Анюта совсем не умела плавать:
- Мне и близко подойти страшно; вот когда тихо - я люблю у берега.
Огромный вал, седой и бурый от поднятого гравия, набежал, рухнул и накатил к ногам сиде-вших полог пены, ставшей белоснежной. Николай Иванович вспомнил Байкал и свое невольное плаванье, сравнил "тогда" и "теперь", тряхнул головой и задумчиво протянул:
- Лю-бо-пытно!
Что-то вспомнила Наташа, а за ней Анюта, и обе протянули одним тоном:
- Лю-бо-пыт-но!
Николай Иванович сказал:
- Знаю я одного забавного батю, страстного любителя жизни. Вот он всегда так говаривал: лю-бо-пыт-но!
Живо откликнулась Анюта:
- Уж не нашего ли, Наташенька, отца Якова?
Николай Иванович даже привскочил и потянулся к очкам. Все трое оживились: ведь вот какой случай! Действительно, все они встречали, в разное время, в разных условиях, свидетеля истории в лиловой рясе! Еще новая связь - и какая неожиданная! А уж на что велика Россия! Николай Иванович коротко поведал о своей последней встрече с отцом Яковом в Сибири, когда работал на погрузке чайных цибиков.
- Мне непременно нужно узнать его адрес! Я ему должен пять рублей!
Анюта не сомневалась, что можно послать деньги ее тетке. Уж если отец Яков будет в Москве, то обязательно побывает на Первой Мещанской.
Николай Иванович пришел в полный восторг:
- Это же замечательно! Через вас и пошлю. Единственный мой долг, тяготящий душу. Я даже нарочно русскую пятерку сохранил, не менял. Уплачу и свободен и чист. И вообще - все замечательно!
Вскочил на ноги, подбежал, прыгая по пене, к самой черте прибоя. Вал подкатился низкий, едва залил по колено. Байкал был тогда много страшнее; и было холодно; и он, Николай Ивано-вич, был в одежде и сапогах. И все-таки вот он!
Николай Иванович взбросил руки над головой, потряс в воздухе кулаками и прокричал морю:
- Э-ге-гей! Лю-бо-пыт-но-о-о!
Затем, не раздумывая, в радостном порыве неблагоразумия и полной уверенности в своих силах,- пригнулся, выждал новую волну и, как опытный пловец, бросился головой ниже гребня.
Туча камушков чиркнула по телу, скрылся свет, потом сильные руки ощутили свободу взмаха,- и он, поборов волну, поплыл в котле, кипящем и сладостно-холодном.
С берегового пригорья, где светлые квадратики домов отпечатаны на серо-зеленой открытке, виден пустынный пляж за линией железной дороги. Море отсюда кажется спокойным, о прибое угадывают только по белой линии на границе воды. На освещенном песке несколько букашек. Одна из них подползла к воде и исчезла. Другие, прежде неподвижные, зашевелились и также приблизились. Потом еще одна исчезла в белой ленточке, а за ней третья. Лента сдвинулась, и две темные точки снова показались. Если это люди, то, очевидно, один оттаскивает другого от воды. Потом все сгрудились в кучку,что-нибудь случилось. Тот, кто мог смотреть с горы, не считал букашек и не знал, столько ли их теперь, сколько было раньше.
Анюта закричала:
- Наташенька, да он же утонет, вон какие валы идут!
Нужно переждать и выбрать момент, когда валы помельчают, и вот тут-то сильными взмаха-ми победить напор воды отходящей, а когда подымется новая волна, отдаться ей и выбросить ноги вперед. Это - самый жуткий момент и самый красивый. Ловкого пловца вода подхватывает, пере-кидывает, на мгновенье ставит на ноги,- и сейчас же толкает в спину, вынося на пляж в кипящей пене. И нужно, быстро справившись и не дав увлечь себя под новый вал, вскочить на ноги и по текучему песку отбежать и выбраться из потоков и воронок.
Подбежав к воде как можно ближе, они отмахивали руками и кричали: "Обождите! еще нельзя! Очки Николая Ивановича лежали в потрепанном футляре на сухом песке; с собой он взял только улыбку близоруких глаз. Высокий дальний берег подымался и опускался; то были видны береговые друзья - хоть протяни им руку,- то оставалась только ослепительно белая церковка на самом высоком предгорье. Шум воды заглушал голоса с пляжа - и звонкий Анюты, и грудной Наташи. Но не могло быть, чтобы сильный человек, победивший все опасности, миновавший все ловушки, вынырнувший из стольких водоворотов жизни,- чтобы такой человек погиб на глазах друзей, у самого берега, где лежат его очки!
Анюта кричала:
- Наташа, что же это такое! Он утонет!
Наташа видела, что он, слепой от воды, улыбается и верит - или просто не знает. С бьющимся сердцем и она улыбается ответно. Он так смел, что можно верить в невозможное.
Первая волна упала прежде, чем он подплыл к ее краю. Второю, огромной и рокотавшей, его подняло на самый гребень: тело вышло из воды, руки напрасно взметнулись и вытянулись, как будто он хотел схватить воздух и на нем повиснуть. Затем волна швырнула его тело вперед над оголившимся песком, догнала, ударила сверху, плашмя обрушила и навалилась стопудовой своей тяжестью. Только на секунду черное пятно костюма мелькнуло в пене - и исчезло в прибое.
Тот, кто мог смотреть с горы, ждал, появится ли уползшая в море черная точка. Протекли долгие мгновенья, пока объятые ужасом опять увидали в пене черный предмет, который уже не мог быть человеком. Если не удержать - его завертит и утащит волнами. И Наташа, не рассчиты-вая сил и не справляясь с книгой судьбы, бросилась в кипящую бучу.
Ее сразу сбило с ног и понесло, прежде чем черный предмет опять скрылся. Вынырнув, она не успела обрадоваться свету и не нашла опоры ногам; руки напрасно отталкивали воду. Вместе с водой она глотнула горсть гравия, закружилась в воде и потеряла сознание. Уже не чувствовала, как ее катит по песку мелкой водой и как мертвой хваткой в ее костюм вцепилась Анюта. Под обеими таял песок, и та, что спасала, должна была со страшной силой упираться, пока вода откроет дыханье. Вскочив на ноги, Анюта еще не знала, догонит ли их новая масса воды, и не выпускала тела Наташи, оттащить которое она была не в силах. Ей помогло несколько рук, и она упала только на сухом песке, не разжимая пальцев.
Все это можно было видеть с горы, но на таком расстоянии это казалось веселой забавой расшалившихся ребятишек.
По крутой тропе, накалывая камнями босые ноги, задыхаясь, кашляя и держась за грудь, взбегал "не жилец" - товарищ Гриша. Что бы ни случилось помочь мог только "старожил". Женщина с ребенком видела, как черный русский, распахнув дверь к сьору Паоло, спотыкнулся о чемодан. Затем оба заговорили быстро по-своему, и сьор Паоло, забыв придавить кругляшом кучу исписанных листочков и не дожидаясь товарища, застучал каблуками по скату тропинки.
ПЯТЬ РУБЛЕЙ
Катерина Тимофеевна хоть и не была грамотейкой, но расписывалась аккуратненько, крепко надавливая перо, по почерку же и по заграничным маркам знала, что письмо от Анюты; впрочем, иных писем, кроме этих редких, она и вообще не получала.
Когда приходило письмо, Катерина Тимофеевна немедленно откладывала всякую работу, и если, например, в это время докипала вода, то и воду пока отставляла с огня, вода подождет. Надев очки, она присаживалась ближе к окну, но глаза ее немедленно затуманивались слезой, и читать было невозможно, хотя Анюта писала крупным и разборчивым почерком. Удивительное дело! Прежнее доброе расположение к Анюте перешло теперь в Катерине Тимофеевне в большую и настоящую любовь, и она думала об Анюте, как о собственной дочери, злым роком у нее отнятой и заброшенной в чужие страны.
Побившись напрасно над полученным письмом, Катерина Тимофеевна постучала в комнату отца Якова, позвала его на помощь, тем более что в первых прочитанных строчках как раз об отце Якове и говорилось. Писала Анюта, что бумажку в пять рублей, вложенную в страховое письмо, нужно передать отцу Якову и что это долг ему от сибирского человека.
Прежде чем стали читать дальше, отец Яков догадался и расплылся в широчайшую улыбку:
- А как же, как же, должничка имею! И насколько же чудно дело! Скажу прямо - ожидать никак не мог и не с тем давал. Не в синем билетике радость, а значит, милый человек выбрался, куда желал. Лю-бо-пыт-но! И что с Аннушкой повстречался - опять же какой случай! Мир-то велик, а людишки сталкиваются.
И сразу загрустил отец Яков, едва слезу удержавши, когда вычитали из письма Анюты, осторожного и неявственного, что должник отца Якова, наказав послать ему деньги, расстался с жизнью по несчастному случаю в самый день приезда, утонувши в теплом море.
Вода закипела, но от чаю отец Яков отказался, сославшись на то, что есть у него в городе малое дельце. Заспешил к себе в комнату, сложил тетрадочки, поглядел рассеянно на плакат, пригладил волосы, надел шляпу и вышел.
А и дела-то, между прочим, у отца Якова не было в городе никакого, так только сказал, пото-му что очень взволновался. В городе сейчас жарко, и людей не так уж хочется видеть. Поэтому, докатив докудова можно на трамвае, отправился отец Яков прогулять грешное тело на Воробьевы Горы, а оттуда посмотреть на Москву - картина прекрасная.
Цветным клетчатым платком, какой обычен нюхающим табак,- отец Яков отроду не нюхи-вал,- здесь, в одиночестве и на просторе, вытер слезу непрошеную и неудобную в его положении спокойного созерцателя истории. По всякому ли слезы проливать? Слез не хватит! И кем был для него столь скоропостижно усопший? А никем! Просто - встречный человек, случайный собесед-ник неизвестного звания, оказавшийся дерзостным ослушником заповеди "не убий", правда,- не по злобе или корысти, а по гибельной своей идее отмщения за народные обиды. А после - еще более случайная встреча на сибирской реке, где лишь по очкам признал отец Яков в грузчике-варнаке знакомого революционера в бегах. И вот тогда помог своей трудовой пятеркой. И все знакомство в том. Для чего же, неладный поп, льешь слезы, как по родному брату?
И тут, еще туманными глазами отыскав купол Христа Спасителя и опасливо кругом оглянув-шись, не смотрит ли кто невзначай, перекрестился широким крестом и шепотом, но вслух сказал твердо:
- Упокой, Господи, душу мятежного, приявшего кончину в голубых морях. Сколь был смел и дерзок и сколь был скорбен сей странный человек, имя же его ты, Господи, веси.
Вспомнил, как в живом и шутливом разговоре обветренное и загрубелое лицо человека, которого он знал под кличкой Николая Ивановича, освещалось иногда улыбкой поистине детской и милой. А потом опять в глазах осторожность,- заслонялся от людей заслонкой и запирался на замок. И видно знал мир, как свою комнату, если была у него на свете своя комната, и босыми ногами ступал безбоязненно по раскаленному поду пещи житейской. Препоны победил, властную чужую волю поборол, своего добился,- да, видно, не угадал, где ждет его суд последний и настоящий.
И однако, если есть высший суд, в который отцу Якову предписывала веровать его старень-кая ряса, но в котором его пытливый ум уверен не был,то на сем суде долго поколеблются чаши весов, прежде чем властным перстом их остановит нелицемерный Судия!
Может быть, на этом суде потребуется защитник? Ну что же, отец Яков готов! Сказать есть что, и он скажет: "Сей человек, знал мало радостей, жил не для тела и не для себя, шел туда, куда его толкало чистое сердце, тобою, Господи, вложенное в его грудь. Если он уклонился по незна-нию или по ошибке, если выше заповедей Твоих поставил человеческую волю,- то зачем же ты, Судия Праведный, открыв ему очи на все зло мира, не научил его смирению и не удержал занесен-ную им руку? Так нельзя пытать человека,- прости дерзкое слово смиренному Твоему иерею, Господи,- так словно бы несправедливо! Не за личного приятеля прошу, а за придавленного тяжестью людских страданий и неразумного мстителя чужих обид!"
Вот как бы, совсем смело, сказал отец Яков на суде нелицеприятном,- не побоялся бы, защитил бы грудью представшего пред судом. И если бы его все-таки обвинил строгий Судия, тогда он, отец Яков, пожалуй, бы усумнился, и даже наверное бы усумнился!
Пополз над Москвой вечерний седоватый туман, когда, рукой придерживая полу рясы, отец Яков спустился от высоких мыслей в житейское.
Привыкнув отходить ко сну рано и без обильных на ужин разносолов,разве что доведется в гостях, но и то с воздержанием,- зашел по пути в лавочку купить чайной колбасы. Пошарив в глубоком кармане, набрал мелочи недостаточно. И вот тогда, заспешив и покрасневши, достал из кошелька единственную синюю бумажку, подал ее и получил сдачу.
- Завтра, ужо, заплатят за статейки. Время тяжкое,- а все же вертится человек от сегодня до завтра. Вертится - значит, так нужно. И он вертится, и все вертятся, и сама земля не стоит на месте. Лю-бо-пытно!
ГОРА СВ. АННЫ
Наташе приснилась зеленая молния, и будто бы эта молния, ударив над головой, разбилась на куски и упала к ее ногам зелеными палочками. Хотела нагнуться и поднять одну из них, но строгий голос сказал: "Горячо!" - и она отдернула руку. Тогда подошел Бодрясин, спокойно наклонился, поднял палочку, надломил и стал есть бобы. Наташе стало стыдно за свою трусость, и, действительно, все кругом смеялись. Выручил ее Иван Иваныч, заявивший, что все это вздор и что любая молния от времени мягчает и превращается в зеленый боб.
Иван Иваныч, не из каторжан, а из ссыльных, тоже - беглец родной страны, попал на виллу случайно, по давнему знакомству со старожилом местечка, тем самым сьор Паоло, к которому, как к патриарху русской колонии, всех направлял начальник полустанка. Иван Иванович, человек здоровый и любознательный, задумал пройти пешком всю итальянскую Ривьеру, начав с Сан-Ремо, кончив заходом в Пизу. Дешево, просто, интересно, полезно для здоровья.
Так и шел, не спеша, с ночными остановками в частых на пути местечках, наслаждаясь ранними часами, отсиживая часы зноя в кабачках. Научился понимать плохую в этих местах итальянскую речь, загорел, пропылился, основательно забыл и Россию, и ссылку, и парижских друзей, надоевших за минувшую зиму.
В Генуе белокаменной побродил в порту, осмотрел старые дворцы на улицах Бальби, Гари-бальди и Кайроли, провел полдня на кладбище, любуясь чувствительными мраморами - резным кружевом неутешных белых вдов, медальонами их корабельных мужей, женщиной, возжигающей семисвечник, другой, заснувшей с головками мака в руках, здоровенной и упитанной девицей с крыльями, другой, бронзовой, в лапах смерти, плачущим каменным господином нормального роста, но в неглаженых брюках. Отыскав не без труда могилу Маццини, подумал, что надо бы однажды почитать что-нибудь обстоятельное о жизни итальянского революционера, сел поблизо-сти и, любуясь приземистыми колоннами, с аппетитом закусил принесенной с собой пиццей,- с перцем, помидорами и чем-то вроде вкусных кованых гвоздиков.
В Нерви на марине подивился обилию русской речи, но знакомых не встретил. На дальней-шем пути целый день провел на Порто-Фино, наслаждался видами и даже почувствовал в груди что-то вроде эстетической тревоги, почти склонность пофилософствовать, но вовремя вспомнил, что нужно до темноты спуститься по ослиным тропам к заливу, чтобы заночевать в Санта-Марге-рита. Шел и дальше - с той же бодростью и незнанием усталости миновал Кьявари и, руководясь картой, замедлил шаг близ станции того местечка, где жил добрый приятель - товарищ Павел.
И затем, мирно устроившись на вилле каторжан, дальше не двинулся, потому что, в сущно-сти, шел он без цели, удовольствие от прогулки получил в полной мере, люди здесь хорошие - можно и пожить подольше.
На вилле каторжан Иван Иванович пришелся ко двору и даже всех оживил. С ним в монас-тырь ворвался вольный воздух гуляющего человека, совершенно незнакомого с истерикой и ничем не больного. Обитатели виллы закисли и заскучались,- новый человек очень нужен. Наташе, единственной из всех здоровой и телом и духом, сыскался товарищ для дальних прогулок в горы и морских купаний. Для принципиальных разговоров и для пророчеств о том, когда Россия станет свободной, Иван Иваныч не годился; он говорил, что ему и в Париже надоело чесать язык. Об искусстве говорить любил: видел мало, а читал достаточно. Умел играть на гитаре и без особого голоса напевал. Из себя же Иван Иваныч был не дурен, не красив, приземист, белокур, светлоглаз, покоен, поднимал кресло за переднюю ножку и спокойно разгрызал грецкие орехи крепкими желтоватыми зубами.
С его приездом Анюта почувствовала некоторое одиночество,- уже не все время проводила с Наташей; но у Анюты было много хозяйственных дел: общая мамаша и няня. Остальные слегка ревновали Наташу к приезжему. Главное человек не интересный, не герой, не террорист, не любитель высоких материй, пожалуй, даже до некоторой степени - вероотступник: зевает при упоминании имен Лаврова и Михайловского* и без всякого уважения говорит не только о Черно-ве, но и о Шварце. Когда узнал, что тут же поблизости живет заслуженный и почтенный Илья Данилов, сделал кислое лицо и произнес неуважительное слово "старая балда". Правда, Данилов особым располо-жением молодежи не пользовался, но все-таки - одна из эсеровских икон.
* Лавров - Петр Лаврович Лавров (1823-1900) - один из идеологов революционного народничества, социолог, публицист.
Михайловский - Николай Константинович Михайловский (1842-1904) литературный критик и публицист, сыгравший заметную роль в идейном формировании народнического движения 70-х - начала 80-х гг. XIX в.
В очередное полнолуние была очередная ночная прогулка на гору Санта-Анна, откуда чудес-ный вид на море и особенно на ни с чем не сравнимый полуостровок, приютивший маленький город. Всю дорогу Наташа шла с Иваном Иванычем, отстав от всех. Взяли с собой вина, сыру, резинообразной колбасы и сушеных фиг. Устроили привал у стен разрушенной церковки, на крутом обрыве. Душой общества был на этот раз патриарх сьор Паоло, которого свои называли Отцом или Князем,- последнее название было ему дано за татарские скулы. В обычные будние дни Князь был деловит и серьезен, с головой погружен в свои ученые работы по истории револю-ции, писал статьи для народнических журналов и ворчал на бездельников и бездельниц с виллы каторжан. Но на отдыхе и на прогулках молодел, даже мальчишествовал, веселил всех, пускал шуточки и среднего качества остроты, не щадя и Ильи Данилова. Залезал на развалины стен церковки, садился на край обрыва и болтал ногами, посмеиваясь над теми, кто смотрел вниз с опаской, крепко держась за камни и стволы склонившихся над пропастью деревьев:
- А я тут как дома!
В эту ночь огромная луна была до полного блеска начищена белым порошком и не скрывала ни морщин ни улыбки. С удивлением слушала она такое неподходящее к обстановке пенье "Из страны-страны далекой", "Варшавянки" и малорусских песен. Будто бы по этой самой тропинке некогда одолевал невысокую гору Цезарь,- во всяком случае, в точности могла знать об этом только нимало с тех пор не постаревшая и совсем не переменившаяся луна. Две фьяски красного вина скоро опорожнились, запас сушеных фиг близился к концу. Илья Данилов, по преклонности лет, упросил Князя пойти вместе вниз, домой, спать. Ушла бы и Анюта, глаза которой слипались и которая всегда ложилась и вставала очень рано,- но как оставить Верочку Уланову, которая боится теней, боится высоты, а сама тянется к краю обрыва и задает несуразные вопросы: "Как ты думаешь, Анюта, если прыгнуть - долетишь до низу живой или умрешь раньше?" - "Да зачем прыгать, Верочка, что за выдумки!" - "А интересно!"
Большинством решили дождаться восхода солнца. "Да ведь солнце встает за горами!" - "Все равно, дождемся".- "Тут закаты интереснее гораздо".- "Закаты каждый день видим". Но Наташа заявила решительно. "Я останусь во всяком случае". Промолчал Иван Иваныч - конечно, тогда и он останется. Все немного захмелели, было тепло, даже как-то знойно от лунного света, и было необыкновенно красиво. Выпили остатки вина, петь больше не хотелось - и к развалинам церковки вернулось молчанье.
Немного захмелела и Наташа. А что, если подняться выше над тропинкой? Подъем очень труден, приходится преодолевать глыбы известняка, который осыпается. Выше - остатки дозорной башенки, которую сейчас и отыскать трудно.
- Не стоит, Наташенька, тут и днем не подняться.
За Наташей, без уговора, пошел только ее спутник. Сначала было слышно, как под их ногами осыпается камень. Потом стало всем скучно - не проще ли, правда, пойти спать на виллу? А как же Наташа? Так что ж такое, разве они не найдут дороги?
Анюта пробовала звать:
- На-та-ша-а! Иван Ива-ныч! Мы уходим!
Ответа не было. Может быть, не слышат, забрались высоко, или просто не хотят отвечать.
Уходя, сбросили с обрыва бутылки - и прислушались; но обрыв был так высок, что звук падения до верху не донесся.
Ответа не было.
ЗИМА
Каким-то образом эти люди живут без календаря - ни отрывного, ни настольного нет ни в одной комнате; и притом - люди двух стилей, русского и заграничного. Правда, можно сообра-жать по газете; в местечке заметны воскресенья, когда итальянки - рыбачки, торговки, прачки, хозяйки, молочницы - с утра надевают городское платье, взбивают прически, движутся несво-бодно, манерничают и перестают быть интересными. У русских нет отличия будней от праздника - ни в одежде, ни в пище, ни в быте, ни в походке. Поэтому не все в местечке уверены, что русские признают Христа и мадонну.
Дни идут и без календаря. Было лето. Потом была осень - сбор винограда. И потом была зима, довольно холодная.
Приходилось без отопления кутаться; Наташе пригодилась ее оренбургская шаль. В комнате, где жила благословленная Бодрясиным супружеская пара и где по ночам долго и настойчиво плакал ребенок, ставили скальдино: глиняный сосуд с раскаленными угольками пальмовых зерен. Днем было тепло на солнце, только море зимой шумит неприветливо и редко бывает голубым.
Перед полуднем на пляже появлялась одинокая фигура, сбрасывала халат, окуналась в морскую пену и бежала обратно к халату и домой. Все итальянцы знали, что это - сьор Паоло, старшина русской колонии, который купается круглый год, какова бы ни была погода. Итальянцы ежились и объясняли случайным зрителям:
- Э! Понятно: русский! У них в России снег лежит и зимой и летом. Siberia!
Сьор Паоло и вправду был родом из сибирского города. Зимой там бывало сорок градусов холода, летом - столько же жары. Но там он зимой не купался.
Наташа куталась в шаль и думала о том, что будет дальше, когда и в ее комнате придется ставить зимой скальдино - когда и у нее будет ребенок. Думала без всякого смущения и беспокойства - скорее с настоящей чистой, материнской радостью. Только ребенок и может служить утверждением и оправданием того, что случилось.
Нет, тут дело не в какой-то вине, требующей искупления; тут дело в том, что настоящей любви, собственно, не было, и пришел не тот человек, который должен был прийти: не меч-таемый, а случайный. Но он пришел как раз тогда, когда другого, вымышленного, созданного воображением, ждать дольше стало невозможным. Италия - море - солнце - тело - бездей-ствие - растительная жизнь. Ночью неподвижный зеленый огонек ждет, что вот прилетит огонек движущийся и вспыхивающий. Прилетит, побудет и улетит. Так в природе, у волшебных ночью и невзрачных при свете жучков. И она столько ночей ждала это так понятно. Ну вот, дождалась. Нужно другому удивляться: что ждала все-таки так долго! А она человек здоровый и простой.
Анюта говорит: "Наташенька, он человек очень хороший, Иван Иванович!" Как бы хочет их обоих оправдать. Конечно - хороший. Не герой и не былинный богатырь, а так же, как и она, здоровый и простой человек. Романа не было такого, о каких мечтают и пишут в книгах. Были дружеские, приветливые отношения, было море, была луна над невысокой Санта-Анна. Потом были дни эгоистического наслаждения, то есть почти любовь. А будет - ребенок.
Анюта говорит: "Если в Париж поедете, меня, Наташенька, прихватите. Где-нибудь от вас поблизости поселюсь, а прожить - проживу, ничего".
Анюта мечтает: "Вот и у Наташеньки будет своя жизнь, своя семья! Так хорошо!" Завидо-вать Анюта не умеет.
Планы будущего неясны. Конечно - лучше жить вместе, нужно жить вместе; и жить не здесь, в праздности и великой скуке, а среди живых людей, работающих; и самим непременно работать. Жизнь должна быть оправдана не только ребенком.
Иван Иванович уже уехал в Париж - устроиться, приспособиться, подготовить приезд Наташи. С таким человеком легко и просто. Была бы страсть - ссорились бы. Или, может быть, скрывали бы ото всех свои отношения, боясь за будущее. А тут - просто и хорошо, безо всяких комедий и предисловий: никто не спросил - и никому не пришлось рассказывать. Просто и по полному праву здоровых людей.
Анюта говорит: "Все-таки, Наташенька, лучше бы вам пожениться по-настоящему! Потому что ребенок".
Анюта верит в прочность их союза. И Наташа тоже думает: "Лучше это сделать",- тоже верит, что это уж надолго, а то и на всю жизнь. Ребенок, потом еще ребенок. Когда-нибудь при-дется же вернуться в Россию. Будет семья. Хорошо бы хоть летом жить в деревне, в Федоровке; и для детей хорошо.
Строгий Данилов, комитетчик на покое, говорит Князю:
- У нашей молодежи матримониальные настроения.
- Пускай!
- А революция?
- Ей это не помешает.
- Все-таки как-то не серьезно...
Князь смотрит одним глазом на заезженного коня революции: "Стар стал, голубчик, не нравится!"
- Если молодежь растеряла прежние идеалы,- что ж, придется нам, старикам, ехать в Россию.
Князь отмалчивается, и Данилов тянет неуверенно, боясь своих слов:
- Поехать так - зря арестуют. А вот приходит мне иногда в голову дерзостная мысль: подать прошение, написать, что хочу мирно доживать дни на родине в научной работе; и если пустят - сначала посидеть спокойно, а потом исподволь, потихоньку-полегоньку, мудро развернуть широкую работу среди молодежи, особенно среди рабочих и крестьян; настоящую революционную!
- Мне и близко подойти страшно; вот когда тихо - я люблю у берега.
Огромный вал, седой и бурый от поднятого гравия, набежал, рухнул и накатил к ногам сиде-вших полог пены, ставшей белоснежной. Николай Иванович вспомнил Байкал и свое невольное плаванье, сравнил "тогда" и "теперь", тряхнул головой и задумчиво протянул:
- Лю-бо-пытно!
Что-то вспомнила Наташа, а за ней Анюта, и обе протянули одним тоном:
- Лю-бо-пыт-но!
Николай Иванович сказал:
- Знаю я одного забавного батю, страстного любителя жизни. Вот он всегда так говаривал: лю-бо-пыт-но!
Живо откликнулась Анюта:
- Уж не нашего ли, Наташенька, отца Якова?
Николай Иванович даже привскочил и потянулся к очкам. Все трое оживились: ведь вот какой случай! Действительно, все они встречали, в разное время, в разных условиях, свидетеля истории в лиловой рясе! Еще новая связь - и какая неожиданная! А уж на что велика Россия! Николай Иванович коротко поведал о своей последней встрече с отцом Яковом в Сибири, когда работал на погрузке чайных цибиков.
- Мне непременно нужно узнать его адрес! Я ему должен пять рублей!
Анюта не сомневалась, что можно послать деньги ее тетке. Уж если отец Яков будет в Москве, то обязательно побывает на Первой Мещанской.
Николай Иванович пришел в полный восторг:
- Это же замечательно! Через вас и пошлю. Единственный мой долг, тяготящий душу. Я даже нарочно русскую пятерку сохранил, не менял. Уплачу и свободен и чист. И вообще - все замечательно!
Вскочил на ноги, подбежал, прыгая по пене, к самой черте прибоя. Вал подкатился низкий, едва залил по колено. Байкал был тогда много страшнее; и было холодно; и он, Николай Ивано-вич, был в одежде и сапогах. И все-таки вот он!
Николай Иванович взбросил руки над головой, потряс в воздухе кулаками и прокричал морю:
- Э-ге-гей! Лю-бо-пыт-но-о-о!
Затем, не раздумывая, в радостном порыве неблагоразумия и полной уверенности в своих силах,- пригнулся, выждал новую волну и, как опытный пловец, бросился головой ниже гребня.
Туча камушков чиркнула по телу, скрылся свет, потом сильные руки ощутили свободу взмаха,- и он, поборов волну, поплыл в котле, кипящем и сладостно-холодном.
С берегового пригорья, где светлые квадратики домов отпечатаны на серо-зеленой открытке, виден пустынный пляж за линией железной дороги. Море отсюда кажется спокойным, о прибое угадывают только по белой линии на границе воды. На освещенном песке несколько букашек. Одна из них подползла к воде и исчезла. Другие, прежде неподвижные, зашевелились и также приблизились. Потом еще одна исчезла в белой ленточке, а за ней третья. Лента сдвинулась, и две темные точки снова показались. Если это люди, то, очевидно, один оттаскивает другого от воды. Потом все сгрудились в кучку,что-нибудь случилось. Тот, кто мог смотреть с горы, не считал букашек и не знал, столько ли их теперь, сколько было раньше.
Анюта закричала:
- Наташенька, да он же утонет, вон какие валы идут!
Нужно переждать и выбрать момент, когда валы помельчают, и вот тут-то сильными взмаха-ми победить напор воды отходящей, а когда подымется новая волна, отдаться ей и выбросить ноги вперед. Это - самый жуткий момент и самый красивый. Ловкого пловца вода подхватывает, пере-кидывает, на мгновенье ставит на ноги,- и сейчас же толкает в спину, вынося на пляж в кипящей пене. И нужно, быстро справившись и не дав увлечь себя под новый вал, вскочить на ноги и по текучему песку отбежать и выбраться из потоков и воронок.
Подбежав к воде как можно ближе, они отмахивали руками и кричали: "Обождите! еще нельзя! Очки Николая Ивановича лежали в потрепанном футляре на сухом песке; с собой он взял только улыбку близоруких глаз. Высокий дальний берег подымался и опускался; то были видны береговые друзья - хоть протяни им руку,- то оставалась только ослепительно белая церковка на самом высоком предгорье. Шум воды заглушал голоса с пляжа - и звонкий Анюты, и грудной Наташи. Но не могло быть, чтобы сильный человек, победивший все опасности, миновавший все ловушки, вынырнувший из стольких водоворотов жизни,- чтобы такой человек погиб на глазах друзей, у самого берега, где лежат его очки!
Анюта кричала:
- Наташа, что же это такое! Он утонет!
Наташа видела, что он, слепой от воды, улыбается и верит - или просто не знает. С бьющимся сердцем и она улыбается ответно. Он так смел, что можно верить в невозможное.
Первая волна упала прежде, чем он подплыл к ее краю. Второю, огромной и рокотавшей, его подняло на самый гребень: тело вышло из воды, руки напрасно взметнулись и вытянулись, как будто он хотел схватить воздух и на нем повиснуть. Затем волна швырнула его тело вперед над оголившимся песком, догнала, ударила сверху, плашмя обрушила и навалилась стопудовой своей тяжестью. Только на секунду черное пятно костюма мелькнуло в пене - и исчезло в прибое.
Тот, кто мог смотреть с горы, ждал, появится ли уползшая в море черная точка. Протекли долгие мгновенья, пока объятые ужасом опять увидали в пене черный предмет, который уже не мог быть человеком. Если не удержать - его завертит и утащит волнами. И Наташа, не рассчиты-вая сил и не справляясь с книгой судьбы, бросилась в кипящую бучу.
Ее сразу сбило с ног и понесло, прежде чем черный предмет опять скрылся. Вынырнув, она не успела обрадоваться свету и не нашла опоры ногам; руки напрасно отталкивали воду. Вместе с водой она глотнула горсть гравия, закружилась в воде и потеряла сознание. Уже не чувствовала, как ее катит по песку мелкой водой и как мертвой хваткой в ее костюм вцепилась Анюта. Под обеими таял песок, и та, что спасала, должна была со страшной силой упираться, пока вода откроет дыханье. Вскочив на ноги, Анюта еще не знала, догонит ли их новая масса воды, и не выпускала тела Наташи, оттащить которое она была не в силах. Ей помогло несколько рук, и она упала только на сухом песке, не разжимая пальцев.
Все это можно было видеть с горы, но на таком расстоянии это казалось веселой забавой расшалившихся ребятишек.
По крутой тропе, накалывая камнями босые ноги, задыхаясь, кашляя и держась за грудь, взбегал "не жилец" - товарищ Гриша. Что бы ни случилось помочь мог только "старожил". Женщина с ребенком видела, как черный русский, распахнув дверь к сьору Паоло, спотыкнулся о чемодан. Затем оба заговорили быстро по-своему, и сьор Паоло, забыв придавить кругляшом кучу исписанных листочков и не дожидаясь товарища, застучал каблуками по скату тропинки.
ПЯТЬ РУБЛЕЙ
Катерина Тимофеевна хоть и не была грамотейкой, но расписывалась аккуратненько, крепко надавливая перо, по почерку же и по заграничным маркам знала, что письмо от Анюты; впрочем, иных писем, кроме этих редких, она и вообще не получала.
Когда приходило письмо, Катерина Тимофеевна немедленно откладывала всякую работу, и если, например, в это время докипала вода, то и воду пока отставляла с огня, вода подождет. Надев очки, она присаживалась ближе к окну, но глаза ее немедленно затуманивались слезой, и читать было невозможно, хотя Анюта писала крупным и разборчивым почерком. Удивительное дело! Прежнее доброе расположение к Анюте перешло теперь в Катерине Тимофеевне в большую и настоящую любовь, и она думала об Анюте, как о собственной дочери, злым роком у нее отнятой и заброшенной в чужие страны.
Побившись напрасно над полученным письмом, Катерина Тимофеевна постучала в комнату отца Якова, позвала его на помощь, тем более что в первых прочитанных строчках как раз об отце Якове и говорилось. Писала Анюта, что бумажку в пять рублей, вложенную в страховое письмо, нужно передать отцу Якову и что это долг ему от сибирского человека.
Прежде чем стали читать дальше, отец Яков догадался и расплылся в широчайшую улыбку:
- А как же, как же, должничка имею! И насколько же чудно дело! Скажу прямо - ожидать никак не мог и не с тем давал. Не в синем билетике радость, а значит, милый человек выбрался, куда желал. Лю-бо-пыт-но! И что с Аннушкой повстречался - опять же какой случай! Мир-то велик, а людишки сталкиваются.
И сразу загрустил отец Яков, едва слезу удержавши, когда вычитали из письма Анюты, осторожного и неявственного, что должник отца Якова, наказав послать ему деньги, расстался с жизнью по несчастному случаю в самый день приезда, утонувши в теплом море.
Вода закипела, но от чаю отец Яков отказался, сославшись на то, что есть у него в городе малое дельце. Заспешил к себе в комнату, сложил тетрадочки, поглядел рассеянно на плакат, пригладил волосы, надел шляпу и вышел.
А и дела-то, между прочим, у отца Якова не было в городе никакого, так только сказал, пото-му что очень взволновался. В городе сейчас жарко, и людей не так уж хочется видеть. Поэтому, докатив докудова можно на трамвае, отправился отец Яков прогулять грешное тело на Воробьевы Горы, а оттуда посмотреть на Москву - картина прекрасная.
Цветным клетчатым платком, какой обычен нюхающим табак,- отец Яков отроду не нюхи-вал,- здесь, в одиночестве и на просторе, вытер слезу непрошеную и неудобную в его положении спокойного созерцателя истории. По всякому ли слезы проливать? Слез не хватит! И кем был для него столь скоропостижно усопший? А никем! Просто - встречный человек, случайный собесед-ник неизвестного звания, оказавшийся дерзостным ослушником заповеди "не убий", правда,- не по злобе или корысти, а по гибельной своей идее отмщения за народные обиды. А после - еще более случайная встреча на сибирской реке, где лишь по очкам признал отец Яков в грузчике-варнаке знакомого революционера в бегах. И вот тогда помог своей трудовой пятеркой. И все знакомство в том. Для чего же, неладный поп, льешь слезы, как по родному брату?
И тут, еще туманными глазами отыскав купол Христа Спасителя и опасливо кругом оглянув-шись, не смотрит ли кто невзначай, перекрестился широким крестом и шепотом, но вслух сказал твердо:
- Упокой, Господи, душу мятежного, приявшего кончину в голубых морях. Сколь был смел и дерзок и сколь был скорбен сей странный человек, имя же его ты, Господи, веси.
Вспомнил, как в живом и шутливом разговоре обветренное и загрубелое лицо человека, которого он знал под кличкой Николая Ивановича, освещалось иногда улыбкой поистине детской и милой. А потом опять в глазах осторожность,- заслонялся от людей заслонкой и запирался на замок. И видно знал мир, как свою комнату, если была у него на свете своя комната, и босыми ногами ступал безбоязненно по раскаленному поду пещи житейской. Препоны победил, властную чужую волю поборол, своего добился,- да, видно, не угадал, где ждет его суд последний и настоящий.
И однако, если есть высший суд, в который отцу Якову предписывала веровать его старень-кая ряса, но в котором его пытливый ум уверен не был,то на сем суде долго поколеблются чаши весов, прежде чем властным перстом их остановит нелицемерный Судия!
Может быть, на этом суде потребуется защитник? Ну что же, отец Яков готов! Сказать есть что, и он скажет: "Сей человек, знал мало радостей, жил не для тела и не для себя, шел туда, куда его толкало чистое сердце, тобою, Господи, вложенное в его грудь. Если он уклонился по незна-нию или по ошибке, если выше заповедей Твоих поставил человеческую волю,- то зачем же ты, Судия Праведный, открыв ему очи на все зло мира, не научил его смирению и не удержал занесен-ную им руку? Так нельзя пытать человека,- прости дерзкое слово смиренному Твоему иерею, Господи,- так словно бы несправедливо! Не за личного приятеля прошу, а за придавленного тяжестью людских страданий и неразумного мстителя чужих обид!"
Вот как бы, совсем смело, сказал отец Яков на суде нелицеприятном,- не побоялся бы, защитил бы грудью представшего пред судом. И если бы его все-таки обвинил строгий Судия, тогда он, отец Яков, пожалуй, бы усумнился, и даже наверное бы усумнился!
Пополз над Москвой вечерний седоватый туман, когда, рукой придерживая полу рясы, отец Яков спустился от высоких мыслей в житейское.
Привыкнув отходить ко сну рано и без обильных на ужин разносолов,разве что доведется в гостях, но и то с воздержанием,- зашел по пути в лавочку купить чайной колбасы. Пошарив в глубоком кармане, набрал мелочи недостаточно. И вот тогда, заспешив и покрасневши, достал из кошелька единственную синюю бумажку, подал ее и получил сдачу.
- Завтра, ужо, заплатят за статейки. Время тяжкое,- а все же вертится человек от сегодня до завтра. Вертится - значит, так нужно. И он вертится, и все вертятся, и сама земля не стоит на месте. Лю-бо-пытно!
ГОРА СВ. АННЫ
Наташе приснилась зеленая молния, и будто бы эта молния, ударив над головой, разбилась на куски и упала к ее ногам зелеными палочками. Хотела нагнуться и поднять одну из них, но строгий голос сказал: "Горячо!" - и она отдернула руку. Тогда подошел Бодрясин, спокойно наклонился, поднял палочку, надломил и стал есть бобы. Наташе стало стыдно за свою трусость, и, действительно, все кругом смеялись. Выручил ее Иван Иваныч, заявивший, что все это вздор и что любая молния от времени мягчает и превращается в зеленый боб.
Иван Иваныч, не из каторжан, а из ссыльных, тоже - беглец родной страны, попал на виллу случайно, по давнему знакомству со старожилом местечка, тем самым сьор Паоло, к которому, как к патриарху русской колонии, всех направлял начальник полустанка. Иван Иванович, человек здоровый и любознательный, задумал пройти пешком всю итальянскую Ривьеру, начав с Сан-Ремо, кончив заходом в Пизу. Дешево, просто, интересно, полезно для здоровья.
Так и шел, не спеша, с ночными остановками в частых на пути местечках, наслаждаясь ранними часами, отсиживая часы зноя в кабачках. Научился понимать плохую в этих местах итальянскую речь, загорел, пропылился, основательно забыл и Россию, и ссылку, и парижских друзей, надоевших за минувшую зиму.
В Генуе белокаменной побродил в порту, осмотрел старые дворцы на улицах Бальби, Гари-бальди и Кайроли, провел полдня на кладбище, любуясь чувствительными мраморами - резным кружевом неутешных белых вдов, медальонами их корабельных мужей, женщиной, возжигающей семисвечник, другой, заснувшей с головками мака в руках, здоровенной и упитанной девицей с крыльями, другой, бронзовой, в лапах смерти, плачущим каменным господином нормального роста, но в неглаженых брюках. Отыскав не без труда могилу Маццини, подумал, что надо бы однажды почитать что-нибудь обстоятельное о жизни итальянского революционера, сел поблизо-сти и, любуясь приземистыми колоннами, с аппетитом закусил принесенной с собой пиццей,- с перцем, помидорами и чем-то вроде вкусных кованых гвоздиков.
В Нерви на марине подивился обилию русской речи, но знакомых не встретил. На дальней-шем пути целый день провел на Порто-Фино, наслаждался видами и даже почувствовал в груди что-то вроде эстетической тревоги, почти склонность пофилософствовать, но вовремя вспомнил, что нужно до темноты спуститься по ослиным тропам к заливу, чтобы заночевать в Санта-Марге-рита. Шел и дальше - с той же бодростью и незнанием усталости миновал Кьявари и, руководясь картой, замедлил шаг близ станции того местечка, где жил добрый приятель - товарищ Павел.
И затем, мирно устроившись на вилле каторжан, дальше не двинулся, потому что, в сущно-сти, шел он без цели, удовольствие от прогулки получил в полной мере, люди здесь хорошие - можно и пожить подольше.
На вилле каторжан Иван Иванович пришелся ко двору и даже всех оживил. С ним в монас-тырь ворвался вольный воздух гуляющего человека, совершенно незнакомого с истерикой и ничем не больного. Обитатели виллы закисли и заскучались,- новый человек очень нужен. Наташе, единственной из всех здоровой и телом и духом, сыскался товарищ для дальних прогулок в горы и морских купаний. Для принципиальных разговоров и для пророчеств о том, когда Россия станет свободной, Иван Иваныч не годился; он говорил, что ему и в Париже надоело чесать язык. Об искусстве говорить любил: видел мало, а читал достаточно. Умел играть на гитаре и без особого голоса напевал. Из себя же Иван Иваныч был не дурен, не красив, приземист, белокур, светлоглаз, покоен, поднимал кресло за переднюю ножку и спокойно разгрызал грецкие орехи крепкими желтоватыми зубами.
С его приездом Анюта почувствовала некоторое одиночество,- уже не все время проводила с Наташей; но у Анюты было много хозяйственных дел: общая мамаша и няня. Остальные слегка ревновали Наташу к приезжему. Главное человек не интересный, не герой, не террорист, не любитель высоких материй, пожалуй, даже до некоторой степени - вероотступник: зевает при упоминании имен Лаврова и Михайловского* и без всякого уважения говорит не только о Черно-ве, но и о Шварце. Когда узнал, что тут же поблизости живет заслуженный и почтенный Илья Данилов, сделал кислое лицо и произнес неуважительное слово "старая балда". Правда, Данилов особым располо-жением молодежи не пользовался, но все-таки - одна из эсеровских икон.
* Лавров - Петр Лаврович Лавров (1823-1900) - один из идеологов революционного народничества, социолог, публицист.
Михайловский - Николай Константинович Михайловский (1842-1904) литературный критик и публицист, сыгравший заметную роль в идейном формировании народнического движения 70-х - начала 80-х гг. XIX в.
В очередное полнолуние была очередная ночная прогулка на гору Санта-Анна, откуда чудес-ный вид на море и особенно на ни с чем не сравнимый полуостровок, приютивший маленький город. Всю дорогу Наташа шла с Иваном Иванычем, отстав от всех. Взяли с собой вина, сыру, резинообразной колбасы и сушеных фиг. Устроили привал у стен разрушенной церковки, на крутом обрыве. Душой общества был на этот раз патриарх сьор Паоло, которого свои называли Отцом или Князем,- последнее название было ему дано за татарские скулы. В обычные будние дни Князь был деловит и серьезен, с головой погружен в свои ученые работы по истории револю-ции, писал статьи для народнических журналов и ворчал на бездельников и бездельниц с виллы каторжан. Но на отдыхе и на прогулках молодел, даже мальчишествовал, веселил всех, пускал шуточки и среднего качества остроты, не щадя и Ильи Данилова. Залезал на развалины стен церковки, садился на край обрыва и болтал ногами, посмеиваясь над теми, кто смотрел вниз с опаской, крепко держась за камни и стволы склонившихся над пропастью деревьев:
- А я тут как дома!
В эту ночь огромная луна была до полного блеска начищена белым порошком и не скрывала ни морщин ни улыбки. С удивлением слушала она такое неподходящее к обстановке пенье "Из страны-страны далекой", "Варшавянки" и малорусских песен. Будто бы по этой самой тропинке некогда одолевал невысокую гору Цезарь,- во всяком случае, в точности могла знать об этом только нимало с тех пор не постаревшая и совсем не переменившаяся луна. Две фьяски красного вина скоро опорожнились, запас сушеных фиг близился к концу. Илья Данилов, по преклонности лет, упросил Князя пойти вместе вниз, домой, спать. Ушла бы и Анюта, глаза которой слипались и которая всегда ложилась и вставала очень рано,- но как оставить Верочку Уланову, которая боится теней, боится высоты, а сама тянется к краю обрыва и задает несуразные вопросы: "Как ты думаешь, Анюта, если прыгнуть - долетишь до низу живой или умрешь раньше?" - "Да зачем прыгать, Верочка, что за выдумки!" - "А интересно!"
Большинством решили дождаться восхода солнца. "Да ведь солнце встает за горами!" - "Все равно, дождемся".- "Тут закаты интереснее гораздо".- "Закаты каждый день видим". Но Наташа заявила решительно. "Я останусь во всяком случае". Промолчал Иван Иваныч - конечно, тогда и он останется. Все немного захмелели, было тепло, даже как-то знойно от лунного света, и было необыкновенно красиво. Выпили остатки вина, петь больше не хотелось - и к развалинам церковки вернулось молчанье.
Немного захмелела и Наташа. А что, если подняться выше над тропинкой? Подъем очень труден, приходится преодолевать глыбы известняка, который осыпается. Выше - остатки дозорной башенки, которую сейчас и отыскать трудно.
- Не стоит, Наташенька, тут и днем не подняться.
За Наташей, без уговора, пошел только ее спутник. Сначала было слышно, как под их ногами осыпается камень. Потом стало всем скучно - не проще ли, правда, пойти спать на виллу? А как же Наташа? Так что ж такое, разве они не найдут дороги?
Анюта пробовала звать:
- На-та-ша-а! Иван Ива-ныч! Мы уходим!
Ответа не было. Может быть, не слышат, забрались высоко, или просто не хотят отвечать.
Уходя, сбросили с обрыва бутылки - и прислушались; но обрыв был так высок, что звук падения до верху не донесся.
Ответа не было.
ЗИМА
Каким-то образом эти люди живут без календаря - ни отрывного, ни настольного нет ни в одной комнате; и притом - люди двух стилей, русского и заграничного. Правда, можно сообра-жать по газете; в местечке заметны воскресенья, когда итальянки - рыбачки, торговки, прачки, хозяйки, молочницы - с утра надевают городское платье, взбивают прически, движутся несво-бодно, манерничают и перестают быть интересными. У русских нет отличия будней от праздника - ни в одежде, ни в пище, ни в быте, ни в походке. Поэтому не все в местечке уверены, что русские признают Христа и мадонну.
Дни идут и без календаря. Было лето. Потом была осень - сбор винограда. И потом была зима, довольно холодная.
Приходилось без отопления кутаться; Наташе пригодилась ее оренбургская шаль. В комнате, где жила благословленная Бодрясиным супружеская пара и где по ночам долго и настойчиво плакал ребенок, ставили скальдино: глиняный сосуд с раскаленными угольками пальмовых зерен. Днем было тепло на солнце, только море зимой шумит неприветливо и редко бывает голубым.
Перед полуднем на пляже появлялась одинокая фигура, сбрасывала халат, окуналась в морскую пену и бежала обратно к халату и домой. Все итальянцы знали, что это - сьор Паоло, старшина русской колонии, который купается круглый год, какова бы ни была погода. Итальянцы ежились и объясняли случайным зрителям:
- Э! Понятно: русский! У них в России снег лежит и зимой и летом. Siberia!
Сьор Паоло и вправду был родом из сибирского города. Зимой там бывало сорок градусов холода, летом - столько же жары. Но там он зимой не купался.
Наташа куталась в шаль и думала о том, что будет дальше, когда и в ее комнате придется ставить зимой скальдино - когда и у нее будет ребенок. Думала без всякого смущения и беспокойства - скорее с настоящей чистой, материнской радостью. Только ребенок и может служить утверждением и оправданием того, что случилось.
Нет, тут дело не в какой-то вине, требующей искупления; тут дело в том, что настоящей любви, собственно, не было, и пришел не тот человек, который должен был прийти: не меч-таемый, а случайный. Но он пришел как раз тогда, когда другого, вымышленного, созданного воображением, ждать дольше стало невозможным. Италия - море - солнце - тело - бездей-ствие - растительная жизнь. Ночью неподвижный зеленый огонек ждет, что вот прилетит огонек движущийся и вспыхивающий. Прилетит, побудет и улетит. Так в природе, у волшебных ночью и невзрачных при свете жучков. И она столько ночей ждала это так понятно. Ну вот, дождалась. Нужно другому удивляться: что ждала все-таки так долго! А она человек здоровый и простой.
Анюта говорит: "Наташенька, он человек очень хороший, Иван Иванович!" Как бы хочет их обоих оправдать. Конечно - хороший. Не герой и не былинный богатырь, а так же, как и она, здоровый и простой человек. Романа не было такого, о каких мечтают и пишут в книгах. Были дружеские, приветливые отношения, было море, была луна над невысокой Санта-Анна. Потом были дни эгоистического наслаждения, то есть почти любовь. А будет - ребенок.
Анюта говорит: "Если в Париж поедете, меня, Наташенька, прихватите. Где-нибудь от вас поблизости поселюсь, а прожить - проживу, ничего".
Анюта мечтает: "Вот и у Наташеньки будет своя жизнь, своя семья! Так хорошо!" Завидо-вать Анюта не умеет.
Планы будущего неясны. Конечно - лучше жить вместе, нужно жить вместе; и жить не здесь, в праздности и великой скуке, а среди живых людей, работающих; и самим непременно работать. Жизнь должна быть оправдана не только ребенком.
Иван Иванович уже уехал в Париж - устроиться, приспособиться, подготовить приезд Наташи. С таким человеком легко и просто. Была бы страсть - ссорились бы. Или, может быть, скрывали бы ото всех свои отношения, боясь за будущее. А тут - просто и хорошо, безо всяких комедий и предисловий: никто не спросил - и никому не пришлось рассказывать. Просто и по полному праву здоровых людей.
Анюта говорит: "Все-таки, Наташенька, лучше бы вам пожениться по-настоящему! Потому что ребенок".
Анюта верит в прочность их союза. И Наташа тоже думает: "Лучше это сделать",- тоже верит, что это уж надолго, а то и на всю жизнь. Ребенок, потом еще ребенок. Когда-нибудь при-дется же вернуться в Россию. Будет семья. Хорошо бы хоть летом жить в деревне, в Федоровке; и для детей хорошо.
Строгий Данилов, комитетчик на покое, говорит Князю:
- У нашей молодежи матримониальные настроения.
- Пускай!
- А революция?
- Ей это не помешает.
- Все-таки как-то не серьезно...
Князь смотрит одним глазом на заезженного коня революции: "Стар стал, голубчик, не нравится!"
- Если молодежь растеряла прежние идеалы,- что ж, придется нам, старикам, ехать в Россию.
Князь отмалчивается, и Данилов тянет неуверенно, боясь своих слов:
- Поехать так - зря арестуют. А вот приходит мне иногда в голову дерзостная мысль: подать прошение, написать, что хочу мирно доживать дни на родине в научной работе; и если пустят - сначала посидеть спокойно, а потом исподволь, потихоньку-полегоньку, мудро развернуть широкую работу среди молодежи, особенно среди рабочих и крестьян; настоящую революционную!