Пройти такой путь и быть арестованным на самом пороге Европы - это не улыбалось Николаю Ивановичу. Лучше повременить, меньше показываясь на улице. Кое-как протянул и эту неделю, спутешествовал пешком в Троице-Сергиевскую лавру усердным богомольцем. К назначе-нному дню вернулся в Москву, уверенный, что никакого хвоста за ним быть не может, и в услов-ленный час пошел на конспиративную квартиру.
На улице никого, даже не видно дворника. Час ранний, в доме, наверное, только-только встали. Так и удобнее.
Шел неделями тайгой - и не боялся; спал со шпаной вповалку на заплеванном полу - и было не хуже, чем в мягкой постели. В поездах вел степенные речи со спутниками, ни в ком не возбудив подозрения. А вот тут, где все просто, да притом и последний этап мытарств, за которым - настоящая воля и отдых, может быть Париж, а то и Италия,- тут какая-то нелепая опаска, даже слегка дрожат ноги. Правда, там везде оберегал себя сам, выбирая пути и тропинки, а здесь, хочешь не хочешь, нужно довериться другим.
Пониже надвинув кепку, Николай Иванович зашел в подъезд. А когда поднялся на второй этаж, внизу дверь подъезда с силой захлопнулась. Постояв минутку, решил не быть младенцем, а сначала вернуться и посмотреть, почему хлопает дверь, когда никого у подъезда не было. Спусти-лся, тронул ручку, осторожно приотворил,- а обратно затворить уже не мог. За дверью ждало трое, а сверху послышался топот ног. В отчаяньи ринулся на улицу - и попал в недружеские объятья. Успел только пожалеть, что револьвера ему так и не добыли московские товарищи,- иначе его новый плен обошелся бы дорого похитителям свободы. Со всей силой грузчика и сибирского бродяги бил по зубам, кусался, отбивался ногами,- но с пятерыми совладать не мог. Когда навалились и подмяли, Николай Иванович ослабил мускулы и, как мог спокойнее, крикнул:
- Ладно, ребята, не натружайтесь! Ваша взяла!
Запыхавшись, они больно скручивали ему руки. Он не стонал и не напрягался. Смотрел сво-им тамошним, хмурым и насмешливым взглядом, как один из агентов, корчась от боли, потирал укушенную руку,- смотрел на них всех взглядом каторги и тайги. И тот, кто был среди них старшим, уверенно сказал:
- Этот тебе не жидовская слизь! Видать сразу - наш, православный, матерой волк!
ПРЫЖОК
Сильного мужчину втолкнули в извозчичью пролетку, голову пригнули к ногам, двое нава-лились, третий погонял испуганного извозчика. Везли в арестный дом при полицейском участке. Кого взяли - сами не знали. При засаде, устроенной в доме по доносу, за два дня взяли добрый десяток.
Едва дыша под полицейскими сапожищами, Николай Иванович "принимал меры". В согнутом положении это оказалось даже удобнее. Оттянув жилет связанными руками, достал из карманчика бумажку с адресами и три рубля: бумажку съел, а три рубля засунул за голенище сапога. На такую тайную кропотливую работу хватило всего пути.
В пречистенской части допрос краток: кто такой, к кому приходил? Николай Иванович отвечал степенно, толково и почтительно:
- Нешто можно, ваше благородие, сначала брать человека, а потом спрашивать имя? Имя надо раньше знать, тогда и спрашивать не придется.
Помощник пристава сердито:
- А ты не учи и не вертись. Спрашиваю - отвечай!
Николай Иванович с прежним дурашливым достоинством:
- Несправедливость какая! Так не по закону!
Сразу понял, что взяли его оптом, по засаде, вместе с другими, пришедшими на конспира-тивную квартиру, а имени не знают. Сейчас не знают, а могут скоро установить, и тогда плохо!
Его обыскали, отобрали кошелек с деньгами, но трехрублевки не нашли. Не было и паспорта: опытный человек, идя на свидание, оставил его в чемодане, сданном на хранение.
Главное - не терять присутствия духа. Жалел, что при аресте дрался лучше было разы-грать невинность. А теперь самое важное - сохранить здоровье. Когда его заперли в одиночную камеру, он прежде всего разделся донага, обтерся холодной водой, проделал гимнастику и стал изучать обстановку.
Арестный дом - шуточная тюрьма для человека, знакомого со всеми сибирскими этапами и с каторгой. В окнах решетки, но из окон видны соседние дома. За низенькой стеной участкового двора - улица; прямо против участка ворота частного дома; дальше - церковный двор и опять улица. Забор стеклами не усыпан и гвоздями не утыкан, и это очень хорошо. Во двор выводят гулять арестованных весь день поодиночке. Рядом с арестантом ходит надзиратель с револьвером, у ворот городовик с винтовкой, но ворота не на запоре: постоянно проходят люди в участковую канцелярию и в камеру мирового судьи.
В первый день на прогулку не водили, но обед дали. Николай Иванович съел все до крошки - для сохранения здоровья и бодрости духа. Под вечер кто-то выстукивал в стенку по тюремной азбуке, вызывая на разговор,- но новый арестант не ответил: не время заниматься пустяками. И вообще - спасибо московским товарищам! Посадить сумели!
Весь день до темноты провел у окна, изучая быт двора, а по крышам домов - расположение улиц. Никакое знание нелишне, а эту часть Москвы он знал плохо. Все обстоятельно обдумав, решил, что нужно торопиться бежать, пока по фотографиям не установили личности. Ждал, когда поведут на прогулку.
Утром его вывели во двор. Пробовал заговорить с надзирателем, но тот только сердито буркнул: "Ходи не разговаривай!" Минут десять гулял вдоль двора по самой середине, заложив руки в карманы. Надзиратель не отставал ни на шаг, а часовой наблюдал внимательно. Значит - сегодня не судьба, а зря рисковать не стоит.
Еще прошли сутки без перемен. На допрос не вызывали, очевидно, не дошла очередь. Но дальше третьего дня оставаться под арестом нет никакого расчета: могут перевести в настоящую тюрьму.
На третьи сутки, ожидая вызова на прогулку, привел себя в полный порядок, крепче подпо-ясал штаны, проделал руками гимнастику, поиграл мускулами, подтянул сапоги, застегнул пид-жак, даже пригладил волосы и прочно надел кепку. Вышел на прогулку бодро и весело, напевая песенку, так что даже надзиратель сам заговорил:
- Чему рад?
- А как не радоваться! Ноне на выпуск!
- Жди!
Тот же вчерашний надзиратель сегодня несколько рассеян: надоело ему целый день шагать по двору рядом с арестантами. Отстал на три шага, а на повороте оказался впереди арестанта, к нему спиной. И в то же время к часовому у ворот подошла девочка с корзинкой, наверное, дочка. Николай Иванович быстро провел рукой по борту пиджака, все ли пуговицы застегнуты, другой рукой нахлобучил кепку - и исчез.
Он исчез внезапно, сам не рассчитывая на такой успех. В три легких прыжка оказался у забора, подскочил, подтянулся, едва коснулся забора коленкой - и ветром перебросил тело. Перепрыгнув, быстро пересек мостовую и вбежал в калитку ворот противоположного дома. Двор был пуст, и было и там нетрудно прыгнуть через забор во двор соседний - но на той же самой улице. Дальше было хуже - и сразу план рушился: на высоком заборе целый частокол гвоздей. Пока думал, как быть, подбежал дворник:
- Что за человек? Чего надо?
Николай Иванович жалостливо посмотрел и потер живот:
- Нужно, братец мой, пристроиться. Очень гороху поел, сил нет!
Но дворник неглуп:
- Живот болит, а через заборы прыгаешь! Много вас тут шатается.
Николай Иванович выхватил из кармана футляр от очков и направил в голову дворника:
- А ты молчи, убью - и не пикнешь!
Тот оробел и попятился в сторожку. Еще пригрозив футляром, Николай Иванович отступил к воротам, вышел и оглянулся. Он был наискосок от ворот участка. У ворот была суета, выбежал часовой, вылетел растерянный надзиратель, выскакивали городовые, озираясь по сторонам. На углу улицы топтался с револьвером околоточный надзиратель.
Если бежать - увидят и поймают. Николай Иванович, поигрывая футляром, тихо перешел улицу обратно к воротам участка. Все глядели по сторонам и на него не обратили внимания. Тогда он, так же тихо и степенно, вытирая нос платком, пошел к углу улицы, где все еще стоял околото-чный, не знавший, куда направить погоню. Несколько городовых обогнало Николая Ивановича, один даже толкнул его на бегу локтем. Спокойно дойдя до угла, Николай Иванович приостановил-ся около полицейского чина и вежливо спросил:
- В чем дело, ваше благородие?
Околоточный, не оборачиваясь, отмахнулся:
- Проходите, господин, проходите!
Николай Иванович послушно, не ускоряя шага, повернул направо. На его счастье, по улице шел трамвай. Он выждал минуту, прыгнул на ходу. Трехрублевка оказалась засунутой за подклад-ку пиджака. Кондуктор дал сдачу, но пассажир ехал недолго - сошел на второй остановке прямо у казенной винной лавочки.
Из винной лавочки, держа в руках полбутылки водки, вышел веселый загулявший мастеро-вой, у забора отбил сургуч, хлопнул по донышку, отхлебнул. Душа нараспашку, пиджак на одном плече, кепка на затылке, на лице радость и радушие, но ноги действуют исправно.
У торговки купил фунтик земляники, перемазал весь рот и быстро зашагал, мурлыча песен-ку, лица не скрывая, по улицам гостеприимной Москвы. Хотя она и гостеприимна, а все же лучше, ради приятной прогулки, забраться куда-нибудь подальше за Москву, в дачную местность.
Погода была хороша, а Николай Иванович, пешком пройдя Сибирь, не стеснялся дальних расстояний.
ГОВОРЯЩИЙ ПУДЕЛЬ
Человек небольшого роста и дурной наследственности, слишком неразвитой, чтобы понять безумие роли, которую ему приходилось играть, приехал из Петербурга в Гессен-Дармштадт, в замок Хобург. Хотя в личных качествах этого человека никто не заблуждался, но каждый его шаг вызывал внимание всего мира и толковался тонкими политиками. Объяснялось это тем, что и сам этот человек и несколько его предков были русскими царями.
Совершенно особый интерес к приезду Николая за границу проявила группа молодых людей на острове Олерон, во Франции. Небольшой остров покрыт сосновым лесом, его северная часть выдвинута в океан и слабо заселена, а в южной части, близкой к материку, небольшие курорты. Группа русских обзавелась большой дачей в отдаленном конце, где на километры тянется пляж, море в отлив уходит недалеко, дачников почти нет, а население занято добыванием сосновой смолы и работой на устричных промыслах.
В том, что маленького человека нужно убить, никто не сомневался. Для его убийства были собраны небольшие средства, и целый ряд молодых людей высшим счастьем для себя полагал погибнуть за это на виселице. Но странность этих людей была в том, что каждое свое действие они согласовали с принципами, выработанными для них революционной партией, иначе говоря другой кучкой молодых и старых людей, менее решительного поведения, но признанных особо авторитетными в нравственной оценке человеческих деяний и их целесообразности. Центральный Комитет принципиально был против, а практически колебался, можно ли убить царя за границей, которая дает безопасный приют революционерам и эмигрантам.
Пока вопрос обсуждался, группа на острове Олерон торопилась изучить положение и выяс-нить возможности. И, конечно, ни международная полиция, ни сам гость замка Хобурга никогда бы не догадались, что для изучения поставленного вопроса избранное лицо немедленно выехало в Лондон для занятий в Британском музее.
В Лондоне Бодрясин покупал ворохи газет, прочитывал все заметки о первых днях пребыва-ния царя в Гессен-Дармштадте и по нескольку часов проводил в библиотеке за изучением планов и чертежей, имеющих отношение к Гессен-Дармштадту, и в частности к замку Хобург. В его распоряжении был пятидневный срок,- и этого срока оказалось вполне достаточно, чтобы решить судьбу Николая: выяснилось, что убить его можно и, конечно, несравненно легче, чем в Петербурге. Судя по газетам - царь даже ходит по улицам! На шестой день Бодрясин, всегда в делах аккуратный, вернулся во Францию, в старый гугенотский городок Ла-Рошель, откуда трижды в неделю уходил пароход на остров Олерон.
Он вернулся вечером, а пароход уходил рано утром. В большом коммерческом отеле, поблизости от порта, он занял комнату и лег спать.
Окна комнаты выходили на площадь, где немолчно гудела карусель, срывались и грохотали вагонетки американских гор, визжали и трещали лотерейные диски, в каждом праздничном балагане гремела своя музыка. Все эти звуки одновременно врывались в окно. Площадь была залита светом электрических рефлекторов, и ни ставни, ни занавеска не могли преградить доступ в комнату световым зайчикам. Бодрясин провалялся в постели до полуночи, а когда огни потухли и шум стих, распахнул окно и стал смотреть на площадь, где рабочие не спеша убирали празднич-ные балаганы.
Сна не было.
Бодрясин был сыном сельского батюшки и родом из Уфимской губернии. Ему повезло: из семинарии он попал в Казанский университет. Дальше - довольно обычный путь "мыслящего": участие в студенческом движении, временная ссылка, возврат, опять беспорядки, тюрьма, бегство, опять тюрьма, Сибирь, где его искалечили на этапе, опять бегство, революция, жизнь в Финляндии и эмиграция. За четыре года эмиграции он трижды побывал нелегально в России по партийным делам, вошел в боевую группу Шварца, но "особые приметы" - шрам через все лицо - ограни-чивали его боевое участие малыми услугами, вроде последней лондонской командировки.
Глядя на уснувшую площадь, Бодрясин продолжал думать о том, о чем думал все эти дни. Шварц лично выступить не может, он - командир, а не исполнитель. И тут уместнее всего женщина. Которая из четырех? Конечно не Дора, преданная и недалекая уже не молодая девушка, пригодная на роли хозяйки конспиративной квартиры. Ксения Вишневская, партийная "богороди-ца", неизвестно зачем остается в группе: она совсем больна. Значит - либо Наташа, либо Евгения Константиновна. Наташа не знает ни немецкого, ни английского языка и на роль дамы-туристки совсем не годится; и Наташа, привлеченная Шварцем, собственно, еще не может считаться членом боевой группы. Евгения Константиновна, если захочет, будет лучше всех у места. С нею должен ехать, конечно, Шварц и еще хоть один помощник, но, конечно, не Петровский, юноша не испы-танный и пустоватый, неизвестно зачем обласканный Шварцем.
При свете фонаря старый сторож беседовал с пуделем. Старик что-то жевал, вынимая из свертка, а пудель ждал, когда и ему перепадет кусочек. От нетерпения он повизгивал, топтался ногами и быстро махал хвостом. Шамкая, старик говорил наставительно:
- Veux-tu taire?* Помолчи! Первым делом- сам хозяин; а потерпишь получишь остаток.
* Замолчишь ты? (Фр.)
В тишине площади голос старика доносился с гулкой отчетливостью.
Бодрясин, наблюдая мирную картину, думал:
- "Сам хозяин" и распорядится. Шварц умен и смел. Но последний петербургский провал группу обескровил! Разве это те люди! Пожалуй, только Ринальдо, свежий и здоровый человек, напоминает прежних. Ринальдо нужен для России, если здесь не будет удачи. Остальные - осколки разбитой армии. Нужны молодые и сильные,- а где их взять? Ринальдо и Наташа?
Закрыв глаза, Бодрясин представил себе красивого молодого ученого, которого называли то Ботаником, то Ринальдо и имени которого никто, кроме Шварца, не знал. В группу Ринальдо вошел недавно, бросив ученую командировку и превратившись в испанца. В планах Шварца Рина-льдо была отведена особая роль, если, конечно, удастся вернуться к террористической работе в России. А рядом с Ринальдо - Наташа, загорелая, надышавшаяся сосновым воздухом, не похожая на всех остальных женщин группы.
Старик на площади отчетливо наставлял пуделя:
- Вот ты теперь поел и улегся штопором. А какова твоя обязанность? Ты мой помощник, ты - сторож. И тебе спать не полагается. Хозяину подремать можно, а ты должен смотреть, все ли в порядке.
Прохладный морской воздух и тишина звали дремоту, мысли и образы ленивее шевелились в голове Бодрясина. Мирная болтовня старика-сторожа, гулкие, гравированные на камне шаги. Бодрясин даже не сразу удивился, когда пудель, в ответ на наставленья, ответил по-русски:
- Как видите - стараюсь.
Измененным голосом, тоже по-русски, старик сказал:
- В такие моменты, мой дорогой, карьера делается, не упустите!
Бодрясин очнулся, перевесился за окно и взглянул вниз. У подъезда отеля прощались двое мужчин. Говорили тихо, но каждое слово доносилось печатным.
- Ну, - желаю успеха. И будьте осторожны прежде всего.
Знакомый Бодрясину голос ответил:
- Не беспокойтесь.
- И помните - в случае чего...
- Ну конечно.
Стукнула дверь, и они поспешно простились. Один вошел в отель, другой помахал ему рукой и пошел обратно через площадь, оттискивая шаг.
Его фигура и походка были Бодрясину незнакомы. Боясь, что он обернется, Бодрясин ото-шел от окна в глубь комнаты. Затем подошел к двери, тихо ее приотворил и прислушался. Шагов слышно не было, но в одном из этажей отпирали дверь ключом.
Бодрясин завесил окно, лег в постель и шепотом сказал вслух:
- К-каждый имеет право на таинственные з-знакомства. Ч-черт возьми!
ДАЧА НА ОСТРОВЕ
Остров Олерон приблизился к материку южным концом, а северным ушел в океан. На южном курорты, на северном сосновый лес и невзрачные селенья рыбаков. Пляж тянется на много километров, но пользуются им немногие только по праздникам. Дачников почти нет. Этим летом поселились в самом лесу, в большом деревянном доме, вытянутом в барак, русские. Живут барственно, купаются дважды в день, играют в крокет и теннис, по утрам сами ходят на почту за письмами. Не часто, то один то другой, ездят на пароходе в Ла-Рошель.
К ним пригляделись. Запомнили высокого бритого господина, другого со шрамом на щеке, даму в отличных летних костюмах, которая по утрам уходит рисовать с ящиком красок, а живет от других отдельно. Недавно подъехали еще двое: молодой человек в широкополой шляпе и полная голубоглазая барышня. Всех теперь живет человек десять, а то и больше.
Бритый господин - Шварц, глава боевой группы. Дама-художница - Евгенья Константи-новна, участница "экса" в Петербурге на Каменоостровском. Последними приехали Наташа Калымова и тот, которого называли то Ботаником, то Ринальдо. Раньше других здесь поселились Ксения Вишневская и Дора.
Ксения - высокая, худая, с большими черными глазами и синевой под ними, с медленными движениями скрытой истерички, женственно-недоступная, умная, чистоплотная до щепетильно-сти, всегда в гладком платье без лишней морщинки и всегда столь же гладко, без единого локона и без единого отставшего волоса причесанная. Неизвестно, любил ли ее кто-нибудь - осмелился ли любить. За исключением Бодрясина, все ее стараются уважать, а то и впрямь уважают. Только Бодрясин позволяет себе называть ее в глаза "товарищ богородица", а за глаза "догма Ивановна". Он же не раз говорил, что хорошо бы посмотреть в щелку, какой она бывает наедине:
- Может быть, откроются новые мощи, а в-возможно, что и т-тайный грех.
У Ксении большое революционное прошлое, а в нем близкая дружба с несколькими "святы-ми",- и, кажется, ни одного друга в числе живых.
Дора - некрасивая, бесцветная еврейская девушка, преданнейшая эсерка, партийная от смугловатой и нездоровой кожи до мозга костей. Никогда не позволяла себе никаких уклонов в мыслях и поступках, не понимала и не одобряла шуток. Одна из тех, неспособных на критику и на самостоятельность действий, без которых нельзя обойтись в заговорщических делах и которым доверяют, как таблице умножения, химической формуле или старой испытанной прислуге.
Малозаметным членом группы из новых был Петровский, привлеченный Шварцем с намере-нием использовать его, как еще легального, для связей с Россией.
Убедив Наташу приехать на остров, Шварц не связал ее никакими обещаниями:
- Побудьте с нами, приглядитесь и тогда сама решите, что будет дальше.
Это было знаком особого и исключительного доверия, каким Шварц дарил немногих.
Наташа не ожидала встретить здесь Евгенью Константиновну - и ей искренне обрадова-лась. И понятно: ведь это из той, петербургской, волшебной и страшной жизни!
- Даже не знала, что вы за границей.
- Я здесь недавно. Обитала в Финляндии, но все-таки заглядывала в Петербург, пока там жил дядя.
- И ни разу не...
- Не попадалась? Нет, все же раз меня арестовали, но дядя устроил грандиозный скандал - и меня выпустили. И затем я уехала.
Все та же: выдержанная, внешне холодная, немного насмешливая, неизменно аристократич-ная в повадках и костюме. С Наташей была откровеннее: "Скучно мне, да и все не то!" Наташа ей говорила:
- Никогда я вас не могла понять до конца! Словно бы вы не наша, а между тем...
- Я, Наташа, ничья. Ни того, ни этого берега. И такая я с детства. Если меня не повесят, то уйду в монастырь и буду игуменьей.
- Но вы в группе Шварца?
- О да, Шварц - явление замечательное. Это, конечно, не Олень, но все-таки исключитель-ный человек. У меня к нему художественная склонность.
По-прежнему скрытна и уклончива, но в глазах новое - уже не огонек, а усталость.
Живописью не то занималась серьезно, не то шутила. Наташе показала только "фреску" на косяке окна:
- Вот думают, что это не картина, а только проба красок или что я вытираю кисть о штука-турку. А я утверждаю, что это - лучшее мое произведенье. Видите - красочная буря, вроде спирали; а тут фиолетовый зигзаг. Изображение моей непокорной и непристроенной души. А может быть мировой хаос. Во всяком случае - никакой гармонии.
Шутит, вероятно...
Всех этих разных людей связывала одна уверенность: если революция еще возможна, то путь к ней един - террор. Можно бросить все и уйти в личную жизнь, как сделали уже многие. Но если остаться верными себе и своему отречению от личного,- иного пути нет.
У каждого были свои призраки и свои воспоминания о первых шагах молодой жизни. Была связь крови с близкими, которых казнили или умучали в тюрьмах. Было сознание тяжко легшей на плечи ответственности. И была отрава прошлым теперь уже всякий спокойный быт стал прес-ным: кто заглянул раз в таинственное и в пропасть, тому возврата к спокойной жизни нет.
СОБОРНАЯ ИСПОВЕДЬ
На остров вернулись Бодрясин и Петровский. Встретились случайно: Петровский ездил в Ла-Рошель купить себе рубашек с откидными воротниками и купальный костюм. Лето стоит исключительно жаркое.
- Обидно, что не запасся в Париже. Здесь дрянь, а на Олероне совсем нет. Купил какой-то полосатый.
Бодрясин съязвил:
- В полосатом вы будете совсем кр-красавчиком! А где вы ночевали?
- В "Коммерческом".
- Жаль - не знал. Я т-тоже там переночевал.
Петровский посмотрел с некоторым беспокойством.
- А вы когда приехали, товарищ Бодрясин?
- Вечером. И сразу завалился спать. На площади музыка, а я спал, как барсук. И всю ночь видел во сне говорящего пуделя. Т-такая ч-чепуха.
В "малом совещании" группы участвовали, по обычаю, Шварц, Бодрясин, Евгения Констан-тиновна и Данилов, уже старый человек из народовольцев, приезжавший на остров по вызову Шварца; Данилов был представителем центрального комитета партии.
Комитет высказался против покушения в Гессен-Дармштадте. Шварц негодовал и грозил отколоться и действовать самостоятельно. Неожиданно Бодрясин, перед тем обстоятельно доло-живший, что имеются все шансы на успех, высказался также против:
- П-принципиальное решение комитета п-поистине нелепо, вы уж простите меня, товарищ Данилов. Но хуже всего то, что нас, по-видимому, уже поджидают в Гессен-Дармштадте, а м-может быть, и ближе. Так что дело все равно прогорело.
О говорящем пуделе Бодрясин не рассказал; он был слишком осторожен и боялся возбудить напрасные подозрения. "Каждый имеет право на т-таинственные знакомства". Но сказал, что заметил в Ла-Рошели что-то вроде слежки на вокзале и в порту.
- А может быть, мне и п-померещилось, хотя глаз у меня на этот счет достаточно наметан.
Малое совещание затянулось. Данилов напомнил, что все последние начинания группы проваливались. Что это, недостаточная осторожность или провокация? Шварц ручался за свою группу, но после разоблачения Азефа и еще десятка провокаторов,- кто и за кого может пору-читься? В группе несколько новых членов - и не все они испытаны в деле.
В тот же вечер собрали всех. Шварц сказал:
- Товарищи, нам придется выполнить не совсем приятную обязанность взаимной проверки. У центрального комитета есть подозрения, не против отдельных лиц, а вообще против чистоты организаций, в том числе и нашей. Предлагают соборную исповедь, чтобы каждый ознакомился с каждым.
Дора подняла испуганные глаза. Ксения Вишневская оглядела всех святым испытующим взором. Наташа не поняла:
- То есть в чем же исповедоваться? В убеждениях?
- Нет, главное, конечно, рассказать подробно всю свою биографию.
Не в тон собранию Бодрясин добавил:
- Кроме слишком уж ин-нтимных страниц жизни.
Соборная исповедь прошла не столько оскорбительно, сколько томительно и
скучно.
Данилов предложил начать с него. Длинно, обстоятельно, останавливаясь на мелочах, он изложил свою биографию, и без того большинству известную, перечислил все свои аресты, тюрь-мы, этапы, развил свою политическую программу, во всем согласную с общепартийной. На какие средства живет. С кем особенно близок. Где жил и какие нес обязанности по партии.
Его слушали внимательно и почтительно. Жизнь подвижника, без пятнышка, без малейшего повода для сомнений.
На улице никого, даже не видно дворника. Час ранний, в доме, наверное, только-только встали. Так и удобнее.
Шел неделями тайгой - и не боялся; спал со шпаной вповалку на заплеванном полу - и было не хуже, чем в мягкой постели. В поездах вел степенные речи со спутниками, ни в ком не возбудив подозрения. А вот тут, где все просто, да притом и последний этап мытарств, за которым - настоящая воля и отдых, может быть Париж, а то и Италия,- тут какая-то нелепая опаска, даже слегка дрожат ноги. Правда, там везде оберегал себя сам, выбирая пути и тропинки, а здесь, хочешь не хочешь, нужно довериться другим.
Пониже надвинув кепку, Николай Иванович зашел в подъезд. А когда поднялся на второй этаж, внизу дверь подъезда с силой захлопнулась. Постояв минутку, решил не быть младенцем, а сначала вернуться и посмотреть, почему хлопает дверь, когда никого у подъезда не было. Спусти-лся, тронул ручку, осторожно приотворил,- а обратно затворить уже не мог. За дверью ждало трое, а сверху послышался топот ног. В отчаяньи ринулся на улицу - и попал в недружеские объятья. Успел только пожалеть, что револьвера ему так и не добыли московские товарищи,- иначе его новый плен обошелся бы дорого похитителям свободы. Со всей силой грузчика и сибирского бродяги бил по зубам, кусался, отбивался ногами,- но с пятерыми совладать не мог. Когда навалились и подмяли, Николай Иванович ослабил мускулы и, как мог спокойнее, крикнул:
- Ладно, ребята, не натружайтесь! Ваша взяла!
Запыхавшись, они больно скручивали ему руки. Он не стонал и не напрягался. Смотрел сво-им тамошним, хмурым и насмешливым взглядом, как один из агентов, корчась от боли, потирал укушенную руку,- смотрел на них всех взглядом каторги и тайги. И тот, кто был среди них старшим, уверенно сказал:
- Этот тебе не жидовская слизь! Видать сразу - наш, православный, матерой волк!
ПРЫЖОК
Сильного мужчину втолкнули в извозчичью пролетку, голову пригнули к ногам, двое нава-лились, третий погонял испуганного извозчика. Везли в арестный дом при полицейском участке. Кого взяли - сами не знали. При засаде, устроенной в доме по доносу, за два дня взяли добрый десяток.
Едва дыша под полицейскими сапожищами, Николай Иванович "принимал меры". В согнутом положении это оказалось даже удобнее. Оттянув жилет связанными руками, достал из карманчика бумажку с адресами и три рубля: бумажку съел, а три рубля засунул за голенище сапога. На такую тайную кропотливую работу хватило всего пути.
В пречистенской части допрос краток: кто такой, к кому приходил? Николай Иванович отвечал степенно, толково и почтительно:
- Нешто можно, ваше благородие, сначала брать человека, а потом спрашивать имя? Имя надо раньше знать, тогда и спрашивать не придется.
Помощник пристава сердито:
- А ты не учи и не вертись. Спрашиваю - отвечай!
Николай Иванович с прежним дурашливым достоинством:
- Несправедливость какая! Так не по закону!
Сразу понял, что взяли его оптом, по засаде, вместе с другими, пришедшими на конспира-тивную квартиру, а имени не знают. Сейчас не знают, а могут скоро установить, и тогда плохо!
Его обыскали, отобрали кошелек с деньгами, но трехрублевки не нашли. Не было и паспорта: опытный человек, идя на свидание, оставил его в чемодане, сданном на хранение.
Главное - не терять присутствия духа. Жалел, что при аресте дрался лучше было разы-грать невинность. А теперь самое важное - сохранить здоровье. Когда его заперли в одиночную камеру, он прежде всего разделся донага, обтерся холодной водой, проделал гимнастику и стал изучать обстановку.
Арестный дом - шуточная тюрьма для человека, знакомого со всеми сибирскими этапами и с каторгой. В окнах решетки, но из окон видны соседние дома. За низенькой стеной участкового двора - улица; прямо против участка ворота частного дома; дальше - церковный двор и опять улица. Забор стеклами не усыпан и гвоздями не утыкан, и это очень хорошо. Во двор выводят гулять арестованных весь день поодиночке. Рядом с арестантом ходит надзиратель с револьвером, у ворот городовик с винтовкой, но ворота не на запоре: постоянно проходят люди в участковую канцелярию и в камеру мирового судьи.
В первый день на прогулку не водили, но обед дали. Николай Иванович съел все до крошки - для сохранения здоровья и бодрости духа. Под вечер кто-то выстукивал в стенку по тюремной азбуке, вызывая на разговор,- но новый арестант не ответил: не время заниматься пустяками. И вообще - спасибо московским товарищам! Посадить сумели!
Весь день до темноты провел у окна, изучая быт двора, а по крышам домов - расположение улиц. Никакое знание нелишне, а эту часть Москвы он знал плохо. Все обстоятельно обдумав, решил, что нужно торопиться бежать, пока по фотографиям не установили личности. Ждал, когда поведут на прогулку.
Утром его вывели во двор. Пробовал заговорить с надзирателем, но тот только сердито буркнул: "Ходи не разговаривай!" Минут десять гулял вдоль двора по самой середине, заложив руки в карманы. Надзиратель не отставал ни на шаг, а часовой наблюдал внимательно. Значит - сегодня не судьба, а зря рисковать не стоит.
Еще прошли сутки без перемен. На допрос не вызывали, очевидно, не дошла очередь. Но дальше третьего дня оставаться под арестом нет никакого расчета: могут перевести в настоящую тюрьму.
На третьи сутки, ожидая вызова на прогулку, привел себя в полный порядок, крепче подпо-ясал штаны, проделал руками гимнастику, поиграл мускулами, подтянул сапоги, застегнул пид-жак, даже пригладил волосы и прочно надел кепку. Вышел на прогулку бодро и весело, напевая песенку, так что даже надзиратель сам заговорил:
- Чему рад?
- А как не радоваться! Ноне на выпуск!
- Жди!
Тот же вчерашний надзиратель сегодня несколько рассеян: надоело ему целый день шагать по двору рядом с арестантами. Отстал на три шага, а на повороте оказался впереди арестанта, к нему спиной. И в то же время к часовому у ворот подошла девочка с корзинкой, наверное, дочка. Николай Иванович быстро провел рукой по борту пиджака, все ли пуговицы застегнуты, другой рукой нахлобучил кепку - и исчез.
Он исчез внезапно, сам не рассчитывая на такой успех. В три легких прыжка оказался у забора, подскочил, подтянулся, едва коснулся забора коленкой - и ветром перебросил тело. Перепрыгнув, быстро пересек мостовую и вбежал в калитку ворот противоположного дома. Двор был пуст, и было и там нетрудно прыгнуть через забор во двор соседний - но на той же самой улице. Дальше было хуже - и сразу план рушился: на высоком заборе целый частокол гвоздей. Пока думал, как быть, подбежал дворник:
- Что за человек? Чего надо?
Николай Иванович жалостливо посмотрел и потер живот:
- Нужно, братец мой, пристроиться. Очень гороху поел, сил нет!
Но дворник неглуп:
- Живот болит, а через заборы прыгаешь! Много вас тут шатается.
Николай Иванович выхватил из кармана футляр от очков и направил в голову дворника:
- А ты молчи, убью - и не пикнешь!
Тот оробел и попятился в сторожку. Еще пригрозив футляром, Николай Иванович отступил к воротам, вышел и оглянулся. Он был наискосок от ворот участка. У ворот была суета, выбежал часовой, вылетел растерянный надзиратель, выскакивали городовые, озираясь по сторонам. На углу улицы топтался с револьвером околоточный надзиратель.
Если бежать - увидят и поймают. Николай Иванович, поигрывая футляром, тихо перешел улицу обратно к воротам участка. Все глядели по сторонам и на него не обратили внимания. Тогда он, так же тихо и степенно, вытирая нос платком, пошел к углу улицы, где все еще стоял околото-чный, не знавший, куда направить погоню. Несколько городовых обогнало Николая Ивановича, один даже толкнул его на бегу локтем. Спокойно дойдя до угла, Николай Иванович приостановил-ся около полицейского чина и вежливо спросил:
- В чем дело, ваше благородие?
Околоточный, не оборачиваясь, отмахнулся:
- Проходите, господин, проходите!
Николай Иванович послушно, не ускоряя шага, повернул направо. На его счастье, по улице шел трамвай. Он выждал минуту, прыгнул на ходу. Трехрублевка оказалась засунутой за подклад-ку пиджака. Кондуктор дал сдачу, но пассажир ехал недолго - сошел на второй остановке прямо у казенной винной лавочки.
Из винной лавочки, держа в руках полбутылки водки, вышел веселый загулявший мастеро-вой, у забора отбил сургуч, хлопнул по донышку, отхлебнул. Душа нараспашку, пиджак на одном плече, кепка на затылке, на лице радость и радушие, но ноги действуют исправно.
У торговки купил фунтик земляники, перемазал весь рот и быстро зашагал, мурлыча песен-ку, лица не скрывая, по улицам гостеприимной Москвы. Хотя она и гостеприимна, а все же лучше, ради приятной прогулки, забраться куда-нибудь подальше за Москву, в дачную местность.
Погода была хороша, а Николай Иванович, пешком пройдя Сибирь, не стеснялся дальних расстояний.
ГОВОРЯЩИЙ ПУДЕЛЬ
Человек небольшого роста и дурной наследственности, слишком неразвитой, чтобы понять безумие роли, которую ему приходилось играть, приехал из Петербурга в Гессен-Дармштадт, в замок Хобург. Хотя в личных качествах этого человека никто не заблуждался, но каждый его шаг вызывал внимание всего мира и толковался тонкими политиками. Объяснялось это тем, что и сам этот человек и несколько его предков были русскими царями.
Совершенно особый интерес к приезду Николая за границу проявила группа молодых людей на острове Олерон, во Франции. Небольшой остров покрыт сосновым лесом, его северная часть выдвинута в океан и слабо заселена, а в южной части, близкой к материку, небольшие курорты. Группа русских обзавелась большой дачей в отдаленном конце, где на километры тянется пляж, море в отлив уходит недалеко, дачников почти нет, а население занято добыванием сосновой смолы и работой на устричных промыслах.
В том, что маленького человека нужно убить, никто не сомневался. Для его убийства были собраны небольшие средства, и целый ряд молодых людей высшим счастьем для себя полагал погибнуть за это на виселице. Но странность этих людей была в том, что каждое свое действие они согласовали с принципами, выработанными для них революционной партией, иначе говоря другой кучкой молодых и старых людей, менее решительного поведения, но признанных особо авторитетными в нравственной оценке человеческих деяний и их целесообразности. Центральный Комитет принципиально был против, а практически колебался, можно ли убить царя за границей, которая дает безопасный приют революционерам и эмигрантам.
Пока вопрос обсуждался, группа на острове Олерон торопилась изучить положение и выяс-нить возможности. И, конечно, ни международная полиция, ни сам гость замка Хобурга никогда бы не догадались, что для изучения поставленного вопроса избранное лицо немедленно выехало в Лондон для занятий в Британском музее.
В Лондоне Бодрясин покупал ворохи газет, прочитывал все заметки о первых днях пребыва-ния царя в Гессен-Дармштадте и по нескольку часов проводил в библиотеке за изучением планов и чертежей, имеющих отношение к Гессен-Дармштадту, и в частности к замку Хобург. В его распоряжении был пятидневный срок,- и этого срока оказалось вполне достаточно, чтобы решить судьбу Николая: выяснилось, что убить его можно и, конечно, несравненно легче, чем в Петербурге. Судя по газетам - царь даже ходит по улицам! На шестой день Бодрясин, всегда в делах аккуратный, вернулся во Францию, в старый гугенотский городок Ла-Рошель, откуда трижды в неделю уходил пароход на остров Олерон.
Он вернулся вечером, а пароход уходил рано утром. В большом коммерческом отеле, поблизости от порта, он занял комнату и лег спать.
Окна комнаты выходили на площадь, где немолчно гудела карусель, срывались и грохотали вагонетки американских гор, визжали и трещали лотерейные диски, в каждом праздничном балагане гремела своя музыка. Все эти звуки одновременно врывались в окно. Площадь была залита светом электрических рефлекторов, и ни ставни, ни занавеска не могли преградить доступ в комнату световым зайчикам. Бодрясин провалялся в постели до полуночи, а когда огни потухли и шум стих, распахнул окно и стал смотреть на площадь, где рабочие не спеша убирали празднич-ные балаганы.
Сна не было.
Бодрясин был сыном сельского батюшки и родом из Уфимской губернии. Ему повезло: из семинарии он попал в Казанский университет. Дальше - довольно обычный путь "мыслящего": участие в студенческом движении, временная ссылка, возврат, опять беспорядки, тюрьма, бегство, опять тюрьма, Сибирь, где его искалечили на этапе, опять бегство, революция, жизнь в Финляндии и эмиграция. За четыре года эмиграции он трижды побывал нелегально в России по партийным делам, вошел в боевую группу Шварца, но "особые приметы" - шрам через все лицо - ограни-чивали его боевое участие малыми услугами, вроде последней лондонской командировки.
Глядя на уснувшую площадь, Бодрясин продолжал думать о том, о чем думал все эти дни. Шварц лично выступить не может, он - командир, а не исполнитель. И тут уместнее всего женщина. Которая из четырех? Конечно не Дора, преданная и недалекая уже не молодая девушка, пригодная на роли хозяйки конспиративной квартиры. Ксения Вишневская, партийная "богороди-ца", неизвестно зачем остается в группе: она совсем больна. Значит - либо Наташа, либо Евгения Константиновна. Наташа не знает ни немецкого, ни английского языка и на роль дамы-туристки совсем не годится; и Наташа, привлеченная Шварцем, собственно, еще не может считаться членом боевой группы. Евгения Константиновна, если захочет, будет лучше всех у места. С нею должен ехать, конечно, Шварц и еще хоть один помощник, но, конечно, не Петровский, юноша не испы-танный и пустоватый, неизвестно зачем обласканный Шварцем.
При свете фонаря старый сторож беседовал с пуделем. Старик что-то жевал, вынимая из свертка, а пудель ждал, когда и ему перепадет кусочек. От нетерпения он повизгивал, топтался ногами и быстро махал хвостом. Шамкая, старик говорил наставительно:
- Veux-tu taire?* Помолчи! Первым делом- сам хозяин; а потерпишь получишь остаток.
* Замолчишь ты? (Фр.)
В тишине площади голос старика доносился с гулкой отчетливостью.
Бодрясин, наблюдая мирную картину, думал:
- "Сам хозяин" и распорядится. Шварц умен и смел. Но последний петербургский провал группу обескровил! Разве это те люди! Пожалуй, только Ринальдо, свежий и здоровый человек, напоминает прежних. Ринальдо нужен для России, если здесь не будет удачи. Остальные - осколки разбитой армии. Нужны молодые и сильные,- а где их взять? Ринальдо и Наташа?
Закрыв глаза, Бодрясин представил себе красивого молодого ученого, которого называли то Ботаником, то Ринальдо и имени которого никто, кроме Шварца, не знал. В группу Ринальдо вошел недавно, бросив ученую командировку и превратившись в испанца. В планах Шварца Рина-льдо была отведена особая роль, если, конечно, удастся вернуться к террористической работе в России. А рядом с Ринальдо - Наташа, загорелая, надышавшаяся сосновым воздухом, не похожая на всех остальных женщин группы.
Старик на площади отчетливо наставлял пуделя:
- Вот ты теперь поел и улегся штопором. А какова твоя обязанность? Ты мой помощник, ты - сторож. И тебе спать не полагается. Хозяину подремать можно, а ты должен смотреть, все ли в порядке.
Прохладный морской воздух и тишина звали дремоту, мысли и образы ленивее шевелились в голове Бодрясина. Мирная болтовня старика-сторожа, гулкие, гравированные на камне шаги. Бодрясин даже не сразу удивился, когда пудель, в ответ на наставленья, ответил по-русски:
- Как видите - стараюсь.
Измененным голосом, тоже по-русски, старик сказал:
- В такие моменты, мой дорогой, карьера делается, не упустите!
Бодрясин очнулся, перевесился за окно и взглянул вниз. У подъезда отеля прощались двое мужчин. Говорили тихо, но каждое слово доносилось печатным.
- Ну, - желаю успеха. И будьте осторожны прежде всего.
Знакомый Бодрясину голос ответил:
- Не беспокойтесь.
- И помните - в случае чего...
- Ну конечно.
Стукнула дверь, и они поспешно простились. Один вошел в отель, другой помахал ему рукой и пошел обратно через площадь, оттискивая шаг.
Его фигура и походка были Бодрясину незнакомы. Боясь, что он обернется, Бодрясин ото-шел от окна в глубь комнаты. Затем подошел к двери, тихо ее приотворил и прислушался. Шагов слышно не было, но в одном из этажей отпирали дверь ключом.
Бодрясин завесил окно, лег в постель и шепотом сказал вслух:
- К-каждый имеет право на таинственные з-знакомства. Ч-черт возьми!
ДАЧА НА ОСТРОВЕ
Остров Олерон приблизился к материку южным концом, а северным ушел в океан. На южном курорты, на северном сосновый лес и невзрачные селенья рыбаков. Пляж тянется на много километров, но пользуются им немногие только по праздникам. Дачников почти нет. Этим летом поселились в самом лесу, в большом деревянном доме, вытянутом в барак, русские. Живут барственно, купаются дважды в день, играют в крокет и теннис, по утрам сами ходят на почту за письмами. Не часто, то один то другой, ездят на пароходе в Ла-Рошель.
К ним пригляделись. Запомнили высокого бритого господина, другого со шрамом на щеке, даму в отличных летних костюмах, которая по утрам уходит рисовать с ящиком красок, а живет от других отдельно. Недавно подъехали еще двое: молодой человек в широкополой шляпе и полная голубоглазая барышня. Всех теперь живет человек десять, а то и больше.
Бритый господин - Шварц, глава боевой группы. Дама-художница - Евгенья Константи-новна, участница "экса" в Петербурге на Каменоостровском. Последними приехали Наташа Калымова и тот, которого называли то Ботаником, то Ринальдо. Раньше других здесь поселились Ксения Вишневская и Дора.
Ксения - высокая, худая, с большими черными глазами и синевой под ними, с медленными движениями скрытой истерички, женственно-недоступная, умная, чистоплотная до щепетильно-сти, всегда в гладком платье без лишней морщинки и всегда столь же гладко, без единого локона и без единого отставшего волоса причесанная. Неизвестно, любил ли ее кто-нибудь - осмелился ли любить. За исключением Бодрясина, все ее стараются уважать, а то и впрямь уважают. Только Бодрясин позволяет себе называть ее в глаза "товарищ богородица", а за глаза "догма Ивановна". Он же не раз говорил, что хорошо бы посмотреть в щелку, какой она бывает наедине:
- Может быть, откроются новые мощи, а в-возможно, что и т-тайный грех.
У Ксении большое революционное прошлое, а в нем близкая дружба с несколькими "святы-ми",- и, кажется, ни одного друга в числе живых.
Дора - некрасивая, бесцветная еврейская девушка, преданнейшая эсерка, партийная от смугловатой и нездоровой кожи до мозга костей. Никогда не позволяла себе никаких уклонов в мыслях и поступках, не понимала и не одобряла шуток. Одна из тех, неспособных на критику и на самостоятельность действий, без которых нельзя обойтись в заговорщических делах и которым доверяют, как таблице умножения, химической формуле или старой испытанной прислуге.
Малозаметным членом группы из новых был Петровский, привлеченный Шварцем с намере-нием использовать его, как еще легального, для связей с Россией.
Убедив Наташу приехать на остров, Шварц не связал ее никакими обещаниями:
- Побудьте с нами, приглядитесь и тогда сама решите, что будет дальше.
Это было знаком особого и исключительного доверия, каким Шварц дарил немногих.
Наташа не ожидала встретить здесь Евгенью Константиновну - и ей искренне обрадова-лась. И понятно: ведь это из той, петербургской, волшебной и страшной жизни!
- Даже не знала, что вы за границей.
- Я здесь недавно. Обитала в Финляндии, но все-таки заглядывала в Петербург, пока там жил дядя.
- И ни разу не...
- Не попадалась? Нет, все же раз меня арестовали, но дядя устроил грандиозный скандал - и меня выпустили. И затем я уехала.
Все та же: выдержанная, внешне холодная, немного насмешливая, неизменно аристократич-ная в повадках и костюме. С Наташей была откровеннее: "Скучно мне, да и все не то!" Наташа ей говорила:
- Никогда я вас не могла понять до конца! Словно бы вы не наша, а между тем...
- Я, Наташа, ничья. Ни того, ни этого берега. И такая я с детства. Если меня не повесят, то уйду в монастырь и буду игуменьей.
- Но вы в группе Шварца?
- О да, Шварц - явление замечательное. Это, конечно, не Олень, но все-таки исключитель-ный человек. У меня к нему художественная склонность.
По-прежнему скрытна и уклончива, но в глазах новое - уже не огонек, а усталость.
Живописью не то занималась серьезно, не то шутила. Наташе показала только "фреску" на косяке окна:
- Вот думают, что это не картина, а только проба красок или что я вытираю кисть о штука-турку. А я утверждаю, что это - лучшее мое произведенье. Видите - красочная буря, вроде спирали; а тут фиолетовый зигзаг. Изображение моей непокорной и непристроенной души. А может быть мировой хаос. Во всяком случае - никакой гармонии.
Шутит, вероятно...
Всех этих разных людей связывала одна уверенность: если революция еще возможна, то путь к ней един - террор. Можно бросить все и уйти в личную жизнь, как сделали уже многие. Но если остаться верными себе и своему отречению от личного,- иного пути нет.
У каждого были свои призраки и свои воспоминания о первых шагах молодой жизни. Была связь крови с близкими, которых казнили или умучали в тюрьмах. Было сознание тяжко легшей на плечи ответственности. И была отрава прошлым теперь уже всякий спокойный быт стал прес-ным: кто заглянул раз в таинственное и в пропасть, тому возврата к спокойной жизни нет.
СОБОРНАЯ ИСПОВЕДЬ
На остров вернулись Бодрясин и Петровский. Встретились случайно: Петровский ездил в Ла-Рошель купить себе рубашек с откидными воротниками и купальный костюм. Лето стоит исключительно жаркое.
- Обидно, что не запасся в Париже. Здесь дрянь, а на Олероне совсем нет. Купил какой-то полосатый.
Бодрясин съязвил:
- В полосатом вы будете совсем кр-красавчиком! А где вы ночевали?
- В "Коммерческом".
- Жаль - не знал. Я т-тоже там переночевал.
Петровский посмотрел с некоторым беспокойством.
- А вы когда приехали, товарищ Бодрясин?
- Вечером. И сразу завалился спать. На площади музыка, а я спал, как барсук. И всю ночь видел во сне говорящего пуделя. Т-такая ч-чепуха.
В "малом совещании" группы участвовали, по обычаю, Шварц, Бодрясин, Евгения Констан-тиновна и Данилов, уже старый человек из народовольцев, приезжавший на остров по вызову Шварца; Данилов был представителем центрального комитета партии.
Комитет высказался против покушения в Гессен-Дармштадте. Шварц негодовал и грозил отколоться и действовать самостоятельно. Неожиданно Бодрясин, перед тем обстоятельно доло-живший, что имеются все шансы на успех, высказался также против:
- П-принципиальное решение комитета п-поистине нелепо, вы уж простите меня, товарищ Данилов. Но хуже всего то, что нас, по-видимому, уже поджидают в Гессен-Дармштадте, а м-может быть, и ближе. Так что дело все равно прогорело.
О говорящем пуделе Бодрясин не рассказал; он был слишком осторожен и боялся возбудить напрасные подозрения. "Каждый имеет право на т-таинственные знакомства". Но сказал, что заметил в Ла-Рошели что-то вроде слежки на вокзале и в порту.
- А может быть, мне и п-померещилось, хотя глаз у меня на этот счет достаточно наметан.
Малое совещание затянулось. Данилов напомнил, что все последние начинания группы проваливались. Что это, недостаточная осторожность или провокация? Шварц ручался за свою группу, но после разоблачения Азефа и еще десятка провокаторов,- кто и за кого может пору-читься? В группе несколько новых членов - и не все они испытаны в деле.
В тот же вечер собрали всех. Шварц сказал:
- Товарищи, нам придется выполнить не совсем приятную обязанность взаимной проверки. У центрального комитета есть подозрения, не против отдельных лиц, а вообще против чистоты организаций, в том числе и нашей. Предлагают соборную исповедь, чтобы каждый ознакомился с каждым.
Дора подняла испуганные глаза. Ксения Вишневская оглядела всех святым испытующим взором. Наташа не поняла:
- То есть в чем же исповедоваться? В убеждениях?
- Нет, главное, конечно, рассказать подробно всю свою биографию.
Не в тон собранию Бодрясин добавил:
- Кроме слишком уж ин-нтимных страниц жизни.
Соборная исповедь прошла не столько оскорбительно, сколько томительно и
скучно.
Данилов предложил начать с него. Длинно, обстоятельно, останавливаясь на мелочах, он изложил свою биографию, и без того большинству известную, перечислил все свои аресты, тюрь-мы, этапы, развил свою политическую программу, во всем согласную с общепартийной. На какие средства живет. С кем особенно близок. Где жил и какие нес обязанности по партии.
Его слушали внимательно и почтительно. Жизнь подвижника, без пятнышка, без малейшего повода для сомнений.