Остен Джейн. Мэнсфилд-парк

   Горько сожалел он об упущении, которое теперь едва ли можно было восполнить. Тяжко ему было, что при всех затратах и заботах старательного и дорогостоящего воспитания дочерей он вырастил их, не дав им понятия об их первейших обязанностях, не узнав их натуру и нрав.
   Решительность и пылкость Марии особливо стали ему известны лишь тогда, когда привели к столь печальному исходу. Так и не удалось уговорить ее разлучиться с мистером Крофордом. Она надеялась с ним обвенчаться и не покидала его, пока не убедилась, что надеется напрасно, а разочарование и несчастье так дурно сказались на ее нраве и чувство ее стало так сродни ненависти, что несколько времени они были сущим наказанием друг для друга, и в конце концов сами порешили расстаться.
   Миссис Рашуот медлила с разлукой, пока не дождалась от него упреков, что она лишила его надежды найти счастье с Фанни, и, уезжая, не имела другого утешения, кроме уверенности, что и вправду их разъединила. Может ли что-нибудь сравниться со страданиями подобной души в подобном положении?
   Мистер Рашуот без труда получил развод; таким образом, пришел конец браку, заключенному при обстоятельствах, которые не позволяли рассчитывать на успех, на лучший исход. Миссис Рашуот презирала мужа и любила другого, а он прекрасно об этом знал. Обидам тупоумия и разочарования эгоистической страсти трудно сочувствовать. Он был наказан за свое поведение, а жена за большую вину была и наказана больше. Ему, освобожденному от этого союза, суждено оставаться униженным и несчастным до тех пор, покуда какая-нибудь другая хорошенькая девица не прельстит его и не повлечет опять к алтарю, и тогда он пустится во второе и, надобно надеяться, более успешное супружеское плавание – и ежели будет обманут, то, по крайности, весело и счастливо; ей же предстоит одиночество и осуждение, которое никак не сулит второй весны ни ее надеждам, ни репутации.
   Где теперь будет ее дом – об этом совещались с глубокой печалью и серьезностью. Тетушка Норрис, чья привязанность к племяннице после всего, что та совершила, казалось, стала еще крепче, хотела бы водворить ее под родительский кров, где все семейство будет ей поддержкою. Сэр Томас и слушать об этом не желал, и тетушка Норрис стала пуще прежнего гневаться на Фанни, полагая, что тому причиною ее присутствие. Только племянница мешает сэру Томасу согласиться с нею, утверждала тетушка Норрис, хотя сэр Томас торжественно заверял ее, что, не живи в его доме сия молодая особа, не живи тут никто из его молодой родни, будь то девица или юноша, кому было бы опасно общество миссис Рашуот или мог повредить ее нрав, он бы все равно никогда не нанес столь тяжкого оскорбления соседям, ожидая и от них какого-либо к ней внимания. Как дочь, и, он надеется, дочь раскаивающуюся, ему ее следует опекать и всячески ей помогать, и поддерживать, и поощрять ее попытки поступать как должно, – все это в той мере, в какой позволяет его и ее положение; но далее этого он не пойдет. Мария погубила свою репутацию, и он не станет понапрасну пытаться восстановить то, что восстановить невозможно, позволяя себе оправдывать ее испорченность, не станет и стараться уменьшить бесчестье, каким-либо образом способствуя тому, чтобы несчастье, которое постигло его, вошло и в какую-нибудь другую семью.
   Кончилось тем, что тетушка Норрис порешила уехать из Мэнсфилда и посвятить себя своей злополучной Марии, и в далеком уединенном жилище, приобретенном для них в чужой стране, где они оказались почти без общества, при том, что одна не питала к другой любви, а той недоставало здравого смысла, легко представить, каким наказанием для обеих стал собственный их нрав.
   Благодаря отъезду тетушки Норрис жизнь сэра Томаса стала много отраднее. С того дня, как он воротился с Антигуа, свояченица сильно упала в его глазах; при каждом совместном действии, ежедневном общении, деле, разговоре она с той поры вызывала у него все меньше уважения, и чем дальше, тем ясней ему становилось, что либо время сослужило ей плохую службу, либо он с самого начала изрядно переоценил ее здравый смысл и неведомо почему терпел ее обыкновения. Он стал видеть в ней неиссякаемый источник зла, тем более непереносного, что, казалось, ему не предвиделось конца; казалось, она часть его самого и придется ее терпеть до самой смерти. А потому избавление от нее было воистину блаженством, и, не оставь она по себе горьких воспоминаний, можно было опасаться, что он, пожалуй, станет одобрять само зло, которое способствовало такому благу.
   В Мэнсфилде никто о ней не сожалел. Она никогда не умела привлечь к себе даже тех, кого более других любила, а с той поры, как миссис Рашуот сбежала от мужа, она постоянно так была раздражена, что всем доставляла одно мученье. Фанни и та не пролила по ней ни слезинки, даже когда она уехала навсегда.
   Участь Джулии оказалась не столь безрадостной отчасти благодаря иной натуре и иным обстоятельствам, но всего более потому, что эта самая тетушка меньше ее любила, меньше хвалила, меньше и баловала. Ее красоте и талантам всегда отводилось второе место. Джулия и сама привыкла думать, что во всем несколько уступает Марии. Из них двух нрав у ней, естественно, был более легкий, а чувствами своими, хотя и пылкими, она лучше владела; и не в такой мере в ней воспитано было пагубное самомнение.
   Она легче перенесла разочарование в Генри Крофорде. После того как прошла первая горечь от явного пренебреженья, которое он ей выказал, она довольно скоро вступила на верный путь, решив более о нем не думать; и, когда в Лондоне знакомство возобновилось и Крофорд стал бывать в доме Рашуота, у ней хватило разума удалиться, именно в это время уехать к другим своим родным, чтобы не дать себе снова им увлечься. Вот отчего она переселилась к своим кузинам. Мистер Йейтс был тут совершенно ни при чем. Она иногда позволяла ему ухаживать за собою, но едва ли намеревалась одарить его подлинной благосклонностью; и если б сестра не повела себя таким неожиданным образом и саму ее по этой причине не объял страх перед отцом и домом, ибо она представила, что теперь с нею станут обходиться строже и уж не дадут никакой свободы, а потому спешно решила любою ценой избежать столь близких и грозных ужасов, – весьма вероятно, что Йейтс никогда бы не добился своего. Она сбежала всего лишь из страха за самое себя. Ей казалось, иного выхода у ней нет. Безрассудство Джулии вызвано было проступком Марии.
   Генри Крофорд, которого погубила ранняя независимость и дурной домашний пример пожалуй, чересчур долго потворствовал причудам своего бессердечного тщеславия. Однажды, неожиданно и незаслуженно, оно открыло ему путь к счастью. Когда б он мог удовольствоваться победою над чувствами единственной прекрасной женщины, когда б нашел довольно причины для восторга в том, что преодолел нерасположение, приобрел уважение и приязнь Фанни Прайс, были бы все основания надеяться, что его ждет успех и блаженство. Его увлечение уже принесло какие-то плоды. Затронув его душу, оно уже позволило ему чуть затронуть и душу Фанни. Если б он заслужил большего, он большего и достиг бы; особливо же после того, как Эдмунд и Мэри вступили бы в брак, Фанни стала бы сознательно помогать ему преодолеть ее первую привязанность, и они чаще стали бы бывать вместе. Оставайся он подлинно верен своему чувству, Фанни стала бы ему наградою, и наградою, которая была бы вручена ему весьма охотно, не слишком долго спустя после того, как Эдмунд женился бы на Мэри.
   Поступи он, как намеревался и как, он сам понимал, поступить следовало, отправься он после возвращения из Портсмута в Эверингем, ему, должно быть, выпал бы счастливый жребий. Но его уговаривали остаться до приема, который устраивала миссис Фрейзер; его присутствия желали по причинам для него лестным, к тому же там предстояло встретить миссис Рашуот. Задеты были и любопытство и тщеславие, и для души, не привыкшей жертвовать чем бы то ни было ради добропорядочности, искушение получить немедленное удовольствие оказалось слишком велико; Крофорд решил отложить поездку в Норфолк, решил, что довольно будет и письма, а поехать не так и важно, и остался. Он увиделся с миссис Рашуот, был встречен ею с той холодностью, которая должна была бы его возмутить и навсегда породить между ними отчуждение; но Крофорд оскорбился, не мог он вынести, чтоб его оттолкнула женщина, которая еще не так давно неизменно отвечала улыбкою на каждый его взгляд; он должен непременно одолеть ее гордость и гнев, – ведь она сердится из-за Фанни, – надо переломить ее настроение, и пусть миссис Рашуот опять обращается с ним, как Мария Бертрам.
   С такими намерениями он начал наступленье; и благодаря оживленной настойчивости вскоре восстановил своего рода дружеские отношения – любезные, легкие, которые не давали ему большой свободы, однако восторжествовали над сдержанностью, порожденной гневом, которая могла бы оберечь их обоих; завладел ее чувствами, а они оказались сильней, чем он предполагал. Она любила его; не уклонялась от его ухаживаний, не скрывала, что они ей милы. Он попался в сети собственной суетности, и не было ему ни малейших извинений, потому что он не питал к ней любви, всеми помыслами он был с ее кузиной. Теперь всего важней для него стало, чтобы Фанни и семья Бертрам не узнали о его отношениях с Марией. Для репутации миссис Рашуот тайна была не менее желанна, чем для его собственной. Воротясь из Ричмонда, он был бы рад не видеться более с миссис Рашуот. Во всем последующем повинно ее неразумие; и в конце концов он скрылся с нею, потому что был к тому вынужден, но даже в ту минуту сожалел, что теряет Фанни, и еще горше сожалел, когда шум, вызванный этой связью, утих, и в первые же несколько месяцев разительное несходство между кузинами заставило его еще выше оценить кроткий нрав Фанни, чистоту ее души и возвышенность понятий.
   Наказание, публичное наказание за бесчестье по справедливости приходится отчасти и на долю мужчины, но это, как мы знаем, не помогает обществу оградить добродетель. В нашем мире кара не всегда настолько соразмерна преступлению, как хотелось бы; но, не осмеливаясь надеяться на более справедливое возмездие в жизни будущей, мы вполне можем предположить, что человек здравомыслящий, каким был Генри Крофорд, испытывал немалую досаду и сожаленье, досаду, которая иной раз оборачивалась угрызениями совести, а сожаленье – горечью, оттого что так отблагодарил он за гостеприимство, разрушил мир и покой семьи, пожертвовал своим лучшим, самым достойным и дорогим сердцу знакомством и потерял ту, которую любил и умом и сердцем.
   После того, что произошло и ранило и отдалило друг от друга семейства Бертрамов и Грантов, оставаться в таком близком соседстве им было бы весьма прискорбно; но последние отсутствовали несколько месяцев, намеренно откладывая возвращение, и разрешилось все счастливой необходимостью или по меньшей мере возможностью уехать навсегда. Доктор Грант, благодаря поддержке, на которую уже перестал надеяться, получил место каноника в Вестминстере, что дало ему случай покинуть Мэнсфилд, поселиться в Лондоне и получить больший доход, необходимый при возрастающих из-за такой перемены расходах, и очень устраивало и тех, кто уезжал, и тех, кто оставался.
   Миссис Грант, словно созданная для того, чтобы любить и быть любимой, уехала, должно быть, сожалея о крае и людях, с которыми свыклась; но при ее счастливой натуре она в любом месте и в любом обществе найдет чему радоваться, и к тому же теперь она опять могла предложить Мэри крышу над головой; а Мэри за последние полгода уже пресытилась друзьями, пресытилась и тщеславием, и честолюбием, и любовью, и разочарованием, и потому нуждалась в истинной доброте сестры, в ее неизменном благоразумии и спокойствии. Мэри поселилась у нее; и когда из-за трех на протяжении одной недели обедов по случаю введения в сан с доктором Грантом случился апоплексический удар и он скончался, они не разлучились; Мэри твердо решила никогда более не связывать свою жизнь с младшим братом, однако среди блестящих молодых людей и праздных прямых наследников, готовых к услугам ее красоты и двадцати тысяч фунтов, она долго не могла сыскать ни одного, который отвечал бы ее утончившемуся в Мансфилде вкусу, ни одного, чья натура и поведение вселяли бы надежду на домашнее счастье, которое она научилась там ценить, или способны были вытеснить у ней из сердца Эдмунда Бертрама.
   Эдмунд в этом отношении оказался несравнимо счастливее. Ему не надобно было ждать и искать кого-то, кто был бы достоин занять освободившееся в его сердце место Мэри Крофорд. Едва он перестал сожалеть об утрате Мэри и объяснять Фанни, что никогда он более не встретит другую такую девушку, ему пришло на мысль, а не подойдет ли ему девушка совсем иного склада… не будет ли это много лучше; не стала ли Фанни, со всеми ее улыбками, всеми обыкновениями, так дорога ему и так необходима, как никогда не была Мэри Крофорд; и нельзя ли, нет ли надежды уговорить ее, что сестринское тепло, с каким она относится к нему, послужит достаточным основанием для супружеской любви.
   Я намеренно воздерживаюсь называть в этом случае сроки, пусть каждый будет волен назначить их сам, сознавая, что непросто излечиться от неодолимой страсти и перенести свою неизменную любовь на другого, на это разным людям потребно отнюдь не одинаковое время. Я единственно прошу каждого поверить, что в точности тогда, когда это стало естественно для Эдмунда, и ни одной неделей ранее, он потерял интерес к мисс Крофорд и так загорелся желанием жениться на Фанни, как только она сама того желала.
   При том, как относился к ней Эдмунд с давних пор, какой нежностью отзывался на ее невинность и трогательную беспомощность и все более ценил ее растущие достоинства, что могло быть естественней такой перемены? Он по-братски любил ее, направлял, защищал с первых же дней, когда десяти лет от роду она появилась у них в доме, душа ее прежде всего воспитывалась его попечением, его доброта оберегала ее покой, на нее неизменно было направлено его пристальное и совсем особое внимание, и от сознания, что он занимает в ее жизни такое важное место, она была ему дороже всех в Мэнсфилде, – остается лишь прибавить, что ему предстояло научиться предпочитать мягкое сиянье светлых глаз блеску глаз темных. И при том, что он постоянно был с нею рядом и доверительно с нею беседовал, а чувствам его, как это всегда бывает, благоприятствовало недавнее разочарование, мягкому сиянью светлых глаз не потребовалось много времени, чтоб затмить все остальное.
   Однажды ступив на сей путь к счастью и ощутив, что шаг сделан, Эдмунд не видел в этом ничего неблагоразумного, ничего, что могло бы его остановить или замедлить движение по этому пути; ни сомнений, достойна ли его Фанни, ни опасений, что у них противоположные вкусы, ни нужды отказываться от привычного представления о счастье из-за несходства нрава. Не таковы были душа Фанни, ее натура, ее мнения и привычки, чтобы их требовалось хотя отчасти утаивать или обольщаться ими в настоящем, надеясь, что в дальнейшем они станут совершенствоваться. Даже в разгар своей последней влюбленности он признавал Фаннино умственное превосходство. Как же должен он был ценить ее ум теперь? Конечно, она слишком хороша для него; но ведь каждый не прочь владеть тем, что слишком для него хорошо, и Эдмунд решительно и настойчиво стремился к этому благу, и едва ли возможно, чтоб ему пришлось долго ждать награды. Хотя была Фанни робка, полна волнения и сомнений, но так его любила, что не могла иной раз не подать ему твердую надежду на успех; однако лишь много позже поведала она ему всю дивную и удивительную правду. Когда он узнал, что так давно любим, что давно отдано ему такое сердце, счастье его было безгранично, и, высказывая его и себе и ей, он был вправе облечь свои чувства в слова самые выразительные; дивное, должно быть, то было счастье! Но счастлива была и другая душа, и того счастья словами не передашь. Пусть никто не воображает, будто способен описать чувства девушки, получившей заверения в любви, на которую она едва ли осмеливалась надеяться.
   После того, как обоим стали известны их чувства друг к другу, их не ждали никакие затруднения, никакие преграды из-за бедности или несогласия родителей. Этого союза сэр Томас желал еще до того, как ему стали известны их намерения. Пресытясь отношениями, основанными на честолюбивом и денежном интересе, он все более ценил безупречность жизненных правил и чистоту натуры и, превыше всего стремясь соединить крепчайшими узами все, что осталось ему от домашнего благоденствия, с. искренним удовлетворением размышлял, что, весьма вероятно, два молодых сердца, связанные многолетней дружбой, станут друг для друга утешением в постигшем каждого из них разочарованье; и довольство, оттого что сбудется его надежда обрести в Фанни дочь, и радостное согласие, каким он ответил на почтительную просьбу Эдмунда, и счастливая уверенность, что, получая Фанни в дочери, он приобретает подлинное сокровище, разительно не походили на его первоначальное об этом мнение, когда впервые обсуждался приезд бедной девочки в Мэнсфилд; так само время делает неизбежным разительное несходство между планами и последующими решениями смертных – ради их собственного просвещения и развлечения ближних.
   Фанни была как раз такой дочерью, какую он для себя желал. Своим милосердием и добротою он воспитал для себя первейшую свою отраду. Щедрость его была с лихвой вознаграждена, и его великодушные намерения в отношении ее того вполне заслуживали. Он мог бы сделать ее детство счастливей; но, неверно рассудив, держался с неизменной суровостью, и тем лишил себя в ранние годы ее любви; теперь же, когда они подлинно узнали друг друга, их взаимная привязанность необыкновенно укрепилась. Поселив Фанни в Торнтон Лейси и с неизменною добротою заботясь, чтобы ей там было уютно, сэр Томас почти всякий день стремился увидеть ее либо там, либо в Мэнсфилд-парке.
   Леди Бертрам, которая долгие годы дорожила племянницей больше из себялюбия, не имела охоты расставаться с Фанни. Не настолько заботило ее счастье сына или счастье племянницы, чтобы желать этого брака. Но все же ей возможно стало расстаться с Фанни оттого, что ее место заняла Сьюзен. Новая племянница надолго – и с какой радостью – поселилась в Мэнсфилде и благодаря живости ума и готовности быть полезной освоилась с этим так же легко, как в свое время Фанни благодаря милому нраву и глубокому чувству благодарности. Без Сьюзен никак нельзя было обойтись. Поначалу как утешение для Фанни, потом как ее помощника и под конец замена, она обосновалась в Мэнсфилде по всем признакам так же прочно. Ей, не столь пугливой по натуре и не столь ранимой, все там давалось легко. Мгновенно понимая характер каждого, с кем ей приходилось иметь дело, и не отличаясь от природы робостью, которая мешала бы исполнить любую порожденную им прихоть, она вскорости стала приятна и необходима всем и после отъезда Фанни так естественно сумела поддерживать ежечасный тетушкин покой, что леди Бертрам постепенно привязалась к ней, пожалуй, даже сильней, чем к Фанни. В благотворном присутствии Сьюзен, в совершенстве Фанни, в неизменно безупречном поведении и растущей славе Уильяма, в добром здоровье и благополучии всех прочих членов семейства Прайс, которые помогали друг другу преуспевать и делали честь покровительству и помощи сэра Томаса, он опять и опять находил причину радоваться тому, что сделал для них всех, и признавать, сколь полезны в юности лишения и необходимость себя ограничивать, а также сознание, что ты рожден для того, чтобы бороться и терпеть.
   При стольких подлинных достоинствах и подлинной любви, не зная недостатка ни в средствах, ни в друзьях, кузен и кузина, вступившие в брак, обрели ту защиту, надежней которой не может дать земное счастье. Оба они равно созданы были для семейных радостей, привязаны к сельским удовольствиям, и дом их стал средоточием любви и покоя; а чтоб дорисовать сию прекрасную картину, надобно прибавить, что как раз тогда, когда, прожив вместе уже довольно времени, они стали желать большего дохода и испытывать неудобства из-за того, что так отдалены от родительского жилища, смерть доктора Гранта сделала их обладателями Мэнсфилдского прихода.
   После этого события они переселились в Мэнсфилд, и тамошний пасторат, к которому при двух его последних владельцах Фанни всегда приближалась с мучительным стеснением чувств либо с тревогою, скоро стал так дорог ее сердцу и так на ее взгляд прекрасен, как было с давних пор все окрест, все, что находилось под покровительством Мэнсфилд-парка.