Когда, купив все необходимое, Марат Васильевич немного освободился, то начал попристальнее поглядывать на Джулию и при очередной встрече с Арсением отвел его в сторонку и поинтересовался, кто эта дама, замужем ли она и сколько ей лет. Сплетничать Арсений не любил, поэтому он посоветовал клиенту самому расспросить обо всем Джулию, заметив при этом, что женщина она коммуникабельная, с прекрасным чувством юмора и обо всем интересующем его расскажет без особого стеснения.
К своим шестидесяти годам Марат Васильевич не только не растерял мозгов, зубов и чувства юмора, но и мужскую силу вполне сохранил. Пил он в меру, не курил, поэтому, обладая здоровьем допризывника, блудил одновременно с двумя тридцатилетними куртизанками. С одной из них он, как мальчишка, кутил на дискотеках, а со второй, более умной, ходил на премьеры и ездил на рыбалку. Ту, что поумней, помимо всего прочего он научил управлять новеньким финским катером, который подарил ему сын, насаживать на крючок червяков, ловить рыбу, чистить ее и варить уху. Сидя на корме, он обожал смотреть на панораму Клязьминского водохранилища и красивое, одетое по его прихоти в одну только тельняшку тело куртизанки, стоящей за штурвалом. "Жизнь прожита не зря", — думалось ему в такие минуты, хотя дама эта уже порядком ему опостылела. Вторую зазнобу интересовали только деньги. Она хоть и была резва в постели и на дискотеках, но, как и первая, тоже наводила Марата Васильевича на грустные мысли об утрате здоровья и сбережений. До того как умерла любимая жена, он был примерным семьянином, а вот после превратился в декоративного донжуана, даже не осознавая почему. Иногда ему было даже стыдно за себя, ведь любви как таковой больше не было, а если и была, то к его деньгам.
В один из дней Марат Васильевич сидел в домашнем халате за роялем и наигрывал что-то из классики. Рядышком стоял бокал с любимым коньяком, из которого он иногда отпивал, немного согрев донышко в ладони левой руки. Правой продолжал извлекать из инструмента плавную мелодию, не давая ей прекращаться из-за мелких алкогольных пустяков. На кухне в огромной кастрюле варился борщ. В ванной за закрытой дверью копошился Энгельс. Джулия, стоя на стремянке, подправляла кусок отколовшейся с потолка лепнины. Черный кот, сидя на подоконнике, стучал лапой по стеклу, пытаясь поймать неведомо откуда взявшуюся зимой жирную муху.
Джулия пошла на кухню, налила борща, поставила тарелку на поднос, рядом положила кусок белого хлеба, ложку и понесла в комнату. Постелив на рояль полотенце, водрузила на него трапезу.
— Я тоже люблю Рахманинова, ага, — сказала она, слегка придвинув еду к Марату Васильевичу, а потом, напевая музыкальную концовку, отправилась трудиться дальше.
— Спасибо, Джульетта. — Марат Васильевич опустил крышку, переставил на нее поднос и отведал первую ложку. — Вкусно. Откуда имеете такие глубокие музыкальные познания?
— Я не Джульетта, я Джулия, — поправила кулинарка. — В детдоме музыке училась, ага, мне Ваня скрипку подарил, да и так — слушать люблю. А еще петь умею.
— Извини, Джулия. Может, исполнишь, что-нибудь? Инструментов хватает. Сама видишь, коллекционирую. Скрипки, правда, нет: не мое.
Помимо коллекции старинной бронзы, собрания полотен русских мастеров на стенах огромной комнаты висело множество музыкальных изделий, начиная от варгана, заканчивая индийским ситаром.
— Сейчас попробую, ага.
Не ломаясь, Джулия выбрала старенькую бас-гитару "Jolana Iris bass", чудом затесавшуюся между брендами «Gibson» и «Fender», села на табуретку и начала подстраивать инструмент.
— Марат Васильевич, сделайте, чтобы звук был, — попросила солистка.
— Борщ у тебя просто чудо. Да и ты тоже, — похвалил хозяин квартиры, отпил из бокала еще немного коньяка, подсоединил гитару к комбо-усилителю, установил громкость и приготовился к прослушиванию.
— Давно не играла. Лады мешают, — улыбнулась Джулия после заключительных тактов. Она отставила гитару в сторону и вопросительно посмотрела на Марата Васильевича: — Ну, как?
— Браво, маэстро! Соло Паганини на басу — это что-то! Поражен в самое сердце! Я у ваших ног, сударыня! Такого я еще не слышал. — После минутной паузы, хлопая в ладоши, Марат Васильевич произнес: — Ты мне чем-то Сьюзи Кватро напомнила.
— Шутите, ага? Сьюзи маленькая, метр шестьдесят всего, а я вон какая дылда, мечта Рубенса — на гербалайфе, — засмущалась Джулия.
— Не только Рубенса, но и моя! Слушай, выходи за меня! Парень я еще хоть куда. Денег — правнукам хватит. Ангажемент тебе в нашем ресторане организую, могу даже в нью-йоркском, если хочешь. Там у меня сын живет, работу нашу делает. Хочешь, жить туда уедем. Или ко второму сыну в Токио. Блядей своих прямо сейчас кину. — Марат Васильевич загорелся не на шутку. Он набрал по мобильнику номер одной из своих дам, немного подождал. — Пошла на хер, дура! — сказал он в трубку и оборвал связь. Потом набрал другой номер, но на звонок никто не ответил. — Ладно, со второй потом разберусь. Все равно там посложней будет. Кой-чего лишнего про мои дела знает, придется, наверно, ей катер откалымить в качестве отступных, морячка, бля. Ну, что скажешь, невеста моя? Согласна, Джульетта?
— Я не Джульетта, ага, я Джулия. А мне катер купите? — рассмеялась в ответ на предложение бесприданница с гитарой.
— Да хоть «Боинг», — ответил Марат Васильевич, серьезно посмотрев ей в глаза.
Арсений подоспел как раз вовремя. Он выгрузил в коридоре коробку со смесителями, прошел в гостиную и застал парочку за исполнением романса «Соловей» композитора Алябьева. Бутылка коньяка, стоявшая на рояле вместе с двумя бокалами, была пуста. Марат Васильевич в атласном домашнем халате и ковбойской шляпе на голове сидел за клавишами, а Джулия с бас-гитарой — пела. Обойный клей в ведре остыл и загустел. Как говорится, если пьянка мешает работе, то ну ее к чертям, эту работу.
— Хорошо у вас получается, — похвалил Арсений музыкантов. — Возьмете к себе в бременские…
И тут из ванной послышались крики.
— Бейте меня по ушам! Бейте меня по ушам! — голосил из-за закрытой двери Энгельс.
Открыв дверь, Арсений увидел Энгельса, который, полуголый под струей холодной воды, сидел там, где раньше была ванна, и блевал, едва реагируя на окружающую действительность. Рядом среди разбросанного инструмента валялся пустой инсулиновый шприц.
— Идиот! — Арсений скинул с себя куртку, бросил ее стоявшей позади Джулии: — Держи.
Он выключил воду, положил Энгельса на бок.
— Дыши, сука! — Обернулся: — Марат Васильевич, есть что-нибудь давление поднять? Мезотон, кофеин, бляха-муха… Ладно, что я говорю…
Арсений выскочил из ванной комнаты. Забежал в санузел, где на полке среди всякого хлама он заметил коробку с рыбацкими снастями. Достал оттуда большую блесну и быстро вернулся к Энгельсу. Вытащил ему изо рта язык и, проткнув его блесной насквозь, пришпилил к подбородку:
— Дыши, сука!
Вновь положив Энгельса на бок, Арсений принялся колотить его кулаками по спине, стимулируя надпочечники и пытаясь заставить их выработать нужный для организма гормон.
— Джулия, тряпку поищи какую-нибудь и в воду ее холодную сунь! Побыстрей, ага! — заговорил Арсений на ее языке. — А ты дыши, дыши, придурок…
— Извините, Марат Васильевич, я сам от него этого не ожидал, — спустя некоторое время обратился к клиенту Арсений, одновременно набирая по телефону доктора Шкатуло.
Он вкратце разъяснил другу ситуацию, и тот пообещал через некоторое время перезвонить, чтобы определиться, куда Энгельса везти. Тем временем Джулия прибрала в ванной за Энгельсом, самого его выволокли в комнату, прикрыли какой-то ветошью, и теперь он лежал на полу с холодной тряпкой под затылком, дышал ровнее и пугал пространство расширенными зрачками.
— Я все понимаю, ребятки. Сам через это прошел. Сын… который в Токио, этим делом баловался. Слава богу, успел его вытащить, чего и вам желаю. Может, в первую его, в Кащенко? У меня там товарищ хороший…
— Спасибо, Марат Васильевич, сейчас вроде сами определимся. Вот-вот должны перезвонить. Простите, бога ради, еще раз, — извинился Арсений.
— Да ладно, ерунда. И долго этот судак мороженый будет с блесной в пасти лежать? Сам такое придумал или видел где-нибудь? — облегченно вздыхая, спросил хозяин квартиры, указывая на Энгельса.
— Сам. Видел. Так — обычная процедура. Сейчас, Марат Васильевич, вернем вам вашу снасть, — улыбнулся Арсений.
Он нашел среди инструмента кусачки, отделил у крючка цевье, вытащил блесну и вернул владельцу.
— Еще послужит. Счастливая, хоть уже и не тройник на конце.
Арсений попросил Джулию поискать в карманах у Энгельса паспорт бедолаги. Паспорта не оказалось. Вместо него нашли дозу упакованной в полиэтилен отравы, которую тут же смыли в старый ржавый унитаз.
Перезвонил Шкатуло:
— Вези в семнадцатую, на Варшавку. В реанимации Семеныча спросишь, он в курсе. Ждет. И пусть ваш этот додик заяву по дороге напишет, чтоб после процедур его подлечили месячишко, а то потеряете его как личность. Да вообще на хер потеряете.
Арсений перезвонил на объект Марксу, рассказал ситуацию, сообщил адрес больницы, куда нужно было срочно привезти паспорт брата.
— Если срочно, то у меня свой с собой. Делов-то! — сообщил близнец.
— И правда.
…Джулия и Арсений одели Энгельса. Дорогим французским одеколоном обработали ему рану на подбородке, и, заклеив ее куском пластыря, поволокли больного к выходу.
— Можно, я с вами, ребятки? — спросил Марат Васильевич. — С вами весело.
— Будем очень рады, — ответила Джулия.
Коля Йогнутый
Однажды
Вопрос к людям
К своим шестидесяти годам Марат Васильевич не только не растерял мозгов, зубов и чувства юмора, но и мужскую силу вполне сохранил. Пил он в меру, не курил, поэтому, обладая здоровьем допризывника, блудил одновременно с двумя тридцатилетними куртизанками. С одной из них он, как мальчишка, кутил на дискотеках, а со второй, более умной, ходил на премьеры и ездил на рыбалку. Ту, что поумней, помимо всего прочего он научил управлять новеньким финским катером, который подарил ему сын, насаживать на крючок червяков, ловить рыбу, чистить ее и варить уху. Сидя на корме, он обожал смотреть на панораму Клязьминского водохранилища и красивое, одетое по его прихоти в одну только тельняшку тело куртизанки, стоящей за штурвалом. "Жизнь прожита не зря", — думалось ему в такие минуты, хотя дама эта уже порядком ему опостылела. Вторую зазнобу интересовали только деньги. Она хоть и была резва в постели и на дискотеках, но, как и первая, тоже наводила Марата Васильевича на грустные мысли об утрате здоровья и сбережений. До того как умерла любимая жена, он был примерным семьянином, а вот после превратился в декоративного донжуана, даже не осознавая почему. Иногда ему было даже стыдно за себя, ведь любви как таковой больше не было, а если и была, то к его деньгам.
В один из дней Марат Васильевич сидел в домашнем халате за роялем и наигрывал что-то из классики. Рядышком стоял бокал с любимым коньяком, из которого он иногда отпивал, немного согрев донышко в ладони левой руки. Правой продолжал извлекать из инструмента плавную мелодию, не давая ей прекращаться из-за мелких алкогольных пустяков. На кухне в огромной кастрюле варился борщ. В ванной за закрытой дверью копошился Энгельс. Джулия, стоя на стремянке, подправляла кусок отколовшейся с потолка лепнины. Черный кот, сидя на подоконнике, стучал лапой по стеклу, пытаясь поймать неведомо откуда взявшуюся зимой жирную муху.
Джулия пошла на кухню, налила борща, поставила тарелку на поднос, рядом положила кусок белого хлеба, ложку и понесла в комнату. Постелив на рояль полотенце, водрузила на него трапезу.
— Я тоже люблю Рахманинова, ага, — сказала она, слегка придвинув еду к Марату Васильевичу, а потом, напевая музыкальную концовку, отправилась трудиться дальше.
— Спасибо, Джульетта. — Марат Васильевич опустил крышку, переставил на нее поднос и отведал первую ложку. — Вкусно. Откуда имеете такие глубокие музыкальные познания?
— Я не Джульетта, я Джулия, — поправила кулинарка. — В детдоме музыке училась, ага, мне Ваня скрипку подарил, да и так — слушать люблю. А еще петь умею.
— Извини, Джулия. Может, исполнишь, что-нибудь? Инструментов хватает. Сама видишь, коллекционирую. Скрипки, правда, нет: не мое.
Помимо коллекции старинной бронзы, собрания полотен русских мастеров на стенах огромной комнаты висело множество музыкальных изделий, начиная от варгана, заканчивая индийским ситаром.
— Сейчас попробую, ага.
Не ломаясь, Джулия выбрала старенькую бас-гитару "Jolana Iris bass", чудом затесавшуюся между брендами «Gibson» и «Fender», села на табуретку и начала подстраивать инструмент.
— Марат Васильевич, сделайте, чтобы звук был, — попросила солистка.
— Борщ у тебя просто чудо. Да и ты тоже, — похвалил хозяин квартиры, отпил из бокала еще немного коньяка, подсоединил гитару к комбо-усилителю, установил громкость и приготовился к прослушиванию.
— Давно не играла. Лады мешают, — улыбнулась Джулия после заключительных тактов. Она отставила гитару в сторону и вопросительно посмотрела на Марата Васильевича: — Ну, как?
— Браво, маэстро! Соло Паганини на басу — это что-то! Поражен в самое сердце! Я у ваших ног, сударыня! Такого я еще не слышал. — После минутной паузы, хлопая в ладоши, Марат Васильевич произнес: — Ты мне чем-то Сьюзи Кватро напомнила.
— Шутите, ага? Сьюзи маленькая, метр шестьдесят всего, а я вон какая дылда, мечта Рубенса — на гербалайфе, — засмущалась Джулия.
— Не только Рубенса, но и моя! Слушай, выходи за меня! Парень я еще хоть куда. Денег — правнукам хватит. Ангажемент тебе в нашем ресторане организую, могу даже в нью-йоркском, если хочешь. Там у меня сын живет, работу нашу делает. Хочешь, жить туда уедем. Или ко второму сыну в Токио. Блядей своих прямо сейчас кину. — Марат Васильевич загорелся не на шутку. Он набрал по мобильнику номер одной из своих дам, немного подождал. — Пошла на хер, дура! — сказал он в трубку и оборвал связь. Потом набрал другой номер, но на звонок никто не ответил. — Ладно, со второй потом разберусь. Все равно там посложней будет. Кой-чего лишнего про мои дела знает, придется, наверно, ей катер откалымить в качестве отступных, морячка, бля. Ну, что скажешь, невеста моя? Согласна, Джульетта?
— Я не Джульетта, ага, я Джулия. А мне катер купите? — рассмеялась в ответ на предложение бесприданница с гитарой.
— Да хоть «Боинг», — ответил Марат Васильевич, серьезно посмотрев ей в глаза.
Арсений подоспел как раз вовремя. Он выгрузил в коридоре коробку со смесителями, прошел в гостиную и застал парочку за исполнением романса «Соловей» композитора Алябьева. Бутылка коньяка, стоявшая на рояле вместе с двумя бокалами, была пуста. Марат Васильевич в атласном домашнем халате и ковбойской шляпе на голове сидел за клавишами, а Джулия с бас-гитарой — пела. Обойный клей в ведре остыл и загустел. Как говорится, если пьянка мешает работе, то ну ее к чертям, эту работу.
— Хорошо у вас получается, — похвалил Арсений музыкантов. — Возьмете к себе в бременские…
И тут из ванной послышались крики.
— Бейте меня по ушам! Бейте меня по ушам! — голосил из-за закрытой двери Энгельс.
Открыв дверь, Арсений увидел Энгельса, который, полуголый под струей холодной воды, сидел там, где раньше была ванна, и блевал, едва реагируя на окружающую действительность. Рядом среди разбросанного инструмента валялся пустой инсулиновый шприц.
— Идиот! — Арсений скинул с себя куртку, бросил ее стоявшей позади Джулии: — Держи.
Он выключил воду, положил Энгельса на бок.
— Дыши, сука! — Обернулся: — Марат Васильевич, есть что-нибудь давление поднять? Мезотон, кофеин, бляха-муха… Ладно, что я говорю…
Арсений выскочил из ванной комнаты. Забежал в санузел, где на полке среди всякого хлама он заметил коробку с рыбацкими снастями. Достал оттуда большую блесну и быстро вернулся к Энгельсу. Вытащил ему изо рта язык и, проткнув его блесной насквозь, пришпилил к подбородку:
— Дыши, сука!
Вновь положив Энгельса на бок, Арсений принялся колотить его кулаками по спине, стимулируя надпочечники и пытаясь заставить их выработать нужный для организма гормон.
— Джулия, тряпку поищи какую-нибудь и в воду ее холодную сунь! Побыстрей, ага! — заговорил Арсений на ее языке. — А ты дыши, дыши, придурок…
— Извините, Марат Васильевич, я сам от него этого не ожидал, — спустя некоторое время обратился к клиенту Арсений, одновременно набирая по телефону доктора Шкатуло.
Он вкратце разъяснил другу ситуацию, и тот пообещал через некоторое время перезвонить, чтобы определиться, куда Энгельса везти. Тем временем Джулия прибрала в ванной за Энгельсом, самого его выволокли в комнату, прикрыли какой-то ветошью, и теперь он лежал на полу с холодной тряпкой под затылком, дышал ровнее и пугал пространство расширенными зрачками.
— Я все понимаю, ребятки. Сам через это прошел. Сын… который в Токио, этим делом баловался. Слава богу, успел его вытащить, чего и вам желаю. Может, в первую его, в Кащенко? У меня там товарищ хороший…
— Спасибо, Марат Васильевич, сейчас вроде сами определимся. Вот-вот должны перезвонить. Простите, бога ради, еще раз, — извинился Арсений.
— Да ладно, ерунда. И долго этот судак мороженый будет с блесной в пасти лежать? Сам такое придумал или видел где-нибудь? — облегченно вздыхая, спросил хозяин квартиры, указывая на Энгельса.
— Сам. Видел. Так — обычная процедура. Сейчас, Марат Васильевич, вернем вам вашу снасть, — улыбнулся Арсений.
Он нашел среди инструмента кусачки, отделил у крючка цевье, вытащил блесну и вернул владельцу.
— Еще послужит. Счастливая, хоть уже и не тройник на конце.
Арсений попросил Джулию поискать в карманах у Энгельса паспорт бедолаги. Паспорта не оказалось. Вместо него нашли дозу упакованной в полиэтилен отравы, которую тут же смыли в старый ржавый унитаз.
Перезвонил Шкатуло:
— Вези в семнадцатую, на Варшавку. В реанимации Семеныча спросишь, он в курсе. Ждет. И пусть ваш этот додик заяву по дороге напишет, чтоб после процедур его подлечили месячишко, а то потеряете его как личность. Да вообще на хер потеряете.
Арсений перезвонил на объект Марксу, рассказал ситуацию, сообщил адрес больницы, куда нужно было срочно привезти паспорт брата.
— Если срочно, то у меня свой с собой. Делов-то! — сообщил близнец.
— И правда.
…Джулия и Арсений одели Энгельса. Дорогим французским одеколоном обработали ему рану на подбородке, и, заклеив ее куском пластыря, поволокли больного к выходу.
— Можно, я с вами, ребятки? — спросил Марат Васильевич. — С вами весело.
— Будем очень рады, — ответила Джулия.
Коля Йогнутый
— Быстро ты, хлопец, оклемался, — через два дня, увидев Маркса у себя в ванной комнате, удивился Марат Васильевич.
Хоть он мельком и видел Маркса в приемном отделении наркологической клиники, все равно с ходу не разобрался, что к чему. Брат больного недавно закончил объект и был срочно переброшен на квартиру Марата Васильевича. Хозяин с пониманием отнесся к сложившейся ситуации и даже посодействовал в деле выздоровления несчастного Энгельса. После того как больного прокапали, сняли в реанимации с вязок и напичкали подавляющими мозговую активность препаратами и витаминами, Марат Васильевич созвонился со знакомыми медицинскими светилами, и Энгельса перевели в другую больницу. Там при помощи специальной комплексной терапии больному сохранили печень и личность и через три недели вернули в социум крепким розовым пупсом со стойким иммунитетом ко всем наркотикам, кроме никотина.
…Как раз к моменту выхода Энгельса из лечебницы облицовочные работы в квартире Марата Васильевича были закончены, малярные тоже подходили к концу. Джулия пока так и не решилась кинуться в объятия заказчика и допустить его к телу, хотя всей женской душой тянулась к этому веселому и доброму человеку и грустно вздыхала, маясь мутными сомнениями. Своего бойфренда — охранника — она уже отшила, последовав примеру Марата Васильевича, отправившего в отставку всех своих куртизанок. Оба теперь были свободны, как птицы небесные. Ситуация была непростой и требовала взвешенного подхода. Джулия даже посоветовалась с Арсением, что он думает на этот счет? Арсений ничего умного ей не сказал, отделавшись банальными словами, что в таких делах разумней всего полагаться на сердце, и нагло козырнул позаимствованной из дальних источников фразой, что если Джулия всерьез думает о браке, то любовь еще не основание для замужества. Джулия обозвала его циником. Арсений против такой характеристики возражать не стал.
На недолгом совете с близнецами и Джулией денег за работу с Марата Васильевича Арсений решил не брать. Все прекрасно понимали, что лечили Энгельса не просто так. Виновнику было объявлено, что с Джулией и братом он рассчитается потом, по мере того, как поднакопит средств и ума. Энгельс не возражал, а вот Марату Васильевичу такой расклад пришелся не по душе:
— Ребятки, вы меня за фраера залетного полагаете? Пургу вистуете? Не морочьте мне голову, я не в убытке. Договор есть договор. И пусть вас не волнуют мои счеты с лепилами. Я внятен? — тихо и веско, перейдя на полублатной арго, сказал он Арсению на кухне. Потом добавил: — Завтра смету ко мне на рояль…
— Благодарю за работу и компанию, — попрощался Марат Васильевич, когда бригада, собрав инструмент, покидала его квартиру. — С вами, сударыня, — обратился хозяин к Джулии, галантно целуя ей руку, — мы еще споем, не так ли?
— Несомненно, ага, — присев в реверансе, ответила его возлюбленная.
Присутствующим стало ясно, что все у них еще только начинается.
— И тебе не болеть. — Марат Васильевич пожал руку Энгельсу. — А узнаю, что заболел, к тебе приедут мои люди и закопают живьем в ближнем Подмосковье.
— Спасибо, — ответил ему Энгельс.
— И еще, ребятки, — уже обращаясь ко всем, напутствовал Марат Васильевич, — заходите в гости. Так, без всякой причины. Буду рад вас видеть. Ну, и звоните, если вдруг трудности какие…
— Это он серьезно? Что приедут, закопают? — тихо спросил Энгельс, когда клиент захлопнул дверь.
— Да, — с максимальной серьезностью, подавив улыбку, ответил ему Арсений.
То, что бригада расширяется и испытывает нехватку в квалифицированных кадрах, Энгельс помнил еще до того, как выпал из реальности в мир иллюзий. Поэтому, выйдя на ремиссию и решив хоть чем-то быть для бригады полезным, во время прогулок на свежем воздухе расклеил где только можно по лечебнице объявления о приеме на работу мастеров-облицовщиков, указав в качестве контакта номер своего отделения и палаты.
В первый же вечер на объявление откликнулись четыре кандидата. Двоих Энгельс сразу же забраковал по причине полного слабоумия, третьего — из-за нетрадиционной сексуальной ориентации, а вот с четвертым, представившимся Колей Образцовым, обнаружил почти полное единство во взглядах касательно профессии и рок-музыки. Они долго беседовали в курилке, рассказывая друг другу профессиональные байки и обсуждая причины, которые привели их на больничную койку.
В лечебницу Коля угодил в результате нервного срыва. Врожденное гипертрофированное чувство справедливости, свойственное его психопатологическому профилю, сыграло с Колей дурную шутку. Происшедшее никак не укладывалось в стройную, полную любви и справедливости картину мироздания, царившую в душе облицовщика. Всецело ломало фундаментальные представления о честности и порядочности со стороны людей и подрывало веру не только в них, но и в того, по чьему образу и подобию они созданы.
Самым ярким отличительным признаком Колиного мастерства была скорость, с которой он работал. За день он мог положить порядка тридцати квадратных метров плитки на любую поверхность, показав при этом отменное качество. В своей профессии он был бог. Недавно Коля подрядился на работу к одному торговцу реэкспортными «ладами», бизнесмену по имени Араик Абелович, облицевать плиткой все туалеты в новом офисе. Рассчитаться за труд Араик Абелович предложил новым автомобилем «Нива», на что Коля, быстро прикинув на калькуляторе объемы трудозатрат и учуяв выгоду, незамедлительно согласился. Около четырех месяцев он вкалывал не покладая рук и к концу декабря, прилепив последнюю плитку в туалете на третьем этаже офиса, отправился к Араику Абеловичу за расчетом. Мало того что заказчик выдал Коле уже переоформленный на него автомобиль, так еще и любезно пригласил в ресторан на организованное по случаю Нового года корпоративное торжество. Коля надел лучший костюм в полоску, повязал красивый фиолетовый галстук и приехал в ресторан на машине. По причине слабой к воздействию алкоголя головы он пил очень редко, да и не тот был повод, чтобы поднимать бокалы с незнакомыми людьми, которых он больше никогда в своей жизни не увидит. Пил Коля только на поминках и на День Победы, который считал воистину великим праздником, причисляя остальные к событиями никчемным и придуманным для того, чтобы отвлекать людей от важных жизненных проблем.
Когда торжество закончилось, Коля вышел на улицу и с удивлением обнаружил, что его новенькую машину угнали. Это было очень несправедливо. Милиция, приняв заявление, сказала, что будет искать, а Араик Абелович, которого Коля чуть позже стал подозревать в мошенничестве, хмурил брови и возмущался:
— Слушай, да. Как ты мог подумать, дарагой?
Вернувшись в свою маленькую комнату в полуподвальной коммуналке на Второй Брестской, Коля окончательно утратил веру в людей и в божественную справедливость. Для того чтобы ее восстановить, нужно было отомстить. А то, что мстить было некому, расстраивало Колю еще больше. Совместить воедино в своей голове две противоречащие друг другу картины не получалось, и это вызывало тревогу. Выход из критических ситуаций обычно находился всегда. А что делать сейчас, было неясно.
Поначалу он молча сидел на диване, тупо уставившись в маленькое окно, наполовину утопленное в бетонном приямке, в верхней части отсвечивавшее темным ночным небом. Поглаживая по спине своего любимого рыжего кота по имени Загрызу2, Коля размышлял о своем горе. "Вот так и я, как это окно, нахожусь сейчас между небом и землей. И почему все так несправедливо? Пойду напьюсь. Умные люди говорят, помогает", — рассудил он и пошел в магазин за водкой.
Что было потом, он помнил урывками. Кажется, он крушил в комнате мебель, ругался на кухне с соседями по коммуналке и пытался вскрыть себе вены тупым хозяйственным ножом. Потом картинка исчезла.
Как размышлял впоследствии Коля, на суицид он пойти не мог потому, что очень любил жизнь, да и сформированное за долгие годы индийское мировоззрение чуралось любого насилия над телом его носителя. Скорей всего, резаную травму на руке ему нанесли соседи и под шумок свалили все на Колю.
Очнулся он в лечебнице, с зашитым запястьем, мокрый снизу и сумерками в мозгах. Постепенно напичканный нейролептиками, пациент успокоился, хорошо себя зарекомендовал перед докторами и младшим медперсоналом. В беседах с лечащим врачом поведал о своей нахлынувшей мизантропии, о причинах, ее вызвавших, и поинтересовался, как он сам может себе помочь. Доктор посочувствовал Колиному горю, отметил позитивное стремление к самопомощи, подарил блокнот в мелкую клеточку и велел отображать в нем возникающие образы и записывать мысли, а если получится, даже стихи.
Его заветный блокнот, в который Коля записывал умные мысли на протяжении долгих лет, лежал дома. Но стихов в нем не было. Стихи Коля не писал никогда в жизни, поэтому он был несказанно удивлен, когда перед сном написал на новой странице следующие строчки и нарисовал к ним картинку, изображающую людей, спасающихся и гибнущих от тяжелой небесной кары.
Хоть он мельком и видел Маркса в приемном отделении наркологической клиники, все равно с ходу не разобрался, что к чему. Брат больного недавно закончил объект и был срочно переброшен на квартиру Марата Васильевича. Хозяин с пониманием отнесся к сложившейся ситуации и даже посодействовал в деле выздоровления несчастного Энгельса. После того как больного прокапали, сняли в реанимации с вязок и напичкали подавляющими мозговую активность препаратами и витаминами, Марат Васильевич созвонился со знакомыми медицинскими светилами, и Энгельса перевели в другую больницу. Там при помощи специальной комплексной терапии больному сохранили печень и личность и через три недели вернули в социум крепким розовым пупсом со стойким иммунитетом ко всем наркотикам, кроме никотина.
…Как раз к моменту выхода Энгельса из лечебницы облицовочные работы в квартире Марата Васильевича были закончены, малярные тоже подходили к концу. Джулия пока так и не решилась кинуться в объятия заказчика и допустить его к телу, хотя всей женской душой тянулась к этому веселому и доброму человеку и грустно вздыхала, маясь мутными сомнениями. Своего бойфренда — охранника — она уже отшила, последовав примеру Марата Васильевича, отправившего в отставку всех своих куртизанок. Оба теперь были свободны, как птицы небесные. Ситуация была непростой и требовала взвешенного подхода. Джулия даже посоветовалась с Арсением, что он думает на этот счет? Арсений ничего умного ей не сказал, отделавшись банальными словами, что в таких делах разумней всего полагаться на сердце, и нагло козырнул позаимствованной из дальних источников фразой, что если Джулия всерьез думает о браке, то любовь еще не основание для замужества. Джулия обозвала его циником. Арсений против такой характеристики возражать не стал.
На недолгом совете с близнецами и Джулией денег за работу с Марата Васильевича Арсений решил не брать. Все прекрасно понимали, что лечили Энгельса не просто так. Виновнику было объявлено, что с Джулией и братом он рассчитается потом, по мере того, как поднакопит средств и ума. Энгельс не возражал, а вот Марату Васильевичу такой расклад пришелся не по душе:
— Ребятки, вы меня за фраера залетного полагаете? Пургу вистуете? Не морочьте мне голову, я не в убытке. Договор есть договор. И пусть вас не волнуют мои счеты с лепилами. Я внятен? — тихо и веско, перейдя на полублатной арго, сказал он Арсению на кухне. Потом добавил: — Завтра смету ко мне на рояль…
— Благодарю за работу и компанию, — попрощался Марат Васильевич, когда бригада, собрав инструмент, покидала его квартиру. — С вами, сударыня, — обратился хозяин к Джулии, галантно целуя ей руку, — мы еще споем, не так ли?
— Несомненно, ага, — присев в реверансе, ответила его возлюбленная.
Присутствующим стало ясно, что все у них еще только начинается.
— И тебе не болеть. — Марат Васильевич пожал руку Энгельсу. — А узнаю, что заболел, к тебе приедут мои люди и закопают живьем в ближнем Подмосковье.
— Спасибо, — ответил ему Энгельс.
— И еще, ребятки, — уже обращаясь ко всем, напутствовал Марат Васильевич, — заходите в гости. Так, без всякой причины. Буду рад вас видеть. Ну, и звоните, если вдруг трудности какие…
— Это он серьезно? Что приедут, закопают? — тихо спросил Энгельс, когда клиент захлопнул дверь.
— Да, — с максимальной серьезностью, подавив улыбку, ответил ему Арсений.
То, что бригада расширяется и испытывает нехватку в квалифицированных кадрах, Энгельс помнил еще до того, как выпал из реальности в мир иллюзий. Поэтому, выйдя на ремиссию и решив хоть чем-то быть для бригады полезным, во время прогулок на свежем воздухе расклеил где только можно по лечебнице объявления о приеме на работу мастеров-облицовщиков, указав в качестве контакта номер своего отделения и палаты.
В первый же вечер на объявление откликнулись четыре кандидата. Двоих Энгельс сразу же забраковал по причине полного слабоумия, третьего — из-за нетрадиционной сексуальной ориентации, а вот с четвертым, представившимся Колей Образцовым, обнаружил почти полное единство во взглядах касательно профессии и рок-музыки. Они долго беседовали в курилке, рассказывая друг другу профессиональные байки и обсуждая причины, которые привели их на больничную койку.
В лечебницу Коля угодил в результате нервного срыва. Врожденное гипертрофированное чувство справедливости, свойственное его психопатологическому профилю, сыграло с Колей дурную шутку. Происшедшее никак не укладывалось в стройную, полную любви и справедливости картину мироздания, царившую в душе облицовщика. Всецело ломало фундаментальные представления о честности и порядочности со стороны людей и подрывало веру не только в них, но и в того, по чьему образу и подобию они созданы.
Самым ярким отличительным признаком Колиного мастерства была скорость, с которой он работал. За день он мог положить порядка тридцати квадратных метров плитки на любую поверхность, показав при этом отменное качество. В своей профессии он был бог. Недавно Коля подрядился на работу к одному торговцу реэкспортными «ладами», бизнесмену по имени Араик Абелович, облицевать плиткой все туалеты в новом офисе. Рассчитаться за труд Араик Абелович предложил новым автомобилем «Нива», на что Коля, быстро прикинув на калькуляторе объемы трудозатрат и учуяв выгоду, незамедлительно согласился. Около четырех месяцев он вкалывал не покладая рук и к концу декабря, прилепив последнюю плитку в туалете на третьем этаже офиса, отправился к Араику Абеловичу за расчетом. Мало того что заказчик выдал Коле уже переоформленный на него автомобиль, так еще и любезно пригласил в ресторан на организованное по случаю Нового года корпоративное торжество. Коля надел лучший костюм в полоску, повязал красивый фиолетовый галстук и приехал в ресторан на машине. По причине слабой к воздействию алкоголя головы он пил очень редко, да и не тот был повод, чтобы поднимать бокалы с незнакомыми людьми, которых он больше никогда в своей жизни не увидит. Пил Коля только на поминках и на День Победы, который считал воистину великим праздником, причисляя остальные к событиями никчемным и придуманным для того, чтобы отвлекать людей от важных жизненных проблем.
Когда торжество закончилось, Коля вышел на улицу и с удивлением обнаружил, что его новенькую машину угнали. Это было очень несправедливо. Милиция, приняв заявление, сказала, что будет искать, а Араик Абелович, которого Коля чуть позже стал подозревать в мошенничестве, хмурил брови и возмущался:
— Слушай, да. Как ты мог подумать, дарагой?
Вернувшись в свою маленькую комнату в полуподвальной коммуналке на Второй Брестской, Коля окончательно утратил веру в людей и в божественную справедливость. Для того чтобы ее восстановить, нужно было отомстить. А то, что мстить было некому, расстраивало Колю еще больше. Совместить воедино в своей голове две противоречащие друг другу картины не получалось, и это вызывало тревогу. Выход из критических ситуаций обычно находился всегда. А что делать сейчас, было неясно.
Поначалу он молча сидел на диване, тупо уставившись в маленькое окно, наполовину утопленное в бетонном приямке, в верхней части отсвечивавшее темным ночным небом. Поглаживая по спине своего любимого рыжего кота по имени Загрызу2, Коля размышлял о своем горе. "Вот так и я, как это окно, нахожусь сейчас между небом и землей. И почему все так несправедливо? Пойду напьюсь. Умные люди говорят, помогает", — рассудил он и пошел в магазин за водкой.
Что было потом, он помнил урывками. Кажется, он крушил в комнате мебель, ругался на кухне с соседями по коммуналке и пытался вскрыть себе вены тупым хозяйственным ножом. Потом картинка исчезла.
Как размышлял впоследствии Коля, на суицид он пойти не мог потому, что очень любил жизнь, да и сформированное за долгие годы индийское мировоззрение чуралось любого насилия над телом его носителя. Скорей всего, резаную травму на руке ему нанесли соседи и под шумок свалили все на Колю.
Очнулся он в лечебнице, с зашитым запястьем, мокрый снизу и сумерками в мозгах. Постепенно напичканный нейролептиками, пациент успокоился, хорошо себя зарекомендовал перед докторами и младшим медперсоналом. В беседах с лечащим врачом поведал о своей нахлынувшей мизантропии, о причинах, ее вызвавших, и поинтересовался, как он сам может себе помочь. Доктор посочувствовал Колиному горю, отметил позитивное стремление к самопомощи, подарил блокнот в мелкую клеточку и велел отображать в нем возникающие образы и записывать мысли, а если получится, даже стихи.
Его заветный блокнот, в который Коля записывал умные мысли на протяжении долгих лет, лежал дома. Но стихов в нем не было. Стихи Коля не писал никогда в жизни, поэтому он был несказанно удивлен, когда перед сном написал на новой странице следующие строчки и нарисовал к ним картинку, изображающую людей, спасающихся и гибнущих от тяжелой небесной кары.
Однажды
Однажды, когда здесь меня не будет,
Я вьюгой белою провою в ваши уши.
Просыплюсь чистым снегом, дорогие люди,
На ваши спины сколиозные и души.
Но знайте, было б лучше, буду гадом,
Пройтись по вам, чтоб не терять лицо,
Не снегом чистым, а хрустальным градом
Размером в страусиное яйцо.
Стихотворение Коле не понравилось, в нем пока присутствовала ненависть к людям, укравшим его машину, и, следовательно, сам он был не совсем здоров. "Надо написать еще одно", — решил он и пошел в туалет покурить и подумать над темой следующего вирша. Там он разорвал на мелкие клочки и спустил в унитаз картинку, разумно рассудив не показывать ее врачу, и, вернувшись в палату, написал следующий опус.
Я вьюгой белою провою в ваши уши.
Просыплюсь чистым снегом, дорогие люди,
На ваши спины сколиозные и души.
Но знайте, было б лучше, буду гадом,
Пройтись по вам, чтоб не терять лицо,
Не снегом чистым, а хрустальным градом
Размером в страусиное яйцо.
Стихотворение Коле не понравилось, в нем пока присутствовала ненависть к людям, укравшим его машину, и, следовательно, сам он был не совсем здоров. "Надо написать еще одно", — решил он и пошел в туалет покурить и подумать над темой следующего вирша. Там он разорвал на мелкие клочки и спустил в унитаз картинку, разумно рассудив не показывать ее врачу, и, вернувшись в палату, написал следующий опус.
Вопрос к людям
Хоть это вовсе меня и не красит,
Хочется людям вопрос мне задать:
Вы меня любите так же, как вас я,
Или поменьше, ити вашу мать?
"Вот это уже лучше, — решил Коля. — Присутствует некая философская, наводящая на размышления двусмысленность". Он принял на ночь положенную половинку таблетки азалептина и уснул, довольный собой. Лечащий врач, прочитав стихи, тоже остался доволен. Он высказал предположение, что из Коли может выйти неплохой поэт, пояснил, что люди порой не подозревают о заложенном в них потенциале. Упомянул он и о стрессовых факторах, влияющих на его раскрытие, как это и произошло в Колином случае. Потом попросил у автора разрешения показать стихи своей жене и, получив согласие, переписал их себе на рецептурный бланк.
Энгельс был вторым человеком, с кем сейчас в курилке Коля поделился сокровенным о своих первых литературных опытах. В стихах Энгельс ничего не соображал, но на всякий случай сказал, что ему очень понравилось.
Выписался Коля на неделю раньше Энгельса. Он вернулся домой, к своему рыжему коту Загрызу, к любимым индийским благовониям и статуэткам древних богов, к книжкам Карлоса Кастанеды и Ошо и коллекции музыкальных записей своего идола — певца Бона Джови, из-за которого они с Энгельсом, почитателем "Led Zeppelin", чуть не переругались. Извинился перед соседями за причиненные неприятности и позвонил Арсению по поводу работы.
Встретиться договорились сразу на новом объекте, где под присмотром Маркса и было решено Колю протестировать и присмотреться поближе.
С ранних лет Коля увлекался индийской философией и религией. Некоторое время он посещал семинары и занятия по хатха-йоге, встречался с доморощенными, сверкавшими сумасшедшими глазами гуру, читал умные индийские и американские книжки. Силился постичь истину и найти справедливость, но потом, разочаровавшись в учениях, стал заниматься в одиночку, осознав, что путь к истине у каждого свой.
Изо дня в день при помощи асан и дыхательной гимнастики, вегетарианской пищи и брахмачарьи Коля расширял свой диапазон восприятия реальности, изменял сознание, пытаясь достичь просветления, пока не нашел утешение в работе, которая несет радость людям и позволяет безбедно жить. Он с каждым днем совершенствовал свое мастерство и искусство любви ко всему живому.
На работе в ЖЭКе, где он шесть лет трудился сантехником, отрабатывая ведомственную комнату в доме тридцать шесть на Первой Брестской, его прозвали Колей Йогнутым. Сначала называли за глаза, а потом и открыто. Коля совсем не обижался на невежество коллег. Свое прозвище он считал новым духовным именем, посланным ему Богом за усердие. Когда истекли шесть лет квартирной кабалы в ЖЭКе и за Колей пожизненно на законном основании закреплена была жилплощадь, он ушел на вольные хлеба. Теперь при встречах с заказчиками и случайными работягами он нередко представлялся своим новым именем, ставшим через несколько лет брендом в узких кругах московской облицовочной индустрии.
"Скажите, а кто вам плитку будет класть? Ах, уже положили? Коля Йогнутый? Как же, наслышаны!" — часто можно было услышать в телефонных разговорах между мелкими квартирными прорабами и заказчиками.
Первый Колин объект в составе бригады был несложный. Ванная, туалет, полоска из плитки на стене и пол на кухне. Квартира была жилая, хозяева ушли на работу, оставив работникам кроме ключей от аппартаментов еще и черного терьера, запертого от греха подальше в комнате, предупредив облицовщиков, что пес очень свиреп. Четырехлапый узник громко скулил, гавкал, царапал когтями дверь, пытаясь вырваться и разузнать, что же такого интересного происходит на кухне. Наверно, очень волновался за свою миску с едой, которую впопыхах забыли поставить ему в комнату. Неизвестно, каким образом псу все-таки удалось вырваться. Услышав приближающуюся опасность, Маркс с Колей среагировали оперативно и заперлись каждый на своем рабочем месте: Маркс в туалете, а Коля на кухне, откуда через стекло в двери наблюдал за дебоширом и докладывал товарищу текущую обстановку. Рабочий день пропал. Злая псина разлила по полу и сожрала полбанки клея ПВА, разорвала в клочья и разметала по прихожей мешок с цементом, разнесла вдребезги несколько плиток и теперь с грозным лаем рвалась на кухню и в туалет, всем своим видом намекая, что незваных гостей ждет такая же участь. Еду, которую Коля в надежде на дружеские отношения успел выставить в прихожую, черный терьер проглотил в один миг и никаких признаков симпатии не выказал, продолжая буянить и еще громче гавкать. Мало того, он еще сожрал Колин ленч, предварительно превратив в клочья его любимый рюкзак, а это было крайне несправедливо. Нужно было что-то предпринимать, а идей никаких не было.
…Прошло уже три часа, как Маркс сидел в туалете, теша со скуки разум женским приунитазным чтивом из жизни японских гейш, а Коля, выработав весь раствор, сидел на полу в позе лотоса и медитировал под собачьи вопли. Вдруг на кухне зазвонил телефон, который до этого обнаружить не удалось из-за того, что тот был завален старыми газетами и мелкой кухонной утварью. Пока Коля его искал, на другом конце провода положили трубку, но радовало уже то, что связь с внешним мира была. Он набрал номер Арсения — аппарат абонента был выключен, или он находился вне зоны связи. Чуть позже удалось связаться с Конго, чей номер из туалета продиктовал ему по памяти Маркс. Память у Маркса была плохая, поэтому после длительного подбора слабо всплывающих из глубин подсознания числовых комбинаций до Конго все же дозвонились.
— Не дрейфь, пацаны, — ответил Онегин, — не таких китов гарпунил. Приеду — быстро узду на вашу шаву надену, вы мне только ключи в окно выкиньте. Да в тряпку их заверните какую-нибудь, а то в снегу не найду потом. Ждите. Вам из материалов ничего не надо?
— Мешок цемента, литр ПВА и пожрать что-нибудь, — ответил Коля и опять, заплетя ноги в узел, уселся на пол — думать, как отомстить черному терьеру и восстановить справедливость.
Хочется людям вопрос мне задать:
Вы меня любите так же, как вас я,
Или поменьше, ити вашу мать?
"Вот это уже лучше, — решил Коля. — Присутствует некая философская, наводящая на размышления двусмысленность". Он принял на ночь положенную половинку таблетки азалептина и уснул, довольный собой. Лечащий врач, прочитав стихи, тоже остался доволен. Он высказал предположение, что из Коли может выйти неплохой поэт, пояснил, что люди порой не подозревают о заложенном в них потенциале. Упомянул он и о стрессовых факторах, влияющих на его раскрытие, как это и произошло в Колином случае. Потом попросил у автора разрешения показать стихи своей жене и, получив согласие, переписал их себе на рецептурный бланк.
Энгельс был вторым человеком, с кем сейчас в курилке Коля поделился сокровенным о своих первых литературных опытах. В стихах Энгельс ничего не соображал, но на всякий случай сказал, что ему очень понравилось.
Выписался Коля на неделю раньше Энгельса. Он вернулся домой, к своему рыжему коту Загрызу, к любимым индийским благовониям и статуэткам древних богов, к книжкам Карлоса Кастанеды и Ошо и коллекции музыкальных записей своего идола — певца Бона Джови, из-за которого они с Энгельсом, почитателем "Led Zeppelin", чуть не переругались. Извинился перед соседями за причиненные неприятности и позвонил Арсению по поводу работы.
Встретиться договорились сразу на новом объекте, где под присмотром Маркса и было решено Колю протестировать и присмотреться поближе.
С ранних лет Коля увлекался индийской философией и религией. Некоторое время он посещал семинары и занятия по хатха-йоге, встречался с доморощенными, сверкавшими сумасшедшими глазами гуру, читал умные индийские и американские книжки. Силился постичь истину и найти справедливость, но потом, разочаровавшись в учениях, стал заниматься в одиночку, осознав, что путь к истине у каждого свой.
Изо дня в день при помощи асан и дыхательной гимнастики, вегетарианской пищи и брахмачарьи Коля расширял свой диапазон восприятия реальности, изменял сознание, пытаясь достичь просветления, пока не нашел утешение в работе, которая несет радость людям и позволяет безбедно жить. Он с каждым днем совершенствовал свое мастерство и искусство любви ко всему живому.
На работе в ЖЭКе, где он шесть лет трудился сантехником, отрабатывая ведомственную комнату в доме тридцать шесть на Первой Брестской, его прозвали Колей Йогнутым. Сначала называли за глаза, а потом и открыто. Коля совсем не обижался на невежество коллег. Свое прозвище он считал новым духовным именем, посланным ему Богом за усердие. Когда истекли шесть лет квартирной кабалы в ЖЭКе и за Колей пожизненно на законном основании закреплена была жилплощадь, он ушел на вольные хлеба. Теперь при встречах с заказчиками и случайными работягами он нередко представлялся своим новым именем, ставшим через несколько лет брендом в узких кругах московской облицовочной индустрии.
"Скажите, а кто вам плитку будет класть? Ах, уже положили? Коля Йогнутый? Как же, наслышаны!" — часто можно было услышать в телефонных разговорах между мелкими квартирными прорабами и заказчиками.
Первый Колин объект в составе бригады был несложный. Ванная, туалет, полоска из плитки на стене и пол на кухне. Квартира была жилая, хозяева ушли на работу, оставив работникам кроме ключей от аппартаментов еще и черного терьера, запертого от греха подальше в комнате, предупредив облицовщиков, что пес очень свиреп. Четырехлапый узник громко скулил, гавкал, царапал когтями дверь, пытаясь вырваться и разузнать, что же такого интересного происходит на кухне. Наверно, очень волновался за свою миску с едой, которую впопыхах забыли поставить ему в комнату. Неизвестно, каким образом псу все-таки удалось вырваться. Услышав приближающуюся опасность, Маркс с Колей среагировали оперативно и заперлись каждый на своем рабочем месте: Маркс в туалете, а Коля на кухне, откуда через стекло в двери наблюдал за дебоширом и докладывал товарищу текущую обстановку. Рабочий день пропал. Злая псина разлила по полу и сожрала полбанки клея ПВА, разорвала в клочья и разметала по прихожей мешок с цементом, разнесла вдребезги несколько плиток и теперь с грозным лаем рвалась на кухню и в туалет, всем своим видом намекая, что незваных гостей ждет такая же участь. Еду, которую Коля в надежде на дружеские отношения успел выставить в прихожую, черный терьер проглотил в один миг и никаких признаков симпатии не выказал, продолжая буянить и еще громче гавкать. Мало того, он еще сожрал Колин ленч, предварительно превратив в клочья его любимый рюкзак, а это было крайне несправедливо. Нужно было что-то предпринимать, а идей никаких не было.
…Прошло уже три часа, как Маркс сидел в туалете, теша со скуки разум женским приунитазным чтивом из жизни японских гейш, а Коля, выработав весь раствор, сидел на полу в позе лотоса и медитировал под собачьи вопли. Вдруг на кухне зазвонил телефон, который до этого обнаружить не удалось из-за того, что тот был завален старыми газетами и мелкой кухонной утварью. Пока Коля его искал, на другом конце провода положили трубку, но радовало уже то, что связь с внешним мира была. Он набрал номер Арсения — аппарат абонента был выключен, или он находился вне зоны связи. Чуть позже удалось связаться с Конго, чей номер из туалета продиктовал ему по памяти Маркс. Память у Маркса была плохая, поэтому после длительного подбора слабо всплывающих из глубин подсознания числовых комбинаций до Конго все же дозвонились.
— Не дрейфь, пацаны, — ответил Онегин, — не таких китов гарпунил. Приеду — быстро узду на вашу шаву надену, вы мне только ключи в окно выкиньте. Да в тряпку их заверните какую-нибудь, а то в снегу не найду потом. Ждите. Вам из материалов ничего не надо?
— Мешок цемента, литр ПВА и пожрать что-нибудь, — ответил Коля и опять, заплетя ноги в узел, уселся на пол — думать, как отомстить черному терьеру и восстановить справедливость.