предстала невиданная картина: со стороны фермы галопом мчался старый осел и
орал что было мочи. Впервые они видели всегда невозмутимого Бенджамина в
таком возбужденном состоянии, да и прыти такой никто от него не ожидал.
"Скорей, скорей! -- кричал осел.-- Они забирают Работягу!" Не спросясь у
свиньи, животные побросали тяпки и побежали к ферме. И точно: во дворе стоял
большой наглухо закрытый фургон с надписью на боку, на козлах восседал
плутоватого вида человек в котелке с низкой тульей. Стойло Работяги было
пустым.
Животные сгрудились вокруг фургона.
-- До свиданья. Работяга! -- закричали все наперебой. Скорее
возвращайся!
-- Болваны! -- взревел Бенджамин и запрыгал, затопотал копытами.--
Болваны! Вы посмотрите, что тут написано!
Произошло некоторое замешательство. Мюриэл начала разбирать текст по
складам, но Бенджамин протиснулся вперед и прочел вслух при гробовом
молчании: -- "Альфред Симмондс, забой скота. Дубленая кожа, клейстер,
костная мука". Ну, поняли? Они везут его на живодерню!
Вопль ужаса вырвался из десятка глоток. Человек, сидевший на козлах,
протянул кнутом двух своих лошадок, и те резво взяли с места в карьер.
Животные с криком бросились вдогонку. Хрумка бежала первой, но фургон успел
набрать скорость. При всей своей грузности Хрумка перешла на легкий галоп.
-- Работяга! звала она друга.-- Мы здесь! Мы здесь! Неизвестно, что
расслышал Работяга в общем шуме, но вдруг в заднее оконце просунулась его
морда с белой полосой.
-- Вылезай! кричала Хрумка не своим голосом. Вылезай немедленно! Они
хотят тебя убить!
Все подхватили:
-- Вылезай, Работяга, вылезай!
Фургон отрывался от них с каждой минутой. Трудно сказать, понял ли
Работяга, о чем ему кричали, но морда его исчезла, и в следующую секунду
судорожные удары копыт начали сотрясать фургон. Он предпринял попытку
выбраться наружу. Было время, когда трех-четырех его ударов хватило бы,
чтобы разнести этот фургон в щепы, но сейчас он был слишком слаб и очень
быстро затих. Тогда животные, отчаявшись, стали уговаривать лошадок
остановиться.
-- Товарищи, братья, -- взывали они,-- вы же везете его на верную
смерть!
Но глупая скотина, не понимавшая, о чем сыр-бор, только прибавляла шаг.
С опозданием кому-то пришло в голову закрыть главные ворота -- фургон уже
проскочил их и удалялся. Больше Работягу не видели.
Спустя три дня стало известно, что Работяга скончался в ветлечебнице,
хотя было сделано все возможное и даже невозможное. Об этом рассказал
Деловой, ни на шаг не отходивший, по его собственным словам, от умирающего.
-- У меня сердце разрывалось! -- Деловой смахивал слезу копытцем.-- Он
отошел, можно сказать, у меня на руках. Перед тем как испустить дух, он
прошептал одними губами, что ему было бы легче уйти из жизни, если бы
мельница уже стояла. "Вся надежда, товарищи, на вас, -- прошептал он.-- С
честью несите знамя Восстания. Да здравствует „Скотский уголок"! Да
здравствует товарищ Кабаньеро! Наполеон всегда прав". Это были его последние
слова.
Тут Деловой странным образом переменился. Он вдруг умолк, а его
подозрительные глазки-пуговки зашныряли по всем, кто его слушал.
Деловой сказал, что в день, когда увезли Работягу, распространился
гнусный слушок. Кто-то прочел на фургоне надпись "Забойщик скота" и сделал
отсюда скоропалительный вывод, что битюга забрали на живодерню. Большего
абсурда нельзя себе вообразить. "Как вы могли! -- визжал Деловой, суча
ножками, и хвостик у него при этом нервно подергивался.-- Как вы могли такое
подумать о любимом вожде, о нашем Кабаньеро!" На самом деле разгадка была
проста. Ветеринар совсем недавно купил фургон у забойщика скота и еще не
успел закрасить старую надпись. А из этого накрутили бог знает что!
У животных словно камень с души свалился. Когда же Деловой описал в
красках просторную палату, куда поместили Работягу, и прекрасный уход, и
дорогие лекарства, на которые Наполеон не пожалел никаких денег, последние
сомнения рассеялись, и чувство горечи по поводу смерти друга смягчила мысль
о том, что по крайней мере это была легкая смерть.
В ближайшее воскресенье Наполеон почтил своим присутствием утреннюю
летучку и произнес короткую речь в честь безвременно ушедшего товарища. К
сожалению, сказал он, не удастся перевезти на ферму его бренные останки, но
зато из лавра, что растет в саду, будет сделан большой венок, который
украсит его могилу. Кроме того, свиньи намерены устроить в своем узком кругу
траурный банкет. В конце своей короткой речи Наполеон напомнил
присутствующим два любимых девиза покойного: "Работать еще лучше" и
"Наполеон всегда прав". Пусть каждый, сказал он, воспримет эти девизы как
свои собственные.
В день, когда должен был состояться траурный банкет, бакалейщик из
Уиллингдона доставил в усадьбу нечто тяжелое и тщательнейшим образом
упакованное. Вечером дом огласило мощное хоровое пение, которое позже, судя
по ряду признаков, перешло в бурную ссору. А закончилось все около
одиннадцати оглушительным звоном стекла. До середины следующего дня дом
стоял как вымерший. Поговаривали, что свиньи сумели где-то раздобыть денег
на ящик виски.
Прошли годы. Зимы сменялись веснами, пролетал короткий век животных.
Кроме Хрумки, Бенджамина, ручного ворона и нескольких свиней не осталось
больше живых свидетелей старого режима.
Умерла Мюриэл, умерли Бесси, Джесси и Пинчер. Джонс тоже умер -- далеко
от родных мест, в лечебнице для хронических алкоголиков. О Цицероне давно
уже не вспоминали. Не вспоминал никто и о Работяге -- кроме тех немногих,
кто его знал. Хрумка располнела и постарела, у нее было неважно с суставами,
и глаза все чаще слезились. Пенсионного возраста она достигла два года
назад, но вопрос с пенсией оставался пока открытым. Разговоры о том, чтобы
огородить для престарелых животных часть пастбища, давно, как говорится,
замяли для ясности. Наполеон вошел в пору зрелости и весил ни много ни мало
полтора центнера. У Делового глазки совсем заплыли от ожирения. А вот старый
Бенджамин почти не изменился, разве что стал еще более мрачным и замкнутым
после смерти Работяги, да и морда заметно поседела.
До изобилия, о котором когда-то мечталось, было, пожалуй, еще далеко, а
вот ртов существенно прибавилось, это факт. Выросло целое поколение, знавшее
о великой Битве только понаслышке, иные были приобретены на торгах -- этим
слово "восстание" и вовсе ничего не говорило. В конюшне появились три новые
лошади -- статные, ладные, настоящие трудяги и хорошие товарищи, но, что
называется, бог ума не дал. Дальше буквы "В" ни одна из них не продвинулась.
Они с готовностью принимали все на веру -- величие одержанной над Джонсом
победы, принципы анимализма -- особенно когда это исходило от Хрумки,
которая заменила им мать; но, конечно же, глубинный смысл этих понятий был
им недоступен.
Хозяйство нынче выглядело более организованным, и дела велись на
широкую ногу. Владения "Скотского уголка" расширились за счет земель,
приобретенных у мистера Пилкингтона. Строительство ветряной мельницы
благополучно завершилось, появились собственные молотилка и транспортер,
выросли новые постройки. Уимпер купил двухколесный экипаж. Кстати, о
мельнице. Хотя динамо-машину для преобразования энергии ветра в
электрическую так и не поставили, все же она исправно молола зерно, что
приносило устойчивый доход. Сейчас животные ударными темпами строили вторую
мельницу, на которой опять-таки намечалось поставить динамо-машину, правда,
красивой жизни, в свое время предсказанной Цицероном (электрифицированные
стойла с горячей и холодной водой, трехдневная рабочая неделя и все такое
прочее), уже никто не обещал. Наполеон заявил, что подобные идеи
противоречат духу анимализма. Подлинное счастье, учил он, в постоянном труде
и отказе от всего лишнего.
Общее впечатление, надо сказать, было такое, что богатеет ферма, но
никак не ее обитатели -- свиньи и собаки, разумеется, не в счет. Не потому
ли, что очень уж их много, свиней и собак, расплодилось. И ведь не скажешь,
будто они не работали. Не зря же Деловой постоянно напоминал, сколь
многосложны вопросы организации и управления. Собственно, животные даже не
пытались постичь умом эту хитрую механику. Чего стоила одна деятельность по
составлению бумаг, сами названия которых звучали красиво и таинственно:
"досье", "инструкция", "протокол", "меморандум". Все эти бумажные простыни
исписывались сверху донизу, а потом в обязательном порядке сжигались. От
этих бумаг, говорил Деловой, зависит благополучие и даже само существование
фермы. Вот только никакой еды ни свиньи, ни собаки не производили, а
размножались, кстати, не хуже прочих, да и на отсутствие аппетита не
жаловались.
Жизнь прочих ни в чем не изменилась: недоедали, спали на соломе, пили
из пруда, работали в поле. Зимой страдали от холода, летом от мух. Иногда
старожилы, поднапрягшись, пытались вспомнить, как им жилось сразу после
изгнания Джонса -- лучше или хуже? Никто не помнил. А значит, им не с чем
было сравнивать их нынешнюю жизнь, оставалось полагаться на статистические
выкладки Делового, неопровержимо доказывавшие, что жизнь с каждым днем
становится все краше. Тут, наверно, было над чем поломать голову, но для
этого, как минимум, надо было иметь свободное время для раздумий. Один
старый Бенджамин, помнивший, как он утверждал, прошлое во всех подробностях,
держался мнения: что вчера, что завтра -- разницы никакой, ибо жизнь есть
суета и маета.
Но животные не теряли надежды, как не теряли никогда чувства гордости
за свой уголок. Ведь их ферма была единственной в графстве, да что там в
графстве -- в Англии! -- единственной, где всем заправляли животные. Даже
несмышленые сосунки, даже пришлые, ранее жившие на соседних фермах, не
переставали удивляться этому диву. Стоило только прогреметь ружейному залпу,
стоило затрепетать на флагштоке зеленому полотнищу, как их сердца
переполнялись патриотическим восторгом, и разговор мгновенно переключался на
славные дела давно минувших дней -- изгнание Джонса, провозглашение семи
заповедей, битвы с внешними врагами. Мечта предыдущих поколений продолжала
волновать умы. Все свято верили в предсказанное старым хряком светлое
будущее, когда на зеленые пастбища не ступит нога человека. Оно придет, это
будущее, пусть не скоро, пусть многие не доживут до него, но оно придет. И
еще зазвучит громогласно песня "Скот домашний, скот бесправный", которую и
сейчас, надо полагать, мурлычут себе под нос то тут, то там, во всяком
случае, знают ее все, хотя и не отваживаются петь в открытую. Да, животным
жилось несладко, да, многие надежды пока не оправдались, но, так или иначе,
их жизнь в сравнении с жизнью других животных -- это небо и земля. Если
случалось голодать, то не потому, что последний кусок отдавался
эксплуататору-человеку; если и гнули спину, то исключительно на себя. Среди
них не было двуногих. Среди них не было "хозяев". Все животные были равны.
Однажды в начале лета Деловой приказал овцам следовать за ним в дальний
конец фермы, где находился заброшенный участок, поросший березняком. Весь
день с позволения Делового овцы пощипывали молодые побеги. Вечером он
вернулся в дом, а овцам разрешил остаться в березнячке по причине теплой
погоды. И все, целую неделю их не было видно. Деловой проводил с ними каждый
божий день. Оказывается, он с ними разучивал новую песню, что требовало
уединения.
Как-то раз, уже после появления овец, животные возвращались с работы,
наслаждаясь теплым вечером, как вдруг со двора послышалось испуганное
ржание. Все так и замерли. Это был голос Хрумки. Она снова заржала, и тогда
все помчались на ее голос. То, что они увидели, действительно могло
перепугать не на шутку.
По двору шла свинья на задних ногах.
Это был Деловой. При его внушительных габаритах не просто было
держаться в таком положении, но он умело сохранял равновесие, хотя и
чувствовалась некоторая скованность в движениях. В следующую минуту из дома
одна за другой, на манер Делового, потянулись во двор остальные свиньи. У
кого-то получалось лучше, у кого-то хуже, кого-то даже покачивало, и он
словно бы искал, на что опереться, но, воздадим им должное, все сумели
пройтись по двору, ни разу не опустившись на четвереньки. А потом истошно
залаяли псы, пронзительно заголосил черный петел, и на пороге дома показался
сам Наполеон -- он бесподобно стоял на задних ногах и с победоносным видом
оглядывал присутствующих, а вокруг него уже вертелись преданные
телохранители.
Передним копытцем Наполеон сжимал кнут.
Воцарилась мертвая тишина. Оторопевшие животные сбились в кучу и
расширенными от ужаса глазами смотрели, как длиннющая цепочка свиней
неспешно совершает круг почета. Казалось, мир перевернулся. Наконец животные
справились с первым шоком, и стихийный протест уже готов был выплеснуться
наружу невзирая ни на панический страх перед псами-охранниками, ни на
многолетнюю привычку сносить все безропотно, ничто и никогда не подвергая
сомнению. Но в этот самый миг, словно по сигналу, овцы дружно грянули:
-- Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги
лучше!
Они скандировали пять минут, и когда в конце концов представилась
возможность вклиниться со словом протеста, это потеряло всякий смысл, потому
что свиньи уже скрылись в доме.
Бенджамин почувствовал, как чей-то нос ткнулся ему в плечо. Это была
Хрумка, Взгляд у нее был почти невидящий. Она молча потянула его за гриву, и
он послушно проследовал за ней к большому сараю. Они остановились перед
стеной с семью заповедями. Минуту-другую они созерцали просмоленную черную
стену, на которой выделялись белые строчки.
Совсем что-то я ослепла, -- нарушила молчание Хрумка. Вообще-то я
всегда была несильна в грамоте, но, сдается мне, раньше текст выглядел
как-то не так. Погляди, Бенджамин, все ли заповеди на месте?
Впервые в жизни старый осел изменил своему правилу -- прочел вслух то,
что было некогда написано Деловым. Собственно говоря, от написанного
осталась одна-единственная заповедь, и звучала она так:
ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,
НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЕЕ
После этого уже никого не удивило, когда на следующий день свиньи,
осуществлявшие надзор за полевыми работами, вооружились кнутами. Не удивило,
что свиньи подписались на "Дейли миррор", "Джона Булля" и "Пикантные
новости", что они купили себе радиоприемник и уже договорились об установке
телефона. Не удивились при виде Наполеона, прогуливающегося в саду с трубкой
в зубах. Не удивились даже тогда, когда свиньи продемонстрировали гардероб
прежнего владельца фермы, когда Наполеон предстал перед их взорами в кожаных
крагах и черном сюртуке поверх прозодежды (мистер Джонс в ней обычно морил
крыс), а его любимая хрюшка напялила на себя шелковое муаровое платье,
которое миссис Джонс надевала по воскресеньям.
Через неделю двор заполнили двухколесные экипажи -- это соседи-фермеры
приняли приглашение осмотреть "Скотский уголок". Они пришли в восхищение от
увиденного, особенно от мельницы. Животные, прилежно занимавшиеся прополкой,
глаз поднять не смели; неизвестно, кто нагнал на них больше страху, люди или
свиньи.
Весь вечер в доме звучали песни и громкий смех, знакомые и незнакомые
голоса смешались. И тут вдруг животными овладело жгучее любопытство: что же
там может происходить между ними и нами, впервые встретившимися на равных?
Не сговариваясь, они тихо прокрались в сад, примыкавший к дому.
Перед воротами они было сробели, но Хрумка решительно повела их за
собой. Они на цыпочках приблизились к окнам, и те, кто был повыше ростом,
заглянули в гостиную. За длинным столом сидело человек шесть гостей и
столько же свиней из ближайшего окружения Наполеона, сам Кабаньеро занимал
почетное место во главе стола. Сидеть на стульях свиньям явно было не
впервой. Шла игра в карты, но в этот момент игроки прервались, чтобы
произнести тост. Большой кувшин пошел по кругу, кружки наполнились пивом.
Никто не почувствовал устремленных на них взглядов.
Наконец поднялся мистер Пилкингтон, владелец "Фоксвуда". "Перед тем как
мы выпьем,-- сказал он, позвольте мне произнести несколько слов".
Для него, сказал Пилкингтон, как, вероятно, и для всех остальных,
радостно сознавать, что положен конец долгому периоду взаимного недоверия и
непонимания. Было время, когда на уважаемых владельцев "Скотского уголка"
фермеры посматривали -- о присутствующих, разумеется, он не говорит -- не то
чтобы враждебно, но с известной настороженностью. Имели место отдельные
инциденты, бытовали превратные взгляды. Само существование фермы, где всем
заправляют животные, казалось чем-то противоестественным и вдобавок
представляющим угрозу для всей округи. Многие, не дав себе труда
разобраться, решили, что на такой ферме должны царить моральное разложение и
разгильдяйство. Фермеры опасались дурного влияния на свой домашний скот и
даже на своих работников. Но сегодня все сомнения развеялись. Сегодня они
посетили "Скотский уголок", осмотрели все до мелочей -- и что же? Они
увидели не только передовые методы ведения хозяйства, но, главное, такой
железный порядок, такую трудовую дисциплину, которые должны послужить для
них примером. Без особого риска ошибиться можно было утверждать, что в
"Скотском уголке" животные низшего сорта работали вдвое больше и ели вдвое
меньше, чем их собратья во всем графстве. Одним словом, людям есть что
позаимствовать, и чем скорее они это сделают, тем лучше.
В заключение, сказал Пилкингтон, ему хочется еще раз подчеркнуть
важность развития добрососедских отношений между "Скотским уголком" и
прочими фермами. Людям и свиньям нечего делить. У них общие заботы, общие
проблемы. Разве перед каждым хозяином не встает вопрос, как заставить других
трудиться на себя? Тут мистер Пилкингтон, похоже, готов был ввернуть
заготовленную остроту, но до того сам развеселился, что слова застряли у
него в горле. Он долго тряс пунцовыми подбородками и наконец кое-как выдавил
из себя: "У вас свой скот, у нас свой!" Бонмо было встречено дружным
хохотом. Мистер Пилкингтон поздравил свиней с успешным введением удлиненного
рабочего дня и нормированного питания, а также с умением держать массу в
ежовых рукавицах.
После этого он поинтересовался, у всех ли наполнены кружки, и предложил
выпить стоя.
-- Джентльмены! -- возвысил он голос.-- Джентльмены, я пью за
процветание "Скотского уголка"!
Ответом ему были радостные выкрики и громкий топот. Наполеон до того
растрогался, что сполз со стула и пошел чокнуться с Пилкингтоном. Когда шум
стих, Наполеон, оставшийся стоять, тоже изъявил желание произнести тост.
Как всегда, он выражал свои мысли коротко и ясно. Он был тоже доволен
тем, что период полного взаимонепонимания преодолен. Долгое время, сказал
Наполеон, распространялись слухи -- вернее, кому-то было выгодно их
распространять,-- будто он и его соратники ведут подрывную, чуть ли не
революционную деятельность. Им приписывалось намерение взбунтовать животных
на соседних фермах. Додуматься до такого могли только люди с извращенным
воображением! Единственное, чего хотят, и всегда хотели, свиньи,-- это жить
в мире и поддерживать нормальные деловые отношения с соседями. Ферма, во
главе которой Наполеон имеет честь находиться, есть не что иное, как
акционерное предприятие. Держателями акций, сосредоточенных вроде бы в его,
Наполеона, руках, на самом деле являются все свиньи.
Хотя со старыми предрассудками, сказал он, кажется, покончено, в самое
ближайшее время будет осуществлен ряд мер, которые должны еще больше
укрепить доверие соседей. До сего дня среди животных существовал нелепый
обычай -- обращаясь друг к другу, прибавлять "товарищ". С этим пора
покончить. Укоренился также довольно странный, неизвестно откуда взявшийся
обычай -- каждое утро по воскресеньям проходить торжественным маршем мимо
кабаньего черепа, насаженного на кол. С этим тоже будет покончено; череп уже
захоронен. Вероятно, гости обратили внимание, продолжал он, на зеленое
полотнище, развевающееся на флагштоке. Если так, то они наверняка отметили
отсутствие на полотнище рогов и копыт. Отныне на флаге не будет никакой
символики.
В блестящей речи мистера Пилкингтона, исполненной искреннего дружеского
чувства, лишь один момент вызвал у Наполеона протест, а именно: настойчивое
употребление оборота "Скотский уголок". Разумеется, мистер Пилкингтон не мог
знать, ибо только сейчас об этом впервые заявляется во всеуслышание, что
название это упразднено и заменяется другим,-- кстати, более правильным,
исконным названием -- "Райский уголок".
-- Джентльмены,-- в заключение сказал Наполеон,-- я хочу повторить
прежний тост, но придав ему несколько иное звучание. Прошу наполнить до
краев ваши кружки, джентльмены. Итак, мой тост: за процветание "Райского
уголка"!
Вся компания встретила его речь столь же громким одобрением и дружно
осушила кружки. С теми, кто наблюдал эту сцену, происходило нечто вроде
коллективной галлюцинации: свиные рыла... они как-то неуловимо менялись на
глазах. Хрумка, все видевшая как в тумане, в растерянности вертела головой
туда-сюда -- у этого вон пять подбородков, у того четыре, у кого-то три...
но почему все физиономии расплываются, деформируются? Тут как раз смолкли
аплодисменты, и компания возобновила прерванную карточную игру. Животные так
же бесшумно выбрались из сада.
Однако не успели они пройти и двадцати ярдов, как за их спиной раздался
дикий гвалт. Все бросились назад, и что же они увидели? В гостиной
разгорелась настоящая свара -- с выкриками, ударами по столу,
оскорбительными намеками и яростными опровержениями. Насколько можно было
понять со стороны, причиной послужило то, что у Наполеона и у Пилкингтона
одновременно оказалось на руках по тузу пик.
Двенадцать игроков визжали на один манер. А свиные рыла... так вот оно
в чем дело! Животные переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на
свинью и уже не могли различить, кто есть кто.
"Весь мир насилья мы разрушим до основанья...", или Несколько слов от
переводчика
Не имея лица, тоталитаризм придумывает себе маски. Папа Док, дядюшка
Пино, Иосиф Прекрасный... есть что-то трогательное в этом желании
понравиться своему народу. А народ любит маскарад и расплачивается жизнью за
участие в жестокой драме.
Чью драму имел в виду Дж. Оруэлл, сочиняя в 1945 году свою сказку?
Кровавые "свинства", творящиеся на ферме, и сама терминология (животные
комитеты, собрания, обращение "товарищ") не оставляют на этот счет сомнений.
Поэтому обычный для переводчика вопрос, в какую среду, бытовую и языковую,
погружать текст, в данном случае не возникал. Время и место указал автор.
Зато он задал другие задачки.
Начать с названия. "Господская" ферма превращается в "животную", а
когда свиньи сами становятся господами (при этом оставаясь животными!),
ферме возвращается ее исконное название. Существенно и то, что "при перемене
мест слагаемых сумма не меняется": и при старой власти, и при новой жизнь у
животных скотская. Так появились названия "Райский уголок" и "Скотский
уголок", звучащие в равной степени пародийно.
А вот как явился на свет божий Цицерон... У Оруэлла кабанчик имеет
кличку Снежный Ком, что "не есть хорошо" по-русски и, по своей значимости,
не ставит персонаж вровень с его соперником Наполеоном. Переводчик выстроил
довольно сложную цепочку: снежок -- шарик -- горошина, или "цицеро"
(по-латыни),-- Цицерон. Получилась достойная пара -- Наполеон и Цицерон, к
тому же последний, действительно, оратор, вернее, краснобай.
Но довольно примеров. Ограничусь рядом общих соображений.
1. Перевод произведений игровых по своей природе невозможен без
внутренней свободы. Лучшая, на мой взгляд, русская "Алиса" -- заходеровская.
Кстати, она очень близка к подлиннику, и пусть никого не вводит в
заблуждение словечко "пересказ" -- оно для церберов из Министерства обороны
культуры.
2. Перевод есть зазеркальное отражение текста. Переводятся не слова, а
образы, оживают не фразы, а интонации.
3. Перевод -- это всегда новое качество, в чем без труда каждый может
убедиться, поставив рядом четырех (на сегодняшни день) русских Оруэллов
(речь только об одной повести). Порадуемся за читателя, у которого есть
выбор.
4. Всякая "вольность" имеет границы допустимого. Переводческий произвол
(неоправданный) поголовно наказуем.
Наш читатель, вероятно, самый обидчивый читатель в мире. Поэтому тех,
кто заранее готов поджать губы, оскорбившись за "наши идеалы", я хочу сразу
успокоить: сатира Оруэлла направлена не против "наших", правильнее сказать,
общечеловеческих идеалов, а против глумления над ними, открытого или
завуалированного, против социальной демагогии и политического авантюризма, в
чем (не будем тянуть на себя всю простыню) преуспели в XX веке не одни мы. И
современных луддитов, кроме нас, повсюду хватает.
Диктатура в любой своей разновидности пробуждает звериные инстинкты.
Тоталитаризм универсален. Все маски на одно лицо.
Все же хочется остаться немножко наивным. Хочется верить, что эта
бесхитростная сказка, в ряду более серьезных вещей, помогает нам понять,
что, прежде чем радостно восклицать: "Весь мир насилья мы разрушим до
основанья...", не худо бы самих себя спросить: "...а зачем?"
Сергей Таск
орал что было мочи. Впервые они видели всегда невозмутимого Бенджамина в
таком возбужденном состоянии, да и прыти такой никто от него не ожидал.
"Скорей, скорей! -- кричал осел.-- Они забирают Работягу!" Не спросясь у
свиньи, животные побросали тяпки и побежали к ферме. И точно: во дворе стоял
большой наглухо закрытый фургон с надписью на боку, на козлах восседал
плутоватого вида человек в котелке с низкой тульей. Стойло Работяги было
пустым.
Животные сгрудились вокруг фургона.
-- До свиданья. Работяга! -- закричали все наперебой. Скорее
возвращайся!
-- Болваны! -- взревел Бенджамин и запрыгал, затопотал копытами.--
Болваны! Вы посмотрите, что тут написано!
Произошло некоторое замешательство. Мюриэл начала разбирать текст по
складам, но Бенджамин протиснулся вперед и прочел вслух при гробовом
молчании: -- "Альфред Симмондс, забой скота. Дубленая кожа, клейстер,
костная мука". Ну, поняли? Они везут его на живодерню!
Вопль ужаса вырвался из десятка глоток. Человек, сидевший на козлах,
протянул кнутом двух своих лошадок, и те резво взяли с места в карьер.
Животные с криком бросились вдогонку. Хрумка бежала первой, но фургон успел
набрать скорость. При всей своей грузности Хрумка перешла на легкий галоп.
-- Работяга! звала она друга.-- Мы здесь! Мы здесь! Неизвестно, что
расслышал Работяга в общем шуме, но вдруг в заднее оконце просунулась его
морда с белой полосой.
-- Вылезай! кричала Хрумка не своим голосом. Вылезай немедленно! Они
хотят тебя убить!
Все подхватили:
-- Вылезай, Работяга, вылезай!
Фургон отрывался от них с каждой минутой. Трудно сказать, понял ли
Работяга, о чем ему кричали, но морда его исчезла, и в следующую секунду
судорожные удары копыт начали сотрясать фургон. Он предпринял попытку
выбраться наружу. Было время, когда трех-четырех его ударов хватило бы,
чтобы разнести этот фургон в щепы, но сейчас он был слишком слаб и очень
быстро затих. Тогда животные, отчаявшись, стали уговаривать лошадок
остановиться.
-- Товарищи, братья, -- взывали они,-- вы же везете его на верную
смерть!
Но глупая скотина, не понимавшая, о чем сыр-бор, только прибавляла шаг.
С опозданием кому-то пришло в голову закрыть главные ворота -- фургон уже
проскочил их и удалялся. Больше Работягу не видели.
Спустя три дня стало известно, что Работяга скончался в ветлечебнице,
хотя было сделано все возможное и даже невозможное. Об этом рассказал
Деловой, ни на шаг не отходивший, по его собственным словам, от умирающего.
-- У меня сердце разрывалось! -- Деловой смахивал слезу копытцем.-- Он
отошел, можно сказать, у меня на руках. Перед тем как испустить дух, он
прошептал одними губами, что ему было бы легче уйти из жизни, если бы
мельница уже стояла. "Вся надежда, товарищи, на вас, -- прошептал он.-- С
честью несите знамя Восстания. Да здравствует „Скотский уголок"! Да
здравствует товарищ Кабаньеро! Наполеон всегда прав". Это были его последние
слова.
Тут Деловой странным образом переменился. Он вдруг умолк, а его
подозрительные глазки-пуговки зашныряли по всем, кто его слушал.
Деловой сказал, что в день, когда увезли Работягу, распространился
гнусный слушок. Кто-то прочел на фургоне надпись "Забойщик скота" и сделал
отсюда скоропалительный вывод, что битюга забрали на живодерню. Большего
абсурда нельзя себе вообразить. "Как вы могли! -- визжал Деловой, суча
ножками, и хвостик у него при этом нервно подергивался.-- Как вы могли такое
подумать о любимом вожде, о нашем Кабаньеро!" На самом деле разгадка была
проста. Ветеринар совсем недавно купил фургон у забойщика скота и еще не
успел закрасить старую надпись. А из этого накрутили бог знает что!
У животных словно камень с души свалился. Когда же Деловой описал в
красках просторную палату, куда поместили Работягу, и прекрасный уход, и
дорогие лекарства, на которые Наполеон не пожалел никаких денег, последние
сомнения рассеялись, и чувство горечи по поводу смерти друга смягчила мысль
о том, что по крайней мере это была легкая смерть.
В ближайшее воскресенье Наполеон почтил своим присутствием утреннюю
летучку и произнес короткую речь в честь безвременно ушедшего товарища. К
сожалению, сказал он, не удастся перевезти на ферму его бренные останки, но
зато из лавра, что растет в саду, будет сделан большой венок, который
украсит его могилу. Кроме того, свиньи намерены устроить в своем узком кругу
траурный банкет. В конце своей короткой речи Наполеон напомнил
присутствующим два любимых девиза покойного: "Работать еще лучше" и
"Наполеон всегда прав". Пусть каждый, сказал он, воспримет эти девизы как
свои собственные.
В день, когда должен был состояться траурный банкет, бакалейщик из
Уиллингдона доставил в усадьбу нечто тяжелое и тщательнейшим образом
упакованное. Вечером дом огласило мощное хоровое пение, которое позже, судя
по ряду признаков, перешло в бурную ссору. А закончилось все около
одиннадцати оглушительным звоном стекла. До середины следующего дня дом
стоял как вымерший. Поговаривали, что свиньи сумели где-то раздобыть денег
на ящик виски.
Прошли годы. Зимы сменялись веснами, пролетал короткий век животных.
Кроме Хрумки, Бенджамина, ручного ворона и нескольких свиней не осталось
больше живых свидетелей старого режима.
Умерла Мюриэл, умерли Бесси, Джесси и Пинчер. Джонс тоже умер -- далеко
от родных мест, в лечебнице для хронических алкоголиков. О Цицероне давно
уже не вспоминали. Не вспоминал никто и о Работяге -- кроме тех немногих,
кто его знал. Хрумка располнела и постарела, у нее было неважно с суставами,
и глаза все чаще слезились. Пенсионного возраста она достигла два года
назад, но вопрос с пенсией оставался пока открытым. Разговоры о том, чтобы
огородить для престарелых животных часть пастбища, давно, как говорится,
замяли для ясности. Наполеон вошел в пору зрелости и весил ни много ни мало
полтора центнера. У Делового глазки совсем заплыли от ожирения. А вот старый
Бенджамин почти не изменился, разве что стал еще более мрачным и замкнутым
после смерти Работяги, да и морда заметно поседела.
До изобилия, о котором когда-то мечталось, было, пожалуй, еще далеко, а
вот ртов существенно прибавилось, это факт. Выросло целое поколение, знавшее
о великой Битве только понаслышке, иные были приобретены на торгах -- этим
слово "восстание" и вовсе ничего не говорило. В конюшне появились три новые
лошади -- статные, ладные, настоящие трудяги и хорошие товарищи, но, что
называется, бог ума не дал. Дальше буквы "В" ни одна из них не продвинулась.
Они с готовностью принимали все на веру -- величие одержанной над Джонсом
победы, принципы анимализма -- особенно когда это исходило от Хрумки,
которая заменила им мать; но, конечно же, глубинный смысл этих понятий был
им недоступен.
Хозяйство нынче выглядело более организованным, и дела велись на
широкую ногу. Владения "Скотского уголка" расширились за счет земель,
приобретенных у мистера Пилкингтона. Строительство ветряной мельницы
благополучно завершилось, появились собственные молотилка и транспортер,
выросли новые постройки. Уимпер купил двухколесный экипаж. Кстати, о
мельнице. Хотя динамо-машину для преобразования энергии ветра в
электрическую так и не поставили, все же она исправно молола зерно, что
приносило устойчивый доход. Сейчас животные ударными темпами строили вторую
мельницу, на которой опять-таки намечалось поставить динамо-машину, правда,
красивой жизни, в свое время предсказанной Цицероном (электрифицированные
стойла с горячей и холодной водой, трехдневная рабочая неделя и все такое
прочее), уже никто не обещал. Наполеон заявил, что подобные идеи
противоречат духу анимализма. Подлинное счастье, учил он, в постоянном труде
и отказе от всего лишнего.
Общее впечатление, надо сказать, было такое, что богатеет ферма, но
никак не ее обитатели -- свиньи и собаки, разумеется, не в счет. Не потому
ли, что очень уж их много, свиней и собак, расплодилось. И ведь не скажешь,
будто они не работали. Не зря же Деловой постоянно напоминал, сколь
многосложны вопросы организации и управления. Собственно, животные даже не
пытались постичь умом эту хитрую механику. Чего стоила одна деятельность по
составлению бумаг, сами названия которых звучали красиво и таинственно:
"досье", "инструкция", "протокол", "меморандум". Все эти бумажные простыни
исписывались сверху донизу, а потом в обязательном порядке сжигались. От
этих бумаг, говорил Деловой, зависит благополучие и даже само существование
фермы. Вот только никакой еды ни свиньи, ни собаки не производили, а
размножались, кстати, не хуже прочих, да и на отсутствие аппетита не
жаловались.
Жизнь прочих ни в чем не изменилась: недоедали, спали на соломе, пили
из пруда, работали в поле. Зимой страдали от холода, летом от мух. Иногда
старожилы, поднапрягшись, пытались вспомнить, как им жилось сразу после
изгнания Джонса -- лучше или хуже? Никто не помнил. А значит, им не с чем
было сравнивать их нынешнюю жизнь, оставалось полагаться на статистические
выкладки Делового, неопровержимо доказывавшие, что жизнь с каждым днем
становится все краше. Тут, наверно, было над чем поломать голову, но для
этого, как минимум, надо было иметь свободное время для раздумий. Один
старый Бенджамин, помнивший, как он утверждал, прошлое во всех подробностях,
держался мнения: что вчера, что завтра -- разницы никакой, ибо жизнь есть
суета и маета.
Но животные не теряли надежды, как не теряли никогда чувства гордости
за свой уголок. Ведь их ферма была единственной в графстве, да что там в
графстве -- в Англии! -- единственной, где всем заправляли животные. Даже
несмышленые сосунки, даже пришлые, ранее жившие на соседних фермах, не
переставали удивляться этому диву. Стоило только прогреметь ружейному залпу,
стоило затрепетать на флагштоке зеленому полотнищу, как их сердца
переполнялись патриотическим восторгом, и разговор мгновенно переключался на
славные дела давно минувших дней -- изгнание Джонса, провозглашение семи
заповедей, битвы с внешними врагами. Мечта предыдущих поколений продолжала
волновать умы. Все свято верили в предсказанное старым хряком светлое
будущее, когда на зеленые пастбища не ступит нога человека. Оно придет, это
будущее, пусть не скоро, пусть многие не доживут до него, но оно придет. И
еще зазвучит громогласно песня "Скот домашний, скот бесправный", которую и
сейчас, надо полагать, мурлычут себе под нос то тут, то там, во всяком
случае, знают ее все, хотя и не отваживаются петь в открытую. Да, животным
жилось несладко, да, многие надежды пока не оправдались, но, так или иначе,
их жизнь в сравнении с жизнью других животных -- это небо и земля. Если
случалось голодать, то не потому, что последний кусок отдавался
эксплуататору-человеку; если и гнули спину, то исключительно на себя. Среди
них не было двуногих. Среди них не было "хозяев". Все животные были равны.
Однажды в начале лета Деловой приказал овцам следовать за ним в дальний
конец фермы, где находился заброшенный участок, поросший березняком. Весь
день с позволения Делового овцы пощипывали молодые побеги. Вечером он
вернулся в дом, а овцам разрешил остаться в березнячке по причине теплой
погоды. И все, целую неделю их не было видно. Деловой проводил с ними каждый
божий день. Оказывается, он с ними разучивал новую песню, что требовало
уединения.
Как-то раз, уже после появления овец, животные возвращались с работы,
наслаждаясь теплым вечером, как вдруг со двора послышалось испуганное
ржание. Все так и замерли. Это был голос Хрумки. Она снова заржала, и тогда
все помчались на ее голос. То, что они увидели, действительно могло
перепугать не на шутку.
По двору шла свинья на задних ногах.
Это был Деловой. При его внушительных габаритах не просто было
держаться в таком положении, но он умело сохранял равновесие, хотя и
чувствовалась некоторая скованность в движениях. В следующую минуту из дома
одна за другой, на манер Делового, потянулись во двор остальные свиньи. У
кого-то получалось лучше, у кого-то хуже, кого-то даже покачивало, и он
словно бы искал, на что опереться, но, воздадим им должное, все сумели
пройтись по двору, ни разу не опустившись на четвереньки. А потом истошно
залаяли псы, пронзительно заголосил черный петел, и на пороге дома показался
сам Наполеон -- он бесподобно стоял на задних ногах и с победоносным видом
оглядывал присутствующих, а вокруг него уже вертелись преданные
телохранители.
Передним копытцем Наполеон сжимал кнут.
Воцарилась мертвая тишина. Оторопевшие животные сбились в кучу и
расширенными от ужаса глазами смотрели, как длиннющая цепочка свиней
неспешно совершает круг почета. Казалось, мир перевернулся. Наконец животные
справились с первым шоком, и стихийный протест уже готов был выплеснуться
наружу невзирая ни на панический страх перед псами-охранниками, ни на
многолетнюю привычку сносить все безропотно, ничто и никогда не подвергая
сомнению. Но в этот самый миг, словно по сигналу, овцы дружно грянули:
-- Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги
лучше!
Они скандировали пять минут, и когда в конце концов представилась
возможность вклиниться со словом протеста, это потеряло всякий смысл, потому
что свиньи уже скрылись в доме.
Бенджамин почувствовал, как чей-то нос ткнулся ему в плечо. Это была
Хрумка, Взгляд у нее был почти невидящий. Она молча потянула его за гриву, и
он послушно проследовал за ней к большому сараю. Они остановились перед
стеной с семью заповедями. Минуту-другую они созерцали просмоленную черную
стену, на которой выделялись белые строчки.
Совсем что-то я ослепла, -- нарушила молчание Хрумка. Вообще-то я
всегда была несильна в грамоте, но, сдается мне, раньше текст выглядел
как-то не так. Погляди, Бенджамин, все ли заповеди на месте?
Впервые в жизни старый осел изменил своему правилу -- прочел вслух то,
что было некогда написано Деловым. Собственно говоря, от написанного
осталась одна-единственная заповедь, и звучала она так:
ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,
НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЕЕ
После этого уже никого не удивило, когда на следующий день свиньи,
осуществлявшие надзор за полевыми работами, вооружились кнутами. Не удивило,
что свиньи подписались на "Дейли миррор", "Джона Булля" и "Пикантные
новости", что они купили себе радиоприемник и уже договорились об установке
телефона. Не удивились при виде Наполеона, прогуливающегося в саду с трубкой
в зубах. Не удивились даже тогда, когда свиньи продемонстрировали гардероб
прежнего владельца фермы, когда Наполеон предстал перед их взорами в кожаных
крагах и черном сюртуке поверх прозодежды (мистер Джонс в ней обычно морил
крыс), а его любимая хрюшка напялила на себя шелковое муаровое платье,
которое миссис Джонс надевала по воскресеньям.
Через неделю двор заполнили двухколесные экипажи -- это соседи-фермеры
приняли приглашение осмотреть "Скотский уголок". Они пришли в восхищение от
увиденного, особенно от мельницы. Животные, прилежно занимавшиеся прополкой,
глаз поднять не смели; неизвестно, кто нагнал на них больше страху, люди или
свиньи.
Весь вечер в доме звучали песни и громкий смех, знакомые и незнакомые
голоса смешались. И тут вдруг животными овладело жгучее любопытство: что же
там может происходить между ними и нами, впервые встретившимися на равных?
Не сговариваясь, они тихо прокрались в сад, примыкавший к дому.
Перед воротами они было сробели, но Хрумка решительно повела их за
собой. Они на цыпочках приблизились к окнам, и те, кто был повыше ростом,
заглянули в гостиную. За длинным столом сидело человек шесть гостей и
столько же свиней из ближайшего окружения Наполеона, сам Кабаньеро занимал
почетное место во главе стола. Сидеть на стульях свиньям явно было не
впервой. Шла игра в карты, но в этот момент игроки прервались, чтобы
произнести тост. Большой кувшин пошел по кругу, кружки наполнились пивом.
Никто не почувствовал устремленных на них взглядов.
Наконец поднялся мистер Пилкингтон, владелец "Фоксвуда". "Перед тем как
мы выпьем,-- сказал он, позвольте мне произнести несколько слов".
Для него, сказал Пилкингтон, как, вероятно, и для всех остальных,
радостно сознавать, что положен конец долгому периоду взаимного недоверия и
непонимания. Было время, когда на уважаемых владельцев "Скотского уголка"
фермеры посматривали -- о присутствующих, разумеется, он не говорит -- не то
чтобы враждебно, но с известной настороженностью. Имели место отдельные
инциденты, бытовали превратные взгляды. Само существование фермы, где всем
заправляют животные, казалось чем-то противоестественным и вдобавок
представляющим угрозу для всей округи. Многие, не дав себе труда
разобраться, решили, что на такой ферме должны царить моральное разложение и
разгильдяйство. Фермеры опасались дурного влияния на свой домашний скот и
даже на своих работников. Но сегодня все сомнения развеялись. Сегодня они
посетили "Скотский уголок", осмотрели все до мелочей -- и что же? Они
увидели не только передовые методы ведения хозяйства, но, главное, такой
железный порядок, такую трудовую дисциплину, которые должны послужить для
них примером. Без особого риска ошибиться можно было утверждать, что в
"Скотском уголке" животные низшего сорта работали вдвое больше и ели вдвое
меньше, чем их собратья во всем графстве. Одним словом, людям есть что
позаимствовать, и чем скорее они это сделают, тем лучше.
В заключение, сказал Пилкингтон, ему хочется еще раз подчеркнуть
важность развития добрососедских отношений между "Скотским уголком" и
прочими фермами. Людям и свиньям нечего делить. У них общие заботы, общие
проблемы. Разве перед каждым хозяином не встает вопрос, как заставить других
трудиться на себя? Тут мистер Пилкингтон, похоже, готов был ввернуть
заготовленную остроту, но до того сам развеселился, что слова застряли у
него в горле. Он долго тряс пунцовыми подбородками и наконец кое-как выдавил
из себя: "У вас свой скот, у нас свой!" Бонмо было встречено дружным
хохотом. Мистер Пилкингтон поздравил свиней с успешным введением удлиненного
рабочего дня и нормированного питания, а также с умением держать массу в
ежовых рукавицах.
После этого он поинтересовался, у всех ли наполнены кружки, и предложил
выпить стоя.
-- Джентльмены! -- возвысил он голос.-- Джентльмены, я пью за
процветание "Скотского уголка"!
Ответом ему были радостные выкрики и громкий топот. Наполеон до того
растрогался, что сполз со стула и пошел чокнуться с Пилкингтоном. Когда шум
стих, Наполеон, оставшийся стоять, тоже изъявил желание произнести тост.
Как всегда, он выражал свои мысли коротко и ясно. Он был тоже доволен
тем, что период полного взаимонепонимания преодолен. Долгое время, сказал
Наполеон, распространялись слухи -- вернее, кому-то было выгодно их
распространять,-- будто он и его соратники ведут подрывную, чуть ли не
революционную деятельность. Им приписывалось намерение взбунтовать животных
на соседних фермах. Додуматься до такого могли только люди с извращенным
воображением! Единственное, чего хотят, и всегда хотели, свиньи,-- это жить
в мире и поддерживать нормальные деловые отношения с соседями. Ферма, во
главе которой Наполеон имеет честь находиться, есть не что иное, как
акционерное предприятие. Держателями акций, сосредоточенных вроде бы в его,
Наполеона, руках, на самом деле являются все свиньи.
Хотя со старыми предрассудками, сказал он, кажется, покончено, в самое
ближайшее время будет осуществлен ряд мер, которые должны еще больше
укрепить доверие соседей. До сего дня среди животных существовал нелепый
обычай -- обращаясь друг к другу, прибавлять "товарищ". С этим пора
покончить. Укоренился также довольно странный, неизвестно откуда взявшийся
обычай -- каждое утро по воскресеньям проходить торжественным маршем мимо
кабаньего черепа, насаженного на кол. С этим тоже будет покончено; череп уже
захоронен. Вероятно, гости обратили внимание, продолжал он, на зеленое
полотнище, развевающееся на флагштоке. Если так, то они наверняка отметили
отсутствие на полотнище рогов и копыт. Отныне на флаге не будет никакой
символики.
В блестящей речи мистера Пилкингтона, исполненной искреннего дружеского
чувства, лишь один момент вызвал у Наполеона протест, а именно: настойчивое
употребление оборота "Скотский уголок". Разумеется, мистер Пилкингтон не мог
знать, ибо только сейчас об этом впервые заявляется во всеуслышание, что
название это упразднено и заменяется другим,-- кстати, более правильным,
исконным названием -- "Райский уголок".
-- Джентльмены,-- в заключение сказал Наполеон,-- я хочу повторить
прежний тост, но придав ему несколько иное звучание. Прошу наполнить до
краев ваши кружки, джентльмены. Итак, мой тост: за процветание "Райского
уголка"!
Вся компания встретила его речь столь же громким одобрением и дружно
осушила кружки. С теми, кто наблюдал эту сцену, происходило нечто вроде
коллективной галлюцинации: свиные рыла... они как-то неуловимо менялись на
глазах. Хрумка, все видевшая как в тумане, в растерянности вертела головой
туда-сюда -- у этого вон пять подбородков, у того четыре, у кого-то три...
но почему все физиономии расплываются, деформируются? Тут как раз смолкли
аплодисменты, и компания возобновила прерванную карточную игру. Животные так
же бесшумно выбрались из сада.
Однако не успели они пройти и двадцати ярдов, как за их спиной раздался
дикий гвалт. Все бросились назад, и что же они увидели? В гостиной
разгорелась настоящая свара -- с выкриками, ударами по столу,
оскорбительными намеками и яростными опровержениями. Насколько можно было
понять со стороны, причиной послужило то, что у Наполеона и у Пилкингтона
одновременно оказалось на руках по тузу пик.
Двенадцать игроков визжали на один манер. А свиные рыла... так вот оно
в чем дело! Животные переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на
свинью и уже не могли различить, кто есть кто.
"Весь мир насилья мы разрушим до основанья...", или Несколько слов от
переводчика
Не имея лица, тоталитаризм придумывает себе маски. Папа Док, дядюшка
Пино, Иосиф Прекрасный... есть что-то трогательное в этом желании
понравиться своему народу. А народ любит маскарад и расплачивается жизнью за
участие в жестокой драме.
Чью драму имел в виду Дж. Оруэлл, сочиняя в 1945 году свою сказку?
Кровавые "свинства", творящиеся на ферме, и сама терминология (животные
комитеты, собрания, обращение "товарищ") не оставляют на этот счет сомнений.
Поэтому обычный для переводчика вопрос, в какую среду, бытовую и языковую,
погружать текст, в данном случае не возникал. Время и место указал автор.
Зато он задал другие задачки.
Начать с названия. "Господская" ферма превращается в "животную", а
когда свиньи сами становятся господами (при этом оставаясь животными!),
ферме возвращается ее исконное название. Существенно и то, что "при перемене
мест слагаемых сумма не меняется": и при старой власти, и при новой жизнь у
животных скотская. Так появились названия "Райский уголок" и "Скотский
уголок", звучащие в равной степени пародийно.
А вот как явился на свет божий Цицерон... У Оруэлла кабанчик имеет
кличку Снежный Ком, что "не есть хорошо" по-русски и, по своей значимости,
не ставит персонаж вровень с его соперником Наполеоном. Переводчик выстроил
довольно сложную цепочку: снежок -- шарик -- горошина, или "цицеро"
(по-латыни),-- Цицерон. Получилась достойная пара -- Наполеон и Цицерон, к
тому же последний, действительно, оратор, вернее, краснобай.
Но довольно примеров. Ограничусь рядом общих соображений.
1. Перевод произведений игровых по своей природе невозможен без
внутренней свободы. Лучшая, на мой взгляд, русская "Алиса" -- заходеровская.
Кстати, она очень близка к подлиннику, и пусть никого не вводит в
заблуждение словечко "пересказ" -- оно для церберов из Министерства обороны
культуры.
2. Перевод есть зазеркальное отражение текста. Переводятся не слова, а
образы, оживают не фразы, а интонации.
3. Перевод -- это всегда новое качество, в чем без труда каждый может
убедиться, поставив рядом четырех (на сегодняшни день) русских Оруэллов
(речь только об одной повести). Порадуемся за читателя, у которого есть
выбор.
4. Всякая "вольность" имеет границы допустимого. Переводческий произвол
(неоправданный) поголовно наказуем.
Наш читатель, вероятно, самый обидчивый читатель в мире. Поэтому тех,
кто заранее готов поджать губы, оскорбившись за "наши идеалы", я хочу сразу
успокоить: сатира Оруэлла направлена не против "наших", правильнее сказать,
общечеловеческих идеалов, а против глумления над ними, открытого или
завуалированного, против социальной демагогии и политического авантюризма, в
чем (не будем тянуть на себя всю простыню) преуспели в XX веке не одни мы. И
современных луддитов, кроме нас, повсюду хватает.
Диктатура в любой своей разновидности пробуждает звериные инстинкты.
Тоталитаризм универсален. Все маски на одно лицо.
Все же хочется остаться немножко наивным. Хочется верить, что эта
бесхитростная сказка, в ряду более серьезных вещей, помогает нам понять,
что, прежде чем радостно восклицать: "Весь мир насилья мы разрушим до
основанья...", не худо бы самих себя спросить: "...а зачем?"
Сергей Таск