Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод: Сергей Таск
OCR, Spellcheck: Артур Маркосян
---------------------------------------------------------------
Мистер Джонс, владелец фермы "Райский уголок", несмотря на сильное
подпитие, перед сном по-хозяйски запер курятник, оставив при этом открытыми
слуховые окна. Вооруженный пляшущим в руке фонариком, он пересек двор на
ватных ногах, скинул сапоги на заднем крыльце, заглянул в буфетную, чтобы в
последний раз отметиться у бочонка с пивом, и взял курс на спальню,
ориентируясь на храп миссис Джонс.
Едва успел погаснуть в спальне свет, как во всех хозяйственных
постройках разом все зашевелилось, захлопало крыльями. Еще днем
распространился слух, что старый Майор, упитанный белый кабан-медалист,
видел прошлой ночью странный сон и хотел бы рассказать о нем всем животным.
Было решено собраться в большом сарае, как только мистер Джонс пойдет спать.
Старый Майор (это имя закрепилось за ним давно, хотя на выставках он был
больше известен как Красавчик) пользовался на ферме особым почетом, и ради
того, чтобы лишний раз его послушать, не жаль было пожертвовать часом сна.
В дальнем конце сарая возвышался дощатый помост; там, на соломенной
подстилке, под фонарем, подвешенным за балку, возлежал Майор. В свои
двенадцать лет, при том что его несколько разнесло, он был по-прежнему
хорош, воплощение мудрости и кротости, невзирая на торчащие клыки. Один за
другим входили животные и устраивались поудобнее, каждое на свой манер.
Первыми появились собаки, Бесси, Джесси и Пинчер, за ними свиньи, которые
сразу облюбовали мягкую солому перед самым помостом. Куры расселись на
подоконниках, голуби вспорхнули на стропила, овцы и коровы улеглись позади
свиней и принялись за жвачку. Работяга и Хрумка, две ломовые лошади, войдя в
сарай, соразмеряли каждый шаг, чтобы, не дай бог, не раздавить какую-нибудь
кроху своими мощными мохнатыми копытами. Хрумка, выносливая кобыла в
расцвете лет, ожеребившись в четвертый раз, утратила прежнюю стройность
форм. Работяга, здоровенный, под два метра битюг, стоил двух жеребцов. Белая
полоса на морде придавала ей этакое простецкое выражение, да в общем-то он
звезд с неба и не хватал, зато снискал всеобщее уважение за твердый характер
и исключительную работоспособность. За лошадьми пожаловали Мюриэл,
белоснежная козочка, и Бенджамин, осел. Среди всех животных на ферме
Бенджамин был самый старший и самый злонравный. Говорил он крайне редко и,
если уж открывал рот, то непременно следовал циничный выпад -- к примеру:
"Бог наградил меня хвостом, чтобы я мог отгонять мух, а по мне, так лучше ни
мух, ни хвоста". Он единственный никогда не смеялся. На вопрос "почему?" он
отвечал, что не видит вокруг себя ничего смешного. Он был по-своему предан
Работяге, хотя нипочем не признал бы этого вслух. Воскресенья они обычно
проводили вместе на выгуле, за фруктовым садом, где они могли, бок о бок
пощипывая травку, не обмолвиться за весь день ни единым словечком.
Не успели лошади как следует улечься, как появился целый выводок утят.
Они отбились от мамы и теперь слабо попискивали и тыкались туда-сюда в
поисках безопасного местечка. Хрумка огородила для них пятачок своей мощной
передней ногой, и утята, угнездившись, мгновенно заснули. Как всегда, под
занавес в сарай вошла блондинка Молли, глуповатая хорошенькая кобылка,
которую мистер Джонс запрягал в двуколку. Похрустывая сахарком, она
грациозно, мелкими шажками прошла вперед и начала у всех на виду поигрывать
белой гривой, чтобы каждый мог по достоинству оценить вплетенные в нее
красные ленты. В последний момент на пороге показалась кошка. По
обыкновению, она осмотрелась и решила, что самое теплое местечко -- между
Работягой и Хрумкой; там она и расположилась, и, пока Майор держал речь, она
себе мурлыкала в полном упоении, ничего не видя и не слыша.
Итак, все были в сборе, если не считать ручного ворона Моисея, спавшего
на своем шестке за сараем. Убедившись, что все удобно устроились и готовы
ему внимать, Майор прочистил горло и начал так:
-- Товарищи! Как вы слышали, прошлой ночью мне приснился странный сон.
Но прежде чем рассказать о нем, позвольте всего несколько слов. Я знаю, дни
мои сочтены, и я не имею права уйти, не передав вам, товарищи, свой опыт. Я
прожил долгую жизнь, много размышлял, лежа в своем закуте, и, думаю, пришел
к пониманию природы вещей, насколько это дано нам, животным. Вот об этом-то
я и хочу поговорить сегодня.
Какова же, товарищи, природа вещей? А такова, что наш век короток,
тяжел и беспросветен. Едва появившись на свет, мы работаем до седьмого пота,
а живем впроголодь, в чем только душа держится, и, когда мы становимся ни на
что не пригодными, нас предают варварской мучительной смерти. Нет в Англии
животного, которое, выйдя из младенчества, знало бы, что такое счастье и
заслуженный отдых. Нет в Англии животного, которое было бы свободным. Мы
живем в рабстве и нищете -- вот голая правда.
Но, может быть, это в природе вещей? Может быть, земля наша так скудна,
что не способна прокормить всех своих обитателей? Нет, товарищи, тысячу раз
нет! Земля Англии плодородна, климат благоприятный, а пищи хватит нашим
внукам и правнукам. Взять даже эту ферму: здесь могли бы жить припеваючи
дюжина лошадей, два десятка коров, сотни овец. Невероятно, но факт. Так
почему же, спрашивается, мы влачим столь жалкое существование? А потому, что
продукт нашего труда присваивается человеком! Вот где, извиняюсь, собака
зарыта. Вот он, корень зла -- человек. Другого врага у нас нет. Уберите с
подмостков Истории человека, и вы навсегда покончите с голодом и рабским
трудом.
Только человек потребляет, ничего не производя. Он не несет яйца, не
дает молока, ему не по силам тащить плуг или загнать зайца. И при этом он
царь и бог. Он закабалил нас, мы гнем на него спину, перебиваясь с хлеба на
воду, а он живет плодами нашего труда. Мы надрываем мускулы при обработке
его земли, мы производим ценнейший навоз для его полей, и что же? Кожа да
кости -- это все, что мы имеем. Вот вы, коровы, сколько тысяч литров молока
дали вы за прошлый год? И куда оно пошло, минуя голодных сосунков? Все, до
последней капли, вылакали наши эксплуататоры. А вы, куры, сколько вы снесли
яиц и много ли вылупилось из них цыплят? Львиная доля пошла на рынок, чтобы
еще больше обогатились Джонс и его люди. А где, Хрумка, четверо твоих
жеребят, которые могли стать опорой и усладой твоей старости? Их продали с
торгов годовалыми, и уже не видать тебе их, как своих ушей. Выносить и в
муках родить потомство, полить птом каждую пядь земли -- а что взамен,
кроме стойла и жалкой подачки?
Но даже эта безрадостная жизнь редко достигает своего естественного
конца. О себе я не говорю, мне крупно повезло: двенадцать годков,
худо-бедно, прожил, и детишками бог не обидел, за четвертую сотню
перевалило. Но все так или иначе идут под нож. Вот передо мной сидят
подсвинки, их за год откормят, а потом, отчаянно визжащих, прикончат на
колоде одним ударом. Этот ужас грозит всем нам -- коровам, свиньям, курам,
овцам -- всем. Возьмите нашего Работягу. Стоит ему подорвать свое лошадиное
здоровье, как в тот же день Джонс продаст его на живодерню, где с него
снимут шкуру, а мясо отдадут на псарню. Даже последнюю собаку ждет
безвременный конец. Когда у нее обвиснет хвост и зубов поубавится, Джонс
привяжет ей на шею камень и утопит в ближайшем пруду.
Короче, товарищи, ясно как божий день: не будет нам житья, пока
существует тирания человека. Свергнем тирана -- и все принадлежит нам. Одно
мощное усилие -- и вот они, свобода и сытая жизнь. Сам собой напрашивается
вопрос: что делать? Я вам скажу. Трудиться день и ночь, не щадя себя, во имя
освобождения от человеческого гнета. Вот мой вам завет, товарищи: восстание!
Когда произойдет это восстание, через неделю или через сто лет, я не знаю,
но так же ясно, как вы видите меня на соломенной подстилке, с такой же
ясностью я вижу -- рано или поздно справедливость восторжествует. Так
посвятите этой цели остаток своей короткой жизни! А главное, передайте мой
завет потомкам, и пусть грядущие поколения продолжат нашу борьбу до
окончательной победы!
И помните, товарищи: ничто не должно поколебать вашей решимости. Пусть
никакие красивые слова не собьют вас с пути. Не верьте человеку, когда он
будет говорить, что у него и у животных общие интересы и что чем богаче его
стол, тем больше вам с него перепадает. Все ложь. Человек всегда блюдет свой
интерес. Ну а мы, животные, должны сомкнуть наши ряды, должны крепить наше
единство. Все люди -- враги. Все животные -- братья...
Его слова заглушил внезапный шум. Пока Майор держал свою речь, из щелей
сарая вылезли огромные крысы и присоединились к слушателям. Тут их засекли
собаки, и несдобровать бы крысам, не юркни они обратно в щель. Майор поднял
копытце, прося тишины.
-- Товарищи,-- сказал он,-- нам надо определиться. Крысы и дикие
кролики -- кто они, друзья или враги? Ставлю вопрос на голосование. Итак:
считает ли собрание, что нам с крысами по пути?
Подавляющим большинством голосов вопрос был решен положительно. Против
оказались четверо, три собаки и кошка, которая, как позже выяснилось,
проголосовала за оба предложения. А Майор продолжал:
-- Мне осталось сказать немногое. Еще раз повторю: будьте непримиримы,
в своей ненависти ко всему, что связано с именем человека. Всякое двуногое
-- враг. Всякое четвероногое или крылатое -- друг. Но важно, чтобы в борьбе
с человеком мы не уподобились ему. И позже, когда он уже будет низложен,
нельзя, чтобы мы погрязли в людских пороках. Ни одно животное не должно жить
в доме, спать в постели, носить одежду, не должно употреблять алкоголь и
курить табак, заниматься торговлей и вести денежные расчеты. Что бы человек
ни делал, все дурно. А самое главное -- животные не должны угнетать себе
подобных. Среди нас есть слабые и сильные, умные и не очень, но все мы
братья. Ни одно животное никогда да не убьет другое. Все животные равны.
А теперь, товарищи, мой сон. Рассказать его трудно. Я увидел, какой
будет земля без человека. И вдруг вспомнил совсем забытое. Давным-давно, в
пору моего поросячьего детства, моя мать и тетки певали старинную песню --
они знали только мелодию и первые три слова. Я помнил эту мелодию, но со
временем она как-то забылась. И вот сегодня ночью я услышал ее во сне. Более
того, я услышал слова, которые наверняка были известны нашим далеким предкам
и казались уже навсегда утраченными. Сейчас я вам спою эту песню. Конечно, я
стар и голос у меня уже не тот, зато, когда ее разучите вы, она зазвучит в
полную силу. Песня называется "Скот домашний, скот бесправный".
Старый кабан прочистил горло и запел. Хотя голос у него и вправду был
уже не тот, однако пел он довольно прилично, и мелодия сразу западала в
сердце, напоминая одновременно "Клементину" и "Кукарачу". Впрочем, ближе к
тексту:
Скот домашний, скот бесправный,
Изнуренный маетой,
Верю, ждет нас праздник славный,
Век наступит золотой!
Тот, кто был вчера хозяин,
Будет стерт с лица земли,
И до самых до окраин
Заживем как короли.
Все, что нам веками снилось,
Все получим мы сполна:
Будет сено, будет силос,
Вдоволь жмыха и зерна.
Злую зиму сменит лето,
Сменит бурю полный штиль,
Ну а ветхие заветы
Навсегда сдадим в утиль.
Все, друзья, начнем с начала,
День придет -- взмахнем хвостом
И, не мешкая, орала
На мечи перекуем.
Скот домашний, скот бесправный,
Изнуренный маетой,
Верю, ждет нас праздник славный,
Век наступит золотой!
Экстаз был полный. Майор не успел добраться до последнего куплета, как
уже грянул хор. Даже самые несообразительные сходу запомнили мелодию и
отдельные слова, а более смышленые, вроде свиней и собак, через несколько
минут знали песню наизусть. После двух или трех проб весь личный состав
скотного двора дружно горланил: "Скот домашний, скот бесправный..." Мычали
коровы, выли собаки, блеяли овцы, ржали лошади, крякали утки. От избытка
чувств песню пропели пять раз подряд и пели бы, наверно, до утра, если бы не
грубое вмешательство извне.
От этого "пения" проснулся мистер Джонс и спросонья решил, что на ферму
забралась лисица. Он схватил в углу охотничье ружье, всегда стоявшее
наготове, и пальнул в темноту крупной дробью. Огонь приняла на себя стена
сарая, что послужило сигналом к окончанию собрания. В один момент всех
словно ветром сдуло. Четвероногие зарылись в солому, крылатые расселись по
шесткам, и на ферме воцарилась полная тишина.
Спустя три дня душа старого Майора тихо отлетела во сне. Могилу ему
выбрали с видом на фруктовый сад.
Это случилось в начале марта. Следующие три месяца прошли в бурной,
хотя и тщательно законспирированной, деятельности. Если говорить о наиболее
сознательных животных, то речь Майора буквально перевернула их представления
о жизни. Никто не знал, когда сбудется гениальное предвидение, трудно было
рассчитывать на то, что Восстание произойдет при их жизни, но ясно было
одно: надо сделать все, чтобы приблизить этот великий день. Вся
просветительская и организационная работа легла на плечи свиней, как на
самую мыслящую часть животного мира. Среди последних выделялись два
кабанчика -- Цицерон и Наполеон, которых мистер Джонс выращивал на продажу.
Наполеон был крупный и весьма свирепый на вид кабан беркширской породы,
единственный беркшир на ферме; он умел настоять на своем, хотя и не обладал
даром красноречия. Цицерон же был нрава веселого, фантазер и говорун, но
ему, по общему мнению, не хватало основательности. Прочие кабанчики
откармливались на убой. Самый заметный из них был Деловой, шустрый такой,
бокастенький, с лоснящимся рыльцем, необыкновенно живыми глазками-пуговками
и пронзительнейшим голоском. Произнося зажигательные речи, в самые
драматические моменты он начинал посучивать ножками и быстро-быстро поводить
хвостиком, что как-то сразу убеждало. И вот уже черное казалось белым.
Эти трое и разработали идеи покойного Майора, придав им вид стройной
системы под названием анимализм. По ночам, когда Джонс заваливался спать,
они назначали в сарае тайные сходки, где излагались важнейшие принципы
нового учения. Поначалу они столкнулись с дремучим невежеством и апатией.
Одни напирали на чувство долга по отношению к мистеру Джонсу, которого они
величали не иначе как "Хозяин". При этом доводы звучали самые что ни на есть
примитивные: "Он нас кормит. Без него мы умрем от голода". Другие
спрашивали: "Не все ли нам равно, что будет после нашей смерти?" или "Зачем
готовиться к Восстанию, если оно когда-нибудь и так произойдет?" Совсем было
не просто вбить им в головы, что подобные взгляды противоречат самому духу
анимализма. Особенно все намучились с Молли, хорошенькой, но удивительно
глупой кобылкой.
-- А после Восстания сахар будет? -- первым делом спросила она у
Цицерона.
-- Нет,-- твердо сказал Цицерон.-- Без сахара мы спокойно обойдемся. Да
и зачем он, сахар, когда тебе засыплют сена и овса полную кормушку?
-- А заплетать ленты в гриву можно будет? -- не унималась Молли.
-- Товарищ,-- посуровел Цицерон,-- неужели ты не понимаешь, что твои
ленты -- это все разные цвета рабства! Неужели свобода не стоит всех
ленточек мира?
Молли согласилась, но в ее тоне как-то не чувствовалось, энтузиазма.
Еще больше сил ушло на идейную борьбу с Моисеем, ручным вороном. Этот
шпион и сплетник (кстати, любимчик Джонса) был мастер рассказывать небылицы.
Есть, говорил он, сказочное место -- Елинесейские поля, где все животные
пасутся после смерти. И находятся они будто бы на небе, только из-за облаков
не видно. На Елинесейских полях, говорил Моисей, всегда вволю ели, хотя
никогда не сеяли, и, мол-де, клевер там цветет круглый год, а кусковой сахар
и льняные жмыхи растут на каждом заборе.
Большинство животных, конечно, презирало Моисея за его праздность и
дурацкие выдумки, но кое-кто верил в существование Елинесейских полей, и,
лишь утроив свои усилия, сумели кабанчики поколебать эту веру.
Кто сразу пошел за ними, так это ломовые лошади, Хрумка и Работяга. Эти
двое были не способны дойти до чего-либо своим умом, но после того как им
все разжевали, они стали самыми надежными проводниками свинских идей; они
внедряли их в сознание масс с помощью простейших формулировок. Они не
пропускали ни одной тайной сходки, и в общем хоре, исполнявшем "Скот
домашний, скот бесправный" после каждого собрания, их голоса звучали сильнее
прочих.
Как показали дальнейшие события, путь к Восстанию оказался более
коротким и легким, чем ожидалось. Мистер Джонс, всегда управлявший
хозяйством жесткой, но уверенной рукой, в последнее время совсем запустил
дела. После того как он проиграл тяжбу, влетевшую ему в копеечку, он пал
духом и стал все чаще ударять по пиву. Часами просиживал он на кухне в своем
виндзорском кресле, читая газеты и отхлебывая из кружки; иногда он
размачивал в пиве корки хлеба и угощал Моисея. Его работники обленились и
заплутовались, поля заросли бурьяном, кровли многих построек прохудились,
живые изгороди потеряли всякий вид, скотина поголадывала.
На дворе уже стоял июнь, подошла пора заготовлять сено. Накануне
Иванова дня, в субботу, Джонс отправился в Уиллингдон и так назюзюкался в
кабачке "Рыжий лев", что обратно прибыл только к полудню следующего дня. Его
работнички с утра пораньше подоили коров, а остаток дня посвятили охоте на
диких кроликов, так что скотина осталась некормленной. Вернувшись, Джонс
прилег на диванчике в гостиной с намерением почитать "Новости дня" и,
прикрыв лицо газеткой, моментально отключился, даже не вспомнив о несчастной
животине. В конце концов голод взял свое. Какая-то буренка рогами вышибла
хлипкую дверцу, и все узники, томившиеся в своих загонах, стали рваться на
волю. Тут-то Джонс и продрал глаза. Он и четверо его работников ворвались в
хлев, раздавая удары кнутом направо и налево. Голодные животные уже просто
озверели. Вся эта неуправляемая стихия обрушилась на тиранов. В ход пошли
рога и копыта. Люди были застигнуты врасплох. Этот решительный отпор со
стороны тех, кто всегда помалкивал, кто безропотно сносил побои и унижения,
нагнал на них даже не страх -- ужас. Они позорно оставили поле боя и быстрым
аллюром понеслись по гужевой дороге, что выводила на большак. А за ними
победоносно катил ревущий вал.
Из окна спальни выглянула миссис Джонс, мгновенно оценила обстановку и,
побросав в саквояж кой-какое добро, улизнула с черного хода. Моисей снялся
со своего шестка и с заполошным криком маханул за хозяйкой. А Джонс и его
люди уже пылили по большаку. С лязгом захлопнулись железные ворота. Это
означало, что восставшие -- подумать только! -- одержали верх: Джонс изгнан,
ферма принадлежит им.
Животные не сразу поверили в такую неслыханную удачу. Всем стадом они
обежали свои владения, точно желая удостовериться, что на ферме не пахнет
человечьим духом. Потом они устремились к хозяйственным постройкам, чтобы
уничтожить все следы ненавистного правления. В дальнем конце конюшни они
взломали дверь, за которой были сложены удила и другая упряжь, железные
кольца, что продеваются в ноздри, и чудовищные ножи, которыми Джонс
кастрировал свиней и овец. Все полетело в колодец. Во дворе был разложен
костер, и вместе с кучей мусора в нем исчезли вожжи и недоуздки, наглазники
и позорные торбы для овса. И, разумеется, кнуты. Когда их охватило пламя,
животные на радостях устроили настоящую парнокопытную чечетку. Цицерон также
бросил в костер разноцветные ленты, какие обычно вплетают в лошадиные гривы
и хвосты по случаю ярмарки.
-- Ленты,-- сказал он,-- это та же одежда, а она одеждествляется с
человеком. Животные должны ходить голыми.
Услышав это, Работяга принес соломенную шляпу, которую он натягивал на
уши как средство от мух, и тоже предал ее огню.
В два счета животные уничтожили все, что напоминало им о мистере
Джонсе. После этого Наполеон привел их в амбар и выдал каждому по двойной
мере овса, а собакам -- по две лепешки. Затем они спели "Скот домашний, скот
бесправный" семь раз кряду и только тогда угомонились. Никогда еще их сон не
был таким счастливым. Проснулись они, как всегда, с рассветом и, осознав всю
грандиозность случившегося, гурьбой повалили на свежий воздух. Сразу за
пастбищем возвышался холм, с которого открывался вид на ферму. С вершины
этого холма животные окинули взглядом окрестности, лежавшие как на ладони в
лучах утреннего солнца. Все это принадлежало им, им одним! Они носились
кругами в каком-то безумии, выкидывали немыслимые коленца. Они катались по
росе, набивая рот сладкой сочной травой, выбивали копытами комья чернозема,
упиваясь дурманящим запахом. Потом был сделан инспекционный осмотр сенокоса,
фруктового сада, пруда, рощицы, пашни. Осмотр проходил в благоговейной
тишине -- животные словно впервые все это видели и никак не могли поверить,
что это их собственность.
И вот они остановились в молчании перед господским домом. Он теперь
тоже принадлежал им, но животный страх мешал им переступить порог. Наконец
Цицерон с Наполеоном толкнули плечом дверь, и живая цепочка боязливо
потянулась в дом. Осторожно, на цыпочках, чтобы, чего доброго, не попортить
обстановку, все переходили из комнаты в комнату, тихо ахая при виде такого
роскошества: кровати с пуховыми перинами, зеркала, кушетка с торчащим из
прорех конским волосом, ворсистый ковер, литография (с изображением королевы
Виктории) над камином. Когда визит подошел к концу и все уже спускались по
лестнице, вдруг кто-то хватился Молли. Ее нашли в женской спальне. С
блаженно-глуповатым выражением на морде она примеряла перед зеркалом голубую
ленту, найденную в туалетном столике миссис Джонс. Высказав Молли все, что
они о ней думают, животные покинули апартаменты. Из кухни были вынесены
висевшие там окорока (позже преданные земле), а в кухне копытом Работяги
была разнесена в щепы бочка пива; больше ничего не тронули. Открытым
голосованием на месте было вынесено решение сохранить дом как исторический
памятник. Так же единогласно постановили, что ни одно животное не опустится
до того, чтобы жить в доме.
После завтрака Цицерон с Наполеоном объявили общее собрание.
-- Товарищи,-- сказал Цицерон,-- сверим, так сказать, наши часы...
Сейчас половина седьмого, впереди у нас трудный день -- мы начинаем
заготовку сена. Но прежде важное дело.
Оказалось, за три месяца, предшествовавшие Восстанию, свиньи выучились
читать и писать по старенькому букварю, который когда-то прошел через руки
детей мистера Джонса и позже был выброшен за ненадобностью. Наполеон послал
Делового за масляной краской, черной и белой, а сам повел массы к главным
воротам. Когда ведра с краской были доставлены, Цицерон, дальше других
продвинувшийся в грамоте, зажал кисть в своем раздвоенном копытце, обмакнул
ее в краску и, замазав на воротах первое слово в названии фермы (а
называлась она, напомним, "Райский уголок"), исправил надпись на "Скотский
уголок". Отныне и вовеки за фермой закреплялось новое название. Затем было
послано за лестницей, которую приставили с торца к сараю. Последовало
очередное разъяснение, а именно: за эти три месяца свиньи не только создали
передовое учение, но и сформулировали его главнейшие принципы, которые
свелись к семи заповедям. Этим заповедям предстояло быть начертанными на
стене сарая, чтобы обрести силу закона, обязательного для нынешнего и
будущих поколений. С известным трудом взобравшись на нужную высоту (еще
вчера свинья и лестница казались понятиями несовместимыми), Цицерон окунул
кисть в ведро, которое держал Деловой, стоявший двумя ступеньками ниже. На
промазанной дегтем стене, белым по черному, появились аршинные буквы --
такие будут видны откуда угодно. Текст гласил:
1. Всякое двуногое -- враг.
2. Всякое четвероногое или крылатое -- друг.
3. Не носи одежду.
4. Не спи в постели.
5. Не пей.
6. Не убивай себе подобного.
7. Все животные равны.
Надписи получились аккуратные, и орфография не подкачала, если не
считать таких пустяков, как "друг" через "к" и буква "я", повернутая в
обратную сторону. Цицерон прочел вслух написанное. Все покивали в знак
согласия, а наиболее подкованные (Хрумка и Работяга как раз к ним не
относились), не мешкая, принялись учить заповеди наизусть.
-- А сейчас, товарищи, все на сенокос! -- Цицерон простер копытце,
освобожденное от малярной кисти.-- Докажем, что мы можем работать лучше, чем
Джонс и его люди!
Тут коровы, давно переминавшиеся с ноги на ногу, замычали в три глотки.
Коров не доили целые сутки, и их разбухшие вымена готовы были разорваться.
Обмозговав это дело, свиньи велели принести ведра и сами взялись за коровьи
сосцы. Для первого раза у них получилось совсем неплохо, даром что копытные,
и вот уже пять ведер до краев пенились парным молоком, вызывая неподдельный
интерес у окружающих.
-- И куда его теперь? -- спросил кто-то.
-- Иногда Джонс добавлял его в нашу болтушку,-- вспомнила одна несушка.
-- Не волнуйтесь, товарищи! -- Наполеон выступил вперед, заслоняя собой
ведра.-- С молоком мы разберемся. Главное сейчас -- сено. Товарищ Цицерон
вам все покажет, а там и я подойду. Вперед, товарищи! Дорога каждая минута!
Все дружно помчались на луг, а когда под вечер вернулись, молоко
Перевод: Сергей Таск
OCR, Spellcheck: Артур Маркосян
---------------------------------------------------------------
Мистер Джонс, владелец фермы "Райский уголок", несмотря на сильное
подпитие, перед сном по-хозяйски запер курятник, оставив при этом открытыми
слуховые окна. Вооруженный пляшущим в руке фонариком, он пересек двор на
ватных ногах, скинул сапоги на заднем крыльце, заглянул в буфетную, чтобы в
последний раз отметиться у бочонка с пивом, и взял курс на спальню,
ориентируясь на храп миссис Джонс.
Едва успел погаснуть в спальне свет, как во всех хозяйственных
постройках разом все зашевелилось, захлопало крыльями. Еще днем
распространился слух, что старый Майор, упитанный белый кабан-медалист,
видел прошлой ночью странный сон и хотел бы рассказать о нем всем животным.
Было решено собраться в большом сарае, как только мистер Джонс пойдет спать.
Старый Майор (это имя закрепилось за ним давно, хотя на выставках он был
больше известен как Красавчик) пользовался на ферме особым почетом, и ради
того, чтобы лишний раз его послушать, не жаль было пожертвовать часом сна.
В дальнем конце сарая возвышался дощатый помост; там, на соломенной
подстилке, под фонарем, подвешенным за балку, возлежал Майор. В свои
двенадцать лет, при том что его несколько разнесло, он был по-прежнему
хорош, воплощение мудрости и кротости, невзирая на торчащие клыки. Один за
другим входили животные и устраивались поудобнее, каждое на свой манер.
Первыми появились собаки, Бесси, Джесси и Пинчер, за ними свиньи, которые
сразу облюбовали мягкую солому перед самым помостом. Куры расселись на
подоконниках, голуби вспорхнули на стропила, овцы и коровы улеглись позади
свиней и принялись за жвачку. Работяга и Хрумка, две ломовые лошади, войдя в
сарай, соразмеряли каждый шаг, чтобы, не дай бог, не раздавить какую-нибудь
кроху своими мощными мохнатыми копытами. Хрумка, выносливая кобыла в
расцвете лет, ожеребившись в четвертый раз, утратила прежнюю стройность
форм. Работяга, здоровенный, под два метра битюг, стоил двух жеребцов. Белая
полоса на морде придавала ей этакое простецкое выражение, да в общем-то он
звезд с неба и не хватал, зато снискал всеобщее уважение за твердый характер
и исключительную работоспособность. За лошадьми пожаловали Мюриэл,
белоснежная козочка, и Бенджамин, осел. Среди всех животных на ферме
Бенджамин был самый старший и самый злонравный. Говорил он крайне редко и,
если уж открывал рот, то непременно следовал циничный выпад -- к примеру:
"Бог наградил меня хвостом, чтобы я мог отгонять мух, а по мне, так лучше ни
мух, ни хвоста". Он единственный никогда не смеялся. На вопрос "почему?" он
отвечал, что не видит вокруг себя ничего смешного. Он был по-своему предан
Работяге, хотя нипочем не признал бы этого вслух. Воскресенья они обычно
проводили вместе на выгуле, за фруктовым садом, где они могли, бок о бок
пощипывая травку, не обмолвиться за весь день ни единым словечком.
Не успели лошади как следует улечься, как появился целый выводок утят.
Они отбились от мамы и теперь слабо попискивали и тыкались туда-сюда в
поисках безопасного местечка. Хрумка огородила для них пятачок своей мощной
передней ногой, и утята, угнездившись, мгновенно заснули. Как всегда, под
занавес в сарай вошла блондинка Молли, глуповатая хорошенькая кобылка,
которую мистер Джонс запрягал в двуколку. Похрустывая сахарком, она
грациозно, мелкими шажками прошла вперед и начала у всех на виду поигрывать
белой гривой, чтобы каждый мог по достоинству оценить вплетенные в нее
красные ленты. В последний момент на пороге показалась кошка. По
обыкновению, она осмотрелась и решила, что самое теплое местечко -- между
Работягой и Хрумкой; там она и расположилась, и, пока Майор держал речь, она
себе мурлыкала в полном упоении, ничего не видя и не слыша.
Итак, все были в сборе, если не считать ручного ворона Моисея, спавшего
на своем шестке за сараем. Убедившись, что все удобно устроились и готовы
ему внимать, Майор прочистил горло и начал так:
-- Товарищи! Как вы слышали, прошлой ночью мне приснился странный сон.
Но прежде чем рассказать о нем, позвольте всего несколько слов. Я знаю, дни
мои сочтены, и я не имею права уйти, не передав вам, товарищи, свой опыт. Я
прожил долгую жизнь, много размышлял, лежа в своем закуте, и, думаю, пришел
к пониманию природы вещей, насколько это дано нам, животным. Вот об этом-то
я и хочу поговорить сегодня.
Какова же, товарищи, природа вещей? А такова, что наш век короток,
тяжел и беспросветен. Едва появившись на свет, мы работаем до седьмого пота,
а живем впроголодь, в чем только душа держится, и, когда мы становимся ни на
что не пригодными, нас предают варварской мучительной смерти. Нет в Англии
животного, которое, выйдя из младенчества, знало бы, что такое счастье и
заслуженный отдых. Нет в Англии животного, которое было бы свободным. Мы
живем в рабстве и нищете -- вот голая правда.
Но, может быть, это в природе вещей? Может быть, земля наша так скудна,
что не способна прокормить всех своих обитателей? Нет, товарищи, тысячу раз
нет! Земля Англии плодородна, климат благоприятный, а пищи хватит нашим
внукам и правнукам. Взять даже эту ферму: здесь могли бы жить припеваючи
дюжина лошадей, два десятка коров, сотни овец. Невероятно, но факт. Так
почему же, спрашивается, мы влачим столь жалкое существование? А потому, что
продукт нашего труда присваивается человеком! Вот где, извиняюсь, собака
зарыта. Вот он, корень зла -- человек. Другого врага у нас нет. Уберите с
подмостков Истории человека, и вы навсегда покончите с голодом и рабским
трудом.
Только человек потребляет, ничего не производя. Он не несет яйца, не
дает молока, ему не по силам тащить плуг или загнать зайца. И при этом он
царь и бог. Он закабалил нас, мы гнем на него спину, перебиваясь с хлеба на
воду, а он живет плодами нашего труда. Мы надрываем мускулы при обработке
его земли, мы производим ценнейший навоз для его полей, и что же? Кожа да
кости -- это все, что мы имеем. Вот вы, коровы, сколько тысяч литров молока
дали вы за прошлый год? И куда оно пошло, минуя голодных сосунков? Все, до
последней капли, вылакали наши эксплуататоры. А вы, куры, сколько вы снесли
яиц и много ли вылупилось из них цыплят? Львиная доля пошла на рынок, чтобы
еще больше обогатились Джонс и его люди. А где, Хрумка, четверо твоих
жеребят, которые могли стать опорой и усладой твоей старости? Их продали с
торгов годовалыми, и уже не видать тебе их, как своих ушей. Выносить и в
муках родить потомство, полить птом каждую пядь земли -- а что взамен,
кроме стойла и жалкой подачки?
Но даже эта безрадостная жизнь редко достигает своего естественного
конца. О себе я не говорю, мне крупно повезло: двенадцать годков,
худо-бедно, прожил, и детишками бог не обидел, за четвертую сотню
перевалило. Но все так или иначе идут под нож. Вот передо мной сидят
подсвинки, их за год откормят, а потом, отчаянно визжащих, прикончат на
колоде одним ударом. Этот ужас грозит всем нам -- коровам, свиньям, курам,
овцам -- всем. Возьмите нашего Работягу. Стоит ему подорвать свое лошадиное
здоровье, как в тот же день Джонс продаст его на живодерню, где с него
снимут шкуру, а мясо отдадут на псарню. Даже последнюю собаку ждет
безвременный конец. Когда у нее обвиснет хвост и зубов поубавится, Джонс
привяжет ей на шею камень и утопит в ближайшем пруду.
Короче, товарищи, ясно как божий день: не будет нам житья, пока
существует тирания человека. Свергнем тирана -- и все принадлежит нам. Одно
мощное усилие -- и вот они, свобода и сытая жизнь. Сам собой напрашивается
вопрос: что делать? Я вам скажу. Трудиться день и ночь, не щадя себя, во имя
освобождения от человеческого гнета. Вот мой вам завет, товарищи: восстание!
Когда произойдет это восстание, через неделю или через сто лет, я не знаю,
но так же ясно, как вы видите меня на соломенной подстилке, с такой же
ясностью я вижу -- рано или поздно справедливость восторжествует. Так
посвятите этой цели остаток своей короткой жизни! А главное, передайте мой
завет потомкам, и пусть грядущие поколения продолжат нашу борьбу до
окончательной победы!
И помните, товарищи: ничто не должно поколебать вашей решимости. Пусть
никакие красивые слова не собьют вас с пути. Не верьте человеку, когда он
будет говорить, что у него и у животных общие интересы и что чем богаче его
стол, тем больше вам с него перепадает. Все ложь. Человек всегда блюдет свой
интерес. Ну а мы, животные, должны сомкнуть наши ряды, должны крепить наше
единство. Все люди -- враги. Все животные -- братья...
Его слова заглушил внезапный шум. Пока Майор держал свою речь, из щелей
сарая вылезли огромные крысы и присоединились к слушателям. Тут их засекли
собаки, и несдобровать бы крысам, не юркни они обратно в щель. Майор поднял
копытце, прося тишины.
-- Товарищи,-- сказал он,-- нам надо определиться. Крысы и дикие
кролики -- кто они, друзья или враги? Ставлю вопрос на голосование. Итак:
считает ли собрание, что нам с крысами по пути?
Подавляющим большинством голосов вопрос был решен положительно. Против
оказались четверо, три собаки и кошка, которая, как позже выяснилось,
проголосовала за оба предложения. А Майор продолжал:
-- Мне осталось сказать немногое. Еще раз повторю: будьте непримиримы,
в своей ненависти ко всему, что связано с именем человека. Всякое двуногое
-- враг. Всякое четвероногое или крылатое -- друг. Но важно, чтобы в борьбе
с человеком мы не уподобились ему. И позже, когда он уже будет низложен,
нельзя, чтобы мы погрязли в людских пороках. Ни одно животное не должно жить
в доме, спать в постели, носить одежду, не должно употреблять алкоголь и
курить табак, заниматься торговлей и вести денежные расчеты. Что бы человек
ни делал, все дурно. А самое главное -- животные не должны угнетать себе
подобных. Среди нас есть слабые и сильные, умные и не очень, но все мы
братья. Ни одно животное никогда да не убьет другое. Все животные равны.
А теперь, товарищи, мой сон. Рассказать его трудно. Я увидел, какой
будет земля без человека. И вдруг вспомнил совсем забытое. Давным-давно, в
пору моего поросячьего детства, моя мать и тетки певали старинную песню --
они знали только мелодию и первые три слова. Я помнил эту мелодию, но со
временем она как-то забылась. И вот сегодня ночью я услышал ее во сне. Более
того, я услышал слова, которые наверняка были известны нашим далеким предкам
и казались уже навсегда утраченными. Сейчас я вам спою эту песню. Конечно, я
стар и голос у меня уже не тот, зато, когда ее разучите вы, она зазвучит в
полную силу. Песня называется "Скот домашний, скот бесправный".
Старый кабан прочистил горло и запел. Хотя голос у него и вправду был
уже не тот, однако пел он довольно прилично, и мелодия сразу западала в
сердце, напоминая одновременно "Клементину" и "Кукарачу". Впрочем, ближе к
тексту:
Скот домашний, скот бесправный,
Изнуренный маетой,
Верю, ждет нас праздник славный,
Век наступит золотой!
Тот, кто был вчера хозяин,
Будет стерт с лица земли,
И до самых до окраин
Заживем как короли.
Все, что нам веками снилось,
Все получим мы сполна:
Будет сено, будет силос,
Вдоволь жмыха и зерна.
Злую зиму сменит лето,
Сменит бурю полный штиль,
Ну а ветхие заветы
Навсегда сдадим в утиль.
Все, друзья, начнем с начала,
День придет -- взмахнем хвостом
И, не мешкая, орала
На мечи перекуем.
Скот домашний, скот бесправный,
Изнуренный маетой,
Верю, ждет нас праздник славный,
Век наступит золотой!
Экстаз был полный. Майор не успел добраться до последнего куплета, как
уже грянул хор. Даже самые несообразительные сходу запомнили мелодию и
отдельные слова, а более смышленые, вроде свиней и собак, через несколько
минут знали песню наизусть. После двух или трех проб весь личный состав
скотного двора дружно горланил: "Скот домашний, скот бесправный..." Мычали
коровы, выли собаки, блеяли овцы, ржали лошади, крякали утки. От избытка
чувств песню пропели пять раз подряд и пели бы, наверно, до утра, если бы не
грубое вмешательство извне.
От этого "пения" проснулся мистер Джонс и спросонья решил, что на ферму
забралась лисица. Он схватил в углу охотничье ружье, всегда стоявшее
наготове, и пальнул в темноту крупной дробью. Огонь приняла на себя стена
сарая, что послужило сигналом к окончанию собрания. В один момент всех
словно ветром сдуло. Четвероногие зарылись в солому, крылатые расселись по
шесткам, и на ферме воцарилась полная тишина.
Спустя три дня душа старого Майора тихо отлетела во сне. Могилу ему
выбрали с видом на фруктовый сад.
Это случилось в начале марта. Следующие три месяца прошли в бурной,
хотя и тщательно законспирированной, деятельности. Если говорить о наиболее
сознательных животных, то речь Майора буквально перевернула их представления
о жизни. Никто не знал, когда сбудется гениальное предвидение, трудно было
рассчитывать на то, что Восстание произойдет при их жизни, но ясно было
одно: надо сделать все, чтобы приблизить этот великий день. Вся
просветительская и организационная работа легла на плечи свиней, как на
самую мыслящую часть животного мира. Среди последних выделялись два
кабанчика -- Цицерон и Наполеон, которых мистер Джонс выращивал на продажу.
Наполеон был крупный и весьма свирепый на вид кабан беркширской породы,
единственный беркшир на ферме; он умел настоять на своем, хотя и не обладал
даром красноречия. Цицерон же был нрава веселого, фантазер и говорун, но
ему, по общему мнению, не хватало основательности. Прочие кабанчики
откармливались на убой. Самый заметный из них был Деловой, шустрый такой,
бокастенький, с лоснящимся рыльцем, необыкновенно живыми глазками-пуговками
и пронзительнейшим голоском. Произнося зажигательные речи, в самые
драматические моменты он начинал посучивать ножками и быстро-быстро поводить
хвостиком, что как-то сразу убеждало. И вот уже черное казалось белым.
Эти трое и разработали идеи покойного Майора, придав им вид стройной
системы под названием анимализм. По ночам, когда Джонс заваливался спать,
они назначали в сарае тайные сходки, где излагались важнейшие принципы
нового учения. Поначалу они столкнулись с дремучим невежеством и апатией.
Одни напирали на чувство долга по отношению к мистеру Джонсу, которого они
величали не иначе как "Хозяин". При этом доводы звучали самые что ни на есть
примитивные: "Он нас кормит. Без него мы умрем от голода". Другие
спрашивали: "Не все ли нам равно, что будет после нашей смерти?" или "Зачем
готовиться к Восстанию, если оно когда-нибудь и так произойдет?" Совсем было
не просто вбить им в головы, что подобные взгляды противоречат самому духу
анимализма. Особенно все намучились с Молли, хорошенькой, но удивительно
глупой кобылкой.
-- А после Восстания сахар будет? -- первым делом спросила она у
Цицерона.
-- Нет,-- твердо сказал Цицерон.-- Без сахара мы спокойно обойдемся. Да
и зачем он, сахар, когда тебе засыплют сена и овса полную кормушку?
-- А заплетать ленты в гриву можно будет? -- не унималась Молли.
-- Товарищ,-- посуровел Цицерон,-- неужели ты не понимаешь, что твои
ленты -- это все разные цвета рабства! Неужели свобода не стоит всех
ленточек мира?
Молли согласилась, но в ее тоне как-то не чувствовалось, энтузиазма.
Еще больше сил ушло на идейную борьбу с Моисеем, ручным вороном. Этот
шпион и сплетник (кстати, любимчик Джонса) был мастер рассказывать небылицы.
Есть, говорил он, сказочное место -- Елинесейские поля, где все животные
пасутся после смерти. И находятся они будто бы на небе, только из-за облаков
не видно. На Елинесейских полях, говорил Моисей, всегда вволю ели, хотя
никогда не сеяли, и, мол-де, клевер там цветет круглый год, а кусковой сахар
и льняные жмыхи растут на каждом заборе.
Большинство животных, конечно, презирало Моисея за его праздность и
дурацкие выдумки, но кое-кто верил в существование Елинесейских полей, и,
лишь утроив свои усилия, сумели кабанчики поколебать эту веру.
Кто сразу пошел за ними, так это ломовые лошади, Хрумка и Работяга. Эти
двое были не способны дойти до чего-либо своим умом, но после того как им
все разжевали, они стали самыми надежными проводниками свинских идей; они
внедряли их в сознание масс с помощью простейших формулировок. Они не
пропускали ни одной тайной сходки, и в общем хоре, исполнявшем "Скот
домашний, скот бесправный" после каждого собрания, их голоса звучали сильнее
прочих.
Как показали дальнейшие события, путь к Восстанию оказался более
коротким и легким, чем ожидалось. Мистер Джонс, всегда управлявший
хозяйством жесткой, но уверенной рукой, в последнее время совсем запустил
дела. После того как он проиграл тяжбу, влетевшую ему в копеечку, он пал
духом и стал все чаще ударять по пиву. Часами просиживал он на кухне в своем
виндзорском кресле, читая газеты и отхлебывая из кружки; иногда он
размачивал в пиве корки хлеба и угощал Моисея. Его работники обленились и
заплутовались, поля заросли бурьяном, кровли многих построек прохудились,
живые изгороди потеряли всякий вид, скотина поголадывала.
На дворе уже стоял июнь, подошла пора заготовлять сено. Накануне
Иванова дня, в субботу, Джонс отправился в Уиллингдон и так назюзюкался в
кабачке "Рыжий лев", что обратно прибыл только к полудню следующего дня. Его
работнички с утра пораньше подоили коров, а остаток дня посвятили охоте на
диких кроликов, так что скотина осталась некормленной. Вернувшись, Джонс
прилег на диванчике в гостиной с намерением почитать "Новости дня" и,
прикрыв лицо газеткой, моментально отключился, даже не вспомнив о несчастной
животине. В конце концов голод взял свое. Какая-то буренка рогами вышибла
хлипкую дверцу, и все узники, томившиеся в своих загонах, стали рваться на
волю. Тут-то Джонс и продрал глаза. Он и четверо его работников ворвались в
хлев, раздавая удары кнутом направо и налево. Голодные животные уже просто
озверели. Вся эта неуправляемая стихия обрушилась на тиранов. В ход пошли
рога и копыта. Люди были застигнуты врасплох. Этот решительный отпор со
стороны тех, кто всегда помалкивал, кто безропотно сносил побои и унижения,
нагнал на них даже не страх -- ужас. Они позорно оставили поле боя и быстрым
аллюром понеслись по гужевой дороге, что выводила на большак. А за ними
победоносно катил ревущий вал.
Из окна спальни выглянула миссис Джонс, мгновенно оценила обстановку и,
побросав в саквояж кой-какое добро, улизнула с черного хода. Моисей снялся
со своего шестка и с заполошным криком маханул за хозяйкой. А Джонс и его
люди уже пылили по большаку. С лязгом захлопнулись железные ворота. Это
означало, что восставшие -- подумать только! -- одержали верх: Джонс изгнан,
ферма принадлежит им.
Животные не сразу поверили в такую неслыханную удачу. Всем стадом они
обежали свои владения, точно желая удостовериться, что на ферме не пахнет
человечьим духом. Потом они устремились к хозяйственным постройкам, чтобы
уничтожить все следы ненавистного правления. В дальнем конце конюшни они
взломали дверь, за которой были сложены удила и другая упряжь, железные
кольца, что продеваются в ноздри, и чудовищные ножи, которыми Джонс
кастрировал свиней и овец. Все полетело в колодец. Во дворе был разложен
костер, и вместе с кучей мусора в нем исчезли вожжи и недоуздки, наглазники
и позорные торбы для овса. И, разумеется, кнуты. Когда их охватило пламя,
животные на радостях устроили настоящую парнокопытную чечетку. Цицерон также
бросил в костер разноцветные ленты, какие обычно вплетают в лошадиные гривы
и хвосты по случаю ярмарки.
-- Ленты,-- сказал он,-- это та же одежда, а она одеждествляется с
человеком. Животные должны ходить голыми.
Услышав это, Работяга принес соломенную шляпу, которую он натягивал на
уши как средство от мух, и тоже предал ее огню.
В два счета животные уничтожили все, что напоминало им о мистере
Джонсе. После этого Наполеон привел их в амбар и выдал каждому по двойной
мере овса, а собакам -- по две лепешки. Затем они спели "Скот домашний, скот
бесправный" семь раз кряду и только тогда угомонились. Никогда еще их сон не
был таким счастливым. Проснулись они, как всегда, с рассветом и, осознав всю
грандиозность случившегося, гурьбой повалили на свежий воздух. Сразу за
пастбищем возвышался холм, с которого открывался вид на ферму. С вершины
этого холма животные окинули взглядом окрестности, лежавшие как на ладони в
лучах утреннего солнца. Все это принадлежало им, им одним! Они носились
кругами в каком-то безумии, выкидывали немыслимые коленца. Они катались по
росе, набивая рот сладкой сочной травой, выбивали копытами комья чернозема,
упиваясь дурманящим запахом. Потом был сделан инспекционный осмотр сенокоса,
фруктового сада, пруда, рощицы, пашни. Осмотр проходил в благоговейной
тишине -- животные словно впервые все это видели и никак не могли поверить,
что это их собственность.
И вот они остановились в молчании перед господским домом. Он теперь
тоже принадлежал им, но животный страх мешал им переступить порог. Наконец
Цицерон с Наполеоном толкнули плечом дверь, и живая цепочка боязливо
потянулась в дом. Осторожно, на цыпочках, чтобы, чего доброго, не попортить
обстановку, все переходили из комнаты в комнату, тихо ахая при виде такого
роскошества: кровати с пуховыми перинами, зеркала, кушетка с торчащим из
прорех конским волосом, ворсистый ковер, литография (с изображением королевы
Виктории) над камином. Когда визит подошел к концу и все уже спускались по
лестнице, вдруг кто-то хватился Молли. Ее нашли в женской спальне. С
блаженно-глуповатым выражением на морде она примеряла перед зеркалом голубую
ленту, найденную в туалетном столике миссис Джонс. Высказав Молли все, что
они о ней думают, животные покинули апартаменты. Из кухни были вынесены
висевшие там окорока (позже преданные земле), а в кухне копытом Работяги
была разнесена в щепы бочка пива; больше ничего не тронули. Открытым
голосованием на месте было вынесено решение сохранить дом как исторический
памятник. Так же единогласно постановили, что ни одно животное не опустится
до того, чтобы жить в доме.
После завтрака Цицерон с Наполеоном объявили общее собрание.
-- Товарищи,-- сказал Цицерон,-- сверим, так сказать, наши часы...
Сейчас половина седьмого, впереди у нас трудный день -- мы начинаем
заготовку сена. Но прежде важное дело.
Оказалось, за три месяца, предшествовавшие Восстанию, свиньи выучились
читать и писать по старенькому букварю, который когда-то прошел через руки
детей мистера Джонса и позже был выброшен за ненадобностью. Наполеон послал
Делового за масляной краской, черной и белой, а сам повел массы к главным
воротам. Когда ведра с краской были доставлены, Цицерон, дальше других
продвинувшийся в грамоте, зажал кисть в своем раздвоенном копытце, обмакнул
ее в краску и, замазав на воротах первое слово в названии фермы (а
называлась она, напомним, "Райский уголок"), исправил надпись на "Скотский
уголок". Отныне и вовеки за фермой закреплялось новое название. Затем было
послано за лестницей, которую приставили с торца к сараю. Последовало
очередное разъяснение, а именно: за эти три месяца свиньи не только создали
передовое учение, но и сформулировали его главнейшие принципы, которые
свелись к семи заповедям. Этим заповедям предстояло быть начертанными на
стене сарая, чтобы обрести силу закона, обязательного для нынешнего и
будущих поколений. С известным трудом взобравшись на нужную высоту (еще
вчера свинья и лестница казались понятиями несовместимыми), Цицерон окунул
кисть в ведро, которое держал Деловой, стоявший двумя ступеньками ниже. На
промазанной дегтем стене, белым по черному, появились аршинные буквы --
такие будут видны откуда угодно. Текст гласил:
1. Всякое двуногое -- враг.
2. Всякое четвероногое или крылатое -- друг.
3. Не носи одежду.
4. Не спи в постели.
5. Не пей.
6. Не убивай себе подобного.
7. Все животные равны.
Надписи получились аккуратные, и орфография не подкачала, если не
считать таких пустяков, как "друг" через "к" и буква "я", повернутая в
обратную сторону. Цицерон прочел вслух написанное. Все покивали в знак
согласия, а наиболее подкованные (Хрумка и Работяга как раз к ним не
относились), не мешкая, принялись учить заповеди наизусть.
-- А сейчас, товарищи, все на сенокос! -- Цицерон простер копытце,
освобожденное от малярной кисти.-- Докажем, что мы можем работать лучше, чем
Джонс и его люди!
Тут коровы, давно переминавшиеся с ноги на ногу, замычали в три глотки.
Коров не доили целые сутки, и их разбухшие вымена готовы были разорваться.
Обмозговав это дело, свиньи велели принести ведра и сами взялись за коровьи
сосцы. Для первого раза у них получилось совсем неплохо, даром что копытные,
и вот уже пять ведер до краев пенились парным молоком, вызывая неподдельный
интерес у окружающих.
-- И куда его теперь? -- спросил кто-то.
-- Иногда Джонс добавлял его в нашу болтушку,-- вспомнила одна несушка.
-- Не волнуйтесь, товарищи! -- Наполеон выступил вперед, заслоняя собой
ведра.-- С молоком мы разберемся. Главное сейчас -- сено. Товарищ Цицерон
вам все покажет, а там и я подойду. Вперед, товарищи! Дорога каждая минута!
Все дружно помчались на луг, а когда под вечер вернулись, молоко