Страница:
– Мы окажемся в проигрыше, – продолжал сэр Томас. – Его отъезд, хотя и всего за восемь миль, нанесет непоправимый урон нашему семейному кружку, но я был бы глубоко огорчен, если б мой сын мог примириться на меньшем. Вполне естественно, что вы не задумались об этом всерьез, мистер Крофорд. У прихода существуют нужды и потребности, которые могут стать известны лишь пастырю, живущему там постоянно, и никакое доверенное лицо не в силах удовлетворить их в той мере, как он сам. Эдмунд мог бы, так сказать, исполнять свой долг перед Торнтоном, то есть читать молитвы и проповеди, не покидая Мэнсфилд-парк; он мог бы ездить туда верхом по воскресеньям, в дом будто бы обитаемый, и отправлять богослужение, он мог бы быть торнтонским священником каждый седьмой день три-четыре часа, если б это его удовлетворило. Но не удовлетворит его это. Он знает, что человеческой натуре недостаточно того урока, который она получит во время воскресной службы, и что, если он не живет среди своих прихожан и постоянным вниманием не проявляет себя их доброжелателем и другом, он делает слишком мало и для них и для себя.
Крофорд кивком выразил свое согласие.
– Повторю снова, – прибавил сэр Томас, – я был бы счастлив видеть мистера Крофорда живущим в любом доме в нашем краю, только не в Торнтон Лейси.
Мистер Крофорд поклонился в знак признательности.
– Сэр Томас, без сомненья, понимает обязанности приходского священника, – сказал Эдмунд. – Будем надеяться, что его сын сумеет доказать, что и ему они известны.
Как бы ни подействовала в самом деле маленькая речь сэра Томаса на мистера Крофорда, она привела в замешательство двух самых внимательных его слушательниц – мисс Крофорд и Фанни. Одна из них, до сих пор не знавшая, что Торнтон Лейси так скоро и так бесповоротно станет для Эдмунда домом, опустив глаза, задумалась о том, каково будет не видеть его всякий день; а другая пробудилась от приятных фантазий, которыми до того тешила себя, представляя картину будущего Торнтона, убедительно нарисованную братом, и уже не могла долее закрывать глаза на церковь и священника и видеть лишь достойную, изящную, перестроенную на современный лад усадьбу обеспеченного человека, куда он порою наезжает, – и потому воспылала к сэру Томасу доподлинной неприязнью, почитая его разрушителем сей картины, и страдая всего более оттого, что его характер и поведение обязывали поневоле к сдержанности, да еще оттого, что не могла она позволить себе высмеять все это и тем дать выход своему разочарованию.
Всем ее приятным размышленьям пришел конец. Раз настал час поучений, пора кончать с картами, и она рада была, что ей вздумалось и удалось переменить место и соседа, чтоб воспрянуть духом.
Самые солидные особы собравшегося нынче общества в беспорядке расположились у камина в предвидении близкого расставанья. Уильям и Фанни оказались поодаль от всех. Они только вдвоем остались за опустевшим карточным столом и мирно разговаривали, не думая обо всех прочих, пока кое-кто из прочих не подумал о них. Первым пододвинул к ним свой стул Генри Крофорд и несколько минут молча наблюдал за ними, а за ним самим тем временем наблюдал сэр Томас, который стоя беседовал с доктором Грантом.
– Сегодня у нас бал, – сказал Уильям. – Будь я в Портсмуте, я б, наверно, пошел.
– Но ты не жалеешь, что ты не в Портсмуте, Уильям?
– Нет, Фанни, нисколько. Мне еще хватит и Портсмута и танцев, когда я не смогу быть с тобою. Да и что за радость идти на бал, ведь у меня скорей всего не будет дамы. Портсмутские барышни воротят нос ото всех, кто еще не произведен в офицеры. В их глазах гардемарин ничто. Он и вправду ничто. Помнишь барышень Грегори, они стали на редкость хорошенькие, но меня едва замечают, потому что за Люси, видите ли, ухаживает лейтенант.
– Стыд и срам! Но не огорчайся, Уильям. (А у самой от возмущения на щеках вспыхнул румянец.) Тут нечего огорчаться. Ведь дело не в тебе, так или иначе в свое время через это прошли все величайшие адмиралы. Помни об этом, постарайся утвердиться в мысли, что это одна из тягот, какие выпадают на долю каждого моряка, вроде плохой погоды и жизни, полной трудностей и лишений, только с тем преимуществом, что этому придет конец и наступит время, когда ничего такого тебе уже сносить не придется. Едва ты станешь лейтенантом!.. Только подумай, Уильям, едва ты станешь лейтенантом, тебе и дела не будет до такого вздора.
– Мне уже начинает казаться, Фанни, что я никогда не стану лейтенантом. Всех, кроме меня, производят в офицеры.
– Уильям, дорогой, не надо так, не падай духом. Дядюшка ничего не говорит, но он, без сомненья, сделает все, что в его силах, чтоб тебя произвели в офицеры. Он знает не хуже тебя, как это важно.
Она замолчала, вдруг увидев, что дядюшка куда ближе к ним, чем ей казалось, и каждый счел необходимым перевести разговор на другое.
– А ты любишь танцевать, Фанни?
– Да, очень… только я быстро устаю.
– Хотел бы я пойти с тобою на бал и поглядеть, как ты танцуешь. А у вас в Нортгемптоне балов не бывает? Хотел бы я поглядеть, как ты танцуешь, хотел бы потанцевать с тобою, если ты не против, ведь здесь никому не известно, кто я, а мне хотелось бы еще раз оказаться твоим партнером. Прежде мы ведь часто с тобой плясали, верно? Когда на улице играла шарманка? Я на свой лад неплохой танцор, но, надо думать, ты лучше меня. – И, поворотясь к дядюшке, который теперь стоял совсем рядом, Уильям прибавил: – Не правда ли, сэр, Фанни отлично танцует?
В смятении от такого неслыханного вопроса, Фанни не знала, куда и смотреть, как перенести ответ, который сейчас последует. Серьезнейший упрек или по меньшей мере весьма холодное безразличие, какого она ждала, огорчат брата, а сама она сгорит от стыда. Но, напротив, в словах дядюшки не было ничего похожего:
– К сожалению, я не могу ответить на твой вопрос. С тех пор, когда Фанни была малым ребенком, я не видел, чтоб она танцевала. Но, я думаю, нам обоим можно не сомневаться, что, когда мы все-таки увидим это, а я полагаю, нам вскорости представится такой случай, она, как и подобает девушке нашего круга, не ударит в грязь лицом.
– Я имел удовольствие видеть, как ваша сестра танцует, мистер Прайс, – сказал Генри Крофорд, наклонясь вперед, – и готов ответить на все ваши вопросы по этому поводу к полнейшему вашему удовольствию. Но мне кажется, – он заметил, что Фанни огорчена, – лучше сделать это как-нибудь в другой раз. Одному из присутствующих неприятно, когда говорят о мисс Прайс.
Он и вправду однажды видел, как Фанни танцует, и сейчас непременно ответил бы, что танцевала она легко и плавно, со спокойным изяществом и в согласии с музыкой, однако ж в действительности ни за что бы не вспомнил, как она танцевала, и скорее считал само собой разумеющимся, что она там была, чем удержал в памяти хоть что-то касающееся до нее.
Однако же его сочли поклонником ее искусства танцевать; а сэр Томас, вполне довольный таким мнением, продолжал беседу о танцах вообще, увлекся описанием балов на Антигуа и рассказами племянника о разных танцах, какие ему довелось увидеть, и даже не услышал, как объявили, что его экипаж подан, и догадался об том лишь по суете, которую подняла миссис Норрис.
– Едем, Фанни; Фанни, да что ж это ты? Мы уезжаем. Ты разве не видишь, что твоя тетушка уезжает? Да поторапливайся же. Терпеть не могу заставлять доброго старого Уилкокса ждать. Всегда надобно помнить про кучера и лошадей. Любезнейший сэр Томас, мы условились, что экипаж вернется за вами, за Эдмундом и Уильямом.
Сэру Томасу нечего было на это возразить, ведь он сам так распорядился, посоветовавшись прежде с женою и ее сестрой; но миссис Норрис, видно, забыла про то и вообразила, что это она обо всем позаботилась.
Последнее, что почувствовала Фанни во время этого визита, было разочарование, ибо ее шаль, которую Эдмунд собрался взять у слуги, чтоб накинуть ей на плечи, перехватила быстрая рука мистера Крофорда, и Фанни оказалась обязанной его более подчеркнутому вниманию.
Глава 8
Глава 9
Крофорд кивком выразил свое согласие.
– Повторю снова, – прибавил сэр Томас, – я был бы счастлив видеть мистера Крофорда живущим в любом доме в нашем краю, только не в Торнтон Лейси.
Мистер Крофорд поклонился в знак признательности.
– Сэр Томас, без сомненья, понимает обязанности приходского священника, – сказал Эдмунд. – Будем надеяться, что его сын сумеет доказать, что и ему они известны.
Как бы ни подействовала в самом деле маленькая речь сэра Томаса на мистера Крофорда, она привела в замешательство двух самых внимательных его слушательниц – мисс Крофорд и Фанни. Одна из них, до сих пор не знавшая, что Торнтон Лейси так скоро и так бесповоротно станет для Эдмунда домом, опустив глаза, задумалась о том, каково будет не видеть его всякий день; а другая пробудилась от приятных фантазий, которыми до того тешила себя, представляя картину будущего Торнтона, убедительно нарисованную братом, и уже не могла долее закрывать глаза на церковь и священника и видеть лишь достойную, изящную, перестроенную на современный лад усадьбу обеспеченного человека, куда он порою наезжает, – и потому воспылала к сэру Томасу доподлинной неприязнью, почитая его разрушителем сей картины, и страдая всего более оттого, что его характер и поведение обязывали поневоле к сдержанности, да еще оттого, что не могла она позволить себе высмеять все это и тем дать выход своему разочарованию.
Всем ее приятным размышленьям пришел конец. Раз настал час поучений, пора кончать с картами, и она рада была, что ей вздумалось и удалось переменить место и соседа, чтоб воспрянуть духом.
Самые солидные особы собравшегося нынче общества в беспорядке расположились у камина в предвидении близкого расставанья. Уильям и Фанни оказались поодаль от всех. Они только вдвоем остались за опустевшим карточным столом и мирно разговаривали, не думая обо всех прочих, пока кое-кто из прочих не подумал о них. Первым пододвинул к ним свой стул Генри Крофорд и несколько минут молча наблюдал за ними, а за ним самим тем временем наблюдал сэр Томас, который стоя беседовал с доктором Грантом.
– Сегодня у нас бал, – сказал Уильям. – Будь я в Портсмуте, я б, наверно, пошел.
– Но ты не жалеешь, что ты не в Портсмуте, Уильям?
– Нет, Фанни, нисколько. Мне еще хватит и Портсмута и танцев, когда я не смогу быть с тобою. Да и что за радость идти на бал, ведь у меня скорей всего не будет дамы. Портсмутские барышни воротят нос ото всех, кто еще не произведен в офицеры. В их глазах гардемарин ничто. Он и вправду ничто. Помнишь барышень Грегори, они стали на редкость хорошенькие, но меня едва замечают, потому что за Люси, видите ли, ухаживает лейтенант.
– Стыд и срам! Но не огорчайся, Уильям. (А у самой от возмущения на щеках вспыхнул румянец.) Тут нечего огорчаться. Ведь дело не в тебе, так или иначе в свое время через это прошли все величайшие адмиралы. Помни об этом, постарайся утвердиться в мысли, что это одна из тягот, какие выпадают на долю каждого моряка, вроде плохой погоды и жизни, полной трудностей и лишений, только с тем преимуществом, что этому придет конец и наступит время, когда ничего такого тебе уже сносить не придется. Едва ты станешь лейтенантом!.. Только подумай, Уильям, едва ты станешь лейтенантом, тебе и дела не будет до такого вздора.
– Мне уже начинает казаться, Фанни, что я никогда не стану лейтенантом. Всех, кроме меня, производят в офицеры.
– Уильям, дорогой, не надо так, не падай духом. Дядюшка ничего не говорит, но он, без сомненья, сделает все, что в его силах, чтоб тебя произвели в офицеры. Он знает не хуже тебя, как это важно.
Она замолчала, вдруг увидев, что дядюшка куда ближе к ним, чем ей казалось, и каждый счел необходимым перевести разговор на другое.
– А ты любишь танцевать, Фанни?
– Да, очень… только я быстро устаю.
– Хотел бы я пойти с тобою на бал и поглядеть, как ты танцуешь. А у вас в Нортгемптоне балов не бывает? Хотел бы я поглядеть, как ты танцуешь, хотел бы потанцевать с тобою, если ты не против, ведь здесь никому не известно, кто я, а мне хотелось бы еще раз оказаться твоим партнером. Прежде мы ведь часто с тобой плясали, верно? Когда на улице играла шарманка? Я на свой лад неплохой танцор, но, надо думать, ты лучше меня. – И, поворотясь к дядюшке, который теперь стоял совсем рядом, Уильям прибавил: – Не правда ли, сэр, Фанни отлично танцует?
В смятении от такого неслыханного вопроса, Фанни не знала, куда и смотреть, как перенести ответ, который сейчас последует. Серьезнейший упрек или по меньшей мере весьма холодное безразличие, какого она ждала, огорчат брата, а сама она сгорит от стыда. Но, напротив, в словах дядюшки не было ничего похожего:
– К сожалению, я не могу ответить на твой вопрос. С тех пор, когда Фанни была малым ребенком, я не видел, чтоб она танцевала. Но, я думаю, нам обоим можно не сомневаться, что, когда мы все-таки увидим это, а я полагаю, нам вскорости представится такой случай, она, как и подобает девушке нашего круга, не ударит в грязь лицом.
– Я имел удовольствие видеть, как ваша сестра танцует, мистер Прайс, – сказал Генри Крофорд, наклонясь вперед, – и готов ответить на все ваши вопросы по этому поводу к полнейшему вашему удовольствию. Но мне кажется, – он заметил, что Фанни огорчена, – лучше сделать это как-нибудь в другой раз. Одному из присутствующих неприятно, когда говорят о мисс Прайс.
Он и вправду однажды видел, как Фанни танцует, и сейчас непременно ответил бы, что танцевала она легко и плавно, со спокойным изяществом и в согласии с музыкой, однако ж в действительности ни за что бы не вспомнил, как она танцевала, и скорее считал само собой разумеющимся, что она там была, чем удержал в памяти хоть что-то касающееся до нее.
Однако же его сочли поклонником ее искусства танцевать; а сэр Томас, вполне довольный таким мнением, продолжал беседу о танцах вообще, увлекся описанием балов на Антигуа и рассказами племянника о разных танцах, какие ему довелось увидеть, и даже не услышал, как объявили, что его экипаж подан, и догадался об том лишь по суете, которую подняла миссис Норрис.
– Едем, Фанни; Фанни, да что ж это ты? Мы уезжаем. Ты разве не видишь, что твоя тетушка уезжает? Да поторапливайся же. Терпеть не могу заставлять доброго старого Уилкокса ждать. Всегда надобно помнить про кучера и лошадей. Любезнейший сэр Томас, мы условились, что экипаж вернется за вами, за Эдмундом и Уильямом.
Сэру Томасу нечего было на это возразить, ведь он сам так распорядился, посоветовавшись прежде с женою и ее сестрой; но миссис Норрис, видно, забыла про то и вообразила, что это она обо всем позаботилась.
Последнее, что почувствовала Фанни во время этого визита, было разочарование, ибо ее шаль, которую Эдмунд собрался взять у слуги, чтоб накинуть ей на плечи, перехватила быстрая рука мистера Крофорда, и Фанни оказалась обязанной его более подчеркнутому вниманию.
Глава 8
Желание Уильяма видеть Фанни танцующей запомнилось его дядюшке. Надежда на такую возможность, поданная тогда сэром Томасом, была подана не для того, чтоб о ней более не думать. Он по-прежнему склонен был вознаградить столь привлекательное чувство, вознаградить и любого другого, кто желает видеть Фанни танцующей, и вообще доставить удовольствие молодежи; и, обдумав это, сэр Томас в покое и без всяких помех принял решение, которое стало известно утром за завтраком, когда, помянув и похвалив вчерашние слова племянника, он прибавил:
– Не хотелось бы мне, Уильям, чтоб ты уехал из Нортгемптоншира, не получив такого удовольствия. Мне приятно было бы увидеть, как вы оба танцуете. Ты говорил о балах в Нортгемптоне. Твои кузины иной раз бывали на них, но теперь нам это совсем не подойдет. Для твоей тетушки это будет слишком утомительно. Я полагаю, нам нечего и думать об нортгемптонском бале. Было бы желательней устроить танцы у нас дома, и если…
– Ах, любезнейший сэр Томас, – прервала его тетушка Норрис, – я так и знала, к чему вы клоните. Так и знала, что вы скажете. Если б дорогая наша Джулия была дома или дражайшая миссис Рашуот – в Созертоне, у вас был бы случай соблазниться такой мыслью – устроить в Мэнсфилде танцы для молодежи. Уж в этом я не сомневаюсь. Вот кто бы украсил бал, и, окажись они дома, был бы у нас на Рождестве бал. Поблагодари дядюшку, Уильям, поблагодари дядюшку.
– Моим дочерям хватает удовольствий в Брайтоне, – веско произнес сэр Томас. – И, надеюсь, они счастливы. А бал, который я намерен дать в Мэнсфилде, – будет для их кузины и кузена. Если б мы могли собраться все вместе, наша радость, без сомненья, была бы полней, но отсутствие одних не должно лишать удовольствия других.
Тетушке Норрис нечего было на это возразить. По лицу сэра Томаса она поняла, что он исполнен решимости, и пришлось ей умолкнуть, пока она не одолела удивление и досаду. В такое время устраивать бал! В отсутствие дочерей! и даже не посоветовавшись с нею! Скоро, однако, она нашла чем утешиться. Все заботы она возьмет на себя; леди Бертрам, конечно же, должна быть избавлена ото всех усилий и хлопот, и все выпадет на ее долю. На балу она будет исполнять обязанности хозяйки; эта мысль тотчас вернула ей хорошее настроение, так что она смогла присоединиться к остальным еще до того, как они высказали всю свою радость и благодарность.
В предвкушении обещанного бала Эдмунд, Уильям и Фанни, каждый на свой лад, так обрадовались, так радостно благодарили сэра Томаса, что большего он и желать не мог. Эдмунд радовался за Фанни и Уильяма. Никогда еще ни одна любезность отца, ни одно доброе дело не доставляли ему такого удовлетворения.
Леди Бертрам, безмятежно спокойная и всем довольная, не имела никаких возражений. Сэр Томас постарался никак ее не взволновать, и она заверила его, «что нисколько не боится никаких волнений, потому что откуда ж им взяться».
Тетушка Норрис уже рассудила, какие комнаты присоветовать сэру Томасу как более всего подходящие для этого события, но оказалось, у него все уже предусмотрено; и когда она порешила и намекнула ему, в какой день быть балу, то убедилась, что он уже и день назначил. Он все основательно продумал, и, как только она будет готова терпеливо его выслушать, он прочтет ей список семейств, которые намерен пригласить, и, неизбежно принимая в расчет, что предупреждены все будут так незадолго, все же надеется собрать довольно молодежи, чтоб составилось двенадцать – четырнадцать пар; и может также разъяснить, по каким соображениям он полагает именно двадцать второе число самым подходящим днем. Уильяму требуется быть в Портсмуте двадцать четвертого, таким образом, двадцать второе будет его последним днем в Мэнсфилд-парке; но, раз впереди так мало времени, назначать более ранний день было бы неразумно. Тетушке Норрис пришлось удовольствоваться тем, что она совершенно с этим согласна и сама тоже готова была предложить как раз двадцать второе.
Итак, бал непременно будет, и еще до наступления вечера о нем было объявлено всем, до кого это касалось. Приглашения были отправлены с нарочным, и многие девицы, как и Фанни, отправились спать переполненные радостными заботами. А у Фанни в иные минуты заботы даже заслоняли радость, ибо, юная и неопытная, имея столь небольшой выбор и не доверяя собственному вкусу, она мучительно сомневалась, «как же следует одеться», а более всего огорчало ее единственное украшение, очень красивый янтарный крестик, который Уильям привез ей из Сицилии, потому что не было у ней для него никакой цепочки, только ленточка, и хотя однажды она уже так eго надевала, позволительно ли это на сей раз, когда все прочие девицы будут красоваться в роскошнейших драгоценностях? Однако ж и не надеть его нельзя! Уильям хотел купить к нему золотую цепочку, но это оказалось ему не по средствам, и оттого, не надев крестик, она жестоко его обидит. Вот что мучило Фанни и заглушало ее радость оттого, что предстоящий бал затеян более всего ради ее удовольствия.
Меж тем приготовления шли своим чередом, а леди Бертрам по-прежнему сидела на диване, нимало ими не потревоженная. К ней несколько чаще обыкновенного обращалась домоправительница, и ее горничная торопилась приготовить ей новое платье. Сэр Томас отдавал распоряжения, а миссис Норрис суетилась, но хозяйку дома все это ничуть не волновало, и, как она и предвидела, «волноваться тут было решительно не из чего».
Эдмунд в эту пору был особенно озабочен; его мысли всецело поглощены были двумя надвигающимися событиями, которые должны будут определить его судьбу – посвящением в сан и супружеством, – событиями столь серьезными, что бал, за которым вскоре последует одно из них, для него вовсе не был исполнен такого значения, как для всех прочих домочадцев. Двадцать третьего он отправится к приятелю, живущему неподалеку от Питерборо, который находится в том же положении, что и он, и на Рождественской неделе им предстоит посвящение в сан. Тем самым наполовину судьба его будет решена, но вот со второй половиной вряд ли все пройдет так гладко. Его обязанности будут определены, но жена, которой предстоит делить их с ним, воодушевлять и вознаграждать его, может еще оказаться недосягаемой. Сам он знал, чего хочет, но не всегда был совершенно уверен, что знает, чего хочет мисс Крофорд. Кое в чем у них недоставало согласия, в иные минуты он сомневался, подлинно ли они созданы друг для друга, и, хотя вполне доверял ее чувству настолько, чтоб решиться (почти решиться) в самое ближайшее время осуществить задуманное – едва будут улажены все предстоящие ему разнообразные дела и станет ясно, что он может ей предложить, – им владела тревога, постоянные сомнения, каков-то будет ее ответ. Порою он был глубоко убежден в ее расположении к нему; оглядываясь назад, он видел, что она давно уже поощряет его чувства и в своей бескорыстной привязанности так же совершенна, как и во всем прочем. Но в другое время надежды перемежались сомненьями и страхом, и, думая о том, что, по ее собственным словам, она не склонна к уединенной, затворнической жизни и предпочитает жизнь в Лондоне, чего он мог ждать, кроме решительного отказа? Разве что согласия, которое и вовсе невозможно принять, потому что оно потребовало бы от него слишком тяжких жертв – покинуть эти края, изменить долгу и призванию ему не позволила бы совесть.
Все определялось ответом на один-единственный вопрос. Настолько ли она его любит, чтоб пренебречь расхожденьями, что были до сих пор для нее важны, довольно ли любит, чтоб они перестали быть для нее важны? И, хотя на этот вопрос, который он задавал себе вновь и вновь, он по большей части отвечал «да», иной раз ответом было «нет».
Мисс Крофорд вскорости собиралась уехать из Мэнсфилда, и оттого в самое последнее время «да» и «нет» то и дело сменяли друг друга. Эдмунд видел, как сверкали у ней глаза, когда она говорила о письме любезной ее подруги, в котором та надолго приглашала ее в Лондон, и о доброте Генри, который, обязавшись оставаться здесь до января, сможет ее туда сопроводить; говорила об удовольствии такого путешествия с одушевленьем, в котором Эдмунду уже слышалось «нет». Но то было в первый день, когда обо всем только что уговорились, в самый первый час, в пылу радости, когда ничего, кроме друзей, к которым она поедет, для нее не существовало. А с тех пор он слышал, как она говорит об этом по-иному, с иными чувствами, с чувствами смешанными. Слышал, как она говорила сестре, что покидает ее с сожаленьем и уже понимает, что ни лондонские друзья, ни предстоящие удовольствия не стоят того, с чем она расстается, и хотя она чувствует, поехать надобно, и знает, как ей будет там весело, она уже предвкушает, как опять вернется в Мэнсфилд. Не таилось ли во всем этом «да»?
Поглощенному такими размышленьями, устройством и приведением в порядок своих дел, недосуг было Эдмунду особливо задумываться о вечере, который все остальные домочадцы ждали с куда большим интересом. Если б не радость кузины и кузена, этот вечер был бы для него не дороже любой другой заранее назначенной встречи двух семейств. Каждая встреча несла надежду на новое подтверждение привязанности мисс Крофорд. Но вихрь бала, пожалуй, не слишком благоприятствует возбуждению и выражению серьезных чувств. Ангажировать ее загодя на два первых танца – только это счастие и было в его власти, таким лишь образом он и мог участвовать в приготовлениях к балу, которые с утра до ночи шли вокруг него.
В четверг будет бал, а в среду утром Фанни, все еще не в силах решить, что же ей надеть, надумала искать совета у лиц более просвещенных, обратиться к миссис Грант и ее сестре, чей признанный вкус избавит ее в дальнейшем от упреков; а так как Эдмунд и Уильям поехали в Нортгемптон и у ней были основания полагать, что мистера Крофорда тоже нет дома, она пошла в пасторат, почти уверенная, что у ней будет случай посоветоваться с ними наедине, а для Фанни, которую ее забота приводила в немалое смущение, это и было всего важней.
Немного не доходя до пастората, она встретила мисс Крофорд, которая как раз шла к ней, и, хотя та, разумеется, из учтивости, предложила воротиться в дом, Фанни подумала, что ей, верно, жаль прерывать прогулку, и тотчас же объяснила, с чем шла, ведь если мисс Крофорд готова любезно дать ей совет, обо всем об этом можно с таким же успехом поговорить и не в доме. Мисс Крофорд была, похоже, польщена ее просьбою и, на миг задумавшись, стала куда сердечней прежнего уговаривать Фанни воротиться к ним и предложила пройти в ее комнату, где они смогут уютно поболтать и не побеспокоят доктора и миссис Грант, которые сейчас в гостиной. Фанни это пришлось по душе, и, горячо благодаря мисс Крофорд за готовность и любезное внимание, она прошла за нею в дом, поднялась по лестнице, и скоро они уже поглощены были обсуждением столь волнующего предмета. Мисс Крофорд, довольная, что к ней обратились, предоставила в распоряжение Фанни все свое понимание и вкус, и благодаря ее советам все сразу стало легко, а оттого что она старалась подбодрить Фанни, еще и приятно. Наряд во всех самых важных подробностях был определен.
– Но какое у вас будет ожерелье? – спросила мисс Крофорд. – Вы не собираетесь надеть крестик, подарок брата?
И говоря так, она разворачивала пакетик, который Фанни. заметила у ней в руке, когда они встретились. Фанни поделилась с нею своими желаниями и сомнениями по сему поводу: она не знает, то ли надеть крестик, то ли воздержаться. В ответ мисс Крофорд поставила пред нею шкатулку для украшений и предложила выбрать какую-нибудь золотую цепочку или колье. Вот, оказывается, что было в пакете, вот, оказывается, для чего она шла к Фанни; и самым милым образом стала уговаривать Фанни взять какую-нибудь из них для крестика и сохранить на память и чего только при этом не говорила, чтоб преодолеть Фаннину щепетильность, из-за которой та в первое мгновенье в ужасе отшатнулась.
– Видите, сколько их у меня, – сказала она. – Я и половины не ношу и даже не вспоминаю про них. Я ведь не предлагаю вам новые, а всего лишь старые. И вы должны простить мою смелость и сделать мне одолжение.
Фанни все противилась, противилась всей душою. Подарок был чересчур дорогой. Но мисс Крофорд настаивала и убеждала, с такой ласковой серьезностью доказывая, что Фанни должна согласиться и ради Уильяма и крестика, и ради бала, и ради нее, что в конце концов преуспела. Фанни почувствовала, что вынуждена подчиниться, не то ее обвинят в заносчивости, равнодушии или еще в каком-нибудь низком свойстве; и, с застенчивой неохотою дав согласие, она принялась выбирать. Она смотрела и смотрела, пытаясь понять, какое из украшений самое недорогое, и наконец остановила свой выбор на одной цепочке, на которую, как ей показалось, чаще других обращали ее внимание. Она была золотая, прелестной работы, и хотя Фанни предпочла бы цепочку подлинней и попроще, что, по ее мнению, больше подошло бы для такого случая, она понадеялась, что выбрала ту, которой мисс Крофорд всего менее дорожит. Мисс Крофорд улыбкою выразила полнейшее одобрение и, чтоб завершить дело, поспешила надеть подарок на шею Фанни и показать, как славно это выглядит.
Спору нет, цепочка Фанни к лицу, и, не считая кое-какой еще оставшейся неловкости, она была до крайности довольна приобретеньем, которое пришлось так кстати. Правда, она бы предпочла быть обязанной кому-то другому. Но чувство это недостойное. Мисс Крофорд предупредила ее желание с добротою истинного друга.
– Всякий раз, как стану надевать эту цепочку, непременно буду о вас думать и чувствовать, как вы необыкновенно добры, – сказала она.
– Когда будете надевать эту цепочку, вы должны думать и еще о ком-то, – отвечала мисс Крофорд. – Вы должны думать о Генри, прежде всего потому, что это был его выбор. Это он мне ее преподнес, и вместе с цепочкой я передаю вам обязанность помнить о первом дарителе. Пусть это будет семейная память. Вспоминая сестру, вы непременно вспомните и брата.
Безмерно удивленная и растерянная, Фанни готова была немедля вернуть подарок. Взять то, что было преподнесено другим, да еще братом… Нет, невозможно!.. Так нельзя! И поспешно и смущенно, чем немало позабавила подругу, она положила цепочку на прежнее место, порешив либо взять что-нибудь другое, либо не брать ничего. Мисс Крофорд подумала, что в жизни не видела такой милой совестливости.
– Дорогое моя дитя, – со смехом сказала она, – чего вы испугались? По-вашему, увидев, что это моя цепочка, Генри вообразит, будто вы заполучили ее нечестным путем? Или вам кажется, что он будет чересчур польщен, увидав на вашей прелестной шейке украшение, которое приобретено на его деньги три года назад, еще до того, как он узнал, что есть на свете такая прелестная шейка? Или, быть может, – она лукаво поглядела на Фанни, – вы подозреваете, что мы сговорились, что я делаю этот подарок с его ведома и он сам этого хотел?
Вся залившись краской, Фанни возразила, что ничего подобного у ней и в мыслях не было.
– Что ж, – сказала мисс Крофорд уже серьезней, но нисколько ей не поверив, – тогда, чтоб убедить меня, что вы не заподозрили здесь никаких хитростей и сами, как я всегда считала, не способны на неискренние любезности, возьмите цепочку и больше об этом не говорите. То, что это подарок моего брата, никак не должно до вас касаться, раз это вовсе не умаляет моего желания отдать ее вам. Генри всегда мне что-нибудь дарит. У меня такое множество подарков от него, что я не могу дорожить и половиной, а он половины и не помнит. А что до этой цепочки, я и надевала-то ее раз пять-шесть, не больше, она прелестная, но я никогда о ней и не вспоминаю. И хоть я рада отдать вам любую другую из этой шкатулки, вы на редкость удачно выбрали как раз то, с чем, случись мне выбирать, я всего охотней рассталась бы и что охотней всего увидела бы на вас. Прошу вас, не возражайте более. Такой пустяк не стоит долгих разговоров.
Фанни не посмела долее упорствовать и с новыми изъявлениями благодарности опять приняла цепочку, правда, уже без прежней радости, ибо что-то во взгляде мисс Крофорд было ей не по душе.
Она не могла не ощутить перемену в поведении мистера Крофорда. Давно уже ее заметила. Он явно старается угодить ей, он до крайности предупредителен, все обхожденье его такое, как было прежде с ее кузинами; он, видно, хочет лишить ее покоя, как лишил покоя их обеих; и уж не с его ли ведома подарена ей эта цепочка! Нет, не было у ней уверенности, что он тут ни при чем, ведь мисс Крофорд преданная сестра, но легкомысленная особа и подруга.
Размышляя, и сомневаясь, и чувствуя, что обладанье тем, о чем она так мечтала, не принесло подлинной радости, Фанни возвращалась домой и опять ощущала тяжесть заботы, хотя иную, но, пожалуй, не меньшую, чем когда недавно шла этой же дорожкой.
– Не хотелось бы мне, Уильям, чтоб ты уехал из Нортгемптоншира, не получив такого удовольствия. Мне приятно было бы увидеть, как вы оба танцуете. Ты говорил о балах в Нортгемптоне. Твои кузины иной раз бывали на них, но теперь нам это совсем не подойдет. Для твоей тетушки это будет слишком утомительно. Я полагаю, нам нечего и думать об нортгемптонском бале. Было бы желательней устроить танцы у нас дома, и если…
– Ах, любезнейший сэр Томас, – прервала его тетушка Норрис, – я так и знала, к чему вы клоните. Так и знала, что вы скажете. Если б дорогая наша Джулия была дома или дражайшая миссис Рашуот – в Созертоне, у вас был бы случай соблазниться такой мыслью – устроить в Мэнсфилде танцы для молодежи. Уж в этом я не сомневаюсь. Вот кто бы украсил бал, и, окажись они дома, был бы у нас на Рождестве бал. Поблагодари дядюшку, Уильям, поблагодари дядюшку.
– Моим дочерям хватает удовольствий в Брайтоне, – веско произнес сэр Томас. – И, надеюсь, они счастливы. А бал, который я намерен дать в Мэнсфилде, – будет для их кузины и кузена. Если б мы могли собраться все вместе, наша радость, без сомненья, была бы полней, но отсутствие одних не должно лишать удовольствия других.
Тетушке Норрис нечего было на это возразить. По лицу сэра Томаса она поняла, что он исполнен решимости, и пришлось ей умолкнуть, пока она не одолела удивление и досаду. В такое время устраивать бал! В отсутствие дочерей! и даже не посоветовавшись с нею! Скоро, однако, она нашла чем утешиться. Все заботы она возьмет на себя; леди Бертрам, конечно же, должна быть избавлена ото всех усилий и хлопот, и все выпадет на ее долю. На балу она будет исполнять обязанности хозяйки; эта мысль тотчас вернула ей хорошее настроение, так что она смогла присоединиться к остальным еще до того, как они высказали всю свою радость и благодарность.
В предвкушении обещанного бала Эдмунд, Уильям и Фанни, каждый на свой лад, так обрадовались, так радостно благодарили сэра Томаса, что большего он и желать не мог. Эдмунд радовался за Фанни и Уильяма. Никогда еще ни одна любезность отца, ни одно доброе дело не доставляли ему такого удовлетворения.
Леди Бертрам, безмятежно спокойная и всем довольная, не имела никаких возражений. Сэр Томас постарался никак ее не взволновать, и она заверила его, «что нисколько не боится никаких волнений, потому что откуда ж им взяться».
Тетушка Норрис уже рассудила, какие комнаты присоветовать сэру Томасу как более всего подходящие для этого события, но оказалось, у него все уже предусмотрено; и когда она порешила и намекнула ему, в какой день быть балу, то убедилась, что он уже и день назначил. Он все основательно продумал, и, как только она будет готова терпеливо его выслушать, он прочтет ей список семейств, которые намерен пригласить, и, неизбежно принимая в расчет, что предупреждены все будут так незадолго, все же надеется собрать довольно молодежи, чтоб составилось двенадцать – четырнадцать пар; и может также разъяснить, по каким соображениям он полагает именно двадцать второе число самым подходящим днем. Уильяму требуется быть в Портсмуте двадцать четвертого, таким образом, двадцать второе будет его последним днем в Мэнсфилд-парке; но, раз впереди так мало времени, назначать более ранний день было бы неразумно. Тетушке Норрис пришлось удовольствоваться тем, что она совершенно с этим согласна и сама тоже готова была предложить как раз двадцать второе.
Итак, бал непременно будет, и еще до наступления вечера о нем было объявлено всем, до кого это касалось. Приглашения были отправлены с нарочным, и многие девицы, как и Фанни, отправились спать переполненные радостными заботами. А у Фанни в иные минуты заботы даже заслоняли радость, ибо, юная и неопытная, имея столь небольшой выбор и не доверяя собственному вкусу, она мучительно сомневалась, «как же следует одеться», а более всего огорчало ее единственное украшение, очень красивый янтарный крестик, который Уильям привез ей из Сицилии, потому что не было у ней для него никакой цепочки, только ленточка, и хотя однажды она уже так eго надевала, позволительно ли это на сей раз, когда все прочие девицы будут красоваться в роскошнейших драгоценностях? Однако ж и не надеть его нельзя! Уильям хотел купить к нему золотую цепочку, но это оказалось ему не по средствам, и оттого, не надев крестик, она жестоко его обидит. Вот что мучило Фанни и заглушало ее радость оттого, что предстоящий бал затеян более всего ради ее удовольствия.
Меж тем приготовления шли своим чередом, а леди Бертрам по-прежнему сидела на диване, нимало ими не потревоженная. К ней несколько чаще обыкновенного обращалась домоправительница, и ее горничная торопилась приготовить ей новое платье. Сэр Томас отдавал распоряжения, а миссис Норрис суетилась, но хозяйку дома все это ничуть не волновало, и, как она и предвидела, «волноваться тут было решительно не из чего».
Эдмунд в эту пору был особенно озабочен; его мысли всецело поглощены были двумя надвигающимися событиями, которые должны будут определить его судьбу – посвящением в сан и супружеством, – событиями столь серьезными, что бал, за которым вскоре последует одно из них, для него вовсе не был исполнен такого значения, как для всех прочих домочадцев. Двадцать третьего он отправится к приятелю, живущему неподалеку от Питерборо, который находится в том же положении, что и он, и на Рождественской неделе им предстоит посвящение в сан. Тем самым наполовину судьба его будет решена, но вот со второй половиной вряд ли все пройдет так гладко. Его обязанности будут определены, но жена, которой предстоит делить их с ним, воодушевлять и вознаграждать его, может еще оказаться недосягаемой. Сам он знал, чего хочет, но не всегда был совершенно уверен, что знает, чего хочет мисс Крофорд. Кое в чем у них недоставало согласия, в иные минуты он сомневался, подлинно ли они созданы друг для друга, и, хотя вполне доверял ее чувству настолько, чтоб решиться (почти решиться) в самое ближайшее время осуществить задуманное – едва будут улажены все предстоящие ему разнообразные дела и станет ясно, что он может ей предложить, – им владела тревога, постоянные сомнения, каков-то будет ее ответ. Порою он был глубоко убежден в ее расположении к нему; оглядываясь назад, он видел, что она давно уже поощряет его чувства и в своей бескорыстной привязанности так же совершенна, как и во всем прочем. Но в другое время надежды перемежались сомненьями и страхом, и, думая о том, что, по ее собственным словам, она не склонна к уединенной, затворнической жизни и предпочитает жизнь в Лондоне, чего он мог ждать, кроме решительного отказа? Разве что согласия, которое и вовсе невозможно принять, потому что оно потребовало бы от него слишком тяжких жертв – покинуть эти края, изменить долгу и призванию ему не позволила бы совесть.
Все определялось ответом на один-единственный вопрос. Настолько ли она его любит, чтоб пренебречь расхожденьями, что были до сих пор для нее важны, довольно ли любит, чтоб они перестали быть для нее важны? И, хотя на этот вопрос, который он задавал себе вновь и вновь, он по большей части отвечал «да», иной раз ответом было «нет».
Мисс Крофорд вскорости собиралась уехать из Мэнсфилда, и оттого в самое последнее время «да» и «нет» то и дело сменяли друг друга. Эдмунд видел, как сверкали у ней глаза, когда она говорила о письме любезной ее подруги, в котором та надолго приглашала ее в Лондон, и о доброте Генри, который, обязавшись оставаться здесь до января, сможет ее туда сопроводить; говорила об удовольствии такого путешествия с одушевленьем, в котором Эдмунду уже слышалось «нет». Но то было в первый день, когда обо всем только что уговорились, в самый первый час, в пылу радости, когда ничего, кроме друзей, к которым она поедет, для нее не существовало. А с тех пор он слышал, как она говорит об этом по-иному, с иными чувствами, с чувствами смешанными. Слышал, как она говорила сестре, что покидает ее с сожаленьем и уже понимает, что ни лондонские друзья, ни предстоящие удовольствия не стоят того, с чем она расстается, и хотя она чувствует, поехать надобно, и знает, как ей будет там весело, она уже предвкушает, как опять вернется в Мэнсфилд. Не таилось ли во всем этом «да»?
Поглощенному такими размышленьями, устройством и приведением в порядок своих дел, недосуг было Эдмунду особливо задумываться о вечере, который все остальные домочадцы ждали с куда большим интересом. Если б не радость кузины и кузена, этот вечер был бы для него не дороже любой другой заранее назначенной встречи двух семейств. Каждая встреча несла надежду на новое подтверждение привязанности мисс Крофорд. Но вихрь бала, пожалуй, не слишком благоприятствует возбуждению и выражению серьезных чувств. Ангажировать ее загодя на два первых танца – только это счастие и было в его власти, таким лишь образом он и мог участвовать в приготовлениях к балу, которые с утра до ночи шли вокруг него.
В четверг будет бал, а в среду утром Фанни, все еще не в силах решить, что же ей надеть, надумала искать совета у лиц более просвещенных, обратиться к миссис Грант и ее сестре, чей признанный вкус избавит ее в дальнейшем от упреков; а так как Эдмунд и Уильям поехали в Нортгемптон и у ней были основания полагать, что мистера Крофорда тоже нет дома, она пошла в пасторат, почти уверенная, что у ней будет случай посоветоваться с ними наедине, а для Фанни, которую ее забота приводила в немалое смущение, это и было всего важней.
Немного не доходя до пастората, она встретила мисс Крофорд, которая как раз шла к ней, и, хотя та, разумеется, из учтивости, предложила воротиться в дом, Фанни подумала, что ей, верно, жаль прерывать прогулку, и тотчас же объяснила, с чем шла, ведь если мисс Крофорд готова любезно дать ей совет, обо всем об этом можно с таким же успехом поговорить и не в доме. Мисс Крофорд была, похоже, польщена ее просьбою и, на миг задумавшись, стала куда сердечней прежнего уговаривать Фанни воротиться к ним и предложила пройти в ее комнату, где они смогут уютно поболтать и не побеспокоят доктора и миссис Грант, которые сейчас в гостиной. Фанни это пришлось по душе, и, горячо благодаря мисс Крофорд за готовность и любезное внимание, она прошла за нею в дом, поднялась по лестнице, и скоро они уже поглощены были обсуждением столь волнующего предмета. Мисс Крофорд, довольная, что к ней обратились, предоставила в распоряжение Фанни все свое понимание и вкус, и благодаря ее советам все сразу стало легко, а оттого что она старалась подбодрить Фанни, еще и приятно. Наряд во всех самых важных подробностях был определен.
– Но какое у вас будет ожерелье? – спросила мисс Крофорд. – Вы не собираетесь надеть крестик, подарок брата?
И говоря так, она разворачивала пакетик, который Фанни. заметила у ней в руке, когда они встретились. Фанни поделилась с нею своими желаниями и сомнениями по сему поводу: она не знает, то ли надеть крестик, то ли воздержаться. В ответ мисс Крофорд поставила пред нею шкатулку для украшений и предложила выбрать какую-нибудь золотую цепочку или колье. Вот, оказывается, что было в пакете, вот, оказывается, для чего она шла к Фанни; и самым милым образом стала уговаривать Фанни взять какую-нибудь из них для крестика и сохранить на память и чего только при этом не говорила, чтоб преодолеть Фаннину щепетильность, из-за которой та в первое мгновенье в ужасе отшатнулась.
– Видите, сколько их у меня, – сказала она. – Я и половины не ношу и даже не вспоминаю про них. Я ведь не предлагаю вам новые, а всего лишь старые. И вы должны простить мою смелость и сделать мне одолжение.
Фанни все противилась, противилась всей душою. Подарок был чересчур дорогой. Но мисс Крофорд настаивала и убеждала, с такой ласковой серьезностью доказывая, что Фанни должна согласиться и ради Уильяма и крестика, и ради бала, и ради нее, что в конце концов преуспела. Фанни почувствовала, что вынуждена подчиниться, не то ее обвинят в заносчивости, равнодушии или еще в каком-нибудь низком свойстве; и, с застенчивой неохотою дав согласие, она принялась выбирать. Она смотрела и смотрела, пытаясь понять, какое из украшений самое недорогое, и наконец остановила свой выбор на одной цепочке, на которую, как ей показалось, чаще других обращали ее внимание. Она была золотая, прелестной работы, и хотя Фанни предпочла бы цепочку подлинней и попроще, что, по ее мнению, больше подошло бы для такого случая, она понадеялась, что выбрала ту, которой мисс Крофорд всего менее дорожит. Мисс Крофорд улыбкою выразила полнейшее одобрение и, чтоб завершить дело, поспешила надеть подарок на шею Фанни и показать, как славно это выглядит.
Спору нет, цепочка Фанни к лицу, и, не считая кое-какой еще оставшейся неловкости, она была до крайности довольна приобретеньем, которое пришлось так кстати. Правда, она бы предпочла быть обязанной кому-то другому. Но чувство это недостойное. Мисс Крофорд предупредила ее желание с добротою истинного друга.
– Всякий раз, как стану надевать эту цепочку, непременно буду о вас думать и чувствовать, как вы необыкновенно добры, – сказала она.
– Когда будете надевать эту цепочку, вы должны думать и еще о ком-то, – отвечала мисс Крофорд. – Вы должны думать о Генри, прежде всего потому, что это был его выбор. Это он мне ее преподнес, и вместе с цепочкой я передаю вам обязанность помнить о первом дарителе. Пусть это будет семейная память. Вспоминая сестру, вы непременно вспомните и брата.
Безмерно удивленная и растерянная, Фанни готова была немедля вернуть подарок. Взять то, что было преподнесено другим, да еще братом… Нет, невозможно!.. Так нельзя! И поспешно и смущенно, чем немало позабавила подругу, она положила цепочку на прежнее место, порешив либо взять что-нибудь другое, либо не брать ничего. Мисс Крофорд подумала, что в жизни не видела такой милой совестливости.
– Дорогое моя дитя, – со смехом сказала она, – чего вы испугались? По-вашему, увидев, что это моя цепочка, Генри вообразит, будто вы заполучили ее нечестным путем? Или вам кажется, что он будет чересчур польщен, увидав на вашей прелестной шейке украшение, которое приобретено на его деньги три года назад, еще до того, как он узнал, что есть на свете такая прелестная шейка? Или, быть может, – она лукаво поглядела на Фанни, – вы подозреваете, что мы сговорились, что я делаю этот подарок с его ведома и он сам этого хотел?
Вся залившись краской, Фанни возразила, что ничего подобного у ней и в мыслях не было.
– Что ж, – сказала мисс Крофорд уже серьезней, но нисколько ей не поверив, – тогда, чтоб убедить меня, что вы не заподозрили здесь никаких хитростей и сами, как я всегда считала, не способны на неискренние любезности, возьмите цепочку и больше об этом не говорите. То, что это подарок моего брата, никак не должно до вас касаться, раз это вовсе не умаляет моего желания отдать ее вам. Генри всегда мне что-нибудь дарит. У меня такое множество подарков от него, что я не могу дорожить и половиной, а он половины и не помнит. А что до этой цепочки, я и надевала-то ее раз пять-шесть, не больше, она прелестная, но я никогда о ней и не вспоминаю. И хоть я рада отдать вам любую другую из этой шкатулки, вы на редкость удачно выбрали как раз то, с чем, случись мне выбирать, я всего охотней рассталась бы и что охотней всего увидела бы на вас. Прошу вас, не возражайте более. Такой пустяк не стоит долгих разговоров.
Фанни не посмела долее упорствовать и с новыми изъявлениями благодарности опять приняла цепочку, правда, уже без прежней радости, ибо что-то во взгляде мисс Крофорд было ей не по душе.
Она не могла не ощутить перемену в поведении мистера Крофорда. Давно уже ее заметила. Он явно старается угодить ей, он до крайности предупредителен, все обхожденье его такое, как было прежде с ее кузинами; он, видно, хочет лишить ее покоя, как лишил покоя их обеих; и уж не с его ли ведома подарена ей эта цепочка! Нет, не было у ней уверенности, что он тут ни при чем, ведь мисс Крофорд преданная сестра, но легкомысленная особа и подруга.
Размышляя, и сомневаясь, и чувствуя, что обладанье тем, о чем она так мечтала, не принесло подлинной радости, Фанни возвращалась домой и опять ощущала тяжесть заботы, хотя иную, но, пожалуй, не меньшую, чем когда недавно шла этой же дорожкой.
Глава 9
Оказавшись дома, Фанни немедля поднялась, чтобы положить в Восточную комнату это неожиданное приобретение – цепочку в некую заветную шкатулку, где хранила все свои более скромные сокровища; но как же она поразилась, когда, отворив дверь, увидела, что за столом сидит и пишет ее кузен Эдмунд. Никогда прежде такого не случалось, и было это и удивительно и радостно.