— К отцу не приставай, — прервала мечты мать. — Поедешь автобусом. Прямо на первый рейс и чеши.
Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:
— Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берет только «пшеничной», стервец.
Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырех квартиранток — Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чем бы там ни было стало невозможно.
Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: «навару» сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке — пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу «Время». Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно — газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.
Легли рано, в полдесятого.
За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел ее любимую:
За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.
«Целуются, — без всякой горечи подумала Лиза. — Вот это реально. А то придумала какого-то сказочного Джино и сходишь с ума… Завела бы лучше хахаля. Вон и Софа советует, говорит: «Тебя сила распирает, силу гасить надо, а Николай твой только на счетчик и смотрит…» Легко Софе говорить — она уже все, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой…»
Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто… лодку, смуглое лицо наклонилось над ней и пропало, потому что лодка вдруг поплыла, поплыла…
Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.
«Может, попроситься в отпуск? — тоскливо подумала Лиза. — Я, наверное, устала — считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка болел… Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и к какому врачу: невропатологу или, не дай бог, психиатру?»
Наваждение не отпускало ее уже вторую неделю.
Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой частицей своей жизни — странной, тревожащей душу. Когда гондольер «оживал» в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться — реально ли происходящее или это только сон. Эти полусны-полуявь начинали даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.
Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На целых полчаса. Где-то в залах стучала ведром тетя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать ее внимания, Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.
Солнечное марево, струящееся из окон, привычно дрогнуло. Исчез простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.
Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.
— Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу. Сегодня злые ветры хотели челн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту ночь. Весло сожгло мне руки, но ваш приход — бальзам и утоленье жажды.
— Какой союз? — удивилась Лиза. — Я вам не обещала…
— Вот знак его!
Гондольер бросил ей розу — большую, тяжелую, с капельками росы на лепестках.
— Покиньте вы меня, — прошептала Лиза. — Я в самом деле жалкая торговка. Влюбились вы в подобие мое. Иль в сон. А может, в отраженье.
— Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят нашим миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну. Идите же в мой челн!
Он протянул Лизе руку, коснулся ее пальцев.
И тут в их мир ворвалось шарканье чьих-то ног.
— Ты чево тут, Андреевна? — послышался голос тети Паши.
— Сегодня. Жду… — шепнул Джино.
Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.
— Когда же? — вскрикнула Лиза.
— Ровно в восемь.
Тетя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:
— Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой? Да ты, смотрю, как невеста — с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка…
Вечер выдался душный. Квартирантки опять что-то жарили в летней кухне. Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:
…Нам не жить друг без друга!
Пересыхало горло. Лиза несколько раз пила охлажденную воду. Не помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.
Наконец приехал Николай. Он долго плескался во дворе под краном, сокрушался, что никак не доведет до ума душ. Затем зашел в комнату, удивился:
— Ты чего без света сидишь?
Лиза промолчала.
— А я сегодня два раза в Керчь смотался, — довольно заявил Николай. — Одного полковника с семьей доставил и еще каких-то гастролеров. Петь там будут, что ли. Короче, два червонца наши.
За разговором Николай заглянул на кухню и удивился еще больше.
— Ты что, мать, забастовала? Я же как зверь. Пару пирожков на вокзале перехватил, и так весь день.
Он легонько потрепал жену по затылку.
— Может, приболела? Или дерябнула где?
Лиза оживилась.
— У Софы… — Она запнулась, так как не привыкла лгать. — День рождения у Софы. Посидели после работы…
— А это уже басни, — нахмурился Николай. — Я же за рулем, мать. У меня нюх похлеще, чем у автоинспектора… Обсчитали, наверно, на рынке?
Лиза встала, достала из сумки деньги.
— Как посмотреть, — с улыбкой сказала она. — За двадцать минут все отдала. По три рубля.
— По три рубля? Да ты с ума сошла…
— Сошла, — легко согласилась Лиза.
Муж говорил что-то сердитое, она кивала, но не слушала. Потом из потока речи выплыло слово «спешила». Она кивнула:
— Спешила. На свидание спешила.
— Что ты дурочку строишь?! — заорал Николай.
Лиза опять улыбнулась, взглянула на часы.
— Коля, — спросила она, — а я похожа на Мадонну?
— На корову ты похожа! — зло ответил муж.
Она молча швырнула ему в лицо мятые пятерки, трешки, рубли, взяла сумку, стала укладывать туда белье, платья. Сверху на всякий случай положила теплую кофту.
— Что с тобой, Лиза? — Николай уже не ругался. В глазах его росло и ширилось удивление. — Куда ты собралась? Ты вся горишь. Может, вызвать «скорую»?
— Меня украли, потому горю, — нараспев сказала Лиза. — Он обещал украсть меня сегодня. Мы уплывем, как только восемь часы пробьют. Я ухожу.
— Лиза, опомнись! — Николай схватил ее за руки, заглянул в лицо. — Что с тобой?! Какие-то стихи… Что ты бормочешь?
Она рванулась.
— Пусти меня, постылый. Я тороплюсь! Меня заждался Джино.
Николай повалил жену, слабо понимая, что делает, стал вязать ремнем руки. У него с перепугу стучали зубы.
— Успокойся, Лизонька, успокойся, — приговаривал он. — Я мигом… Сейчас приедут врачи, сделают укол… Все будет хорошо, Лизонька. Тебя обязательно вылечат…
На всякий случай он связал ей и ноги. Затягивая узел, бормотал, заикался от ужаса, от непонимания происходящего, диких речей жены:
— Тебя вылечат, вылечат… Полежи минутку, Лизонька. Куда же ты рвешься?! Я только позвоню… сбегаю…
Николай выскочил из дому.
— Решилась я и потому свободна! — крикнула ему вслед Лиза, стараясь зубами развязать ремень. — Удерживайте, мучайте меня, но помните — взлететь теперь могу я. Я сделала тот шаг, который отделяет унылое «хочу» от звонкого «могу».
Она заплакала — навзрыд, тяжко, повизгивая, будто раненый зверек.
— Решилась я, — шептала сквозь слезы Лиза. — Знайте все: решилась!
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ АТЛАНТОВ
Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:
— Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берет только «пшеничной», стервец.
Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырех квартиранток — Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чем бы там ни было стало невозможно.
Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: «навару» сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке — пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу «Время». Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно — газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.
Легли рано, в полдесятого.
За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел ее любимую:
Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад. Ночь так и не принесла прохлады. «Сбегать бы сейчас к морю», — подумала, вглядываясь сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала — никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как-то — не девочка уже, сын вон в седьмой перешел…
Улица моя лиственная,
Взгляды у людей пристальные,
Быть бы нам чуть-чуть искреннее…
За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.
«Целуются, — без всякой горечи подумала Лиза. — Вот это реально. А то придумала какого-то сказочного Джино и сходишь с ума… Завела бы лучше хахаля. Вон и Софа советует, говорит: «Тебя сила распирает, силу гасить надо, а Николай твой только на счетчик и смотрит…» Легко Софе говорить — она уже все, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой…»
Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто… лодку, смуглое лицо наклонилось над ней и пропало, потому что лодка вдруг поплыла, поплыла…
Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.
«Может, попроситься в отпуск? — тоскливо подумала Лиза. — Я, наверное, устала — считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка болел… Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и к какому врачу: невропатологу или, не дай бог, психиатру?»
Наваждение не отпускало ее уже вторую неделю.
Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой частицей своей жизни — странной, тревожащей душу. Когда гондольер «оживал» в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться — реально ли происходящее или это только сон. Эти полусны-полуявь начинали даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.
Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На целых полчаса. Где-то в залах стучала ведром тетя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать ее внимания, Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.
Солнечное марево, струящееся из окон, привычно дрогнуло. Исчез простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.
Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.
— Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу. Сегодня злые ветры хотели челн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту ночь. Весло сожгло мне руки, но ваш приход — бальзам и утоленье жажды.
— Какой союз? — удивилась Лиза. — Я вам не обещала…
— Вот знак его!
Гондольер бросил ей розу — большую, тяжелую, с капельками росы на лепестках.
— Покиньте вы меня, — прошептала Лиза. — Я в самом деле жалкая торговка. Влюбились вы в подобие мое. Иль в сон. А может, в отраженье.
— Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят нашим миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну. Идите же в мой челн!
Он протянул Лизе руку, коснулся ее пальцев.
И тут в их мир ворвалось шарканье чьих-то ног.
— Ты чево тут, Андреевна? — послышался голос тети Паши.
— Сегодня. Жду… — шепнул Джино.
Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.
— Когда же? — вскрикнула Лиза.
— Ровно в восемь.
Тетя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:
— Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой? Да ты, смотрю, как невеста — с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка…
Вечер выдался душный. Квартирантки опять что-то жарили в летней кухне. Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:
…Нам не жить друг без друга!
Пересыхало горло. Лиза несколько раз пила охлажденную воду. Не помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.
Наконец приехал Николай. Он долго плескался во дворе под краном, сокрушался, что никак не доведет до ума душ. Затем зашел в комнату, удивился:
— Ты чего без света сидишь?
Лиза промолчала.
— А я сегодня два раза в Керчь смотался, — довольно заявил Николай. — Одного полковника с семьей доставил и еще каких-то гастролеров. Петь там будут, что ли. Короче, два червонца наши.
За разговором Николай заглянул на кухню и удивился еще больше.
— Ты что, мать, забастовала? Я же как зверь. Пару пирожков на вокзале перехватил, и так весь день.
Он легонько потрепал жену по затылку.
— Может, приболела? Или дерябнула где?
Лиза оживилась.
— У Софы… — Она запнулась, так как не привыкла лгать. — День рождения у Софы. Посидели после работы…
— А это уже басни, — нахмурился Николай. — Я же за рулем, мать. У меня нюх похлеще, чем у автоинспектора… Обсчитали, наверно, на рынке?
Лиза встала, достала из сумки деньги.
— Как посмотреть, — с улыбкой сказала она. — За двадцать минут все отдала. По три рубля.
— По три рубля? Да ты с ума сошла…
— Сошла, — легко согласилась Лиза.
Муж говорил что-то сердитое, она кивала, но не слушала. Потом из потока речи выплыло слово «спешила». Она кивнула:
— Спешила. На свидание спешила.
— Что ты дурочку строишь?! — заорал Николай.
Лиза опять улыбнулась, взглянула на часы.
— Коля, — спросила она, — а я похожа на Мадонну?
— На корову ты похожа! — зло ответил муж.
Она молча швырнула ему в лицо мятые пятерки, трешки, рубли, взяла сумку, стала укладывать туда белье, платья. Сверху на всякий случай положила теплую кофту.
— Что с тобой, Лиза? — Николай уже не ругался. В глазах его росло и ширилось удивление. — Куда ты собралась? Ты вся горишь. Может, вызвать «скорую»?
— Меня украли, потому горю, — нараспев сказала Лиза. — Он обещал украсть меня сегодня. Мы уплывем, как только восемь часы пробьют. Я ухожу.
— Лиза, опомнись! — Николай схватил ее за руки, заглянул в лицо. — Что с тобой?! Какие-то стихи… Что ты бормочешь?
Она рванулась.
— Пусти меня, постылый. Я тороплюсь! Меня заждался Джино.
Николай повалил жену, слабо понимая, что делает, стал вязать ремнем руки. У него с перепугу стучали зубы.
— Успокойся, Лизонька, успокойся, — приговаривал он. — Я мигом… Сейчас приедут врачи, сделают укол… Все будет хорошо, Лизонька. Тебя обязательно вылечат…
На всякий случай он связал ей и ноги. Затягивая узел, бормотал, заикался от ужаса, от непонимания происходящего, диких речей жены:
— Тебя вылечат, вылечат… Полежи минутку, Лизонька. Куда же ты рвешься?! Я только позвоню… сбегаю…
Николай выскочил из дому.
— Решилась я и потому свободна! — крикнула ему вслед Лиза, стараясь зубами развязать ремень. — Удерживайте, мучайте меня, но помните — взлететь теперь могу я. Я сделала тот шаг, который отделяет унылое «хочу» от звонкого «могу».
Она заплакала — навзрыд, тяжко, повизгивая, будто раненый зверек.
— Решилась я, — шептала сквозь слезы Лиза. — Знайте все: решилась!
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ АТЛАНТОВ
— Выпей чаю, приятель. — Жюль отложил картон и уголь, вытер пальцы о мешковину, которой была прикрыта глина. — Эта старая перечница, мадам Боннэ, не топит в мастерской с понедельника, а ты все же раздет.
Марсель Делабар охотно опустил руки и сошел с деревянного помоста, на котором стоял, изображая Атланта. Чай был крепким. Хороший чай!
Скульптор разломил в крепких пальцах яблоко, подал Делабару половину. Коричневые семечки просыпались на пол.
— Вкусный чай…
Солнечный луч пощекотал мохнатую грудь Жюля, и он улыбнулся. За окном — март, воробьи сходят с ума, Луиза вчера забрызгала чулки, а к сентябрю он закончит работу, и этот красавец кузнец будет подпирать балкон новой ратуши; кроме того, он, черт возьми, получит денежки, а Луиза, если — ха! ха! — перестанет краснеть при встречах с мадам Боннэ, получит целую коробку новых чулок…
— Послушай, Делабар. — Скульптор отпил из чашки. — Под балконом, рядом с тобой, будет подружка — Кариатида. Ты, наверное, видел в городе… Так вот. Сейчас сюда подъедет одна знатная дама. То ли маркиза, то ли графиня. Мне, конечно, на ее титулы наплевать, но лицо — божественное! А шейка… Если бы ты видел эту шейку, Марсель. Госпожа Натали! Нет-нет, госпожа Шейка! Представляешь, — Жюль захохотал, — сама напросилась позировать, блажь у нее такая. Три-четыре сеанса ваши, говорит, а я и за один готов ей ручки расцеловать. — Он замолчал, покачал в раздумье головой. — Понимаешь, приятель, женщина, даже каменная, должна быть женщиной. Терпеть не могу атлетических Кариатид…
Скульптор посмотрел на натурщика так, будто потерял нить разговора.
— Так что я тебе, в самом деле, хотел сказать? Ах да! Ты уж, приятель, при графине веди себя деликатно. Помалкивай больше. Они любят обхождение. Понимаешь?
— О чем речь, сударь! — согласился Делабар.
У двери звякнул колокольчик. Жюль отставил чашку, ринулся встречать гостью.
«В кузнице сейчас обедают, — меланхолично подумал Делабар. — Если, конечно, хозяин не подбросил что-нибудь спешное… Горн постреливает угольками, тепло. Луи поджарил молодой свинины с луком. А дядюшка Раймон разливает в кружки вино…»
— Как здесь темно! — Женский возглас прервал его приятные мысли. Он машинально схватил сорочку, прикрыл обнаженный торс.
Делабар не сразу увидел госпожу Натали.
Сначала из полутьмы коридора показались белые бархатные туфельки, затем заструилось длинное атласное платье. Оно оказалось настолько узким в талии, что Делабару перехватило дыхание. За краем атласа, как бы минуя плечи, из двух маленьких полусфер вырастал белый стебель шеи. Вырастал и… возносился.
— Это что за дикарь, господин Жюль? — холодно и брезгливо спросила гостья. — Он подносит вам глину? Но почему он голый?
Делабар вздрогнул, как от удара, и мучительно покраснел. Его огромное тело, на котором пел и играл каждый мускул, вдруг стало уменьшаться, сжиматься, съеживаться, будто карнавальный шар, случайно проткнутый шпагой. Он готов был провалиться сквозь землю, или превратиться в муху и улететь, или даже в таракана — юркнуть куда-нибудь, забиться в щелку. Но перед тем еще раз увидеть ее лицо!
— Ах, Делабар! — возмутился скульптор. — Как ты можешь?! Оденься сейчас же!
Делабар попятился в угол мастерской, где стояли глыбы камня и бочки, зацепил и с грохотом опрокинул табурет.
— Тысяча извинений, ваша милость. — Жюль кружил вокруг знатной дамы, не зная, куда ее усадить. — Моя бедная мастерская и… вы! Несчастного Делабара ослепило ваше несравненное лицо. Впрочем, посмотрите сами: каким тусклым и невзрачным кажется благородный мрамор рядом с вами.
— Вы льстец, — прервала его излияния графиня. — И, судя по всему, преуспеваете в этом занятии больше, чем в своей профессии. Разве вы не видите, что я уже позирую?
— Момент, момент, сударыня! — Жюль схватил картон, уголь. — Я уже работаю. Ловлю, ловлю ваши черты, божественная Натали.
Молодая женщина стояла, полуобернувшись к окну. Марселю Делабару она показалась продолжением света, который пробивался через пыльные стекла, чем-то даже еще более чистым; так иногда, когда перестараются подмастерья, возносится к закопченному потолку кузницы голубое пламя, чтобы тут же исчезнуть.
Он одевался медленно и немо, стараясь даже случайным шорохом не спугнуть прекрасное видение. Его сжигали одновременно и стыд, и непонятная радость, будто подсмотрел недозволенное. Нечто похожее Марсель испытал в четырнадцать лет, когда пошел на речку позвать сестру и вдруг сквозь вербовые заросли увидел несколько нагих девушек, которые гонялись друг за дружкой, брызгались в воде и визжали от восторга.
— Да, искусство выбирает достойных, — со значением сказал Жюль, заканчивая очередной набросок. — Просто красоту — это ничто. Ваше достоинство оттеняет вашу красоту, наполняет ее скрытым смыслом…
«Как он говорит, — позавидовал Делабар и по-детски удивился: — Неужели Она так же ест, спит, как я или Жюль, неужели Она может, например, плакать или кого-нибудь обнимать? Неужели ее можно любить?»
Он устыдился своих мыслей и шагнул поближе к свету. Графиня стояла неподвижно, будто решила превратиться в изваяние без помощи скульптора. В сторону Делабара она даже не глянула.
— Сначала я всегда ловлю линию. — Жюль старался развеять молчание. — Ловлю настроение. А с камнем работаю потом, по памяти.
— У каждого ремесла свои тайны, — согласилась госпожа и досадливо передернула плечами. — Моя кухарка, например, часами может рассказывать, как она варит луковый суп.
Жюль оскорбленно замолчал. Заметив, как сияют глаза Делабара, он покачал головой. Не для тебя она, приятель, говорил его жест. И не терзай себя понапрасну, и думать про нее забудь.
Когда госпожа Натали ушла, Жюль бросил эскизы в угол и отправился к мадам Боннэ.
— Вот! — возвестил он, возвратясь в мастерскую, и потряс двумя бутылками вина. — Мне эта чертова кукла подпортила настроение… Сравнила — луковый суп! — проворчал скульптор, разливая вино. — А ты и уши развесил. Бархатных туфелек не видал?
Эту ночь Делабар спал плохо. В сновидениях его бродили какие-то тени, хозяин ругался и говорил, что надо больше молотом махать, а не бегать по мастерским художников, а затем, уже под утро, когда он выпил полкружки воды и снова уснул, дверь кузницы тихонько скрипнула, и к Делабару явился светлый ангел.
«Это вы? — прошептал Делабар. — Осторожнее, вы измажетесь. Здесь так грязно и много дыма. Как вы решились?»
Госпожа Натали загадочно улыбнулась, поманила его рукой: «Иди же ко мне, дикарь. Не бойся, иди! Я узнала, что в небесах назначено нам быть вместе. Всю жизнь. Иди же!»
Он ступил было к ней, но из горна вдруг взвилось пламя, преградило дорогу.
«Луи, Раймон, — позвал он друзей, — погасите огонь. Скорее. Меня зовут».
В ответ — хохот. Хохотали стены, черный потолок, смеялось и плясало пламя.
«Поторопись же, Делабар! — топнула ножкой Натали. — Я — судьба твоя».
«Она смерть твоя, — возразило пламя. — И вечная мука».
Делабар отстранил его, решительно шагнул к возлюбленной.
Пламя прыгнуло ему на грудь. Делабар вскрикнул и проснулся. Лицо жгло, будто крапивой, тело сладко ныло, и никак нельзя было понять: объединил или разъединил их во веки веков грешный и ясный пламень.
С утра зарядил нудный дождь. В мастерской стало еще темнее, а на южной стене проступило пятно от сырости. Ругая на чем свет стоит мадам Боннэ, Жюль собрал по углам щепки и разный хлам, разбил один из ящиков, в которых хранил эскизы, и с помощью Делабара растопил печку.
— Ты заметил вчера, какие у нее глаза? — спросил скульптор, устраиваясь на колченогом табурете. — У этой гранд-особы. Не заметил? Черные у нее глаза, приятель. Нехорошие! У меня теперь вся работа из рук валится. — Он глянул на Делабара, улыбнулся. — А ты чего такой хмурый? Может, «Шейка приснилась, а? Да ты не красней, не красней. Я за показ деньги не беру. Любуйся, коль есть охота, но что толку? Вот моя Луиза…
Звякнул колокольчик. Жюль, тотчас забыв о своей Луизе, побежал открывать дверь.
Наверное, этот ненастный день графиня из прихоти посчитала солнечным. Она не только заметила Делабара, но даже поздоровалась с ним. Делабар просиял. Он смотрел на нее, будто пес, преданно и влюбленно. Может, и вправду их души встречались во сне?
— Господин Жюль, — деловито заявила графиня, поправляя корону прически. — Я сегодня сокращаю сеанс. У меня ожидаются гости, кроме того, мне надоело позировать. Весьма бессмысленное занятие. Я думала, что это будет интересней.
— Смысл есть, — хмуро возразил Жюль. — Разве вас не радует мысль, что ваше изображение украсит ратушу?
— Ах, — сказала госпожа Натали, — когда это еще будет. Да и кто будет знать, что Кариатида — это я!
«Я! Я буду знать! — едва не воскликнул Делабар. — Вместо церкви я буду ходить теперь к ратуше, госпожа!»
Графиня заметила его пылкий взгляд, холодно кивнула в сторону Делабара:
— Ваш подмастерье, господин Жюль, изнывает от скуки. В моем доме слуги всегда при деле и не пялят глаза на гостей. Тем более на дам.
Делабару от обиды свело скулы.
— Вы ошибаетесь, сударыня, — с ехидцей сказал Жюль. — Господин Делабар, правда, беден, но он не подмастерье и не слуга. Он свободный человек. И так же, как и вы, позирует для ратуши.
— Вы шутите?! — воскликнула графиня. На ее щеках зажегся гневный румянец. — Чтобы этот мужлан — и рядом со мной? В кошмарном сне — это еще куда ни шло. — Она на миг смутилась. — Но на площади, рядом со мной?! Ни за что! Вы просто шут, господин Жюль! С меня довольно. Прощайте!
Делабар замер.
«Она сказала — сон! Значит, было! Был огонь! Ведь только любящим сердцам провидение посылает одинаковые сны».
Хлопнула дверь.
— Вот и кончилась твоя любовь, приятель. — Жюль пожал плечами. — По этому поводу я схожу к мадам Боннэ за бутылочкой вина. Помянем все святое.
Сырое полотно с шумом полетело на землю.
— Надо отойти дальше, — посоветовал скульптор.
Мэр города рассмеялся:
— Ничего, господин Жюль. Перспективу мы позже посмотрим. Наверное, недаром говорят: художники показывают свои работы издали, чтобы скрыть изъяны и недостатки. Ну, ну, не обижайтесь. С заказом вы справились. Право, как живые.
Он запрокинул голову, всматриваясь в фигуры Атланта и Кариатиды.
— Мне нравится! — заключил мэр. — Вон какая она воздушная да капризная: ишь, отвернулась, не подступись, будто знатная дама.
— А как вам Атлант? — спросил скульптор, и довольная улыбка озарила его лицо.
— Глаз с нее не сводит, — засмеялся мэр. — А ему следует балкон поддерживать.
— Значит, поймал я их линию, — загадочно сказал скульптор и повернулся к мэру: — Означают ли ваши слова, сударь, что я могу получить вознаграждение?
— Сполна, мой дорогой, — ответил тот, любуясь Кариатидой. — И дополнительное тоже. За высокое умение, которое оживило сей камень.
Над черепичными крышами катилась полная луна. Часы, расположенные слева от балкона, который поддерживали Атлант и Кариатида, ударили с тупой и мертвой силой, возвещая полночь.
Низкий тугой звук толкнул Атланта и разбудил его. Тихий ток жизни вошел в каменное тело, и белый мрамор чуть-чуть порозовел. В следующий миг он увидел Кариатиду и вздрогнул от неожиданности — от уступа, на котором он стоял, откололся кусок штукатурки и обрушился вниз. Вне всяких сомнений, мастерство господина Жюля скрыло ток жизни и в изваянии Натали. Вне всяких сомнений, ее каменному сну тоже пришел конец, но — гордая и надменная — она не подала и виду. Серебристый свет луны нерешительно касался ее обнаженной груди (господи, Жюль, зачем ты открыл ее всему миру?), струился по складкам мраморной одежды. Атлант поспешил отвести взор и впервые ощутил окаменелость своего нового тела, увидел нелепые бугры мускулов. Мысли его двигались крайне медленно. Прошла не одна неделя после пробуждения, пока он почувствовал и осознал свет и мрак, собственную неподвижность и многоликую жизнь города, которая протекала где-то там внизу — непостижимая и мучительно знакомая. Но то, что Натали по-прежнему не замечает его, презирает даже тень Атланта, он понял сразу, как только увидел ее рядом, с другой стороны балкона.
В этой жизни все было иначе. Время текло по улицам, здесь же, на уровне крыш, оно дремало, угадывалась только смена времен года — по наряду деревьев да еще по тому, что пролетало мимо балкона — дождь или снег. Годы здесь менялись чаще, чем дни. Настоящая жизнь измеряется событиями, сюда же только птицы залетали да иногда, весной, собирались на балконе кошачьи компании — петь серенады.
Атланту эта медленная жизнь нравилась. Медленная жизнь предполагала вечное занятие, и оно у него было. Он смотрел на свою Натали, и каменное существо его наполнялось обожанием.
Теперь он часто вспоминал свой сон. Им в самом деле назначено быть вместе. Вместе, да не совсем. В той, настоящей, жизни он не сказал ей ни слова — так вышло, говорил всегда Жюль, — а нынче уста и вовсе немые. Но это не пугало Атланта. Он видит Натали, и рано или поздно ей надоест притворяться камнем, она оценит его верность и терпение. Неважно когда — через десять лет, через тысячу… Нет конца их странной жизни, и нет конца его терпению.
Так думал Атлант. Но иногда, в морозные ночи, обычная выдержка изменяла ему. Появлялось желание перешагнуть, перепрыгнуть пространство, разделявшее их, прижать Натали к себе, прикрыть ее от стужи своим большим телом, согреть. Еще тоскливее было Атланту в метели. Снег разрастался, слепил глаза, его белая пелена скрывала Натали, и ему мерещилось самое невероятное: вдруг украдут ее или сама уйдет — гордячка, недотрога.
Прошло много лет.
Однажды утром он заметил в переулке странную процессию: пегая лошадка тянула по мостовой телегу, на которой был установлен простой дощатый гроб; за телегой шли несколько старух и мальчик — видимо, случайно пристали, из любопытства. Траурная процессия приблизилась.
У ворот ратуши стояли какие-то люди и тихонько переговаривались. Он прислушался.
— Как ее судьба разорила, — вздохнула черноглазая цветочница. — Ни добра, ни тела.
— Графиней была, — подтвердил востроносый господин в измятой рубашке.
Атлант посмотрел вниз, на покойницу — худую, кривоносую старуху — и ужаснулся. Неужели эта безобразная старуха — Натали, его вечная любовь, его ненаглядная Шейка?! Нет, нет, нет! Привиделось, показалось! Нет!
Атлант поспешно глянул влево, на свою нынешнюю Натали, чтобы убедиться: Кариатида по-прежнему молода и прекрасна. Глянул и впервые за все годы встретил ее взгляд.
«Не смотри ТУДА! — говорил он. — Не смей туда смотреть!»
Атлант, как все немые, отлично знал язык взглядов, по едва заметному движению губ мог узнать произнесенное слово. Он понял высочайшее повеление и несказанно обрадовался — свершилось! — Натали наконец оттаяла. Не беда, что минуту спустя Кариатида вновь стала недоступной, как звезда, а ее надменный взгляд уплыл в пустое небо. Свершилось!
День тот, без меры знойный, тянулся будто год» потому что радость не измеряется временем, а живет сама по себе. К вечеру ветер пригнал по-азиатски лютую орду туч, сухие молнии несколько раз стеганули город, и хлынула вода. Не ливень, а именно вода, теплый бурлящий водопад, вмиг спрятавший дома и деревья. Под мышкой у Атланта беспокойно завозились ласточки. Они жили там уже четвертое лето, прилепив гнездо в расщелине между телом и стеной ратуши. Это были приятные соседи. Особенно Атланта умиляли птенцы, которые появлялись каждой весной и тыкались в его руку мягкими голодными клювиками. Получалось щекотно и смешно.
Ветер, наверное, изменил направление. Теперь балкон не прикрывал их, вода неслась везде, и Атланту вдруг показалось, что этот живой упругий поток объединил его с любимой, связал тысячами нитей дождя в одно целое. Нечто подобное пригрезилось, наверное, и Натали. Вспыхнувшая молния выхватила на миг ее лицо из мрака. Натали улыбалась.
После этого они стали здороваться по утрам.
Атлант терпеливо учил любимую разговаривать взглядами, едва заметными движениями каменных губ. Он рассказывал ей о кузнице, о Луи и дядюшке Раймоне, о том, как нашел его Жюль и уговорил позировать… Он рассказал ей также свой сон и попробовал передать, что он почувствовал, когда увидел ее в мастерской, о чем думал все эти годы. Он рассказывал ей все это эдак лет пятьдесят. Натали больше молчала, и Атлант уже начал побаиваться: вдруг состарится мрамор, а он так и не узнает, чем жила она, какие цветы и песни любила.
Прошло еще, считай, сто лет. Атлант и Кариатида стали приятелями, однако по-прежнему госпожа Натали оставалась для Марселя Делабара загадочной и непостижимой. Недоступной пониманию.
Все решил случай.
Сырым мартовским утром Атлант меланхолично наблюдал, как по его торсу медленно двигаются муравьи. Они давно проложили по нему свою большую дорогу и сновали туда-сюда по своим делам, а то скопом волокли добычу — какую-нибудь букашку или сухую травинку для строительных нужд. Многих из них Атлант уже различал и даже придумал им имена. Вот и сейчас пробежали два Новобранца, за ними проковылял Хромой кардинал… Пока Атлант забавлялся, внизу, на площади, вдруг послышались возбужденные голоса, громыхнул выстрел, и к небу взвилась песня:
Марсель Делабар охотно опустил руки и сошел с деревянного помоста, на котором стоял, изображая Атланта. Чай был крепким. Хороший чай!
Скульптор разломил в крепких пальцах яблоко, подал Делабару половину. Коричневые семечки просыпались на пол.
— Вкусный чай…
Солнечный луч пощекотал мохнатую грудь Жюля, и он улыбнулся. За окном — март, воробьи сходят с ума, Луиза вчера забрызгала чулки, а к сентябрю он закончит работу, и этот красавец кузнец будет подпирать балкон новой ратуши; кроме того, он, черт возьми, получит денежки, а Луиза, если — ха! ха! — перестанет краснеть при встречах с мадам Боннэ, получит целую коробку новых чулок…
— Послушай, Делабар. — Скульптор отпил из чашки. — Под балконом, рядом с тобой, будет подружка — Кариатида. Ты, наверное, видел в городе… Так вот. Сейчас сюда подъедет одна знатная дама. То ли маркиза, то ли графиня. Мне, конечно, на ее титулы наплевать, но лицо — божественное! А шейка… Если бы ты видел эту шейку, Марсель. Госпожа Натали! Нет-нет, госпожа Шейка! Представляешь, — Жюль захохотал, — сама напросилась позировать, блажь у нее такая. Три-четыре сеанса ваши, говорит, а я и за один готов ей ручки расцеловать. — Он замолчал, покачал в раздумье головой. — Понимаешь, приятель, женщина, даже каменная, должна быть женщиной. Терпеть не могу атлетических Кариатид…
Скульптор посмотрел на натурщика так, будто потерял нить разговора.
— Так что я тебе, в самом деле, хотел сказать? Ах да! Ты уж, приятель, при графине веди себя деликатно. Помалкивай больше. Они любят обхождение. Понимаешь?
— О чем речь, сударь! — согласился Делабар.
У двери звякнул колокольчик. Жюль отставил чашку, ринулся встречать гостью.
«В кузнице сейчас обедают, — меланхолично подумал Делабар. — Если, конечно, хозяин не подбросил что-нибудь спешное… Горн постреливает угольками, тепло. Луи поджарил молодой свинины с луком. А дядюшка Раймон разливает в кружки вино…»
— Как здесь темно! — Женский возглас прервал его приятные мысли. Он машинально схватил сорочку, прикрыл обнаженный торс.
Делабар не сразу увидел госпожу Натали.
Сначала из полутьмы коридора показались белые бархатные туфельки, затем заструилось длинное атласное платье. Оно оказалось настолько узким в талии, что Делабару перехватило дыхание. За краем атласа, как бы минуя плечи, из двух маленьких полусфер вырастал белый стебель шеи. Вырастал и… возносился.
— Это что за дикарь, господин Жюль? — холодно и брезгливо спросила гостья. — Он подносит вам глину? Но почему он голый?
Делабар вздрогнул, как от удара, и мучительно покраснел. Его огромное тело, на котором пел и играл каждый мускул, вдруг стало уменьшаться, сжиматься, съеживаться, будто карнавальный шар, случайно проткнутый шпагой. Он готов был провалиться сквозь землю, или превратиться в муху и улететь, или даже в таракана — юркнуть куда-нибудь, забиться в щелку. Но перед тем еще раз увидеть ее лицо!
— Ах, Делабар! — возмутился скульптор. — Как ты можешь?! Оденься сейчас же!
Делабар попятился в угол мастерской, где стояли глыбы камня и бочки, зацепил и с грохотом опрокинул табурет.
— Тысяча извинений, ваша милость. — Жюль кружил вокруг знатной дамы, не зная, куда ее усадить. — Моя бедная мастерская и… вы! Несчастного Делабара ослепило ваше несравненное лицо. Впрочем, посмотрите сами: каким тусклым и невзрачным кажется благородный мрамор рядом с вами.
— Вы льстец, — прервала его излияния графиня. — И, судя по всему, преуспеваете в этом занятии больше, чем в своей профессии. Разве вы не видите, что я уже позирую?
— Момент, момент, сударыня! — Жюль схватил картон, уголь. — Я уже работаю. Ловлю, ловлю ваши черты, божественная Натали.
Молодая женщина стояла, полуобернувшись к окну. Марселю Делабару она показалась продолжением света, который пробивался через пыльные стекла, чем-то даже еще более чистым; так иногда, когда перестараются подмастерья, возносится к закопченному потолку кузницы голубое пламя, чтобы тут же исчезнуть.
Он одевался медленно и немо, стараясь даже случайным шорохом не спугнуть прекрасное видение. Его сжигали одновременно и стыд, и непонятная радость, будто подсмотрел недозволенное. Нечто похожее Марсель испытал в четырнадцать лет, когда пошел на речку позвать сестру и вдруг сквозь вербовые заросли увидел несколько нагих девушек, которые гонялись друг за дружкой, брызгались в воде и визжали от восторга.
— Да, искусство выбирает достойных, — со значением сказал Жюль, заканчивая очередной набросок. — Просто красоту — это ничто. Ваше достоинство оттеняет вашу красоту, наполняет ее скрытым смыслом…
«Как он говорит, — позавидовал Делабар и по-детски удивился: — Неужели Она так же ест, спит, как я или Жюль, неужели Она может, например, плакать или кого-нибудь обнимать? Неужели ее можно любить?»
Он устыдился своих мыслей и шагнул поближе к свету. Графиня стояла неподвижно, будто решила превратиться в изваяние без помощи скульптора. В сторону Делабара она даже не глянула.
— Сначала я всегда ловлю линию. — Жюль старался развеять молчание. — Ловлю настроение. А с камнем работаю потом, по памяти.
— У каждого ремесла свои тайны, — согласилась госпожа и досадливо передернула плечами. — Моя кухарка, например, часами может рассказывать, как она варит луковый суп.
Жюль оскорбленно замолчал. Заметив, как сияют глаза Делабара, он покачал головой. Не для тебя она, приятель, говорил его жест. И не терзай себя понапрасну, и думать про нее забудь.
Когда госпожа Натали ушла, Жюль бросил эскизы в угол и отправился к мадам Боннэ.
— Вот! — возвестил он, возвратясь в мастерскую, и потряс двумя бутылками вина. — Мне эта чертова кукла подпортила настроение… Сравнила — луковый суп! — проворчал скульптор, разливая вино. — А ты и уши развесил. Бархатных туфелек не видал?
Эту ночь Делабар спал плохо. В сновидениях его бродили какие-то тени, хозяин ругался и говорил, что надо больше молотом махать, а не бегать по мастерским художников, а затем, уже под утро, когда он выпил полкружки воды и снова уснул, дверь кузницы тихонько скрипнула, и к Делабару явился светлый ангел.
«Это вы? — прошептал Делабар. — Осторожнее, вы измажетесь. Здесь так грязно и много дыма. Как вы решились?»
Госпожа Натали загадочно улыбнулась, поманила его рукой: «Иди же ко мне, дикарь. Не бойся, иди! Я узнала, что в небесах назначено нам быть вместе. Всю жизнь. Иди же!»
Он ступил было к ней, но из горна вдруг взвилось пламя, преградило дорогу.
«Луи, Раймон, — позвал он друзей, — погасите огонь. Скорее. Меня зовут».
В ответ — хохот. Хохотали стены, черный потолок, смеялось и плясало пламя.
«Поторопись же, Делабар! — топнула ножкой Натали. — Я — судьба твоя».
«Она смерть твоя, — возразило пламя. — И вечная мука».
Делабар отстранил его, решительно шагнул к возлюбленной.
Пламя прыгнуло ему на грудь. Делабар вскрикнул и проснулся. Лицо жгло, будто крапивой, тело сладко ныло, и никак нельзя было понять: объединил или разъединил их во веки веков грешный и ясный пламень.
С утра зарядил нудный дождь. В мастерской стало еще темнее, а на южной стене проступило пятно от сырости. Ругая на чем свет стоит мадам Боннэ, Жюль собрал по углам щепки и разный хлам, разбил один из ящиков, в которых хранил эскизы, и с помощью Делабара растопил печку.
— Ты заметил вчера, какие у нее глаза? — спросил скульптор, устраиваясь на колченогом табурете. — У этой гранд-особы. Не заметил? Черные у нее глаза, приятель. Нехорошие! У меня теперь вся работа из рук валится. — Он глянул на Делабара, улыбнулся. — А ты чего такой хмурый? Может, «Шейка приснилась, а? Да ты не красней, не красней. Я за показ деньги не беру. Любуйся, коль есть охота, но что толку? Вот моя Луиза…
Звякнул колокольчик. Жюль, тотчас забыв о своей Луизе, побежал открывать дверь.
Наверное, этот ненастный день графиня из прихоти посчитала солнечным. Она не только заметила Делабара, но даже поздоровалась с ним. Делабар просиял. Он смотрел на нее, будто пес, преданно и влюбленно. Может, и вправду их души встречались во сне?
— Господин Жюль, — деловито заявила графиня, поправляя корону прически. — Я сегодня сокращаю сеанс. У меня ожидаются гости, кроме того, мне надоело позировать. Весьма бессмысленное занятие. Я думала, что это будет интересней.
— Смысл есть, — хмуро возразил Жюль. — Разве вас не радует мысль, что ваше изображение украсит ратушу?
— Ах, — сказала госпожа Натали, — когда это еще будет. Да и кто будет знать, что Кариатида — это я!
«Я! Я буду знать! — едва не воскликнул Делабар. — Вместо церкви я буду ходить теперь к ратуше, госпожа!»
Графиня заметила его пылкий взгляд, холодно кивнула в сторону Делабара:
— Ваш подмастерье, господин Жюль, изнывает от скуки. В моем доме слуги всегда при деле и не пялят глаза на гостей. Тем более на дам.
Делабару от обиды свело скулы.
— Вы ошибаетесь, сударыня, — с ехидцей сказал Жюль. — Господин Делабар, правда, беден, но он не подмастерье и не слуга. Он свободный человек. И так же, как и вы, позирует для ратуши.
— Вы шутите?! — воскликнула графиня. На ее щеках зажегся гневный румянец. — Чтобы этот мужлан — и рядом со мной? В кошмарном сне — это еще куда ни шло. — Она на миг смутилась. — Но на площади, рядом со мной?! Ни за что! Вы просто шут, господин Жюль! С меня довольно. Прощайте!
Делабар замер.
«Она сказала — сон! Значит, было! Был огонь! Ведь только любящим сердцам провидение посылает одинаковые сны».
Хлопнула дверь.
— Вот и кончилась твоя любовь, приятель. — Жюль пожал плечами. — По этому поводу я схожу к мадам Боннэ за бутылочкой вина. Помянем все святое.
Сырое полотно с шумом полетело на землю.
— Надо отойти дальше, — посоветовал скульптор.
Мэр города рассмеялся:
— Ничего, господин Жюль. Перспективу мы позже посмотрим. Наверное, недаром говорят: художники показывают свои работы издали, чтобы скрыть изъяны и недостатки. Ну, ну, не обижайтесь. С заказом вы справились. Право, как живые.
Он запрокинул голову, всматриваясь в фигуры Атланта и Кариатиды.
— Мне нравится! — заключил мэр. — Вон какая она воздушная да капризная: ишь, отвернулась, не подступись, будто знатная дама.
— А как вам Атлант? — спросил скульптор, и довольная улыбка озарила его лицо.
— Глаз с нее не сводит, — засмеялся мэр. — А ему следует балкон поддерживать.
— Значит, поймал я их линию, — загадочно сказал скульптор и повернулся к мэру: — Означают ли ваши слова, сударь, что я могу получить вознаграждение?
— Сполна, мой дорогой, — ответил тот, любуясь Кариатидой. — И дополнительное тоже. За высокое умение, которое оживило сей камень.
Над черепичными крышами катилась полная луна. Часы, расположенные слева от балкона, который поддерживали Атлант и Кариатида, ударили с тупой и мертвой силой, возвещая полночь.
Низкий тугой звук толкнул Атланта и разбудил его. Тихий ток жизни вошел в каменное тело, и белый мрамор чуть-чуть порозовел. В следующий миг он увидел Кариатиду и вздрогнул от неожиданности — от уступа, на котором он стоял, откололся кусок штукатурки и обрушился вниз. Вне всяких сомнений, мастерство господина Жюля скрыло ток жизни и в изваянии Натали. Вне всяких сомнений, ее каменному сну тоже пришел конец, но — гордая и надменная — она не подала и виду. Серебристый свет луны нерешительно касался ее обнаженной груди (господи, Жюль, зачем ты открыл ее всему миру?), струился по складкам мраморной одежды. Атлант поспешил отвести взор и впервые ощутил окаменелость своего нового тела, увидел нелепые бугры мускулов. Мысли его двигались крайне медленно. Прошла не одна неделя после пробуждения, пока он почувствовал и осознал свет и мрак, собственную неподвижность и многоликую жизнь города, которая протекала где-то там внизу — непостижимая и мучительно знакомая. Но то, что Натали по-прежнему не замечает его, презирает даже тень Атланта, он понял сразу, как только увидел ее рядом, с другой стороны балкона.
В этой жизни все было иначе. Время текло по улицам, здесь же, на уровне крыш, оно дремало, угадывалась только смена времен года — по наряду деревьев да еще по тому, что пролетало мимо балкона — дождь или снег. Годы здесь менялись чаще, чем дни. Настоящая жизнь измеряется событиями, сюда же только птицы залетали да иногда, весной, собирались на балконе кошачьи компании — петь серенады.
Атланту эта медленная жизнь нравилась. Медленная жизнь предполагала вечное занятие, и оно у него было. Он смотрел на свою Натали, и каменное существо его наполнялось обожанием.
Теперь он часто вспоминал свой сон. Им в самом деле назначено быть вместе. Вместе, да не совсем. В той, настоящей, жизни он не сказал ей ни слова — так вышло, говорил всегда Жюль, — а нынче уста и вовсе немые. Но это не пугало Атланта. Он видит Натали, и рано или поздно ей надоест притворяться камнем, она оценит его верность и терпение. Неважно когда — через десять лет, через тысячу… Нет конца их странной жизни, и нет конца его терпению.
Так думал Атлант. Но иногда, в морозные ночи, обычная выдержка изменяла ему. Появлялось желание перешагнуть, перепрыгнуть пространство, разделявшее их, прижать Натали к себе, прикрыть ее от стужи своим большим телом, согреть. Еще тоскливее было Атланту в метели. Снег разрастался, слепил глаза, его белая пелена скрывала Натали, и ему мерещилось самое невероятное: вдруг украдут ее или сама уйдет — гордячка, недотрога.
Прошло много лет.
Однажды утром он заметил в переулке странную процессию: пегая лошадка тянула по мостовой телегу, на которой был установлен простой дощатый гроб; за телегой шли несколько старух и мальчик — видимо, случайно пристали, из любопытства. Траурная процессия приблизилась.
У ворот ратуши стояли какие-то люди и тихонько переговаривались. Он прислушался.
— Как ее судьба разорила, — вздохнула черноглазая цветочница. — Ни добра, ни тела.
— Графиней была, — подтвердил востроносый господин в измятой рубашке.
Атлант посмотрел вниз, на покойницу — худую, кривоносую старуху — и ужаснулся. Неужели эта безобразная старуха — Натали, его вечная любовь, его ненаглядная Шейка?! Нет, нет, нет! Привиделось, показалось! Нет!
Атлант поспешно глянул влево, на свою нынешнюю Натали, чтобы убедиться: Кариатида по-прежнему молода и прекрасна. Глянул и впервые за все годы встретил ее взгляд.
«Не смотри ТУДА! — говорил он. — Не смей туда смотреть!»
Атлант, как все немые, отлично знал язык взглядов, по едва заметному движению губ мог узнать произнесенное слово. Он понял высочайшее повеление и несказанно обрадовался — свершилось! — Натали наконец оттаяла. Не беда, что минуту спустя Кариатида вновь стала недоступной, как звезда, а ее надменный взгляд уплыл в пустое небо. Свершилось!
День тот, без меры знойный, тянулся будто год» потому что радость не измеряется временем, а живет сама по себе. К вечеру ветер пригнал по-азиатски лютую орду туч, сухие молнии несколько раз стеганули город, и хлынула вода. Не ливень, а именно вода, теплый бурлящий водопад, вмиг спрятавший дома и деревья. Под мышкой у Атланта беспокойно завозились ласточки. Они жили там уже четвертое лето, прилепив гнездо в расщелине между телом и стеной ратуши. Это были приятные соседи. Особенно Атланта умиляли птенцы, которые появлялись каждой весной и тыкались в его руку мягкими голодными клювиками. Получалось щекотно и смешно.
Ветер, наверное, изменил направление. Теперь балкон не прикрывал их, вода неслась везде, и Атланту вдруг показалось, что этот живой упругий поток объединил его с любимой, связал тысячами нитей дождя в одно целое. Нечто подобное пригрезилось, наверное, и Натали. Вспыхнувшая молния выхватила на миг ее лицо из мрака. Натали улыбалась.
После этого они стали здороваться по утрам.
Атлант терпеливо учил любимую разговаривать взглядами, едва заметными движениями каменных губ. Он рассказывал ей о кузнице, о Луи и дядюшке Раймоне, о том, как нашел его Жюль и уговорил позировать… Он рассказал ей также свой сон и попробовал передать, что он почувствовал, когда увидел ее в мастерской, о чем думал все эти годы. Он рассказывал ей все это эдак лет пятьдесят. Натали больше молчала, и Атлант уже начал побаиваться: вдруг состарится мрамор, а он так и не узнает, чем жила она, какие цветы и песни любила.
Прошло еще, считай, сто лет. Атлант и Кариатида стали приятелями, однако по-прежнему госпожа Натали оставалась для Марселя Делабара загадочной и непостижимой. Недоступной пониманию.
Все решил случай.
Сырым мартовским утром Атлант меланхолично наблюдал, как по его торсу медленно двигаются муравьи. Они давно проложили по нему свою большую дорогу и сновали туда-сюда по своим делам, а то скопом волокли добычу — какую-нибудь букашку или сухую травинку для строительных нужд. Многих из них Атлант уже различал и даже придумал им имена. Вот и сейчас пробежали два Новобранца, за ними проковылял Хромой кардинал… Пока Атлант забавлялся, внизу, на площади, вдруг послышались возбужденные голоса, громыхнул выстрел, и к небу взвилась песня: