Он опять погрузился в размышления о вандализме.
Однажды во время поездки за грибами знак с оставленного в кустах «Мерседеса» оторвали проезжавшие на мотоцикле деревенские байкеры. Ну, этих-то еще можно было понять: знак очень красиво смотрелся бы на коляске их мотоцикла. Приладить его для трудолюбивого крестьянина дело не хлопотное, скорее, почетное: все будут завидовать…
Еще один случай с неизвестно каким по счету знаком был вообще уникален. Если человеческое поведение хоть как-то поддавалось осмыслению, то поведение одного наглого животного вызвало у Арсения легкий шок, переходивший в гневное недоумение, которое чуть позже сменилось на милость, осев в памяти веселым анекдотом. Неизвестно, можно ли с полной уверенностью считать лошадей скотом, но тот молодой скакун непременно таким и являлся. Без всякого сомнения, конь был порядочным подонком, потому как его поведение не вмещалось ни в какие поведенческие лошадиные рамки. Арсений тогда следовал к Веронике на дачу. Путь движению перегородил табун лошадей, перегоняемый с одного пастбища на другое угрюмым пастухом в спортивном контрафактном костюме. Наглый жеребец гнедой масти остановился напротив капота, обнюхал, а потом принялся облизывать мерседесовский символ. Воровато озираясь по сторонам, он откусил знак, попробовал его на зуб и, разочаровавшись во вкусе, выплюнул добычу на асфальт.
…Первым желанием Арсения было отлупить наглое животное каким-нибудь тяжелым и длинным предметом, но под рукой ничего, кроме лежавшего на пассажирском сиденье яблока, не оказалось. Этим-то «оружием» ожесточенный автовладелец и прицелился ворюге промеж глаз. Конь, увидев фрукт, весело заржал, подошел поближе и жадно на него уставился. Тут уж ничего не оставалось делать, как сменить гнев на милость. На открытой ладони, как научил его когда-то дед, Арсений протянул яблоко жеребцу. Тот с удовольствием проглотил предложенное и, громко фыркнув, закивал головой, то ли требуя добавки, то ли выражая благодарность и раскаиваясь в причиненном ущербе. С уверенностью не скажешь, но конь явно преследовал какие-то личные животные интересы.
В багажнике и в салоне автомобиля ничего съедобного и полезного для лошадей не нашлось. А без подарка отпускать конягу было негоже. Немного поразмыслив, Арсений достал из аптечки бинт, оторвал приличный кусок, приладил к импровизированной ленте мерседесовский знак и, опять припомнив Киплинга: «Мы с тобой одной крови, скотинушка», водрузил регалию на шею жеребца-разбойника. Коню подарок, судя по всему, очень понравился, и этот скот-подонок, весело заржав на прощание, стукнув копытом об асфальт, убежал в табун хвастаться перед собратьями необычным приобретением. А может, и к дожидавшемуся на пригорке пастуху, чей цепкий, выдававший склонность к насилию взгляд так не понравился Арсению.
«Господи, да что я к этим взглядам привязался? — размышлял Арсений, смутно улавливая схожесть у пастуха, всплывшего из далекого северного прошлого Алеши Воробьева, и этого, как его, Леопольда. — Так не бывает, — поежился он, — но все же это взгляд одного и того же человека».
Вероника
Джулия
Однажды во время поездки за грибами знак с оставленного в кустах «Мерседеса» оторвали проезжавшие на мотоцикле деревенские байкеры. Ну, этих-то еще можно было понять: знак очень красиво смотрелся бы на коляске их мотоцикла. Приладить его для трудолюбивого крестьянина дело не хлопотное, скорее, почетное: все будут завидовать…
Еще один случай с неизвестно каким по счету знаком был вообще уникален. Если человеческое поведение хоть как-то поддавалось осмыслению, то поведение одного наглого животного вызвало у Арсения легкий шок, переходивший в гневное недоумение, которое чуть позже сменилось на милость, осев в памяти веселым анекдотом. Неизвестно, можно ли с полной уверенностью считать лошадей скотом, но тот молодой скакун непременно таким и являлся. Без всякого сомнения, конь был порядочным подонком, потому как его поведение не вмещалось ни в какие поведенческие лошадиные рамки. Арсений тогда следовал к Веронике на дачу. Путь движению перегородил табун лошадей, перегоняемый с одного пастбища на другое угрюмым пастухом в спортивном контрафактном костюме. Наглый жеребец гнедой масти остановился напротив капота, обнюхал, а потом принялся облизывать мерседесовский символ. Воровато озираясь по сторонам, он откусил знак, попробовал его на зуб и, разочаровавшись во вкусе, выплюнул добычу на асфальт.
…Первым желанием Арсения было отлупить наглое животное каким-нибудь тяжелым и длинным предметом, но под рукой ничего, кроме лежавшего на пассажирском сиденье яблока, не оказалось. Этим-то «оружием» ожесточенный автовладелец и прицелился ворюге промеж глаз. Конь, увидев фрукт, весело заржал, подошел поближе и жадно на него уставился. Тут уж ничего не оставалось делать, как сменить гнев на милость. На открытой ладони, как научил его когда-то дед, Арсений протянул яблоко жеребцу. Тот с удовольствием проглотил предложенное и, громко фыркнув, закивал головой, то ли требуя добавки, то ли выражая благодарность и раскаиваясь в причиненном ущербе. С уверенностью не скажешь, но конь явно преследовал какие-то личные животные интересы.
В багажнике и в салоне автомобиля ничего съедобного и полезного для лошадей не нашлось. А без подарка отпускать конягу было негоже. Немного поразмыслив, Арсений достал из аптечки бинт, оторвал приличный кусок, приладил к импровизированной ленте мерседесовский знак и, опять припомнив Киплинга: «Мы с тобой одной крови, скотинушка», водрузил регалию на шею жеребца-разбойника. Коню подарок, судя по всему, очень понравился, и этот скот-подонок, весело заржав на прощание, стукнув копытом об асфальт, убежал в табун хвастаться перед собратьями необычным приобретением. А может, и к дожидавшемуся на пригорке пастуху, чей цепкий, выдававший склонность к насилию взгляд так не понравился Арсению.
«Господи, да что я к этим взглядам привязался? — размышлял Арсений, смутно улавливая схожесть у пастуха, всплывшего из далекого северного прошлого Алеши Воробьева, и этого, как его, Леопольда. — Так не бывает, — поежился он, — но все же это взгляд одного и того же человека».
Вероника
Арсений и сам удивился, как быстро он приехал на дачу. Время, проведенное за размышлениями, казалось вдвое сжатым. Интересно, а как оно проходит в дороге у других водителей? Надо будет поинтересоваться у Самца, хотя тот дальше Истры на машине не ездит. Однако ж и ему есть о чем подумать. О бизнесе, например, в котором лишние сомнения и неуверенность во всем только помеха…
— О, какие люди! Явился не запылился, — поприветствовала Арсения Вероника и заторопилась в дом. — Давай к столу. Шашлык почти готов.
— Привет, — поздоровался Арсений. — А дядя Гена здесь?
— Нет, в Москве на хозяйстве остался, — ответила сестра.
В кресле-качалке под молодым грецким орехом восседал Самец — муж Вероники. Укутанный в полосатый махровый халат, он читал газету «Аргументы и факты» и изредка покровительственным, поверх очков, взглядом посматривал на суетящихся вокруг гостей.
Рядом с ним в новой, добротно сколоченной песочнице желтым совочком ковырялся отпрыск Андрюша — мальчишка не по детским годам рассудительный, большую часть времени погруженный в самосозерцание. Арсений всегда считал, что между ними много общего. «И о чем там думает своей детской головой? — часто спрашивал он себя. — Ну уж точно не такую ересь, как я… А то, что в нас эта черта общая и передалась по наследству, — это точно. Это даже Вероника однажды подметила».
— Интроверты херовы, — как-то сказала она, увидев Андрюшу и Арсения сидящими рядышком на бревнышке возле бани и битый час рассматривающими в чистом небе одинокое белое облачко.
Вокруг суетились и галдели слегка подвыпившие гости. Возле свежесрубленной бани две незнакомые женщины «тараторили» между собой жестами на языке глухонемых, время от времени кидая на Арсения быстрые оценивающие взгляды. Одна — высокая, в голубых джинсах и белой футболке дама лет тридцати, с похотливой улыбкой и «божественным», как его окрестил про себя Арсений, бюстом, другая — совсем еще молоденькая, пустоглазая девица с торчащим из центра затылка жестким пучком мелированных волос. Неподалеку от них, размахивая над дымящимся мангалом черными ластами для подводного плавания, суетился майор Артемов — личность загадочная, чрезмерно хитрая, предрасположенная к порочным склонностям и в гражданской одежде щеголявшая редко. Его карие глаза, скрытые дымчатыми очками, светились холодной расчетливостью и свинством. В доме под попсовые шлягеры тоже колготились и гремели посудой какие-то люди, видимо помогая хозяевам накрывать на стол. В небольшом пруду, вырытом рядом с баней, плавали четверо утят, уже начавших избавляться от желтого пуха. Птичью малышню Вероника каждый год покупала специально для сына, с ранних лет прививая ребенку ответственность, любовь ко всему живому, да и просто ради забавы. Птенцов охраняла черная собака по имени Матильда — помесь водолаза с аутентичной, привезенной из Германии немецкой овчаркой. Внимательный взгляд и авторитетный вид псины поневоле внушали единственную мысль: «Все под контролем».
Для полноты компании недоставало лишь бомжа дяди Гены, о существовании которого Арсений знал, но воочию не видел пока что ни разу. Когда гости собирались на Вероникиной московской квартире, дядя Гена всегда оказывался на даче, а когда веселились на даче, у дяди Гены непременно возникали неотложные дела в Москве. История появления дяди Гены в семье кузины была такова… Одно время Самец занимался исключительно шабашками. Ездил в другие города, сколачивал бригады, заключал договора на отделочные работы. Затем передал отлаженные связи кому-то из своих подельников, а сам переключился на более доходный бизнес, не требующий командировок и значительных нервных затрат. Одну из бригад, занимавшуюся покраской фасадов, верой и правдой возглавлял дядя Гена — мужичок крепкий и надежный во всех отношениях. Бомжевал дядя Гена не всегда. Да и вообще, если задуматься, все те парии, от которых мы воротим глаза и нос на улице, когда-то были такими же, как и мы все, среднестатистическими гражданами, только вот в какой-то момент жизнь у них не заладилась и пошла наперекосяк.
Печальная история: однажды дядя Гена вернулся домой в Воронеж раньше времени и банально застал жену в объятиях любовника. Недолго думая вынул из-под ванны топор и порешил обоих. Сильно не буйствовал, тюкнул пару раз обушком в темя — и делу конец. Обрубил рога, чтоб не ветвились. Собрал вещички, покурил, сидя на колченогом табурете у окна, и укатил к сестре в Семипалатинск ближайшим скорым поездом.
Через пару месяцев, почувствовав нездоровый интерес к своей персоне со стороны казахского РОВД, за коим маячило неотвратимое «бралово», дядя Гена таким же скорым поездом убыл в Москву. Там он предстал перед Самцом с Вероникой, исповедался, покаялся в грехе и попросил убежища. Супруги остригли дядю Гену наголо, экипировали новыми большими очками, демократичной неприметной одеждой так называемой «православной» моды и отправили плотничать на Истру.
Существуют люди особой породы — незаметные в толпе. Вроде и ощущаешь человека рядом, а взгляду зацепиться не за что — хоть в костюм от Армани его ряди, хоть в костюм индейского вождя, хоть в тряпье с дворовой помойки. Быть незаметным — это искусство, которому специально обучают сотрудников элитных спецслужб, а дяде Гене сей талант был дарован, что называется, от Бога. Ни сотрудникам милиции, ни рядовым обывателям, ни даже дворовым и породистым домашним собакам — решительно никому до дяди Гены не было дела. Сколько ему лет, тоже враз не определишь. Иногда он выглядел на сорок, а иногда на полновесных шестьдесят.
— Ангел хуев, — ласково говорила про него Вероника. — Кому захочет — во плоти себя явит, кому нет — серой тучкой мимо прошмыгнет.
Работал и жил дядя Гена в семье Вероники, как сказывают в народе, за харчи. Летом трудился на даче, зимой обитал в просторной трехкомнатной квартире у станции метро «Войковская», в одной комнате с Андрюшей, выполняя всевозможную работу по дому. Стирал, убирал, готовил. Иногда подрабатывал в Вероникином видеосалоне недалеко от дома. Денег дяде Гене давали иногда только на вино. Он скромно приобретал бутылку портвейна, употреблял ее без особого фанатизма и пел Андрюше вместо колыбельных грустные каторжанские песни, а порой придумывал веселые сказки с легким уклоном в восточную философию…
— Здравствуй, хозяин, — поздоровался с Самцом Арсений. — Кто эти странные дамы? — кивнул он на незнакомых женщин, активно жестикулирующих возле бани.
— Дальние родственницы Артемова, из Сибири откуда-то, — ответил Самец, — приехали в Москву судьбу свою устраивать. Знаю про них мало. Та, что постарше и повыше, — малярша, а та, что моложе, ничего не говорит, да и не слышит, по-моему, тоже. Но хороша, чертовка… Ладно, придумаем что-нибудь, а то они у себя там с голодухи помрут. Маляршу, кстати, собираюсь у себя дома припахать. Мы ремонт как раз затеяли. Плитку в ванне поменять пора, еще кой-чего по мелочи. Дядя Гена как раз сейчас подготовкой занимается.
По словам Вероники, мужа с Артемовым связывали давние и нынешние темные дела. Хороводились они давно, были друзьями по жизни и партнерами по бизнесу. Арсений всегда удивлялся, какой у военного человека может быть бизнес, кроме как Родину защищать, однако лишних вопросов Самцу не задавал. Да и Артемову, постоянному гостю на совместных кутежах, тоже. Зачем? Меньше знаешь — крепче спишь. У мужиков свои дела, возможно даже криминальные, и коль они своими секретами не делятся, следовательно, их и знать ни к чему…
Кивком головы Арсений поздоровался с Артемовым. Тот в знак приветствия помахал ему ластами.
Из песочницы не торопясь выбрался Андрюша, степенно подошел, разместился на коленях Арсения и вежливо поздоровался:
— Здравствуй, дядя Арсик. Ты мне что в подарок привез?
— «Феррари» 1963 года, — ответил дядя и вручил малышу модель масштаба 1: 43, купленную во время последнего заграничного вояжа в Германию.
Мальчишка давно собирал автомобили, его коллекция насчитывала более двадцати разнообразных красочных экземпляров.
«Еще один коллекционер», — пронеслось в голове у Арсения.
— Prachtig, великолепно! — восхитился на двух языках вундеркинд и убежал с подарком в песочницу.
— А это тебе. — Арсений вручил Самцу пачку долларов. — Спасибо.
— Пятьдесят листов, — пересчитал деньги Самец. — Благодарю, что не забываешь. Молоток. Когда опять едешь?
— Не знаю. Решил тут другими делами заняться. Надоело. Кстати, ты плиточников уже нашел?
— Да есть там какой-то у Вероники, а что?
— Давай я сделаю?
— Ты? Ну, смотри. Дело твое. Но если накосячишь, добра не жди, хоть ты и родня. Пошли за стол, уже все готово.
Самец похлопал Арсения по спине, и они пошли в дом.
Семья Вероники всегда веселилась с размахом, во всю широту русской души. «Самцы гуляют», — говорили жители дачного поселка Академический, прикрывая окна с целью приглушить грохот охотничьего ружья, из которого гости, пребывая в состоянии крайнего безрассудства, по традиции расстреливали пустые бутылки, а иногда и подбрасываемую в воздух посуду. Именно под эти традиционные залпы, дребезг расстреливаемых мишеней и песни про камыш Арсений заснул. До этого он всласть повеселился с гостями и лихо сплясал мазурку с высокой дамой, которая представилась Джулией. (В отличие от глухонемой родственницы, она прекрасно слышала, а говорила порою даже слишком много.) После мазурки Арсений впал в депрессию, выпил в одиночестве под кустом смородины, побеседовал с утятами, отматерил не по делу Артемова, поплакал за баней. Вроде очнулся на втором этаже дачи и тут же отключился в тревожных предчувствиях и легких судорогах. Похоже, сказывалась и усталость, и травма головы, и буйная пьянка с доктором Шкатуло. Проспал до утра — на удивление без всяких тревожных и дурных сновидений…
— О, какие люди! Явился не запылился, — поприветствовала Арсения Вероника и заторопилась в дом. — Давай к столу. Шашлык почти готов.
— Привет, — поздоровался Арсений. — А дядя Гена здесь?
— Нет, в Москве на хозяйстве остался, — ответила сестра.
В кресле-качалке под молодым грецким орехом восседал Самец — муж Вероники. Укутанный в полосатый махровый халат, он читал газету «Аргументы и факты» и изредка покровительственным, поверх очков, взглядом посматривал на суетящихся вокруг гостей.
Рядом с ним в новой, добротно сколоченной песочнице желтым совочком ковырялся отпрыск Андрюша — мальчишка не по детским годам рассудительный, большую часть времени погруженный в самосозерцание. Арсений всегда считал, что между ними много общего. «И о чем там думает своей детской головой? — часто спрашивал он себя. — Ну уж точно не такую ересь, как я… А то, что в нас эта черта общая и передалась по наследству, — это точно. Это даже Вероника однажды подметила».
— Интроверты херовы, — как-то сказала она, увидев Андрюшу и Арсения сидящими рядышком на бревнышке возле бани и битый час рассматривающими в чистом небе одинокое белое облачко.
Вокруг суетились и галдели слегка подвыпившие гости. Возле свежесрубленной бани две незнакомые женщины «тараторили» между собой жестами на языке глухонемых, время от времени кидая на Арсения быстрые оценивающие взгляды. Одна — высокая, в голубых джинсах и белой футболке дама лет тридцати, с похотливой улыбкой и «божественным», как его окрестил про себя Арсений, бюстом, другая — совсем еще молоденькая, пустоглазая девица с торчащим из центра затылка жестким пучком мелированных волос. Неподалеку от них, размахивая над дымящимся мангалом черными ластами для подводного плавания, суетился майор Артемов — личность загадочная, чрезмерно хитрая, предрасположенная к порочным склонностям и в гражданской одежде щеголявшая редко. Его карие глаза, скрытые дымчатыми очками, светились холодной расчетливостью и свинством. В доме под попсовые шлягеры тоже колготились и гремели посудой какие-то люди, видимо помогая хозяевам накрывать на стол. В небольшом пруду, вырытом рядом с баней, плавали четверо утят, уже начавших избавляться от желтого пуха. Птичью малышню Вероника каждый год покупала специально для сына, с ранних лет прививая ребенку ответственность, любовь ко всему живому, да и просто ради забавы. Птенцов охраняла черная собака по имени Матильда — помесь водолаза с аутентичной, привезенной из Германии немецкой овчаркой. Внимательный взгляд и авторитетный вид псины поневоле внушали единственную мысль: «Все под контролем».
Для полноты компании недоставало лишь бомжа дяди Гены, о существовании которого Арсений знал, но воочию не видел пока что ни разу. Когда гости собирались на Вероникиной московской квартире, дядя Гена всегда оказывался на даче, а когда веселились на даче, у дяди Гены непременно возникали неотложные дела в Москве. История появления дяди Гены в семье кузины была такова… Одно время Самец занимался исключительно шабашками. Ездил в другие города, сколачивал бригады, заключал договора на отделочные работы. Затем передал отлаженные связи кому-то из своих подельников, а сам переключился на более доходный бизнес, не требующий командировок и значительных нервных затрат. Одну из бригад, занимавшуюся покраской фасадов, верой и правдой возглавлял дядя Гена — мужичок крепкий и надежный во всех отношениях. Бомжевал дядя Гена не всегда. Да и вообще, если задуматься, все те парии, от которых мы воротим глаза и нос на улице, когда-то были такими же, как и мы все, среднестатистическими гражданами, только вот в какой-то момент жизнь у них не заладилась и пошла наперекосяк.
Печальная история: однажды дядя Гена вернулся домой в Воронеж раньше времени и банально застал жену в объятиях любовника. Недолго думая вынул из-под ванны топор и порешил обоих. Сильно не буйствовал, тюкнул пару раз обушком в темя — и делу конец. Обрубил рога, чтоб не ветвились. Собрал вещички, покурил, сидя на колченогом табурете у окна, и укатил к сестре в Семипалатинск ближайшим скорым поездом.
Через пару месяцев, почувствовав нездоровый интерес к своей персоне со стороны казахского РОВД, за коим маячило неотвратимое «бралово», дядя Гена таким же скорым поездом убыл в Москву. Там он предстал перед Самцом с Вероникой, исповедался, покаялся в грехе и попросил убежища. Супруги остригли дядю Гену наголо, экипировали новыми большими очками, демократичной неприметной одеждой так называемой «православной» моды и отправили плотничать на Истру.
Существуют люди особой породы — незаметные в толпе. Вроде и ощущаешь человека рядом, а взгляду зацепиться не за что — хоть в костюм от Армани его ряди, хоть в костюм индейского вождя, хоть в тряпье с дворовой помойки. Быть незаметным — это искусство, которому специально обучают сотрудников элитных спецслужб, а дяде Гене сей талант был дарован, что называется, от Бога. Ни сотрудникам милиции, ни рядовым обывателям, ни даже дворовым и породистым домашним собакам — решительно никому до дяди Гены не было дела. Сколько ему лет, тоже враз не определишь. Иногда он выглядел на сорок, а иногда на полновесных шестьдесят.
— Ангел хуев, — ласково говорила про него Вероника. — Кому захочет — во плоти себя явит, кому нет — серой тучкой мимо прошмыгнет.
Работал и жил дядя Гена в семье Вероники, как сказывают в народе, за харчи. Летом трудился на даче, зимой обитал в просторной трехкомнатной квартире у станции метро «Войковская», в одной комнате с Андрюшей, выполняя всевозможную работу по дому. Стирал, убирал, готовил. Иногда подрабатывал в Вероникином видеосалоне недалеко от дома. Денег дяде Гене давали иногда только на вино. Он скромно приобретал бутылку портвейна, употреблял ее без особого фанатизма и пел Андрюше вместо колыбельных грустные каторжанские песни, а порой придумывал веселые сказки с легким уклоном в восточную философию…
— Здравствуй, хозяин, — поздоровался с Самцом Арсений. — Кто эти странные дамы? — кивнул он на незнакомых женщин, активно жестикулирующих возле бани.
— Дальние родственницы Артемова, из Сибири откуда-то, — ответил Самец, — приехали в Москву судьбу свою устраивать. Знаю про них мало. Та, что постарше и повыше, — малярша, а та, что моложе, ничего не говорит, да и не слышит, по-моему, тоже. Но хороша, чертовка… Ладно, придумаем что-нибудь, а то они у себя там с голодухи помрут. Маляршу, кстати, собираюсь у себя дома припахать. Мы ремонт как раз затеяли. Плитку в ванне поменять пора, еще кой-чего по мелочи. Дядя Гена как раз сейчас подготовкой занимается.
По словам Вероники, мужа с Артемовым связывали давние и нынешние темные дела. Хороводились они давно, были друзьями по жизни и партнерами по бизнесу. Арсений всегда удивлялся, какой у военного человека может быть бизнес, кроме как Родину защищать, однако лишних вопросов Самцу не задавал. Да и Артемову, постоянному гостю на совместных кутежах, тоже. Зачем? Меньше знаешь — крепче спишь. У мужиков свои дела, возможно даже криминальные, и коль они своими секретами не делятся, следовательно, их и знать ни к чему…
Кивком головы Арсений поздоровался с Артемовым. Тот в знак приветствия помахал ему ластами.
Из песочницы не торопясь выбрался Андрюша, степенно подошел, разместился на коленях Арсения и вежливо поздоровался:
— Здравствуй, дядя Арсик. Ты мне что в подарок привез?
— «Феррари» 1963 года, — ответил дядя и вручил малышу модель масштаба 1: 43, купленную во время последнего заграничного вояжа в Германию.
Мальчишка давно собирал автомобили, его коллекция насчитывала более двадцати разнообразных красочных экземпляров.
«Еще один коллекционер», — пронеслось в голове у Арсения.
— Prachtig, великолепно! — восхитился на двух языках вундеркинд и убежал с подарком в песочницу.
— А это тебе. — Арсений вручил Самцу пачку долларов. — Спасибо.
— Пятьдесят листов, — пересчитал деньги Самец. — Благодарю, что не забываешь. Молоток. Когда опять едешь?
— Не знаю. Решил тут другими делами заняться. Надоело. Кстати, ты плиточников уже нашел?
— Да есть там какой-то у Вероники, а что?
— Давай я сделаю?
— Ты? Ну, смотри. Дело твое. Но если накосячишь, добра не жди, хоть ты и родня. Пошли за стол, уже все готово.
Самец похлопал Арсения по спине, и они пошли в дом.
Семья Вероники всегда веселилась с размахом, во всю широту русской души. «Самцы гуляют», — говорили жители дачного поселка Академический, прикрывая окна с целью приглушить грохот охотничьего ружья, из которого гости, пребывая в состоянии крайнего безрассудства, по традиции расстреливали пустые бутылки, а иногда и подбрасываемую в воздух посуду. Именно под эти традиционные залпы, дребезг расстреливаемых мишеней и песни про камыш Арсений заснул. До этого он всласть повеселился с гостями и лихо сплясал мазурку с высокой дамой, которая представилась Джулией. (В отличие от глухонемой родственницы, она прекрасно слышала, а говорила порою даже слишком много.) После мазурки Арсений впал в депрессию, выпил в одиночестве под кустом смородины, побеседовал с утятами, отматерил не по делу Артемова, поплакал за баней. Вроде очнулся на втором этаже дачи и тут же отключился в тревожных предчувствиях и легких судорогах. Похоже, сказывалась и усталость, и травма головы, и буйная пьянка с доктором Шкатуло. Проспал до утра — на удивление без всяких тревожных и дурных сновидений…
Джулия
Сознание упиралось в какую-то бетонную стену, в разбухшей, отвердевшей голове орудовало железным ломом, в пересохшем рту тяжко ворочался мешкотный язык. Бок согревало нечто живое и теплое. Арсений повернулся и уткнулся носом в монументальный, обтянутый белой футболкой божественной формы бюст, показавшийся смутно знакомым.
— Джульетта, — констатировал он.
— Джулия, — сладко потянувшись, отозвалась теплая особа. — Похмеляться будешь?
— А есть чем?
— Навалом, — быстро отреагировала Джулия и убежала вниз.
— Где все? — спросил горе-кутила, когда она вернулась со стаканом коричневого пойла в руках. — Сколько времени?
— Уже два. Уехали все, а меня Вероника за тобой присмотреть попросила, чтобы ты тут ненароком не угас.
— Что это? — поинтересовался Арсений, принимая из ее рук стакан.
— «Чивас Ригал». Восемнадцать лет в бочке. Сестра специально для тебя оставила.
— Неплохо, — решил Арсений и влил в себя совершеннолетний вискарь. У эстетки Вероники всегда был хороший вкус и нескончаемые запасы ее любимого напитка. Содержимое стакана ласково обожгло эпигастральную область, будто ангелочек голыми пяточками пробежал, припустилось вниз, замурлыкало по пустым кишкам. В голове значительно посветлело.
Арсений любил ее два дня, настойчиво и бессмысленно. На третий день решил, что с пьянством пора завязывать. И с любовью тоже. В голове застряли отрывочные эпизоды: неудачный поход за грибами, прогулки по берегу озера, где Арсений все время падал и бился головой о сучья деревьев, а также песня «В лунном сиянии снег серебрится…» в исполнении дуэта Джулии с деревенским балалаечником Никодимом. Арсений счел, что для выхода из пьянства нужен абсорбент, а лучшего поглотителя алкогольных токсинов, нежели парное молоко, в природе не существует… Вот они и пошли туда, где была корова, — к бабе Наташе, супруге популярного скомороха-менестреля, известного всей округе. Никодим угостил похмельного страдальца каким-то настоянным на прополисе зельем собственного изготовления, уселся с Джулией на лавочку и принялся распевать песни под виртуозный аккомпанемент старенькой желтой балалайки, зажатой между колен. Арсений прилег рядом, уснул на теплых коленках своей дачной возлюбленной и очнулся лишь на следующее утро на даче кузины.
С утра Джулия затопила баньку. Запарила веники, в неимоверном количестве заготовленные дядей Геной еще прошлым летом. Березовый, можжевеловый, дубовый. Заварила в ведре подливку на лаванде и зверобое. По хозяйству управилась, блинов напекла. Когда подоспело, разбудила Арсения и затащила его в парилку. Пару заходов грелись, пропотели, красными пятнами по телу пошли. Выбегали на улицу, из ведра холодной окатывались и опять в парилку, уже с веником, до озноба в спинном мозге, до предпоследней возможности дышать. Отлегло с души…
Закутанный в белую простыню Арсений лежал в гамаке и слегка раскачивался, держась за ветку растущего рядом куста смородины. В шаге от гамака — убранный для послепомывочного пиршества стол: самовар, горка блинов на тарелке, чашки с блюдечками, разукрашенные рябиновыми гроздьями, варенье из крыжовника в розетках. По другую сторону стола, запеленутая в такую же белую простынку, расположилась в кресле-качалке Джулия и тоже слегка раскачивалась, тихонько напевая под нос песенку про колокольчик. «Скользкая химера семейного благополучия», — придумал Арсений замысловатую подпись к идиллической картинке.
— Кто такая Магда? — щурясь в последних лучах уходящего лета, спросила Джулия.
— Называл?
— Называл.
— Жена.
— Редкое имя для русской женщины.
— Она полька.
— Полька? Ой как интересно! И где ты ее нашел?
— Нашел? На Арбате нашел. Шел и нашел на свою голову. — Арсений замолчал.
— Тебя что, за язык надо тянуть? Мне же интересно, — возмутилась Джулия.
— Что я там делал — не помню уже. Наверно, лекции прогуливал. Она зашла в магазин какой-то букинистический на пару с толстой подругой Таней. Я как увидел — влюбился окончательно и бесповоротно. Ну и пошел следом, как зачаленный. Весь Арбат за ними плелся. Они в автобус сели, а я за ними. Так и доехал до Парка культуры, все боялся заговорить. Помню, обалдел еще от того, что она без шапки была. Мороз на улице, а она без шапки. Волосы длинные, до багажника, распущенные…
— До чего волосы? — перебила Джулия.
— Извини, профессиональное. До задницы, — ответил Арсений, а сам подумал: «Что-то меня действительно понесло. Надо к Шкатуло сходить томографию головушки сделать. Ну да ладно, хрен с ним».
— Ты же вроде врач по профессии, Вероника говорила, а медицина вроде бы не пользуется термином «багажник», — улыбнулась Джулия.
— Ну, да, вроде как врач… — поежился Арсений. — Сошли на Парке культуры. Смотрю — они уже во дворы свернули… «Была не была, — думаю, — или сейчас, или никогда». Подбежал. «Девушки, можно с вами познакомиться?» — говорю. Оказались иностранки. Толстая сразу телефон нарисовала, а моя перепугалась немного — совсем недавно в Москве, но тоже телефон дала, видимо с перепуга… Потом звонил много раз, она все отговаривалась, но все же согласилась встретиться. Ей еще и восемнадцати тогда не было… Холодно что-то… Пошли, может, еще погреемся?
— Пошли…
Последний банный дух самый ласковый, расслабляющий. Подливать уже нечего, и камни не шипят. Глаза слипаются. Блаженная усталость. Хочется уснуть прямо в предбаннике и увидеть во сне улыбающегося Будду…
Арсений сходил в дом, надел старую куртку свояка. Взял еще одну — для Джулии, подошел, накинул ей на плечи. Улегся в гамак и продолжил:
— Батя ее был членом совета директоров Международного банка экономического развития — что-то вроде того, точно уж не помню. Впрочем, тогда я этого не знал, да особо и не интересовался. Честно говоря, не думал, что они богаты… Так, профессура какая-нибудь… После знакомства дружили годик, потом подживать стали, когда родители на недельку-другую в Польшу уезжали… Польки — они ведь весьма консервативны. Лет до восемнадцати ни-ни, а после… Ну вот, родители поначалу с опаской на меня поглядывали, но потом присмотрелись получше: врач будущий, вроде не дурак… Стали теплей относиться, потом еще теплей… К тому времени в их доме я проводил гораздо больше времени, нежели в своем. За столом ножом и вилкой пользовался, мимо унитаза не гадил, с дочкой их был обходителен, да и вообще… Не захочешь — полюбишь…
Арсений замолчал.
— Ну и что дальше?
— Дальше? — зевнул Арсений. — К мысли о том, что на ней женюсь, я пришел где-то года через два после знакомства. Красивая, неглупая девушка из хорошей семьи, любит до безумия. Верная, семейная… Что еще нужно человеку для счастья? Пару раз, конечно, влюблялся на стороне, но неглубоко, все равно знал, что судьба моя — дело решенное. Как я теперешним умом понимаю, страстная любовь к Магде превратилась в теплое родственное чувство, которое меня вполне устраивало. Рядом с ней я чувствовал себя как дома — хорошо и спокойно…
— Эй, не спи, ага!
— …Хорошо и спокойно, да. Магда была домашняя до неприличия, в кабак ее на аркане не затащишь, училась на «отлично», таскала меня на выставки всякие… Москву не любила. После уютной и маленькой Варшавы наша столица ее угнетала. Да, училась в Мориса Тореза — иняз такой престижный… А потом семья разделилась. Мать с младшим Магдиным братом Матеушем уехала в Варшаву — два последних класса ему надо было в польской школе закончить (это было как-то связано с поступлением в университет), — а Магда с отцом, паном Славеком, в Москве остались. Батя ее в ту пору зачастил в длительные командировки, и мы стали сожительствовать, особо не таясь. К тому же часто в Польшу ездили на каникулы — на Мазуры, в Гданьск, Краков… Гостили у нее дома, при этом спать нас укладывали в разных комнатах. Комично… Но особо не напрягало. Вся родня — бабки, кузены, тетки — от меня без ума. Я уже в польском изрядно поднаторел, пил мало. Фамилия — Франковский… ха-ха… По польским меркам — лучшего жениха нафантазировать трудно. Слегка портило идиллию лишь русское происхождение, но они готовы были и на это рукой махнуть… А то стали бы Магдины родители на мозги мне капать! Незамужняя полька возрастом за двадцать три года — большой непорядок и серьезный повод для беспокойства. Руки и сердца Магды я попросил у пана Славека в Польше, после Рождества, при всем семействе. Будущие родственники обрадовались, назначили на лето свадьбу и дружно набрались по этому поводу. У них, у поляков, интересный обычай: нельзя устраивать свадьбу в том месяце, в названии которого нет буквы «R»… К марту не успевали. Ближайший подходящий для бракосочетания срок — июнь. Червец по-ихнему…
Арсений опять прикрыл веки и замолчал.
— Ну, ладно, поспи пока, — сказала Джулия и пошла прибираться в баньке.
Она вымела опавшие с веников листья, кинула на полки простыни для просушки. Потом навела порядок на столе. Подсачком для рыбы выловила из прудика утят, посадила их в клетку, покормила. И отправилась в дом мыть посуду…
Арсений не спал. Думал в полудреме о Магде.
…Свадьба была роскошная, в костеле Святой Анны, в Старе-Мясте. Гостей с его стороны было человек двадцать, поляков — раза в три больше. Польский пограничник, проверяя паспорта у родственников, которых набрался почти целый вагон, обратил внимание на то, что приглашение на всех одно — от будущего тестя Славека. Объяснили, что едут на русско-польскую свадьбу. «Славно попьете», — резюмировал страж, ничуть не сомневаясь в истинности своих слов. Погуляли, как и пророчил пограничник, на славу. Арсений был во фраке и бабочке, Магда в дорогущем платье, усыпанном разноцветными стразами. Через пару дней молодые уехали в Закопане — курортный городок в горах. Через девять месяцев родился сын.
По прошествии медового месяца молодожены вернулись в Москву и поселились в съемной однокомнатной квартире. На третьем месяце беременности у Магды открылось кровотечение, ее госпитализировали, и, к счастью, ребенка удалось сохранить. Пулей примчалась из Польши теща и забрала дочь домой, не надеясь на московских врачей и надлежащее качество ухода за будущей мамой. Арсений остался. В Польше ему выдали свидетельство о браке, которое, соответствующим образом аполистированное, могло служить основанием для постановки столь нежеланного для любого мужчины штампа в русский паспорт. Но ноги до нотариальной конторы как-то не доходили, память все реже пинала совесть, и проблема постепенно потеряла актуальность. Жена с тещей поначалу возмущались, ехидно дразнили холостяком, а потом отступились.
В этот «холостяцкий» период Арсений очень сильно сблизился с тестем, паном Славеком. На высоком посту тестюшка остался, но теперь лишился теплого семейного круга. Высокопоставленный пан был совершенно непривычен к одиночеству, потому искренне радовался зятю, который частенько скрашивал скучные вечера, заглядывая на огонек — на пиво или виски. Жарили в гриле колбаски, курили кубинские сигары, вели умные разговоры о Боге и политике.
Весной Магда родила. По этому поводу Арсений немедленно приобрел билет на самолет, напился с Вероникой на радостях и ночью вылетел в Варшаву. В самолете приключилась странная штука. Сидя у окна, Арсений вдруг явственно осознал, что детство кончилось, что он теперь отец, муж и что вообще земной путь достиг уже той отметки, за которой можно ясно разглядеть могильный холмик с железной оградкой. От этого сделалось так возвышенно-грустно, что до самой Варшавы молодой отец обливался слезами, навевая соседям мысли, что он летит на похороны…
— Эй, соня, пошли в дом, холодно уже, ага! — положив прохладную ладонь ему на лоб, позвала Джулия.
Пошли. Привычно включили телевизор, вещавший некую попсовую муть, и улеглись по разным углам огромной каминной комнаты. — Ну и чего там дальше было?
— А на чем я остановился? — спросил Арсений.
— На том, что свадьбу назначили на червень, — напомнила Джулия. — Ты очень хороший рассказчик. Мне интересно.
— Червец, — поправил Арсений. — Женился, потом сын родился… Мальчишку после яростных двухмесячных споров назвали Михалом. Новая родня хотела дать ему польское имя, на что я, разумеется, пойти не мог. Как же можно живого человека, да к тому же собственного сына, назвать Тадеушем или Збигневом каким-нибудь?! Это все равно что Филиппом, например… То есть совершить грех перед Богом и людьми, обрекая человека в пожизненные пасынки судьбы. Сошлись-таки на Михале. Крестили в костеле. Тут уж я махнул рукой: вырастет — сам решит, пусть хоть кришнаитом потом пляшет. Ближе к осени встал вопрос, когда же Магда с Михалом в Москву приедут. «А мы не приедем, — ответила супруга, — мы так решили. И для ребенка в Москве хуже будет, да и вообще там опасно, и не нравилась она мне никогда».
— Джульетта, — констатировал он.
— Джулия, — сладко потянувшись, отозвалась теплая особа. — Похмеляться будешь?
— А есть чем?
— Навалом, — быстро отреагировала Джулия и убежала вниз.
— Где все? — спросил горе-кутила, когда она вернулась со стаканом коричневого пойла в руках. — Сколько времени?
— Уже два. Уехали все, а меня Вероника за тобой присмотреть попросила, чтобы ты тут ненароком не угас.
— Что это? — поинтересовался Арсений, принимая из ее рук стакан.
— «Чивас Ригал». Восемнадцать лет в бочке. Сестра специально для тебя оставила.
— Неплохо, — решил Арсений и влил в себя совершеннолетний вискарь. У эстетки Вероники всегда был хороший вкус и нескончаемые запасы ее любимого напитка. Содержимое стакана ласково обожгло эпигастральную область, будто ангелочек голыми пяточками пробежал, припустилось вниз, замурлыкало по пустым кишкам. В голове значительно посветлело.
Арсений любил ее два дня, настойчиво и бессмысленно. На третий день решил, что с пьянством пора завязывать. И с любовью тоже. В голове застряли отрывочные эпизоды: неудачный поход за грибами, прогулки по берегу озера, где Арсений все время падал и бился головой о сучья деревьев, а также песня «В лунном сиянии снег серебрится…» в исполнении дуэта Джулии с деревенским балалаечником Никодимом. Арсений счел, что для выхода из пьянства нужен абсорбент, а лучшего поглотителя алкогольных токсинов, нежели парное молоко, в природе не существует… Вот они и пошли туда, где была корова, — к бабе Наташе, супруге популярного скомороха-менестреля, известного всей округе. Никодим угостил похмельного страдальца каким-то настоянным на прополисе зельем собственного изготовления, уселся с Джулией на лавочку и принялся распевать песни под виртуозный аккомпанемент старенькой желтой балалайки, зажатой между колен. Арсений прилег рядом, уснул на теплых коленках своей дачной возлюбленной и очнулся лишь на следующее утро на даче кузины.
С утра Джулия затопила баньку. Запарила веники, в неимоверном количестве заготовленные дядей Геной еще прошлым летом. Березовый, можжевеловый, дубовый. Заварила в ведре подливку на лаванде и зверобое. По хозяйству управилась, блинов напекла. Когда подоспело, разбудила Арсения и затащила его в парилку. Пару заходов грелись, пропотели, красными пятнами по телу пошли. Выбегали на улицу, из ведра холодной окатывались и опять в парилку, уже с веником, до озноба в спинном мозге, до предпоследней возможности дышать. Отлегло с души…
Закутанный в белую простыню Арсений лежал в гамаке и слегка раскачивался, держась за ветку растущего рядом куста смородины. В шаге от гамака — убранный для послепомывочного пиршества стол: самовар, горка блинов на тарелке, чашки с блюдечками, разукрашенные рябиновыми гроздьями, варенье из крыжовника в розетках. По другую сторону стола, запеленутая в такую же белую простынку, расположилась в кресле-качалке Джулия и тоже слегка раскачивалась, тихонько напевая под нос песенку про колокольчик. «Скользкая химера семейного благополучия», — придумал Арсений замысловатую подпись к идиллической картинке.
— Кто такая Магда? — щурясь в последних лучах уходящего лета, спросила Джулия.
— Называл?
— Называл.
— Жена.
— Редкое имя для русской женщины.
— Она полька.
— Полька? Ой как интересно! И где ты ее нашел?
— Нашел? На Арбате нашел. Шел и нашел на свою голову. — Арсений замолчал.
— Тебя что, за язык надо тянуть? Мне же интересно, — возмутилась Джулия.
— Что я там делал — не помню уже. Наверно, лекции прогуливал. Она зашла в магазин какой-то букинистический на пару с толстой подругой Таней. Я как увидел — влюбился окончательно и бесповоротно. Ну и пошел следом, как зачаленный. Весь Арбат за ними плелся. Они в автобус сели, а я за ними. Так и доехал до Парка культуры, все боялся заговорить. Помню, обалдел еще от того, что она без шапки была. Мороз на улице, а она без шапки. Волосы длинные, до багажника, распущенные…
— До чего волосы? — перебила Джулия.
— Извини, профессиональное. До задницы, — ответил Арсений, а сам подумал: «Что-то меня действительно понесло. Надо к Шкатуло сходить томографию головушки сделать. Ну да ладно, хрен с ним».
— Ты же вроде врач по профессии, Вероника говорила, а медицина вроде бы не пользуется термином «багажник», — улыбнулась Джулия.
— Ну, да, вроде как врач… — поежился Арсений. — Сошли на Парке культуры. Смотрю — они уже во дворы свернули… «Была не была, — думаю, — или сейчас, или никогда». Подбежал. «Девушки, можно с вами познакомиться?» — говорю. Оказались иностранки. Толстая сразу телефон нарисовала, а моя перепугалась немного — совсем недавно в Москве, но тоже телефон дала, видимо с перепуга… Потом звонил много раз, она все отговаривалась, но все же согласилась встретиться. Ей еще и восемнадцати тогда не было… Холодно что-то… Пошли, может, еще погреемся?
— Пошли…
Последний банный дух самый ласковый, расслабляющий. Подливать уже нечего, и камни не шипят. Глаза слипаются. Блаженная усталость. Хочется уснуть прямо в предбаннике и увидеть во сне улыбающегося Будду…
Арсений сходил в дом, надел старую куртку свояка. Взял еще одну — для Джулии, подошел, накинул ей на плечи. Улегся в гамак и продолжил:
— Батя ее был членом совета директоров Международного банка экономического развития — что-то вроде того, точно уж не помню. Впрочем, тогда я этого не знал, да особо и не интересовался. Честно говоря, не думал, что они богаты… Так, профессура какая-нибудь… После знакомства дружили годик, потом подживать стали, когда родители на недельку-другую в Польшу уезжали… Польки — они ведь весьма консервативны. Лет до восемнадцати ни-ни, а после… Ну вот, родители поначалу с опаской на меня поглядывали, но потом присмотрелись получше: врач будущий, вроде не дурак… Стали теплей относиться, потом еще теплей… К тому времени в их доме я проводил гораздо больше времени, нежели в своем. За столом ножом и вилкой пользовался, мимо унитаза не гадил, с дочкой их был обходителен, да и вообще… Не захочешь — полюбишь…
Арсений замолчал.
— Ну и что дальше?
— Дальше? — зевнул Арсений. — К мысли о том, что на ней женюсь, я пришел где-то года через два после знакомства. Красивая, неглупая девушка из хорошей семьи, любит до безумия. Верная, семейная… Что еще нужно человеку для счастья? Пару раз, конечно, влюблялся на стороне, но неглубоко, все равно знал, что судьба моя — дело решенное. Как я теперешним умом понимаю, страстная любовь к Магде превратилась в теплое родственное чувство, которое меня вполне устраивало. Рядом с ней я чувствовал себя как дома — хорошо и спокойно…
— Эй, не спи, ага!
— …Хорошо и спокойно, да. Магда была домашняя до неприличия, в кабак ее на аркане не затащишь, училась на «отлично», таскала меня на выставки всякие… Москву не любила. После уютной и маленькой Варшавы наша столица ее угнетала. Да, училась в Мориса Тореза — иняз такой престижный… А потом семья разделилась. Мать с младшим Магдиным братом Матеушем уехала в Варшаву — два последних класса ему надо было в польской школе закончить (это было как-то связано с поступлением в университет), — а Магда с отцом, паном Славеком, в Москве остались. Батя ее в ту пору зачастил в длительные командировки, и мы стали сожительствовать, особо не таясь. К тому же часто в Польшу ездили на каникулы — на Мазуры, в Гданьск, Краков… Гостили у нее дома, при этом спать нас укладывали в разных комнатах. Комично… Но особо не напрягало. Вся родня — бабки, кузены, тетки — от меня без ума. Я уже в польском изрядно поднаторел, пил мало. Фамилия — Франковский… ха-ха… По польским меркам — лучшего жениха нафантазировать трудно. Слегка портило идиллию лишь русское происхождение, но они готовы были и на это рукой махнуть… А то стали бы Магдины родители на мозги мне капать! Незамужняя полька возрастом за двадцать три года — большой непорядок и серьезный повод для беспокойства. Руки и сердца Магды я попросил у пана Славека в Польше, после Рождества, при всем семействе. Будущие родственники обрадовались, назначили на лето свадьбу и дружно набрались по этому поводу. У них, у поляков, интересный обычай: нельзя устраивать свадьбу в том месяце, в названии которого нет буквы «R»… К марту не успевали. Ближайший подходящий для бракосочетания срок — июнь. Червец по-ихнему…
Арсений опять прикрыл веки и замолчал.
— Ну, ладно, поспи пока, — сказала Джулия и пошла прибираться в баньке.
Она вымела опавшие с веников листья, кинула на полки простыни для просушки. Потом навела порядок на столе. Подсачком для рыбы выловила из прудика утят, посадила их в клетку, покормила. И отправилась в дом мыть посуду…
Арсений не спал. Думал в полудреме о Магде.
…Свадьба была роскошная, в костеле Святой Анны, в Старе-Мясте. Гостей с его стороны было человек двадцать, поляков — раза в три больше. Польский пограничник, проверяя паспорта у родственников, которых набрался почти целый вагон, обратил внимание на то, что приглашение на всех одно — от будущего тестя Славека. Объяснили, что едут на русско-польскую свадьбу. «Славно попьете», — резюмировал страж, ничуть не сомневаясь в истинности своих слов. Погуляли, как и пророчил пограничник, на славу. Арсений был во фраке и бабочке, Магда в дорогущем платье, усыпанном разноцветными стразами. Через пару дней молодые уехали в Закопане — курортный городок в горах. Через девять месяцев родился сын.
По прошествии медового месяца молодожены вернулись в Москву и поселились в съемной однокомнатной квартире. На третьем месяце беременности у Магды открылось кровотечение, ее госпитализировали, и, к счастью, ребенка удалось сохранить. Пулей примчалась из Польши теща и забрала дочь домой, не надеясь на московских врачей и надлежащее качество ухода за будущей мамой. Арсений остался. В Польше ему выдали свидетельство о браке, которое, соответствующим образом аполистированное, могло служить основанием для постановки столь нежеланного для любого мужчины штампа в русский паспорт. Но ноги до нотариальной конторы как-то не доходили, память все реже пинала совесть, и проблема постепенно потеряла актуальность. Жена с тещей поначалу возмущались, ехидно дразнили холостяком, а потом отступились.
В этот «холостяцкий» период Арсений очень сильно сблизился с тестем, паном Славеком. На высоком посту тестюшка остался, но теперь лишился теплого семейного круга. Высокопоставленный пан был совершенно непривычен к одиночеству, потому искренне радовался зятю, который частенько скрашивал скучные вечера, заглядывая на огонек — на пиво или виски. Жарили в гриле колбаски, курили кубинские сигары, вели умные разговоры о Боге и политике.
Весной Магда родила. По этому поводу Арсений немедленно приобрел билет на самолет, напился с Вероникой на радостях и ночью вылетел в Варшаву. В самолете приключилась странная штука. Сидя у окна, Арсений вдруг явственно осознал, что детство кончилось, что он теперь отец, муж и что вообще земной путь достиг уже той отметки, за которой можно ясно разглядеть могильный холмик с железной оградкой. От этого сделалось так возвышенно-грустно, что до самой Варшавы молодой отец обливался слезами, навевая соседям мысли, что он летит на похороны…
— Эй, соня, пошли в дом, холодно уже, ага! — положив прохладную ладонь ему на лоб, позвала Джулия.
Пошли. Привычно включили телевизор, вещавший некую попсовую муть, и улеглись по разным углам огромной каминной комнаты. — Ну и чего там дальше было?
— А на чем я остановился? — спросил Арсений.
— На том, что свадьбу назначили на червень, — напомнила Джулия. — Ты очень хороший рассказчик. Мне интересно.
— Червец, — поправил Арсений. — Женился, потом сын родился… Мальчишку после яростных двухмесячных споров назвали Михалом. Новая родня хотела дать ему польское имя, на что я, разумеется, пойти не мог. Как же можно живого человека, да к тому же собственного сына, назвать Тадеушем или Збигневом каким-нибудь?! Это все равно что Филиппом, например… То есть совершить грех перед Богом и людьми, обрекая человека в пожизненные пасынки судьбы. Сошлись-таки на Михале. Крестили в костеле. Тут уж я махнул рукой: вырастет — сам решит, пусть хоть кришнаитом потом пляшет. Ближе к осени встал вопрос, когда же Магда с Михалом в Москву приедут. «А мы не приедем, — ответила супруга, — мы так решили. И для ребенка в Москве хуже будет, да и вообще там опасно, и не нравилась она мне никогда».