Страница:
подморозило, и вроде что-то сдвинулось с мертвой точки, но каждый шаг
давался с таким скрипом, что вера в успех угасала на глазах. Мучил холод, а
часто и голод. Лишь Работяга и Хрумка не теряли оптимизма. Деловой
произносил блестящие речи о том, какая это радость -- работать для общего
блага и что труд облагораживает животных, но больше речей, признаться,
вдохновлял живой пример двужильного битюга с его неизменным девизом
"Работать еще лучше!".
В январе началась нехватка продовольствия. Рацион зерна заметно
урезали, пообещав компенсировать картофелем. Но, как вскоре выяснилось,
почти весь картофель померз из-за плохого хранения и стал малосъедобным.
Животные пробавлялись мякиной и кормовой свеклой. К горлу уже подбиралась
костлявая рука голода.
Надо было принимать экстренные меры, то есть, прежде всего,
позаботиться о том, чтобы скрыть положение вещей от внешнего мира. Воспрянув
после истории с мельницей, люди опять распускали о "Скотском уголке"
небылицы, одну другой нелепее: от моровой язвы и массового голода до
взаимного истребления и пожирания собственных детей. Сознавая, сколь
неблагоприятными могут быть последствия, если сложившаяся на ферме ситуация
предстанет в черном цвете, Наполеон решил использовать мистера Уимпера и с
его помощью создать у человечества обратное впечатление. Если раньше с ним
имел дело один Наполеон, то сейчас он специально отобрал животных, в
основном овец, и отработал с ними реплики "про новую, сытую жизнь", которыми
они должны были непринужденно обмениваться при появлении Уимпера. А еще
Наполеон велел наполнить пустые закрома почти доверху песком, сверху же
присыпать зерном. При случае он провел Уимпера через амбар, так чтобы взгляд
его невольно упал на бункеры с пшеницей. Уловка вполне удалась, и мир узнал,
как сытно живется в "Скотском уголке".
Однако к концу января стало очевидно, что без зерна со стороны не
обойтись. В эту трудную пору Наполеон почти не показывался перед массами; он
жил затворником, дом тщательно охранялся. Редкие выходы обставлялись
довольно внушительно: он шел в сопровождении почетного эскорта из шести
псов, которые грозным рычанием предупреждали всякого, кто оказывался слишком
близко. Даже воскресные инструктажи он все чаще поручал провести кому-то из
своего окружения, преимущественно Деловому.
На очередном инструктаже Деловой объявил, что все снесенные яйца будут
временно реквизироваться. Наполеон заключил через Уимпера контракт о продаже
четырех сотен яиц в неделю. Вырученные деньги позволят закупить зерно и
другое продовольствие и таким образом продержаться до лета, когда станет
полегче.
С курами случилась истерика. Что от них, возможно, потребуют жертв,
такие разговоры были, но всем почему-то казалось, что они так и останутся
разговорами. Куры активно неслись, и забирать у них яйца, с их, куриной,
точки зрения, было бы равносильно детоубийству. Назревала новая
революционная ситуация. Подстрекаемые тремя черненькими минорками,
несчастные матери выразили свой протест в крайней форме: они стали нестись
под крышей сарая, на стропилах (не с этих ли пор их называют несущими
балками?), откуда яйца падали вниз и разбивались вдребезги. Наполеон
отреагировал незамедлительно и безжалостно. Пулярок сняли с довольствия.
Всякого, кто бросит им хотя бы зернышко, ждала смертная казнь. За точным
исполнением приказа следили псы-охранники. Курочки продержались пять дней,
после чего капитулировали и вернулись на свои насесты. Девять из них умерли
от истощения и были похоронены в саду. По официальной версии причиной смерти
явился коксидиоз. Ничего этого Уимпер не знал, и раз в неделю бакалейщик,
подъезжавший на фургоне к воротам фермы, исправно забирал очередную партию
яиц.
Все это время о Цицероне не было ни слуху ни духу. Молва однако
гласила, что он прячется не то в "Фоксвуде", не то в "Пинчфилде". Отношения
с соседями у Наполеона несколько наладились. Тут надо сказать, что во дворе
"Скотского уголка" был сложен хороший выдержанный лес -- лет десять назад
срубили буковую рощицу. Уимпер настоятельно советовал Наполеону продать лес,
тем более что и мистер Пилкингтон и мистер Фредерик выказывали свою
заинтересованность. Наполеон никак не мог сделать между ними выбор. Начала
проглядывать любопытная закономерность: стоило ему пойти на сближение с
Фредериком, как становилось доподлинно известно, что Цицерона укрывает
Пилкингтон, а когда он уже был готов договориться с Пилкингтоном, все с
горечью узнавали, что, оказывается, Цицерона с самого начала взял под свою
защиту Фредерик.
Однажды -- стояла ранняя весна -- всех взбудоражило страшное открытие:
по ночам Цицерон хозяйничает на их ферме! Это было таким потрясением, что у
животных сделалась бессонница. Подумать только, каждую ночь, пользуясь
темнотой, этот тать занимается вредительством у них под носом! Ворует зерно,
переворачивает ведра с молоком, бьет яйца, топчет первые всходы, обдирает
клыками кору с фруктовых деревьев. Что бы ни стряслось, виновник теперь был
известен. Окно ли окажется разбитым, водосток ли засорится -- все он,
Цицерон; пропал ключ от амбара -- ясно, кто бросил его в колодец. И вот что
примечательно: животные свято верили в цицероновы козни даже после того, как
ключ обнаруживался, к примеру, под мешком с пшеницей. Вдруг коровы в один
голос заявили, что, пока они спят, Цицерон выдаивает их до последней капли.
О крысах, доставлявших этой зимой много хлопот, стали говорить, что они
находятся в сговоре с Цицероном.
Наполеон назначил обстоятельное расследование преступной деятельности
этого, можно сказать, недосвина. Окруженный телохранителями, он лично
обнюхал всю ферму, метр за метром, остальные держались на почтительном
расстоянии. Наполеон, обладавший особым нюхом на врага, ткнул свой пятачок
во все углы, прочесал вдоль и поперек сарай, коровник, огород, курятник -- и
едва ли не везде уловил предательский дух. Происходило это так: он припадал
к земле, делал несколько глубоких вдохов и страшным голосом изрекал:
"Цицерон! Его запах!" При слове "Цицерон" у псов шерсть вставала дыбом, а
рычали они так, что кровь стыла в жилах.
Животных обуял ужас. Казалось, кабан-невидимка находится сразу в
нескольких местах и всюду сеет смуту разрушения. Вечером их собрал Деловой.
Вид у него был весьма озабоченный, разговор предстоял серьезный.
-- Товарищи! -- выкрикнул Деловой, как-то нервно пританцовывая.-- У
меня нет слов. Цицерон продался Фредерику, который готовится напасть на нас
и забрать себе нашу ферму! Цицерон у него в наводчиках. Но это еще не все,
товарищи. Мы думали, козни Цицерона объясняются его тщеславием и жаждой
власти. Если бы! Хотите знать истинную причину? Цицерон прислуживал самому
Джонсу! Он был его тайным агентом! Об этом говорят оставшиеся после него
документы, которые мы только что обнаружили. Это, скажу я вам, на многое
проливает свет. Разве мы не видели своими глазами, как он пытался -- к
счастью, безуспешно -- привести нас к сокрушительному поражению в Битве при
Коровнике?
Животные онемели. Даже разрушение мельницы померкло перед таким
кощунством. Они долго молча переваривали услышанное, и все равно какие-то
вещи не укладывались в голове. Трудно было посмотреть на прошлое глазами
Делового, когда они своими глазами видели, как Цицерон возглавил Битву при
Коровнике, как он личным примером воодушевлял их в критические минуты и
ничто, даже дробь, оцарапавшая его спину, не смогло остановить его
наступательный порыв. И при этом он отстаивал интересы Джонса? Даже
Работяга, приучивший себя не задавать лишних вопросов, всем своим видом
выражал недоумение. Он даже лег на землю, подобрав передние копыта, закрыл
глаза и после мучительного раздумья сказал так:
-- Я не верю. Цицерон сражался храбро в Битве при Коровнике. Я сам
видел. И разве мы не дали ему "Животную доблесть" 1-й степени?
-- Это была наша ошибка. Теперь, когда мы располагаем секретными
документами, можно смело утверждать, что он рыл нам яму.
-- А как же ранение? -- упрямо гнул свое Работяга.-- Мы все видели, как
он истекал кровью.
-- В этом-то и состояла главная хитрость! -- словно обрадовался
Деловой.-- Джонс нарочно выстрелил так, чтобы слегка его зацепить. Кстати,
Цицерон об этом сам пишет, и ты, товарищ, мог бы прочесть, как обстояло
дело, если бы умел читать. В критический момент он должен был скомандовать
отступление, и поле боя осталось бы за неприятелем. И ведь он почти до конца
осуществил свой зловещий план... я вам больше скажу: он бы осуществил его до
конца, если бы не героизм, проявленный нашим вождем товарищем Наполеоном.
Вспомните, как Цицерон, а за ним и все остальные обратились в бегство, едва
во двор вступил отряд Джонса. И в этот миг, когда в наших рядах началась
паника, когда казалось, что все кончено, в этот миг, вспомните, товарищ
Наполеон вырвался вперед и с криком "Смерть двуногим!" вонзил клыки в ляжку
Джонса. Разве такое можно забыть? -- Деловой пришел в необычайное
возбуждение от нахлынувших воспоминаний.
Он обрисовал эту батальную сцену так зримо, что трудно было усомниться
в ее правдивости. Тем более, все помнили, что действительно был момент,
когда Цицерон обратился в бегство. И все же у Работяги оставались некоторые
сомнения.
-- Я не верю, что Цицерон с самого начала был предателем,-- сказал он
после небольшого раздумья.-- Потом -- это я понимаю, но в Битве при
Коровнике он себя показал хорошо.
-- Наш вождь,-- Деловой заговорил жестко, выделяя каждое слово,-- наш
вождь выразился однозначно... однозначно, я подчеркиваю... что Цицерон с
самого начала был тайным агентом Джонса -- задолго до Восстания.
-- Так бы сразу и сказал,-- успокоился Работяга.-- Раз товарищ Наполеон
выразился, значит, все правильно.
-- Вот слова истинного патриота! -- радостно взвизгнул Деловой, однако
нельзя было не заметить, что его блестящие глазки-пуговки словно пробуравили
Работягу. Он уже собирался уйти, но помедлил и со значением произнес: -- Я
хочу предупредить, чтобы каждый глядел в оба. У нас есть все основания
предполагать, что среди нас разгуливают агенты Цицерона!
Спустя четыре дня, ближе к вечеру, последовал приказ всем собраться во
дворе. Когда приказ был выполнен, из дома вышел Наполеон при двух регалиях
(недавно он вручил себе "Животную доблесть" обеих степеней) и девяти
устрашающего вида телохранителях, окружавших его плотным кольцом.
Собравшиеся притихли и как-то даже поджались, словно предчувствуя нечто
ужасное.
Наполеон с пугающей пристальностью обвел взглядом публику и вдруг
пронзительно вскрикнул. В ту же секунду псы рванулись к первым рядам, где
сидели поросята-"бунтовщики", вцепились мертвой хваткой каждому в ухо, и все
четверо, визжащие от боли и страха, были брошены к ногам Наполеона.
Почувствовав кровь, псы совсем обезумели. Трое из них неожиданно кинулись к
Работяге; битюг своевременно поднял тяжелое копыто, и один пес рухнул как
куль. Прижатый копытом к земле, он взвыл о помощи, двое других отбежали с
поджатыми хвостами. Работяга повернулся к Наполеону, как бы спрашивая, можно
ли раздавить наглеца или следует даровать ему жизнь. Наполеон нахмурился и
резким тоном велел оставить пса в покое, после чего тот был отпущен и,
подвывая, затрусил прочь.
Но вот страсти улеглись. Пострадавшие поросята дрожали в ожидании своей
участи, и каждый -- от прокушенного уха до жалкого хвостика -- был исполнен
сознания собственной вины. Это была та самая четверка, что выступила против
отмены общих собраний. Наполеон призвал их рассказать о своей преступной
деятельности. Проявив завидную готовность, все четверо сразу выложили, что с
момента изгнания Цицерона они постоянно держали с ним связь, что они помогли
ему взорвать мельницу и уже продумали совместный план передачи фермы в руки
Фредерика. А еще они рассказали, как однажды Цицерон признался им под
большим секретом, что многие годы работает на Джонса. Когда они окончательно
саморазоблачились, "слово" взяли псы-охранники, разорвав их в клочья.
Громовым голосом Наполеон спросил, не хочет ли еще кто-нибудь облегчить
душу. Вперед выступили три минорки, зачинщицы неудавшегося бунта в
курятнике, и признались в том, что Цицерон явился им во сне и подговорил их
саботировать распоряжения Наполеона. Минорок постигла та же участь. Затем
гусыня созналась в том, что припрятала шесть колосков во время уборочной
страды в прошлом году, а ночью съела их тайком. Затем овца созналась в том,
что помочилась там, куда все ходят на водопой, причем сделала это по
наущению все того же Цицерона. Еще две овцы взяли на себя ответственность за
смерть старого барана, ярого последователя Наполеона; вдвоем они загнали
беднягу, прекрасно зная, что у него астма. Все покаявшиеся были разорваны на
месте. Между тем следовали новые саморазоблачения и новые казни, так что
перед Наполеоном вскоре выросла гора трупов, и воздух загустел от запаха
крови, который животные успели забыть после изгнания Джонса.
Когда все было кончено, поредевшие ряды сомкнулись, и притихшая масса
двинула со двора. Животные были ошеломлены и подавлены. Они сами не знали,
что их потрясло больше -- измена сородичей, стакнувшихся с Цицероном, или
жестокое возмездие, свершившееся на их глазах. При старом режиме подобные
кровавые сцены были, разумеется, не редкость, но э т а казалась им особенно
страшной -- они ведь разыграли ее сами. С тех пор как они избавились от
Джонса, не было случая, чтобы одно животное убило другое. Даже крысу. И вот
все поднялись на холм с наполовину отстроенной мельницей и вдруг, словно
подчиняясь единому порыву, залегли в траве, тесно прижавшись друг к другу,--
Хрумка, Мюриэл, Бенджамин, коровы, овцы, даже куры и утки -- все, кроме
кошки, которая загадочным образом исчезла за минуту до того, как Наполеон
приказал всем собраться. Долго молчали. Работяга -- он один, кстати, не лег
-- переминался с ноги на ногу, обмахивал бока своим длинным черным хвостом и
непроизвольно пофыркивал от недоумения. Наконец не выдержал:
-- Не понимаю. Как такое у нас могло произойти? Подраспустились мы, вот
что. Главное сейчас -- работать еще лучше. С завтрашнего дня я встаю на час
раньше.
И он тяжело затрусил в направлении карьера. Там он погрузил на тележку
куски известняка, вдвое против обычного, и, пока не дотащил этот груз до
мельницы, спать не ушел.
Хрумка лежала в середке, стиснутая безмолвной массой. С холма
открывался прекрасный вид. Вся ферма лежала как на ладони -- пастбище,
тянущееся до самого большака, сочный луг, рощица, водопой, поля, где
зеленела молодая пшеница, красные крыши хозяйственных построек, над которыми
курился дымок. Погожий весенний день клонился к закату. Прощальные лучи
солнца золотили траву и начинающие оживать зеленые изгороди. Никогда еще
ферма не казалась столь желанной... хотя разве она им не принадлежала вся до
последнего кустика? От этой красоты у Хрумки навернулись слезы на глаза.
Если бы она могла облечь в слова свои мысли, она бы сказала: нет, не к
террору и кровавой резне устремлялись их помыслы в ту незабываемую ночь,
когда речь старого Майора зажгла в их сердцах пламя Восстания. Не об этом
они мечтали, вступая на путь борьбы с тиранией человека. И если бы ее сейчас
спросили, как она себе представляла будущее, ответ был бы, наверно, таким:
общество, где животным неведом голод и удары кнута, где все равны и каждый
трудится в меру отпущенных ему сил, где сильные оберегают слабых, как это
некогда сделала она, огородив передней ногой заблудших утят. Но почему-то
пришли совсем другие времена -- когда все боятся говорить, что думают, когда
каждый их шаг контролируют свирепые псы, когда на твоих глазах они рвут на
части твоих товарищей, сознавшихся в каких-то невероятных преступлениях. При
этом мысли о бунте или хотя бы о протесте не было у Хрумки. Она не
сомневалась в том, что их нынешняя жизнь, при всех ее минусах, не шла ни в
какое сравнение с временами Джонса и что не было задачи важнее, чем
воспрепятствовать возвращению человека. Что бы ни случилось, она сохранит
верность идеалам и самому товарищу Наполеону, будет работать не жалея сил и
выполнять приказы. И тем не менее не об этом они мечтали, не во имя этого
трудились. Нет, не во имя этого они строили Мельницу и выходили под пули
Джонса. Вот о чем думала Хрумка, не умея облечь свои мысли в слова.
И тогда она запела "Скот домашний, скот бесправный", чтобы хоть так
излить свою душу. Лежавшие рядом животные подхватили песню и спели ее подряд
три раза, как никогда еще не пели,-- медленно и печально.
Только они закончили, как в сопровождении охраны подошел Деловой. Мысль
государственной важности отражалась на его челе. Специальным декретом
Наполеона, сказал он, песня "Скот домашний, скот бесправный" отменяется,
всякий, кто будет ее исполнять, ответит перед законом.
Сообщение вызвало ропот недовольства.
-- Почему отменяется? -- вскричала Мюриэл.
-- Нецелесообразно,-- сухо ответил Деловой.-- Песня звучала актуально,
пока цели, провозглашенные Восстанием, не были достигнуты. Сегодня,
товарищи, мы уничтожили предателей и тем самым поставили точку. Все враги,
как внешние, так и внутренние, ликвидированы. Песня выражала нашу вековечную
мечту о построении светлого будущего. Светлое будущее построено,--
следовательно, песня изжила себя.
Как ни напуганы были животные, кое-кто уже готов был возмутиться, но
тут овцы грянули свое коронное "Четыре ноги хорошо, две ноги плохо" и не
умолкали до тех пор, пока из протестующих не вышел весь запал.
Так с песней было покончено. Правда, вместо нее Шибздик сочинил новую,
начинавшуюся так:
Свой уголок убрали мы цветами
И лакомимся все созревшими плодами.
Каждое воскресенье после подъема флага животные теперь исполняли
сочинение Шибздика, но ни слова, ни музыка, по большому счету, не могли
никого удовлетворить.
Несколько дней животные не могли прийти в себя после кровавой бойни, а
когда немного успокоились, в памяти вдруг возникла -- во всяком случае
забрезжила шестая заповедь: "Не убивай себе подобного". Напомнить о ней в
присутствии сниньи или псов-охранников никто бы не рискнул, но все же трудно
было отделаться от мысли, что состоявшаяся экзекуция не очень-то согласуется
с тем, что когда-то было декларировано. Хрумка попросила Бенджамина прочесть
ей вслух шестую заповедь, но осел в "эти дела" принципиально не вмешивался,
пришлось обратиться к Мюриэл. Козочка прочла: "Не убивай себе подобного без
повода". Странно, последние два слова как-то не отложились ни у кого в
памяти. Но, главное, заповедь не была нарушена: тайные сообщники Цицерона
дали серьезный повод к расправе.
Если животным и раньше было не до отдыха, то теперь стало и вовсе не
продыхнуть. Чего стоила одна мельница с крепостными стенами, которую
следовало построить в жесткие сроки, а ведь еще была повседневная работа на
ферме. Порой у животных возникало такое ощущение, что, по сравнению с
временами Джонса, работы прибавилось, а еды убавилось. По воскресеньям
Деловой раскладывал перед собой этакую простыню и, прижав ее копытцем, сыпал
цифрами, которые неопровержимо доказывали, что производство тех или иных
продуктов возросло, соответственно, на двести, триста или пятьсот процентов.
У животных не было оснований ему не верить, тем более что подробности жизни
при старом режиме уже несколько подзабылись. Но, вообще говоря, никто бы не
отказался, если бы цифр было чуть меньше, а еды чуть больше.
Все приказы исходили от Делового или какой-нибудь другой
высокопоставленной свиньи. Наполеон показывался на публике не чаще, чем раз
в две недели. В его свиту теперь входили не только телохранители, но также и
черный петел, вышагивавший впереди и громким кукареканием возвещавший о
намерении патрона обратиться с речью к массам. Рассказывали, что живет
Наполеон особняком от всех и что еду ему подают самые доверенные псы, причем
исключительно на столовом сервизе "Королевские скачки". Из специального
сообщения все узнали, что ружье отныне будет стрелять также в день рождения
Наполеона.
Впрочем, так его теперь никто не называл. Официально говорили "наш
вождь товарищ Наполеон", но неистощимые на выдумки свиньи изобретали все
новые и новые титулы: Отец всех животных, Гроза человечества, Кабаньеро,
Защитник овец, Друг утят и проч. и проч. У Делового ручьями текли слезы,
когда он рассказывал о мудрости Наполеона, о его добром сердце и
безграничной любви ко всем животным, особенно к тем несчастным, что живут на
других фермах в рабстве и во мраке невежества. Как-то само собой вошло в
привычку приписывать Наполеону любое свершение и вообще любую радость. Можно
было услышать, как одна курица говорит другой: "Под руководством любимого
вождя я снесла пять яиц за шесть дней", или как две коровы восклицают на
водопое: "Спасибо товарищу Наполеону за нашу чистую воду!" Общие чувства
хорошо выразил Шибздик, сочинивший следующий гимн:
Наш вождь и учитель,
Детей попечитель,
Надежный хранитель лесов и полей!
Зимою и летом
Тобою согреты,
Ты стал нашим светом,
Свинья из свиней!
Довольно в кормушке
Овса и болтушки,
Коню и несушке живется сытней.
Пусть знают соседи,
От скотниц до леди:
Ведет нас к победе
Свинья из свиней!
Любой поросенок.
Пусть мало силенок.
Стремится с пеленок кричать посильней:
"За свинскую эру!
За новую веру!
Ура Кабаньеро,
Свинье из свиней!"
Наполеону сочинение понравилось, и он велел написать текст на стене
большого сарая, противоположной той, где были начертаны семь заповедей. Над
гимном Деловой запечатлел в профиль Отца всех животных.
Между тем Наполеон через Уимпера вел сложные переговоры с
соседями-фермерами, а лес лежал непроданный. Фредерик проявлял большую
заинтересованность, но не давал настоящую цену. Кроме того, опять поползли
слухи, что Фредерик хочет прибрать к рукам "Скотский уголок" и разрушить
ненавистную ему мельницу. То-то он продолжал укрывать у себя Цицерона. В
середине лета тревожное известие всколыхнуло ферму: три несушки заявили о
том, что по наущению Цицерона они собирались отравить Лучшего друга птиц.
Несушек казнили на месте, а что касается Лучшего друга птиц, то были
предприняты дополнительные меры по его охране. Ночной покой Наполеона
оберегали четыре пса, располагавшиеся так, чтобы ни с одной стороны
невозможно было приблизиться к кровати, а молоденькая хрюшка по кличке
Розанчик снимала пробу с приготовленных для него кушаний, поскольку в каждом
мог быть яд.
Однажды животным объявили, что Наполеон продает лес мистеру
Пилкингтону; он намерен также осуществлять на долгосрочной основе обмен
натуральными продуктами между "Скотским уголком" и "Фоксвудом". За последнее
время отношения у Наполеона с Пилкингтоном, хотя и через посредника, стали
почти дружескими. Для животных Пилкиштон был прежде всего человек и уже
потому не заслуживал доверия, но уж лучше, считали они, иметь дело с ним,
чем с Фредериком, вызывавшим у них смешанное чувство страха и ненависти. По
мере того как строительство ветряной мельницы близилось к завершению, слухи
о готовящемся предательском ударе становились все более тревожными. Как
будто Фредерик уже поставил под ружье двадцать человек, а также подкупил
магистрат и полицию, с тем чтобы власти не задавали лишних вопросов, когда
он заявит свои права на "Скотский уголок". Страшные просачивались из
"Пинчфилда" истории о том, как Фредерик истязает домашний скот. Он насмерть
засек кнутом старую конягу, морил голодом коров, он заживо сжег в печи
собаку, а по вечерам забавлялся петушиными боями, предварительно привязав к
шпорам сражающихся обломки бритвенных лезвий. У обитателей "Скотского
уголка" кровь вскипала в жилах, когда они слышали, как обращаются с их
товарищами, у них давно чесались ноги напасть всем стадом на "Пинчфилд" и
освободить своих собратьев, но Деловой предостерегал их от насильственных
действий, призывая всецело положиться на мудрого стратега товарища
Наполеона.
Словом, все имели зуб на Фредерика -- даже те, кто зубов не имел. В
одно из воскресений Наполеон пожаловал в большой сарай. Фредерику, сказал
он, не видать нашего леса, как своих ушей; мы не опустимся, сказал он, до
разговора с таким отребьем! Голубям, этим разносчикам правды о Восстании,
было строго-настрого приказано облетать стороной "Пинчфилд", а прежний
призыв "Смерть человеку!" изменить на "Смерть Фредерику!".
Ближе к осени обнаружилось новое подтверждение гнусным проискам
Цицерона. Пшеничное поле заросло сорняками, чему сразу отыскалась причина:
весной во время одного из своих ночных визитов Цицерон смешал посевной
материал с семенами растений-вредителей. Гусак, помогавший Цицерону в его
гнусной диверсии, сам сознался в этом Деловому, после чего покончил жизнь
самоубийством, проглотив ягоды паслена. Цицерон, как неожиданно для себя
узнали животные, оказывается, никогда не получал медали "Животная доблесть"
1-й степени. Это была красивая легенда, которую он сам распространил после
Битвы при Коровнике. В действительности же его не только не представляли к
давался с таким скрипом, что вера в успех угасала на глазах. Мучил холод, а
часто и голод. Лишь Работяга и Хрумка не теряли оптимизма. Деловой
произносил блестящие речи о том, какая это радость -- работать для общего
блага и что труд облагораживает животных, но больше речей, признаться,
вдохновлял живой пример двужильного битюга с его неизменным девизом
"Работать еще лучше!".
В январе началась нехватка продовольствия. Рацион зерна заметно
урезали, пообещав компенсировать картофелем. Но, как вскоре выяснилось,
почти весь картофель померз из-за плохого хранения и стал малосъедобным.
Животные пробавлялись мякиной и кормовой свеклой. К горлу уже подбиралась
костлявая рука голода.
Надо было принимать экстренные меры, то есть, прежде всего,
позаботиться о том, чтобы скрыть положение вещей от внешнего мира. Воспрянув
после истории с мельницей, люди опять распускали о "Скотском уголке"
небылицы, одну другой нелепее: от моровой язвы и массового голода до
взаимного истребления и пожирания собственных детей. Сознавая, сколь
неблагоприятными могут быть последствия, если сложившаяся на ферме ситуация
предстанет в черном цвете, Наполеон решил использовать мистера Уимпера и с
его помощью создать у человечества обратное впечатление. Если раньше с ним
имел дело один Наполеон, то сейчас он специально отобрал животных, в
основном овец, и отработал с ними реплики "про новую, сытую жизнь", которыми
они должны были непринужденно обмениваться при появлении Уимпера. А еще
Наполеон велел наполнить пустые закрома почти доверху песком, сверху же
присыпать зерном. При случае он провел Уимпера через амбар, так чтобы взгляд
его невольно упал на бункеры с пшеницей. Уловка вполне удалась, и мир узнал,
как сытно живется в "Скотском уголке".
Однако к концу января стало очевидно, что без зерна со стороны не
обойтись. В эту трудную пору Наполеон почти не показывался перед массами; он
жил затворником, дом тщательно охранялся. Редкие выходы обставлялись
довольно внушительно: он шел в сопровождении почетного эскорта из шести
псов, которые грозным рычанием предупреждали всякого, кто оказывался слишком
близко. Даже воскресные инструктажи он все чаще поручал провести кому-то из
своего окружения, преимущественно Деловому.
На очередном инструктаже Деловой объявил, что все снесенные яйца будут
временно реквизироваться. Наполеон заключил через Уимпера контракт о продаже
четырех сотен яиц в неделю. Вырученные деньги позволят закупить зерно и
другое продовольствие и таким образом продержаться до лета, когда станет
полегче.
С курами случилась истерика. Что от них, возможно, потребуют жертв,
такие разговоры были, но всем почему-то казалось, что они так и останутся
разговорами. Куры активно неслись, и забирать у них яйца, с их, куриной,
точки зрения, было бы равносильно детоубийству. Назревала новая
революционная ситуация. Подстрекаемые тремя черненькими минорками,
несчастные матери выразили свой протест в крайней форме: они стали нестись
под крышей сарая, на стропилах (не с этих ли пор их называют несущими
балками?), откуда яйца падали вниз и разбивались вдребезги. Наполеон
отреагировал незамедлительно и безжалостно. Пулярок сняли с довольствия.
Всякого, кто бросит им хотя бы зернышко, ждала смертная казнь. За точным
исполнением приказа следили псы-охранники. Курочки продержались пять дней,
после чего капитулировали и вернулись на свои насесты. Девять из них умерли
от истощения и были похоронены в саду. По официальной версии причиной смерти
явился коксидиоз. Ничего этого Уимпер не знал, и раз в неделю бакалейщик,
подъезжавший на фургоне к воротам фермы, исправно забирал очередную партию
яиц.
Все это время о Цицероне не было ни слуху ни духу. Молва однако
гласила, что он прячется не то в "Фоксвуде", не то в "Пинчфилде". Отношения
с соседями у Наполеона несколько наладились. Тут надо сказать, что во дворе
"Скотского уголка" был сложен хороший выдержанный лес -- лет десять назад
срубили буковую рощицу. Уимпер настоятельно советовал Наполеону продать лес,
тем более что и мистер Пилкингтон и мистер Фредерик выказывали свою
заинтересованность. Наполеон никак не мог сделать между ними выбор. Начала
проглядывать любопытная закономерность: стоило ему пойти на сближение с
Фредериком, как становилось доподлинно известно, что Цицерона укрывает
Пилкингтон, а когда он уже был готов договориться с Пилкингтоном, все с
горечью узнавали, что, оказывается, Цицерона с самого начала взял под свою
защиту Фредерик.
Однажды -- стояла ранняя весна -- всех взбудоражило страшное открытие:
по ночам Цицерон хозяйничает на их ферме! Это было таким потрясением, что у
животных сделалась бессонница. Подумать только, каждую ночь, пользуясь
темнотой, этот тать занимается вредительством у них под носом! Ворует зерно,
переворачивает ведра с молоком, бьет яйца, топчет первые всходы, обдирает
клыками кору с фруктовых деревьев. Что бы ни стряслось, виновник теперь был
известен. Окно ли окажется разбитым, водосток ли засорится -- все он,
Цицерон; пропал ключ от амбара -- ясно, кто бросил его в колодец. И вот что
примечательно: животные свято верили в цицероновы козни даже после того, как
ключ обнаруживался, к примеру, под мешком с пшеницей. Вдруг коровы в один
голос заявили, что, пока они спят, Цицерон выдаивает их до последней капли.
О крысах, доставлявших этой зимой много хлопот, стали говорить, что они
находятся в сговоре с Цицероном.
Наполеон назначил обстоятельное расследование преступной деятельности
этого, можно сказать, недосвина. Окруженный телохранителями, он лично
обнюхал всю ферму, метр за метром, остальные держались на почтительном
расстоянии. Наполеон, обладавший особым нюхом на врага, ткнул свой пятачок
во все углы, прочесал вдоль и поперек сарай, коровник, огород, курятник -- и
едва ли не везде уловил предательский дух. Происходило это так: он припадал
к земле, делал несколько глубоких вдохов и страшным голосом изрекал:
"Цицерон! Его запах!" При слове "Цицерон" у псов шерсть вставала дыбом, а
рычали они так, что кровь стыла в жилах.
Животных обуял ужас. Казалось, кабан-невидимка находится сразу в
нескольких местах и всюду сеет смуту разрушения. Вечером их собрал Деловой.
Вид у него был весьма озабоченный, разговор предстоял серьезный.
-- Товарищи! -- выкрикнул Деловой, как-то нервно пританцовывая.-- У
меня нет слов. Цицерон продался Фредерику, который готовится напасть на нас
и забрать себе нашу ферму! Цицерон у него в наводчиках. Но это еще не все,
товарищи. Мы думали, козни Цицерона объясняются его тщеславием и жаждой
власти. Если бы! Хотите знать истинную причину? Цицерон прислуживал самому
Джонсу! Он был его тайным агентом! Об этом говорят оставшиеся после него
документы, которые мы только что обнаружили. Это, скажу я вам, на многое
проливает свет. Разве мы не видели своими глазами, как он пытался -- к
счастью, безуспешно -- привести нас к сокрушительному поражению в Битве при
Коровнике?
Животные онемели. Даже разрушение мельницы померкло перед таким
кощунством. Они долго молча переваривали услышанное, и все равно какие-то
вещи не укладывались в голове. Трудно было посмотреть на прошлое глазами
Делового, когда они своими глазами видели, как Цицерон возглавил Битву при
Коровнике, как он личным примером воодушевлял их в критические минуты и
ничто, даже дробь, оцарапавшая его спину, не смогло остановить его
наступательный порыв. И при этом он отстаивал интересы Джонса? Даже
Работяга, приучивший себя не задавать лишних вопросов, всем своим видом
выражал недоумение. Он даже лег на землю, подобрав передние копыта, закрыл
глаза и после мучительного раздумья сказал так:
-- Я не верю. Цицерон сражался храбро в Битве при Коровнике. Я сам
видел. И разве мы не дали ему "Животную доблесть" 1-й степени?
-- Это была наша ошибка. Теперь, когда мы располагаем секретными
документами, можно смело утверждать, что он рыл нам яму.
-- А как же ранение? -- упрямо гнул свое Работяга.-- Мы все видели, как
он истекал кровью.
-- В этом-то и состояла главная хитрость! -- словно обрадовался
Деловой.-- Джонс нарочно выстрелил так, чтобы слегка его зацепить. Кстати,
Цицерон об этом сам пишет, и ты, товарищ, мог бы прочесть, как обстояло
дело, если бы умел читать. В критический момент он должен был скомандовать
отступление, и поле боя осталось бы за неприятелем. И ведь он почти до конца
осуществил свой зловещий план... я вам больше скажу: он бы осуществил его до
конца, если бы не героизм, проявленный нашим вождем товарищем Наполеоном.
Вспомните, как Цицерон, а за ним и все остальные обратились в бегство, едва
во двор вступил отряд Джонса. И в этот миг, когда в наших рядах началась
паника, когда казалось, что все кончено, в этот миг, вспомните, товарищ
Наполеон вырвался вперед и с криком "Смерть двуногим!" вонзил клыки в ляжку
Джонса. Разве такое можно забыть? -- Деловой пришел в необычайное
возбуждение от нахлынувших воспоминаний.
Он обрисовал эту батальную сцену так зримо, что трудно было усомниться
в ее правдивости. Тем более, все помнили, что действительно был момент,
когда Цицерон обратился в бегство. И все же у Работяги оставались некоторые
сомнения.
-- Я не верю, что Цицерон с самого начала был предателем,-- сказал он
после небольшого раздумья.-- Потом -- это я понимаю, но в Битве при
Коровнике он себя показал хорошо.
-- Наш вождь,-- Деловой заговорил жестко, выделяя каждое слово,-- наш
вождь выразился однозначно... однозначно, я подчеркиваю... что Цицерон с
самого начала был тайным агентом Джонса -- задолго до Восстания.
-- Так бы сразу и сказал,-- успокоился Работяга.-- Раз товарищ Наполеон
выразился, значит, все правильно.
-- Вот слова истинного патриота! -- радостно взвизгнул Деловой, однако
нельзя было не заметить, что его блестящие глазки-пуговки словно пробуравили
Работягу. Он уже собирался уйти, но помедлил и со значением произнес: -- Я
хочу предупредить, чтобы каждый глядел в оба. У нас есть все основания
предполагать, что среди нас разгуливают агенты Цицерона!
Спустя четыре дня, ближе к вечеру, последовал приказ всем собраться во
дворе. Когда приказ был выполнен, из дома вышел Наполеон при двух регалиях
(недавно он вручил себе "Животную доблесть" обеих степеней) и девяти
устрашающего вида телохранителях, окружавших его плотным кольцом.
Собравшиеся притихли и как-то даже поджались, словно предчувствуя нечто
ужасное.
Наполеон с пугающей пристальностью обвел взглядом публику и вдруг
пронзительно вскрикнул. В ту же секунду псы рванулись к первым рядам, где
сидели поросята-"бунтовщики", вцепились мертвой хваткой каждому в ухо, и все
четверо, визжащие от боли и страха, были брошены к ногам Наполеона.
Почувствовав кровь, псы совсем обезумели. Трое из них неожиданно кинулись к
Работяге; битюг своевременно поднял тяжелое копыто, и один пес рухнул как
куль. Прижатый копытом к земле, он взвыл о помощи, двое других отбежали с
поджатыми хвостами. Работяга повернулся к Наполеону, как бы спрашивая, можно
ли раздавить наглеца или следует даровать ему жизнь. Наполеон нахмурился и
резким тоном велел оставить пса в покое, после чего тот был отпущен и,
подвывая, затрусил прочь.
Но вот страсти улеглись. Пострадавшие поросята дрожали в ожидании своей
участи, и каждый -- от прокушенного уха до жалкого хвостика -- был исполнен
сознания собственной вины. Это была та самая четверка, что выступила против
отмены общих собраний. Наполеон призвал их рассказать о своей преступной
деятельности. Проявив завидную готовность, все четверо сразу выложили, что с
момента изгнания Цицерона они постоянно держали с ним связь, что они помогли
ему взорвать мельницу и уже продумали совместный план передачи фермы в руки
Фредерика. А еще они рассказали, как однажды Цицерон признался им под
большим секретом, что многие годы работает на Джонса. Когда они окончательно
саморазоблачились, "слово" взяли псы-охранники, разорвав их в клочья.
Громовым голосом Наполеон спросил, не хочет ли еще кто-нибудь облегчить
душу. Вперед выступили три минорки, зачинщицы неудавшегося бунта в
курятнике, и признались в том, что Цицерон явился им во сне и подговорил их
саботировать распоряжения Наполеона. Минорок постигла та же участь. Затем
гусыня созналась в том, что припрятала шесть колосков во время уборочной
страды в прошлом году, а ночью съела их тайком. Затем овца созналась в том,
что помочилась там, куда все ходят на водопой, причем сделала это по
наущению все того же Цицерона. Еще две овцы взяли на себя ответственность за
смерть старого барана, ярого последователя Наполеона; вдвоем они загнали
беднягу, прекрасно зная, что у него астма. Все покаявшиеся были разорваны на
месте. Между тем следовали новые саморазоблачения и новые казни, так что
перед Наполеоном вскоре выросла гора трупов, и воздух загустел от запаха
крови, который животные успели забыть после изгнания Джонса.
Когда все было кончено, поредевшие ряды сомкнулись, и притихшая масса
двинула со двора. Животные были ошеломлены и подавлены. Они сами не знали,
что их потрясло больше -- измена сородичей, стакнувшихся с Цицероном, или
жестокое возмездие, свершившееся на их глазах. При старом режиме подобные
кровавые сцены были, разумеется, не редкость, но э т а казалась им особенно
страшной -- они ведь разыграли ее сами. С тех пор как они избавились от
Джонса, не было случая, чтобы одно животное убило другое. Даже крысу. И вот
все поднялись на холм с наполовину отстроенной мельницей и вдруг, словно
подчиняясь единому порыву, залегли в траве, тесно прижавшись друг к другу,--
Хрумка, Мюриэл, Бенджамин, коровы, овцы, даже куры и утки -- все, кроме
кошки, которая загадочным образом исчезла за минуту до того, как Наполеон
приказал всем собраться. Долго молчали. Работяга -- он один, кстати, не лег
-- переминался с ноги на ногу, обмахивал бока своим длинным черным хвостом и
непроизвольно пофыркивал от недоумения. Наконец не выдержал:
-- Не понимаю. Как такое у нас могло произойти? Подраспустились мы, вот
что. Главное сейчас -- работать еще лучше. С завтрашнего дня я встаю на час
раньше.
И он тяжело затрусил в направлении карьера. Там он погрузил на тележку
куски известняка, вдвое против обычного, и, пока не дотащил этот груз до
мельницы, спать не ушел.
Хрумка лежала в середке, стиснутая безмолвной массой. С холма
открывался прекрасный вид. Вся ферма лежала как на ладони -- пастбище,
тянущееся до самого большака, сочный луг, рощица, водопой, поля, где
зеленела молодая пшеница, красные крыши хозяйственных построек, над которыми
курился дымок. Погожий весенний день клонился к закату. Прощальные лучи
солнца золотили траву и начинающие оживать зеленые изгороди. Никогда еще
ферма не казалась столь желанной... хотя разве она им не принадлежала вся до
последнего кустика? От этой красоты у Хрумки навернулись слезы на глаза.
Если бы она могла облечь в слова свои мысли, она бы сказала: нет, не к
террору и кровавой резне устремлялись их помыслы в ту незабываемую ночь,
когда речь старого Майора зажгла в их сердцах пламя Восстания. Не об этом
они мечтали, вступая на путь борьбы с тиранией человека. И если бы ее сейчас
спросили, как она себе представляла будущее, ответ был бы, наверно, таким:
общество, где животным неведом голод и удары кнута, где все равны и каждый
трудится в меру отпущенных ему сил, где сильные оберегают слабых, как это
некогда сделала она, огородив передней ногой заблудших утят. Но почему-то
пришли совсем другие времена -- когда все боятся говорить, что думают, когда
каждый их шаг контролируют свирепые псы, когда на твоих глазах они рвут на
части твоих товарищей, сознавшихся в каких-то невероятных преступлениях. При
этом мысли о бунте или хотя бы о протесте не было у Хрумки. Она не
сомневалась в том, что их нынешняя жизнь, при всех ее минусах, не шла ни в
какое сравнение с временами Джонса и что не было задачи важнее, чем
воспрепятствовать возвращению человека. Что бы ни случилось, она сохранит
верность идеалам и самому товарищу Наполеону, будет работать не жалея сил и
выполнять приказы. И тем не менее не об этом они мечтали, не во имя этого
трудились. Нет, не во имя этого они строили Мельницу и выходили под пули
Джонса. Вот о чем думала Хрумка, не умея облечь свои мысли в слова.
И тогда она запела "Скот домашний, скот бесправный", чтобы хоть так
излить свою душу. Лежавшие рядом животные подхватили песню и спели ее подряд
три раза, как никогда еще не пели,-- медленно и печально.
Только они закончили, как в сопровождении охраны подошел Деловой. Мысль
государственной важности отражалась на его челе. Специальным декретом
Наполеона, сказал он, песня "Скот домашний, скот бесправный" отменяется,
всякий, кто будет ее исполнять, ответит перед законом.
Сообщение вызвало ропот недовольства.
-- Почему отменяется? -- вскричала Мюриэл.
-- Нецелесообразно,-- сухо ответил Деловой.-- Песня звучала актуально,
пока цели, провозглашенные Восстанием, не были достигнуты. Сегодня,
товарищи, мы уничтожили предателей и тем самым поставили точку. Все враги,
как внешние, так и внутренние, ликвидированы. Песня выражала нашу вековечную
мечту о построении светлого будущего. Светлое будущее построено,--
следовательно, песня изжила себя.
Как ни напуганы были животные, кое-кто уже готов был возмутиться, но
тут овцы грянули свое коронное "Четыре ноги хорошо, две ноги плохо" и не
умолкали до тех пор, пока из протестующих не вышел весь запал.
Так с песней было покончено. Правда, вместо нее Шибздик сочинил новую,
начинавшуюся так:
Свой уголок убрали мы цветами
И лакомимся все созревшими плодами.
Каждое воскресенье после подъема флага животные теперь исполняли
сочинение Шибздика, но ни слова, ни музыка, по большому счету, не могли
никого удовлетворить.
Несколько дней животные не могли прийти в себя после кровавой бойни, а
когда немного успокоились, в памяти вдруг возникла -- во всяком случае
забрезжила шестая заповедь: "Не убивай себе подобного". Напомнить о ней в
присутствии сниньи или псов-охранников никто бы не рискнул, но все же трудно
было отделаться от мысли, что состоявшаяся экзекуция не очень-то согласуется
с тем, что когда-то было декларировано. Хрумка попросила Бенджамина прочесть
ей вслух шестую заповедь, но осел в "эти дела" принципиально не вмешивался,
пришлось обратиться к Мюриэл. Козочка прочла: "Не убивай себе подобного без
повода". Странно, последние два слова как-то не отложились ни у кого в
памяти. Но, главное, заповедь не была нарушена: тайные сообщники Цицерона
дали серьезный повод к расправе.
Если животным и раньше было не до отдыха, то теперь стало и вовсе не
продыхнуть. Чего стоила одна мельница с крепостными стенами, которую
следовало построить в жесткие сроки, а ведь еще была повседневная работа на
ферме. Порой у животных возникало такое ощущение, что, по сравнению с
временами Джонса, работы прибавилось, а еды убавилось. По воскресеньям
Деловой раскладывал перед собой этакую простыню и, прижав ее копытцем, сыпал
цифрами, которые неопровержимо доказывали, что производство тех или иных
продуктов возросло, соответственно, на двести, триста или пятьсот процентов.
У животных не было оснований ему не верить, тем более что подробности жизни
при старом режиме уже несколько подзабылись. Но, вообще говоря, никто бы не
отказался, если бы цифр было чуть меньше, а еды чуть больше.
Все приказы исходили от Делового или какой-нибудь другой
высокопоставленной свиньи. Наполеон показывался на публике не чаще, чем раз
в две недели. В его свиту теперь входили не только телохранители, но также и
черный петел, вышагивавший впереди и громким кукареканием возвещавший о
намерении патрона обратиться с речью к массам. Рассказывали, что живет
Наполеон особняком от всех и что еду ему подают самые доверенные псы, причем
исключительно на столовом сервизе "Королевские скачки". Из специального
сообщения все узнали, что ружье отныне будет стрелять также в день рождения
Наполеона.
Впрочем, так его теперь никто не называл. Официально говорили "наш
вождь товарищ Наполеон", но неистощимые на выдумки свиньи изобретали все
новые и новые титулы: Отец всех животных, Гроза человечества, Кабаньеро,
Защитник овец, Друг утят и проч. и проч. У Делового ручьями текли слезы,
когда он рассказывал о мудрости Наполеона, о его добром сердце и
безграничной любви ко всем животным, особенно к тем несчастным, что живут на
других фермах в рабстве и во мраке невежества. Как-то само собой вошло в
привычку приписывать Наполеону любое свершение и вообще любую радость. Можно
было услышать, как одна курица говорит другой: "Под руководством любимого
вождя я снесла пять яиц за шесть дней", или как две коровы восклицают на
водопое: "Спасибо товарищу Наполеону за нашу чистую воду!" Общие чувства
хорошо выразил Шибздик, сочинивший следующий гимн:
Наш вождь и учитель,
Детей попечитель,
Надежный хранитель лесов и полей!
Зимою и летом
Тобою согреты,
Ты стал нашим светом,
Свинья из свиней!
Довольно в кормушке
Овса и болтушки,
Коню и несушке живется сытней.
Пусть знают соседи,
От скотниц до леди:
Ведет нас к победе
Свинья из свиней!
Любой поросенок.
Пусть мало силенок.
Стремится с пеленок кричать посильней:
"За свинскую эру!
За новую веру!
Ура Кабаньеро,
Свинье из свиней!"
Наполеону сочинение понравилось, и он велел написать текст на стене
большого сарая, противоположной той, где были начертаны семь заповедей. Над
гимном Деловой запечатлел в профиль Отца всех животных.
Между тем Наполеон через Уимпера вел сложные переговоры с
соседями-фермерами, а лес лежал непроданный. Фредерик проявлял большую
заинтересованность, но не давал настоящую цену. Кроме того, опять поползли
слухи, что Фредерик хочет прибрать к рукам "Скотский уголок" и разрушить
ненавистную ему мельницу. То-то он продолжал укрывать у себя Цицерона. В
середине лета тревожное известие всколыхнуло ферму: три несушки заявили о
том, что по наущению Цицерона они собирались отравить Лучшего друга птиц.
Несушек казнили на месте, а что касается Лучшего друга птиц, то были
предприняты дополнительные меры по его охране. Ночной покой Наполеона
оберегали четыре пса, располагавшиеся так, чтобы ни с одной стороны
невозможно было приблизиться к кровати, а молоденькая хрюшка по кличке
Розанчик снимала пробу с приготовленных для него кушаний, поскольку в каждом
мог быть яд.
Однажды животным объявили, что Наполеон продает лес мистеру
Пилкингтону; он намерен также осуществлять на долгосрочной основе обмен
натуральными продуктами между "Скотским уголком" и "Фоксвудом". За последнее
время отношения у Наполеона с Пилкингтоном, хотя и через посредника, стали
почти дружескими. Для животных Пилкиштон был прежде всего человек и уже
потому не заслуживал доверия, но уж лучше, считали они, иметь дело с ним,
чем с Фредериком, вызывавшим у них смешанное чувство страха и ненависти. По
мере того как строительство ветряной мельницы близилось к завершению, слухи
о готовящемся предательском ударе становились все более тревожными. Как
будто Фредерик уже поставил под ружье двадцать человек, а также подкупил
магистрат и полицию, с тем чтобы власти не задавали лишних вопросов, когда
он заявит свои права на "Скотский уголок". Страшные просачивались из
"Пинчфилда" истории о том, как Фредерик истязает домашний скот. Он насмерть
засек кнутом старую конягу, морил голодом коров, он заживо сжег в печи
собаку, а по вечерам забавлялся петушиными боями, предварительно привязав к
шпорам сражающихся обломки бритвенных лезвий. У обитателей "Скотского
уголка" кровь вскипала в жилах, когда они слышали, как обращаются с их
товарищами, у них давно чесались ноги напасть всем стадом на "Пинчфилд" и
освободить своих собратьев, но Деловой предостерегал их от насильственных
действий, призывая всецело положиться на мудрого стратега товарища
Наполеона.
Словом, все имели зуб на Фредерика -- даже те, кто зубов не имел. В
одно из воскресений Наполеон пожаловал в большой сарай. Фредерику, сказал
он, не видать нашего леса, как своих ушей; мы не опустимся, сказал он, до
разговора с таким отребьем! Голубям, этим разносчикам правды о Восстании,
было строго-настрого приказано облетать стороной "Пинчфилд", а прежний
призыв "Смерть человеку!" изменить на "Смерть Фредерику!".
Ближе к осени обнаружилось новое подтверждение гнусным проискам
Цицерона. Пшеничное поле заросло сорняками, чему сразу отыскалась причина:
весной во время одного из своих ночных визитов Цицерон смешал посевной
материал с семенами растений-вредителей. Гусак, помогавший Цицерону в его
гнусной диверсии, сам сознался в этом Деловому, после чего покончил жизнь
самоубийством, проглотив ягоды паслена. Цицерон, как неожиданно для себя
узнали животные, оказывается, никогда не получал медали "Животная доблесть"
1-й степени. Это была красивая легенда, которую он сам распространил после
Битвы при Коровнике. В действительности же его не только не представляли к