаю: "Если мы передавим всех пленных, а он будет молчать – чем тогда его пугать?"
Минута истекла. Я отдаю команду и три ближайших танка погромыхивая двигателями начинают движение.
– Ну же, генерал! Учтите: их смерть будет на вашей совести…
Он бледен как простыня.
– Как вы можете, полковник? Ведь вы же офицер, человек, в конце концов…
– Как офицер я обязан в первую очередь заботиться о жизни своих подчиненных. А как человек… Ваша пресса утверждает, что я – "грязный наци, чудовище в человеческом обличье". Чего же вы ждете от меня в таком случае? Ну!
Он ломается. Одинцов достает карту и Монтгомери указывает узлы сопротивления, расположение частей армии, ополчения и морской пехоты. Через пятнадцать минут он произносит мертвым голосом:
– Это все. Клянусь честью офицера, это все. Я больше ничего не знаю.
Мы переглядываемся с Одинцовым. Я верю британцу и чуть киваю. Он согласно опускает глаза.
– Мы верим вам, генерал. Идите к своим людям.
Эх, сейчас бы отправить вперед разведбат. Но разведчиков с их техникой и тяжелым оружием забрал с собой Родимцев. Одинцов пытается связаться с Моспановым с тем, чтобы его штурмовики проверили данные Монтгомери. Тот обещает, но на его обещание нельзя положиться. Не потому, что он лжив по натуре, а потому, что над Лондоном сейчас сумасшедший дом! Одновременно его атакуют наша авиация, немцы и итальянцы, и, как это зачастую бывает, все не до конца согласовали между собой свои действия. Выходя на авиационные частоты, я уже раз десять слышал вопли типа: "Союзник, твою мать! Оставь мой хвост в покое!" на русском и немецком языках. Надо думать, что итальянцы тоже орали, только я итальянского не понимаю. Обычно такая просьба заканчивается извинениями, но я готов прозакладывать годовое жалование, что раза два или три эта просьба переходила в истошный предсмертный крик… Так что надежды на авиаторов мало: по разведанным или обнаруженным целям они еще могут врезать, а вот разведать самим – это им сейчас не по силам.
С мотострелками мы быстро приходим к соглашению. Две роты на БТРах и сводная рота из батальона Рубашевского уходят вперед в качестве разведки. Через тридцать минут начинаем движение и мы все теми же двумя колоннами…
…Плохо танкам в городе. Бронированным мамонтам современной войны нужно вольное поле, где можно разгуляться во всю богатырскую мощь, где можно показать свою силу и удаль. А в городе тесно, развернуться негде и подлый враг так и норовит напасть на стального великана с тыла, исподтишка. Плохо танкам в городе…
Уже шестой час мы пробиваемся на соединение с десантниками Родимцева. Лондон стал похож на вулканический кратер. Полыхают дома, рушатся стены, летят снаряды, эрэсы, бомбы… Танки по два, по три рыщут, как волки, по улицам города. Вернее: по бывшим улицам бывшего города… При каждом таком маленьком танковом отряде идет человек десять-пятнадцать мотострелков. Только тяжелые танки сбились в кучу и пока не атакуют. Их мы с Одинцовым бережем как наш главный резерв. В самый тяжелый момент мы пошлем их в бой. А, вот, кажется, он и наступил: Бремер отчаянно просит помощи. Он попал под сосредоточенный огонь зенитных орудий, расположенных в каких-то циклопических зданиях. Ну, пошли…
– Я – Утес! Скала-3 – за мной!
Савчук отзывается, и мы мощной колонной устремляемся вперед. Следом за нами и, частично, у нас на броне, в бой идет последний резервный батальон Одинцова. Минуты пролетают пулями. Вон и Бремер: он, похоже, здорово влип. Стоят, чадя, с десяток танков, остальные бешено молотят куда-то в направлении здоровенных домов.
– Бремер! Кончай палить в белый свет! Указывай цели – "семерки" разберутся.
Танк Бремера подъезжает к моему и, приняв от него цели, ЛК-7 начинают повзводно расправляться с этими зданиями, идентифицированными как Адмиралтейство. Высунувшись по пояс, я наблюдаю в бинокль за работой "семерок", но вдруг получаю здоровенный удар в плечо, от которого чуть не вылетаю из люка. В ту же секунду пуля звонко ударяет в откинутую крышку, прямо в то место, где только что была моя грудь. И, почти одновременно с этим – заливистая очередь из ЛП-30