- Конечно, конечно, - уже ковыряясь внутри пианино, ворчал Феклушкин. - Здесь нет средств, там нет средств, а мастер Феклушкин извольте делать все за спасибо и питаться божьим духом.
- Дяденька, - почти со слезами просила Люся, - мы вас очень, очень просим.
Три дня Феклушкин настраивал пианино, три дня ворчал, а на четвертый аккуратно сложил в чемоданчик свои инструменты и торжественно сказал:
- Извольте-с, ваше пианино в полном порядке.
- Дядя Феклушкин, - обрадованно закричала Люся, - какое вам спасибо!
Люся теперь целые дни сидела у пианино и одним пальцем играла, играла, играла. В определенные часы прикатывал на велосипеде высокий мужчина, и тогда уж под его аккомпанемент Люся пела. Иногда после окончания урока учитель говорил ей:
- Ну, девочка моя, если мы и дальше так будем заниматься, то добьемся неплохих результатов.
Подглядывая в окно за игрой Люси, Петька говорил:
- Эх, остались мы с тобой вдвоем, Ванятка: Володя от книг и головы не поднимает, Люся тоже целыми днями бубнит. Знать, позабыли они о своих друзьях. Но мы уж с тобой всегда неразлучны будем.
- Остужев, где ты прячешься? - раздается голос дежурного по колонии.
- А что случилось?
- Быстро одевайся в рабочую форму, сейчас поедешь с ребятами собирать фрукты в деревню.
- Фрукты? В любое время.
- Я тоже? - говорит Петька.
- Тебя в списках нет. Быстрее, Остужев, все уже готовы.
- А надолго едем?
- На целый месяц. Да что ты мне допрос устраиваешь? Быстрей беги одеваться.
Когда я пришел к центральному зданию колонии, где у нас устраивались всякие сборы, там уже было полно ребят.
- Остужев, сюда! - крикнула Три Кости.
У меня упало сердце. "Ну, - думаю, - в деревне она мне отомстит за ведро со щеткой. В колонии бы за меня в случае чего могли заступиться Петька с Володькой, а там..."
Но делать нечего, лезу на подводу.
- Поехали! - кричит Три Кости.
Второпях я пожал подбежавшему цыганенку руку, и мы тронулись в путь.
В пути на меня напал сон. Закрою глаза - передо мной встает Три Кости: "Я тебе покажу, как воспитателям устраивать разные штучки". Надевает мне на голову ведро и так стучит по нему кулаками, что я вздрагиваю и просыпаюсь. Один раз закрыл глаза и вижу себя в красивой кошевке, и везут ее три гнедых рысака, а правит ими Петька Смерч. И так быстро лошади несутся, что у меня захватывает дух,
"Петька, куда ты везешь меня?"
"К тете Дуняше".
А сам так и хлещет и хлещет вожжами лошадей.
"Ты что так гонишь?" - спрашиваю я.
"А вон смотри, верхом на щетке нас нагоняет Три Кости".
И правда, на той самой щетке, которой я подпирал ведро, несется она, вот-вот нагонит нас.
"Петька, быстрей погоняй лошадей!"
"Теперь уж нас не настигнет - вот деревня".
Когда я открыл глаза - и верно, впереди деревня, большая, в садах. Километра за три до нее нас остановил высокий человек в красноармейской фуражке и повернул лошадей к большому сараю, в стороне от дороги.
Устроившись в сарае, мы прежде всего до отвала наелись яблок, потом уж начали собирать их в корзины.
По вечерам мы разжигали возле сарая костер и варили ужин. У костра рассказывали разные истории из беспризорной жизни, а больше всего о хороших людях, которые встречались на пути. Один парнишка рассказал, как он разговаривал с писателем Максимом Горьким, и все завидовали ему, а я - как видел в цирке наркома Луначарского, и тоже мне завидовали.
Однажды, когда мы сидели у костра, к нам подошли три человека, двое одеты были по-деревенски, а один по-городскому. Они поздоровались с нами и начали пытливо оглядывать всех.
- Вы что это, братцы, обираете чужие сады? - вдруг сказал горожанин. - Вы знаете, чьи эти сады?
- Здешней коммуны, - ответил один из нас.
- Это вот чьи сады, - и ткнул пальцем на мордастого человека в вышитой рубашке. - Если сейчас же не уберетесь отсюда... - и он показал рукоятку нагана. - Я думаю, вы поняли меня?
Мы молчали. Из-за сарая вышел еще один человек.
Наши колонисты так и ахнули:
- Шаман!
Я про этого Шамана слышал в колонии. Он когда-то был таким же воспитанником, как и мы, потом связался с бандитами, поджег наши мастерские и сбежал,
- Кончай батрачить! - закричал Шаман, подходя к нам. - С этой минуты вы свободны, как ветер, разбегайтесь на все четыре стороны. Кто хочет промышлять с нами, айда сюда. Не дрейфьте, берите в лапы легавых, бейте их!
Наши "женихи" Васька Сиплый и Сенька Вьюн прищурились и пытливо глядят на Шамана. Они когда-то были его друзьями.
Я вдруг забеспокоился: "А где же наша Три Кости? Неужели сбежала?"
- Сбежала, - сказал кто-то вслух.
Видно, не один я ее вспомнил.
Маленькие начали жаться к Вьюну и Сиплому.
- Чего стоите? - кричал Шаман. - Снимайте с шеи красные тряпки, кидайте их в огонь.
Кто-то начал развязывать галстук, кто-то отвинчивать колонистский значок.
- Не трогайте галстуков! - вдруг сказал Вьюн.
- А-а, Вьюн, легавым стал? - Шаман так грозно процедил это, что малыши отодвинулись от Сеньки.
Но Вьюн весело посмотрел на них. И малыши опять прилипли к нему.
- Может, среди вас есть и комиссарские сыночки? - спросил мордастый человек и ткнул пальцем в первого попавшегося малыша. - Может, ты?
- Нет, нет, - закричал тот, - мой папа богу молился!
- А кто?
- Не знаю я, не помню.
- А ну-ка, вспомни.
Мальчуган блуждающим взглядом обвел колонистов.
- Ну, - торопил его мордастый мужик.
- Ванятка Остужев говорил, что его отец комиссарил в деревне.
- Который?
- А вон тот, кудрявый.
Мужик своей ручищей, как кузнечными клещами, сдавил мое горло.
- Не смейте трогать моих воспитанников! - вдруг послышался из темноты голос Три Кости. Она подлетела к костру, вырвала меня из рук мужика, оттолкнула в сторону и закричала: Не позволю никому трогать моих детей!
Потом повернулась к нам и уже тихо сказала:
- Ребята, не волнуйтесь, все будет в порядке, - так сказала, будто ей одолеть этих бандитов ничего не стоит.
И кивнула им:
- Пойдемте поговорим в сторонке. - Она вошла в сарай и стала недалеко от входа.
Они переглянулись, пошли за ней. Мордастый ей что-то начал говорить, размахивая руками.
Кто-то из наших крикнул:
- Смотрите, ведь бьют Три Кости!
- Васька, - скомандовал Вьюн Сиплому, - подавайся к Шаману!
- Шаман, - крикнул Васька, - принимай и нас, мы тоже с вами.
- Ага, надумали, - крикнул тот из сарая.
- Ребята, пошли, - сказал Васька, обратившись к нам.
Я как ни зол был на Три Кости, но сейчас мне стало жалко ее.
- Не пойду с вами, - сказал я.
Смотрю, другие ребята тоже повесили носы.
- Братцы, надо идти, - проговорил Вьюн, - становитесь около каждого лба человека по четыре. Мы их сейчас возьмем тепленькими. Васька, не забывай, что у них оружие, держитесь с ними вплотную. Как дам сигнал, хватайте их за руки. Ну, валяйте, ребята.
Мы зашли в сарай. Вьюн пронзительно свистнул, и мы облепили пришельцев, как муравьи. Одни повисли у них на руках, другие кинулись под ноги, а третьи уже шарили по карманам, разыскивая оружие.
- Тащите в сторону Три Кости, не сомните ее! - командовал Вьюн...
...И вот уже все кончено. Бандитов отвезли в деревню. Ворота сарая открыты, а за воротами светлая лунная ночь.
Ребята лежат в сарае на соломе и вроде спят. Нет, не все еще спят. В углу слышится шепот. Потом раздается голос.
- Ты, губошлеп, когда-нибудь кончишь свой разговор? Три Кости спит.
А в ответ:
- Дрын, если когда-нибудь еще назовешь Елену Ивановну так, - заплачешь.
Я повернулся в сторону воспитательницы. Она лежит рядом, и глаза у нее открыты.
- Елена Ивановна, - тихо позвал я, - тогда ведь я не вас хотел облить, а Петьку-цыганенка.
- А я знаю, - сказала она.
Потихоньку, потихоньку и мы разговорились. Я рассказал ей о своей деревне, о тете Дуняше. К нам подсели еще ребята, и разговор завязался такой, что нам его хватило до самого утра, а утром, как ни хотелось всем спать, пошли на работу.
Елена Ивановна после этого случая нисколько не стала добрее. Будто и не было этой ночи, бандитов и нашего разговора.
Через месяц мы вернулись в колонию. Я побежал разыскивать цыганенка Петьку.
- Где он?
- Да где может еще быть, как не в радиокомнате, - говорят мне колонисты.
Замечаю посреди двора на столбе черную подвешенную трубу.
- У нас теперь радио есть? - спрашиваю.
- Ого, спохватился! - смеются надо мной ребята. - Уже две недели, как его сделали.
- А где радиокомната?
- В клубе, прямо за кулисами.
В небольшой комнатке, около кинобудки, нахожу своего друга.
- Петька!
- Ванятка!
- Что ты тут делаешь? - спрашиваю я.
- Видишь, мотаю катушку.
- Зачем это?
- Как - зачем? Для приемника. Как мотать катушки и припаивать провода - понял, а вот почему и отчего говорит приемник, еще до сих пор не могу сообразить. Начальник мой говорит, знание дело наживное, был бы интерес к делу.
- А у тебя есть интерес к этому делу?
- Еще бы, это дело интереснее сказки. Подумай только, в Москве передают, а мы тут слышим. Мой начальник говорит, что мы артистов даже раньше слышим, чем зритель, сидящий там в последнем ряду.
- Ну ладно, бросай все это, - говорю я, - пойдем кушать яблоки, я из деревни привез. Хорошие яблока...
- Хорошие?
- У-у, таких ты еще не ел!
- Ты положи парочку мне под подушку, потом я их съем.
- А почему сейчас не хочешь идти?
- Нельзя, надо домотать катушку.
- А вечером ты освободишься?
- Что ты, вечером нас начальник будет учить собирать детекторные приемники.
- А когда наконец ты можешь выйти из этой конуры?
- Когда? Даже не знаю. Наверное, после ужина. Примерно к отбою.
- Тогда уж спать всех уложат.
- Да, тогда спать.
Вот я и остался один. Брожу по колонии и не нахожу себе места. От нечего делать зашел к изокружковцам.
Не найдя у них ничего интересного, хотел повернуться к выходу, но увидел стоящую в углу комнаты картину. На ней кто-то нарисовал бушующее море, над которым летают стаи чаек, а вдали, за громадными гребнями волн, виднеется одинокий парус, похожий тоже на белокрылую чайку.
"Так вот оно какое, море! - подумал я. - Вот куда нас хотела увезти тетя Дуняша. Эх, какая красота! Вот бы правда попасть на море!" Если бы после цирка я опять не встретился с Люсей, я, наверное, давно уж был бы там, когда же ее встретил и познакомился с Володей, Петькой и Тухтусуном, мне жалко стало расставаться с ними. Но мысль о море кикогда не покидала меня, и сейчас, глядя на эту картину, я уже представил себя моряком, плывущим среди громадных волн на этой маленькой лодчонке.
- Ну что, Остужев, нравится тебе эта картина? - послышался сзади голос руководителя изокружка.
- Очень нравится.
- Может, хочешь взять в руки кисть? Пожалуйста, я помогу.
Я оглянулся и увидел Елену Ивановну.
- Этому парню нужно море, - сказала она. - Ничего, Ванятка, не завидуй рулевому этой парусной лодки, вот мы возьмем и тоже организуем шлюпочный поход по Леснянке.
И Елена Ивановна не обманула, через неделю я тоже сидел за рулем шлюпки.
О шлюпочном походе я рассказывать не буду. В пути штормы нас не прихватывали, приключений с нами никаких не было и не могло быть. Река Леснянка небольшая, акулы в ней не водятся, самая хищная рыба - щука, но она людей за ноги не хватает, наоборот: почуяв беду, сразу же прячется в осоку.
Я лучше расскажу про одну встречу.
Живя в Соколинской колонии, я и не предполагал, что живу рядом со своей родиной - Мордовией, недалеко от того города, куда несколько лет назад меня привез дядя Гордей.
Возвращаясь из похода, километрах в двадцати от города, мы остановились на привал. Это было уже вечером. Разожгли на берегу костры и стали готовить себе варево. Около нас остановился на водопой "красный обоз". На передней телеге на двух древках висел плакат: "Смычка". На второй телеге - еще один плакат, на котором нарисованы крестьянин с серпом и рабочий с молотом - они пожимали друг другу руки.
Ребята, как всегда любопытные, сейчас же облепили повозки, я тоже не удержался на месте. На телегах не было ничего интересного: железные бороны, плуги и веялки. Люди тоже были самые обыкновенные. Но меня заинтересовал один паренек в высокой буденовской шапке, поивший лохматую лошадь.
- Пей же, окаянный! Ишь ведь, все бы игрался! - ворчал он, стараясь говорить басом.
Мне его голос показался очень знакомым. Я подошел поближе, и... когда он посмотрел на меня... "Это же мой двоюродный брат Кирюха!"
- Кирюха! - закричал я.
- Да кто же это такой? - сначала забасил, а потом запел фистулой Кирюха. - Никак, это Ванятка?
- Я, конечно, я.
Кирюха от удивления даже выронил уздечку.
- Вот уж не думал тебя увидеть! Да где же ты, бедолага, живешь-то?
- В колонии.
- В какой это такой колонии?
- В детской трудовой колонии.
- И правда, наверное... Ишь, в какой красивой одежде ходишь! А что же вы тут делаете?
- Отдыхаем, возвращаемся из похода домой.
- Это вроде как путешествие, что ли, делали?
- Да.
- И, видать, на лодках даже, значит, у вас и капитан есть?
- Есть.
- А смотри-ка, здорово!
Когда Кирюха закончил свои расспросы, я дрожащим голосом спросил о бабушке.
- Бабушка? Бабушки уж давно нет, умерла она, а после и дедушка умер.
- А тетя Дуняша как, где она?
- С тетей Дуняшей прямо смех один выходит. Дед-то когда умер, вся семья рассыпалась. Кто куда. Мой батька, сам знаешь, деньги свои всегда клал в общую кучу, а дядя Петраня, что твой суслик, дожил в отдельную норку. Вот когда все разошлись, он себе такую домину отгрохал, что поповский ему и в пятки не годится.
Ну, сам знаешь, с тетей Дуняшей они жили, как кошка с собакой. Не любила она его. А он-то, дядя Петраня, чтобы задобрить, и записал этот дом на ее имя. Вот тут-то и вышла самая комедия. Тетя Дуняша взяла и отдала дом под школу. Дядя Петраня, как узнал об этом, в петлю чуть не полез. Заболел, свалился и валяется до сих пор. Пожалуй, чего доброго, и ноги протянет.
- А где Андрюшка?
- С Андрюшкой что сделается! Учится, копается в огороде, и еще он кроликов завел и, проклятущий, ест их. Зайцев еще так-сяк, все едят, а кроликов... Не знаю уж, как его душа принимает. Тетя Дуняша его на море ватажничать зовет. Видно, поедут, у Андрюшки-то охотка есть повидать море.
- Кирюха, чаво там балясы развел? Запрягай скорее Серуху, да поедем! - раздался сердитый голос.
Кирюха ловко, как заправский мужик, запряг лошадь и сказал:
- А мы сейчас ведь не в деревне живем, а на хуторе за Мокшанкой, дядю Гордея частенько вижу. У-у, говорун какой он стал, самый первый активист в деревне. На собрании все одно как из пулемета строчит.
- Поехали! - снова крикнули Кирюхе.
- Да, я забыл, - сказал Кирюха. - Я ведь тоже в сентябре поеду в город учиться. Совет посылает. А родители на новые земли собираются, в Самару. Ну, покедова, Ванятка, будь здоров. Кого увижу, всем от тебя передам привет.
- А тетя Дуняша с Андрюшкой где же теперь живут? - спросил я.
- Да где же, опять в дедушкином доме.
Мы обнялись с Кирюхой, и он поехал.
- Ты это с кем разговаривал? - спросили меня, когда я возвратился к нашим кострам.
- С двоюродным братом.
- Да? Двоюродного брата встретил? Ты, значит, теперь уедешь от нас?
Я не ответил. И не ответил потому, что все сидящие у костров ребята стали для меня тоже близкими и мне совсем не хотелось расставаться с ними.
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ
Первое сентября. Начало учебы. У центрального здания колонии звучит сигнал горниста.
- На торжественный марш! - раздается голос дежурного.
И вот я уже в строю. Со мной рядом Володя Гончаров, Петька Смерч, Люся Кравцова. У нас в руках портфели. Сейчас грянет оркестр, и мы торжественным маршем пойдем в школу. В колонии традиция - в первый день входить в школу под торжественный марш.
Я оглядываю колонистов. Вот в следующем ряду стоят бывший капитан экипажа "Собачий ящик" Филька Никулин, Димка Сажнев - барон Дри-чи-чи. Сколько знакомых лиц! И все они кажутся мне такими близкими, будто я с ними прожил уже много-много лет, и вся колония мне кажется родной, здесь каждый уголок мне стал знакомым, как и в дедушкином доме.
В стороне стоит Елена Ивановна. Она мне мигает, тянет руки по швам и сжимает кулаки. Мол, крепче, смелее держись, Ванятка. Хорошая Елена Ивановна.
Из центральнвго здания выходит заведующий, с ним рядом какая-то толстая женщина. Мне кажется, что я где-то ее видел. Но мне не дают как следует рассмотреть.
Раздается команда:
- Внимание!
Все как один смотрят только перед собой. Наш капельмейстер поднимает палочку, и только он взмахнет ею, строй колыхнется под музыку и пойдет вперед.
Цыганенок Петька уже шепчет слова: "Вперед, заре навстречу..."
Заведующий выслушивает короткий рапорт командира колонны, прошлогоднего отличника, говорит добрые пожелания, машет рукой, и колонна с песней трогается с места.
- А все-таки в колонии ничего, интересно, - говорит Петька.
- Хорошо, - подтверждаю я.
- Чего? Чего? - спрашивает Володя.
- Я говорю - хорошо.
- А бежать отсюда не думаешь?
- Нет. А ты?
- Я? Конечно, нет.
Проходя мимо заведующего, я услышал зов:
- Ванятка, басурманчик мой!
За этим зовом раздался голос Василия Ивановича:
- Остужев!
Этот крик вырывает меня из рядов, и я оказываюсь в объятиях толстой женщины. Кто же она? Моя тетка Матрена, жена дяди Гордея.
- Сыночек ты мой ненаглядный, ангелочек мой! - причитает она.
Когда колонна скрылась за углом дома, Василий Иванович привел нас с тетей Матреной в свой кабинет, вызвал всех воспитателей и в присутствии их сказал мне:
- Вот какое дело, Остужев. Тетя твоя, Матрена Павловна, приехала за тобой, хочет увезти тебя в деревню. Как ты смотришь на это?
Я молчал.
- Не торопись с ответом, хорошенько подумай, - говорил заведующий. - Если у тебя появится желание уехать, поперек дороги не встанем. Захочешь остаться - пожалуйста, киви в колонии. В общем, хорошенько подумай. Еще раз говорю: не торопись с решением.
- Господи, что там еще думать, пусть собирается и едет, сказала тетя Матрена. - Чай, его берут не лиходеи какие, родня кровная.
- Это все ясно, - проговорил заведующий. - Но иногда не мешает и подумать.
Воспитатели стали расспрашивать тетю, как она живет и как буду жить я.
- Вы уж, милые, не сумлевайтесь, - отвечала тетя Матрена, - мы его не обидим. Муж у меня непьющий, детей не имеем, он у нас будет жить как за родного. На рученьках его носить будем, дыханием своим согревать.
- Этого как раз и не надо делать, - сказал заведующий, баловство пользы не принесет. А сейчас отпустим его гулять. Я думаю, денька через два-три он сам скажет свое решение. А вы, Матрена Павловна, пока погостите у нас.
- Ой, милые мои, - завопила тетя Матрена, - у меня ведь дома осталось хозяйство без присмотра!
Но Василий Иванович только развел руками, мол, такое дело сразу решить нельзя.
От разных дум у меня раскалывается голова. Что делать? Очень не хочется отсюда уезжать. Привык я здесь, и в то же время хотелось увидеть свою деревню, тетю Дуняшу. Тетя Матрена говорит, что она ждет меня.
Ох, тетя Дуняша!
Я закрываю глаза и вижу ее перед собой. Она и в школе, и на работе все время стоит перед моими глазами. Я сижу за партой.
Учитель говорит мне:
"Остужев, я диктовал: "Петя вошел в душ", а ты написал: "Тетя Дуняша".
А в мастерской инструктор замечает:
- Остужев, ты испортил шкаф. Разве можно так безбожно ширкать?
Мои друзья с тревогой глядят на меня.
- Ты не уезжай, - говорит мне Люся. - Разве здесь плохо?
А тетя Матрена говорит наоборот: в деревне лучше.
С каким нетерпением там ждут меня тетя Дуняша, дядя Гордей! Он ведь тогда не по своей воле отвез меня в город, а по приказу дедушки Паньки.
Тетя Матрена то же говорит и моим воспитателям.
Дядя Гордей хотел взять меня к себе, усыновить, а дед приказал отвезти к чужим людям, подальше от родственников, потому что я был некрещеный и вдобавок еще комиссарский сын, а дед не мог терпеть ни комиссаров, ни их детей.
"Вот каким он был", - говорила тетя Матрена воспитателям.
Я устал от таких разговоров. Мне хочется куда-нибудь забиться в угол, молчать и ни о чем не думать.
Я так и делаю, незаметно скрываюсь от ребят и от теги Матрены, захожу в какой-нибудь класс и сижу там. Но ребята меня находят везде. Петька вытаскивает из кармана несколько слипшихся конфет, подает мне, а сам облизывает пальцы.
- Бери, - говорит он, - не беспокойся, не краденое, в театре вчера купил на собственные, заработанные деньги.
После приезда тети Матрены колонисты ко мне стали проявлять особую чуткость, какую обычно проявляют к заболевшему человеку. То один мне что-нибудь сладенькое сунет в карман, то-другой. Говорят:
- Кушай, Ванятка, это тебе полезно.
Как будто конфеты или сахар им самим не полезны.
Барон Дри-чи-чи на что сладкоежка, и то один раз порцию своего сахара бросил мне в стакан.
- Рубай, Ванятка, - сказал он, - я теперь не употребляю сахар, больше на редьку нажимаю: говорят, редька полезнее сахару и от нее зубы не портятся.
А сам тут же отполовинил порцию у Фильки.
- Дри-чи-чи! - закричал Филька. - Ты опять, наверное, у меня тяпнул сахар?
- Во-первых, я не Дри-чи-чи, а Дмитрий Иванович Сажнев, во-вторых, за кого ты меня считаешь?
- А что же, по-твоему, половину куска мыши, что ли, отгрызли?
- О! С этого и надо начинать разговор, против мышей надо обязательно повести борьбу.
Ну как я мог уехать от таких хороших ребят?
- Ванятка, что ты мучаешься? Если охота увидеть свою тетю Дуняшу, поезжай, там яснее будет, что делать дальше, - сказал Володя,
Когда заведующий и воспитатели наконец спросили о моем решении, я сказал им:
- Мне очень хочется увидеть тетю Дуняшу.
- Смотри, Остужев, - сказал заведующий. - Мы тебя не задерживаем, но и не гоним. - Наедине он спросил: - Тетя Дуняша хорошо относилась к тебе?
- Очень хорошо, - ответил я,
- Ну что же, тогда надо ехать.
В этот же день меня одели в новую форму и стали готовить к дороге. Поезд уходил вечером. Провожать меня вышли все колонисты; конечно, кроме дежурных. Девочки, как известно, в таких случаях мочат слезами щеки, а ребята держали себя бодро и даже подбадривали меня.
ОПЯТЬ В ДЕРЕВНЕ
На рассвете следующего дня мы приехали на станцию Козлове, где меня с распростертыми объятиями встретил дядя Гордей. Как он был рад моему приезду, целовал, хлопал по спине, крутил перед собой, будто волчок, и не мог наглядеться на меня! После бессчетных поцелуев и восторженных слов усадил нас с теткой на пролетку и повез, как выразился он, до дому, до хаты, до деревни Мокшанки.
Я еще не успел с себя смыть дорожную пыль, как дядя в честь моего приезда созвал полную избу гостей и поставил на стол целый бидон самогона. Хотя я вовсе не пил и даже не терпел запаха самогонки, меня тоже потащили к столу, где уже сидели гости и нетерпеливо поглядывали на эту противно пахнущую жидкость.
За столом в центре внимания, конечно, был я. В честь моего приезда произносили здравицы, наперебой склоняли мое имя и без устали говорили о моих родителях.
А дядя, словно шарик, так и катался возле меня, называл по имени и отчеству, несмотря на то что у меня под носом еще тогда было сыро, так и маслил мой детский ум сладкими речами. Когда он охмелел и его глазки заблестели, как блестки в супе, он со слезами снял со стены пожелтевший от времени портрет моего отца, который когда-то висел у нас на стене, и произнес пространную речь.
- Мужики! - прокричал он. - Вот перед вами Роман Ларивоныч Остужев, красный комиссар - герой гражданской войны. Он голову свою сложил за советскую власть, для того чтобы его детям жилось хорошо. А вот перед вами и его дите, которого сегодня моя жена привезла из детской исправиловки, где его маяли и держали впроголодь.
- Дядя Гордей, - сказал я, - там ведь нас хорошо кормили.
- Не суй свой нос, когда говорят большие! - закричала на меня тетя Матрена.
- Чуете, впроголодь, - не обращая на меня внимания, продолжал дядя Гордей. - А думал ли комиссар Роман Ларивоныч, что постигнет такая участь его наследство? АН вот тебе вся правда на ваших глазах. Оказывается, он был нужен только тогда, когда комиссарил, а теперь все забыли о нем - и родня, и советы, потому что советы-то прибрали к рукам проходимцы Илюшка Ремезов да Прошка Макаров. Прошка-то, грешник, всю свою жизнь задом сверкал, а теперь, вишь, в галифу нарядился да еще правит честным народом, и плюнуть-то на него нельзя. А Илюшка профукал свое хозяйство, прошатался в Питере и вот тебе, явился хозяйствовать над чужим добром, с четырехглазой, прости господи, сявкой. Говорят, скульптер она, куклы клеит, искусство совершает.
А нам плевать на их искусство! Наше искусство - земля.
Вот кто нонче правит народом! Что от них ожидать, чистые разбойники, угрозами только и живут. Намедни Илюшка мне байт: мы, грит, Гордеич, хотим с тебя немного жирок спустить, животик твой распотрошить.
А спрашивается, за что? За то, что советской власти добра желаю, за то, что добрым людям помощь даю? Не займал ли тебе, Парфеныч, летось просо? - обратился он к бородатому угрюмому человеку. - А тебе, Филька? За картошку небось и до сего времени не думаешь платить? А тебе, Сенька? - и начал перечислять всех гостей.
И все оказались его должниками.
- И вот ведь какое дело, - снова зацепился он за старую мысль, - я человек добрый, чисто советский, живу по закону и соблюдаю его. В двадцать первом году мне сказали: отсыпь двадцать пудов чистой пшеницы, я и слова не молвил. А ты что дал, Парфеныч? Чем помог советской власти?
- Дяденька, - почти со слезами просила Люся, - мы вас очень, очень просим.
Три дня Феклушкин настраивал пианино, три дня ворчал, а на четвертый аккуратно сложил в чемоданчик свои инструменты и торжественно сказал:
- Извольте-с, ваше пианино в полном порядке.
- Дядя Феклушкин, - обрадованно закричала Люся, - какое вам спасибо!
Люся теперь целые дни сидела у пианино и одним пальцем играла, играла, играла. В определенные часы прикатывал на велосипеде высокий мужчина, и тогда уж под его аккомпанемент Люся пела. Иногда после окончания урока учитель говорил ей:
- Ну, девочка моя, если мы и дальше так будем заниматься, то добьемся неплохих результатов.
Подглядывая в окно за игрой Люси, Петька говорил:
- Эх, остались мы с тобой вдвоем, Ванятка: Володя от книг и головы не поднимает, Люся тоже целыми днями бубнит. Знать, позабыли они о своих друзьях. Но мы уж с тобой всегда неразлучны будем.
- Остужев, где ты прячешься? - раздается голос дежурного по колонии.
- А что случилось?
- Быстро одевайся в рабочую форму, сейчас поедешь с ребятами собирать фрукты в деревню.
- Фрукты? В любое время.
- Я тоже? - говорит Петька.
- Тебя в списках нет. Быстрее, Остужев, все уже готовы.
- А надолго едем?
- На целый месяц. Да что ты мне допрос устраиваешь? Быстрей беги одеваться.
Когда я пришел к центральному зданию колонии, где у нас устраивались всякие сборы, там уже было полно ребят.
- Остужев, сюда! - крикнула Три Кости.
У меня упало сердце. "Ну, - думаю, - в деревне она мне отомстит за ведро со щеткой. В колонии бы за меня в случае чего могли заступиться Петька с Володькой, а там..."
Но делать нечего, лезу на подводу.
- Поехали! - кричит Три Кости.
Второпях я пожал подбежавшему цыганенку руку, и мы тронулись в путь.
В пути на меня напал сон. Закрою глаза - передо мной встает Три Кости: "Я тебе покажу, как воспитателям устраивать разные штучки". Надевает мне на голову ведро и так стучит по нему кулаками, что я вздрагиваю и просыпаюсь. Один раз закрыл глаза и вижу себя в красивой кошевке, и везут ее три гнедых рысака, а правит ими Петька Смерч. И так быстро лошади несутся, что у меня захватывает дух,
"Петька, куда ты везешь меня?"
"К тете Дуняше".
А сам так и хлещет и хлещет вожжами лошадей.
"Ты что так гонишь?" - спрашиваю я.
"А вон смотри, верхом на щетке нас нагоняет Три Кости".
И правда, на той самой щетке, которой я подпирал ведро, несется она, вот-вот нагонит нас.
"Петька, быстрей погоняй лошадей!"
"Теперь уж нас не настигнет - вот деревня".
Когда я открыл глаза - и верно, впереди деревня, большая, в садах. Километра за три до нее нас остановил высокий человек в красноармейской фуражке и повернул лошадей к большому сараю, в стороне от дороги.
Устроившись в сарае, мы прежде всего до отвала наелись яблок, потом уж начали собирать их в корзины.
По вечерам мы разжигали возле сарая костер и варили ужин. У костра рассказывали разные истории из беспризорной жизни, а больше всего о хороших людях, которые встречались на пути. Один парнишка рассказал, как он разговаривал с писателем Максимом Горьким, и все завидовали ему, а я - как видел в цирке наркома Луначарского, и тоже мне завидовали.
Однажды, когда мы сидели у костра, к нам подошли три человека, двое одеты были по-деревенски, а один по-городскому. Они поздоровались с нами и начали пытливо оглядывать всех.
- Вы что это, братцы, обираете чужие сады? - вдруг сказал горожанин. - Вы знаете, чьи эти сады?
- Здешней коммуны, - ответил один из нас.
- Это вот чьи сады, - и ткнул пальцем на мордастого человека в вышитой рубашке. - Если сейчас же не уберетесь отсюда... - и он показал рукоятку нагана. - Я думаю, вы поняли меня?
Мы молчали. Из-за сарая вышел еще один человек.
Наши колонисты так и ахнули:
- Шаман!
Я про этого Шамана слышал в колонии. Он когда-то был таким же воспитанником, как и мы, потом связался с бандитами, поджег наши мастерские и сбежал,
- Кончай батрачить! - закричал Шаман, подходя к нам. - С этой минуты вы свободны, как ветер, разбегайтесь на все четыре стороны. Кто хочет промышлять с нами, айда сюда. Не дрейфьте, берите в лапы легавых, бейте их!
Наши "женихи" Васька Сиплый и Сенька Вьюн прищурились и пытливо глядят на Шамана. Они когда-то были его друзьями.
Я вдруг забеспокоился: "А где же наша Три Кости? Неужели сбежала?"
- Сбежала, - сказал кто-то вслух.
Видно, не один я ее вспомнил.
Маленькие начали жаться к Вьюну и Сиплому.
- Чего стоите? - кричал Шаман. - Снимайте с шеи красные тряпки, кидайте их в огонь.
Кто-то начал развязывать галстук, кто-то отвинчивать колонистский значок.
- Не трогайте галстуков! - вдруг сказал Вьюн.
- А-а, Вьюн, легавым стал? - Шаман так грозно процедил это, что малыши отодвинулись от Сеньки.
Но Вьюн весело посмотрел на них. И малыши опять прилипли к нему.
- Может, среди вас есть и комиссарские сыночки? - спросил мордастый человек и ткнул пальцем в первого попавшегося малыша. - Может, ты?
- Нет, нет, - закричал тот, - мой папа богу молился!
- А кто?
- Не знаю я, не помню.
- А ну-ка, вспомни.
Мальчуган блуждающим взглядом обвел колонистов.
- Ну, - торопил его мордастый мужик.
- Ванятка Остужев говорил, что его отец комиссарил в деревне.
- Который?
- А вон тот, кудрявый.
Мужик своей ручищей, как кузнечными клещами, сдавил мое горло.
- Не смейте трогать моих воспитанников! - вдруг послышался из темноты голос Три Кости. Она подлетела к костру, вырвала меня из рук мужика, оттолкнула в сторону и закричала: Не позволю никому трогать моих детей!
Потом повернулась к нам и уже тихо сказала:
- Ребята, не волнуйтесь, все будет в порядке, - так сказала, будто ей одолеть этих бандитов ничего не стоит.
И кивнула им:
- Пойдемте поговорим в сторонке. - Она вошла в сарай и стала недалеко от входа.
Они переглянулись, пошли за ней. Мордастый ей что-то начал говорить, размахивая руками.
Кто-то из наших крикнул:
- Смотрите, ведь бьют Три Кости!
- Васька, - скомандовал Вьюн Сиплому, - подавайся к Шаману!
- Шаман, - крикнул Васька, - принимай и нас, мы тоже с вами.
- Ага, надумали, - крикнул тот из сарая.
- Ребята, пошли, - сказал Васька, обратившись к нам.
Я как ни зол был на Три Кости, но сейчас мне стало жалко ее.
- Не пойду с вами, - сказал я.
Смотрю, другие ребята тоже повесили носы.
- Братцы, надо идти, - проговорил Вьюн, - становитесь около каждого лба человека по четыре. Мы их сейчас возьмем тепленькими. Васька, не забывай, что у них оружие, держитесь с ними вплотную. Как дам сигнал, хватайте их за руки. Ну, валяйте, ребята.
Мы зашли в сарай. Вьюн пронзительно свистнул, и мы облепили пришельцев, как муравьи. Одни повисли у них на руках, другие кинулись под ноги, а третьи уже шарили по карманам, разыскивая оружие.
- Тащите в сторону Три Кости, не сомните ее! - командовал Вьюн...
...И вот уже все кончено. Бандитов отвезли в деревню. Ворота сарая открыты, а за воротами светлая лунная ночь.
Ребята лежат в сарае на соломе и вроде спят. Нет, не все еще спят. В углу слышится шепот. Потом раздается голос.
- Ты, губошлеп, когда-нибудь кончишь свой разговор? Три Кости спит.
А в ответ:
- Дрын, если когда-нибудь еще назовешь Елену Ивановну так, - заплачешь.
Я повернулся в сторону воспитательницы. Она лежит рядом, и глаза у нее открыты.
- Елена Ивановна, - тихо позвал я, - тогда ведь я не вас хотел облить, а Петьку-цыганенка.
- А я знаю, - сказала она.
Потихоньку, потихоньку и мы разговорились. Я рассказал ей о своей деревне, о тете Дуняше. К нам подсели еще ребята, и разговор завязался такой, что нам его хватило до самого утра, а утром, как ни хотелось всем спать, пошли на работу.
Елена Ивановна после этого случая нисколько не стала добрее. Будто и не было этой ночи, бандитов и нашего разговора.
Через месяц мы вернулись в колонию. Я побежал разыскивать цыганенка Петьку.
- Где он?
- Да где может еще быть, как не в радиокомнате, - говорят мне колонисты.
Замечаю посреди двора на столбе черную подвешенную трубу.
- У нас теперь радио есть? - спрашиваю.
- Ого, спохватился! - смеются надо мной ребята. - Уже две недели, как его сделали.
- А где радиокомната?
- В клубе, прямо за кулисами.
В небольшой комнатке, около кинобудки, нахожу своего друга.
- Петька!
- Ванятка!
- Что ты тут делаешь? - спрашиваю я.
- Видишь, мотаю катушку.
- Зачем это?
- Как - зачем? Для приемника. Как мотать катушки и припаивать провода - понял, а вот почему и отчего говорит приемник, еще до сих пор не могу сообразить. Начальник мой говорит, знание дело наживное, был бы интерес к делу.
- А у тебя есть интерес к этому делу?
- Еще бы, это дело интереснее сказки. Подумай только, в Москве передают, а мы тут слышим. Мой начальник говорит, что мы артистов даже раньше слышим, чем зритель, сидящий там в последнем ряду.
- Ну ладно, бросай все это, - говорю я, - пойдем кушать яблоки, я из деревни привез. Хорошие яблока...
- Хорошие?
- У-у, таких ты еще не ел!
- Ты положи парочку мне под подушку, потом я их съем.
- А почему сейчас не хочешь идти?
- Нельзя, надо домотать катушку.
- А вечером ты освободишься?
- Что ты, вечером нас начальник будет учить собирать детекторные приемники.
- А когда наконец ты можешь выйти из этой конуры?
- Когда? Даже не знаю. Наверное, после ужина. Примерно к отбою.
- Тогда уж спать всех уложат.
- Да, тогда спать.
Вот я и остался один. Брожу по колонии и не нахожу себе места. От нечего делать зашел к изокружковцам.
Не найдя у них ничего интересного, хотел повернуться к выходу, но увидел стоящую в углу комнаты картину. На ней кто-то нарисовал бушующее море, над которым летают стаи чаек, а вдали, за громадными гребнями волн, виднеется одинокий парус, похожий тоже на белокрылую чайку.
"Так вот оно какое, море! - подумал я. - Вот куда нас хотела увезти тетя Дуняша. Эх, какая красота! Вот бы правда попасть на море!" Если бы после цирка я опять не встретился с Люсей, я, наверное, давно уж был бы там, когда же ее встретил и познакомился с Володей, Петькой и Тухтусуном, мне жалко стало расставаться с ними. Но мысль о море кикогда не покидала меня, и сейчас, глядя на эту картину, я уже представил себя моряком, плывущим среди громадных волн на этой маленькой лодчонке.
- Ну что, Остужев, нравится тебе эта картина? - послышался сзади голос руководителя изокружка.
- Очень нравится.
- Может, хочешь взять в руки кисть? Пожалуйста, я помогу.
Я оглянулся и увидел Елену Ивановну.
- Этому парню нужно море, - сказала она. - Ничего, Ванятка, не завидуй рулевому этой парусной лодки, вот мы возьмем и тоже организуем шлюпочный поход по Леснянке.
И Елена Ивановна не обманула, через неделю я тоже сидел за рулем шлюпки.
О шлюпочном походе я рассказывать не буду. В пути штормы нас не прихватывали, приключений с нами никаких не было и не могло быть. Река Леснянка небольшая, акулы в ней не водятся, самая хищная рыба - щука, но она людей за ноги не хватает, наоборот: почуяв беду, сразу же прячется в осоку.
Я лучше расскажу про одну встречу.
Живя в Соколинской колонии, я и не предполагал, что живу рядом со своей родиной - Мордовией, недалеко от того города, куда несколько лет назад меня привез дядя Гордей.
Возвращаясь из похода, километрах в двадцати от города, мы остановились на привал. Это было уже вечером. Разожгли на берегу костры и стали готовить себе варево. Около нас остановился на водопой "красный обоз". На передней телеге на двух древках висел плакат: "Смычка". На второй телеге - еще один плакат, на котором нарисованы крестьянин с серпом и рабочий с молотом - они пожимали друг другу руки.
Ребята, как всегда любопытные, сейчас же облепили повозки, я тоже не удержался на месте. На телегах не было ничего интересного: железные бороны, плуги и веялки. Люди тоже были самые обыкновенные. Но меня заинтересовал один паренек в высокой буденовской шапке, поивший лохматую лошадь.
- Пей же, окаянный! Ишь ведь, все бы игрался! - ворчал он, стараясь говорить басом.
Мне его голос показался очень знакомым. Я подошел поближе, и... когда он посмотрел на меня... "Это же мой двоюродный брат Кирюха!"
- Кирюха! - закричал я.
- Да кто же это такой? - сначала забасил, а потом запел фистулой Кирюха. - Никак, это Ванятка?
- Я, конечно, я.
Кирюха от удивления даже выронил уздечку.
- Вот уж не думал тебя увидеть! Да где же ты, бедолага, живешь-то?
- В колонии.
- В какой это такой колонии?
- В детской трудовой колонии.
- И правда, наверное... Ишь, в какой красивой одежде ходишь! А что же вы тут делаете?
- Отдыхаем, возвращаемся из похода домой.
- Это вроде как путешествие, что ли, делали?
- Да.
- И, видать, на лодках даже, значит, у вас и капитан есть?
- Есть.
- А смотри-ка, здорово!
Когда Кирюха закончил свои расспросы, я дрожащим голосом спросил о бабушке.
- Бабушка? Бабушки уж давно нет, умерла она, а после и дедушка умер.
- А тетя Дуняша как, где она?
- С тетей Дуняшей прямо смех один выходит. Дед-то когда умер, вся семья рассыпалась. Кто куда. Мой батька, сам знаешь, деньги свои всегда клал в общую кучу, а дядя Петраня, что твой суслик, дожил в отдельную норку. Вот когда все разошлись, он себе такую домину отгрохал, что поповский ему и в пятки не годится.
Ну, сам знаешь, с тетей Дуняшей они жили, как кошка с собакой. Не любила она его. А он-то, дядя Петраня, чтобы задобрить, и записал этот дом на ее имя. Вот тут-то и вышла самая комедия. Тетя Дуняша взяла и отдала дом под школу. Дядя Петраня, как узнал об этом, в петлю чуть не полез. Заболел, свалился и валяется до сих пор. Пожалуй, чего доброго, и ноги протянет.
- А где Андрюшка?
- С Андрюшкой что сделается! Учится, копается в огороде, и еще он кроликов завел и, проклятущий, ест их. Зайцев еще так-сяк, все едят, а кроликов... Не знаю уж, как его душа принимает. Тетя Дуняша его на море ватажничать зовет. Видно, поедут, у Андрюшки-то охотка есть повидать море.
- Кирюха, чаво там балясы развел? Запрягай скорее Серуху, да поедем! - раздался сердитый голос.
Кирюха ловко, как заправский мужик, запряг лошадь и сказал:
- А мы сейчас ведь не в деревне живем, а на хуторе за Мокшанкой, дядю Гордея частенько вижу. У-у, говорун какой он стал, самый первый активист в деревне. На собрании все одно как из пулемета строчит.
- Поехали! - снова крикнули Кирюхе.
- Да, я забыл, - сказал Кирюха. - Я ведь тоже в сентябре поеду в город учиться. Совет посылает. А родители на новые земли собираются, в Самару. Ну, покедова, Ванятка, будь здоров. Кого увижу, всем от тебя передам привет.
- А тетя Дуняша с Андрюшкой где же теперь живут? - спросил я.
- Да где же, опять в дедушкином доме.
Мы обнялись с Кирюхой, и он поехал.
- Ты это с кем разговаривал? - спросили меня, когда я возвратился к нашим кострам.
- С двоюродным братом.
- Да? Двоюродного брата встретил? Ты, значит, теперь уедешь от нас?
Я не ответил. И не ответил потому, что все сидящие у костров ребята стали для меня тоже близкими и мне совсем не хотелось расставаться с ними.
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ
Первое сентября. Начало учебы. У центрального здания колонии звучит сигнал горниста.
- На торжественный марш! - раздается голос дежурного.
И вот я уже в строю. Со мной рядом Володя Гончаров, Петька Смерч, Люся Кравцова. У нас в руках портфели. Сейчас грянет оркестр, и мы торжественным маршем пойдем в школу. В колонии традиция - в первый день входить в школу под торжественный марш.
Я оглядываю колонистов. Вот в следующем ряду стоят бывший капитан экипажа "Собачий ящик" Филька Никулин, Димка Сажнев - барон Дри-чи-чи. Сколько знакомых лиц! И все они кажутся мне такими близкими, будто я с ними прожил уже много-много лет, и вся колония мне кажется родной, здесь каждый уголок мне стал знакомым, как и в дедушкином доме.
В стороне стоит Елена Ивановна. Она мне мигает, тянет руки по швам и сжимает кулаки. Мол, крепче, смелее держись, Ванятка. Хорошая Елена Ивановна.
Из центральнвго здания выходит заведующий, с ним рядом какая-то толстая женщина. Мне кажется, что я где-то ее видел. Но мне не дают как следует рассмотреть.
Раздается команда:
- Внимание!
Все как один смотрят только перед собой. Наш капельмейстер поднимает палочку, и только он взмахнет ею, строй колыхнется под музыку и пойдет вперед.
Цыганенок Петька уже шепчет слова: "Вперед, заре навстречу..."
Заведующий выслушивает короткий рапорт командира колонны, прошлогоднего отличника, говорит добрые пожелания, машет рукой, и колонна с песней трогается с места.
- А все-таки в колонии ничего, интересно, - говорит Петька.
- Хорошо, - подтверждаю я.
- Чего? Чего? - спрашивает Володя.
- Я говорю - хорошо.
- А бежать отсюда не думаешь?
- Нет. А ты?
- Я? Конечно, нет.
Проходя мимо заведующего, я услышал зов:
- Ванятка, басурманчик мой!
За этим зовом раздался голос Василия Ивановича:
- Остужев!
Этот крик вырывает меня из рядов, и я оказываюсь в объятиях толстой женщины. Кто же она? Моя тетка Матрена, жена дяди Гордея.
- Сыночек ты мой ненаглядный, ангелочек мой! - причитает она.
Когда колонна скрылась за углом дома, Василий Иванович привел нас с тетей Матреной в свой кабинет, вызвал всех воспитателей и в присутствии их сказал мне:
- Вот какое дело, Остужев. Тетя твоя, Матрена Павловна, приехала за тобой, хочет увезти тебя в деревню. Как ты смотришь на это?
Я молчал.
- Не торопись с ответом, хорошенько подумай, - говорил заведующий. - Если у тебя появится желание уехать, поперек дороги не встанем. Захочешь остаться - пожалуйста, киви в колонии. В общем, хорошенько подумай. Еще раз говорю: не торопись с решением.
- Господи, что там еще думать, пусть собирается и едет, сказала тетя Матрена. - Чай, его берут не лиходеи какие, родня кровная.
- Это все ясно, - проговорил заведующий. - Но иногда не мешает и подумать.
Воспитатели стали расспрашивать тетю, как она живет и как буду жить я.
- Вы уж, милые, не сумлевайтесь, - отвечала тетя Матрена, - мы его не обидим. Муж у меня непьющий, детей не имеем, он у нас будет жить как за родного. На рученьках его носить будем, дыханием своим согревать.
- Этого как раз и не надо делать, - сказал заведующий, баловство пользы не принесет. А сейчас отпустим его гулять. Я думаю, денька через два-три он сам скажет свое решение. А вы, Матрена Павловна, пока погостите у нас.
- Ой, милые мои, - завопила тетя Матрена, - у меня ведь дома осталось хозяйство без присмотра!
Но Василий Иванович только развел руками, мол, такое дело сразу решить нельзя.
От разных дум у меня раскалывается голова. Что делать? Очень не хочется отсюда уезжать. Привык я здесь, и в то же время хотелось увидеть свою деревню, тетю Дуняшу. Тетя Матрена говорит, что она ждет меня.
Ох, тетя Дуняша!
Я закрываю глаза и вижу ее перед собой. Она и в школе, и на работе все время стоит перед моими глазами. Я сижу за партой.
Учитель говорит мне:
"Остужев, я диктовал: "Петя вошел в душ", а ты написал: "Тетя Дуняша".
А в мастерской инструктор замечает:
- Остужев, ты испортил шкаф. Разве можно так безбожно ширкать?
Мои друзья с тревогой глядят на меня.
- Ты не уезжай, - говорит мне Люся. - Разве здесь плохо?
А тетя Матрена говорит наоборот: в деревне лучше.
С каким нетерпением там ждут меня тетя Дуняша, дядя Гордей! Он ведь тогда не по своей воле отвез меня в город, а по приказу дедушки Паньки.
Тетя Матрена то же говорит и моим воспитателям.
Дядя Гордей хотел взять меня к себе, усыновить, а дед приказал отвезти к чужим людям, подальше от родственников, потому что я был некрещеный и вдобавок еще комиссарский сын, а дед не мог терпеть ни комиссаров, ни их детей.
"Вот каким он был", - говорила тетя Матрена воспитателям.
Я устал от таких разговоров. Мне хочется куда-нибудь забиться в угол, молчать и ни о чем не думать.
Я так и делаю, незаметно скрываюсь от ребят и от теги Матрены, захожу в какой-нибудь класс и сижу там. Но ребята меня находят везде. Петька вытаскивает из кармана несколько слипшихся конфет, подает мне, а сам облизывает пальцы.
- Бери, - говорит он, - не беспокойся, не краденое, в театре вчера купил на собственные, заработанные деньги.
После приезда тети Матрены колонисты ко мне стали проявлять особую чуткость, какую обычно проявляют к заболевшему человеку. То один мне что-нибудь сладенькое сунет в карман, то-другой. Говорят:
- Кушай, Ванятка, это тебе полезно.
Как будто конфеты или сахар им самим не полезны.
Барон Дри-чи-чи на что сладкоежка, и то один раз порцию своего сахара бросил мне в стакан.
- Рубай, Ванятка, - сказал он, - я теперь не употребляю сахар, больше на редьку нажимаю: говорят, редька полезнее сахару и от нее зубы не портятся.
А сам тут же отполовинил порцию у Фильки.
- Дри-чи-чи! - закричал Филька. - Ты опять, наверное, у меня тяпнул сахар?
- Во-первых, я не Дри-чи-чи, а Дмитрий Иванович Сажнев, во-вторых, за кого ты меня считаешь?
- А что же, по-твоему, половину куска мыши, что ли, отгрызли?
- О! С этого и надо начинать разговор, против мышей надо обязательно повести борьбу.
Ну как я мог уехать от таких хороших ребят?
- Ванятка, что ты мучаешься? Если охота увидеть свою тетю Дуняшу, поезжай, там яснее будет, что делать дальше, - сказал Володя,
Когда заведующий и воспитатели наконец спросили о моем решении, я сказал им:
- Мне очень хочется увидеть тетю Дуняшу.
- Смотри, Остужев, - сказал заведующий. - Мы тебя не задерживаем, но и не гоним. - Наедине он спросил: - Тетя Дуняша хорошо относилась к тебе?
- Очень хорошо, - ответил я,
- Ну что же, тогда надо ехать.
В этот же день меня одели в новую форму и стали готовить к дороге. Поезд уходил вечером. Провожать меня вышли все колонисты; конечно, кроме дежурных. Девочки, как известно, в таких случаях мочат слезами щеки, а ребята держали себя бодро и даже подбадривали меня.
ОПЯТЬ В ДЕРЕВНЕ
На рассвете следующего дня мы приехали на станцию Козлове, где меня с распростертыми объятиями встретил дядя Гордей. Как он был рад моему приезду, целовал, хлопал по спине, крутил перед собой, будто волчок, и не мог наглядеться на меня! После бессчетных поцелуев и восторженных слов усадил нас с теткой на пролетку и повез, как выразился он, до дому, до хаты, до деревни Мокшанки.
Я еще не успел с себя смыть дорожную пыль, как дядя в честь моего приезда созвал полную избу гостей и поставил на стол целый бидон самогона. Хотя я вовсе не пил и даже не терпел запаха самогонки, меня тоже потащили к столу, где уже сидели гости и нетерпеливо поглядывали на эту противно пахнущую жидкость.
За столом в центре внимания, конечно, был я. В честь моего приезда произносили здравицы, наперебой склоняли мое имя и без устали говорили о моих родителях.
А дядя, словно шарик, так и катался возле меня, называл по имени и отчеству, несмотря на то что у меня под носом еще тогда было сыро, так и маслил мой детский ум сладкими речами. Когда он охмелел и его глазки заблестели, как блестки в супе, он со слезами снял со стены пожелтевший от времени портрет моего отца, который когда-то висел у нас на стене, и произнес пространную речь.
- Мужики! - прокричал он. - Вот перед вами Роман Ларивоныч Остужев, красный комиссар - герой гражданской войны. Он голову свою сложил за советскую власть, для того чтобы его детям жилось хорошо. А вот перед вами и его дите, которого сегодня моя жена привезла из детской исправиловки, где его маяли и держали впроголодь.
- Дядя Гордей, - сказал я, - там ведь нас хорошо кормили.
- Не суй свой нос, когда говорят большие! - закричала на меня тетя Матрена.
- Чуете, впроголодь, - не обращая на меня внимания, продолжал дядя Гордей. - А думал ли комиссар Роман Ларивоныч, что постигнет такая участь его наследство? АН вот тебе вся правда на ваших глазах. Оказывается, он был нужен только тогда, когда комиссарил, а теперь все забыли о нем - и родня, и советы, потому что советы-то прибрали к рукам проходимцы Илюшка Ремезов да Прошка Макаров. Прошка-то, грешник, всю свою жизнь задом сверкал, а теперь, вишь, в галифу нарядился да еще правит честным народом, и плюнуть-то на него нельзя. А Илюшка профукал свое хозяйство, прошатался в Питере и вот тебе, явился хозяйствовать над чужим добром, с четырехглазой, прости господи, сявкой. Говорят, скульптер она, куклы клеит, искусство совершает.
А нам плевать на их искусство! Наше искусство - земля.
Вот кто нонче правит народом! Что от них ожидать, чистые разбойники, угрозами только и живут. Намедни Илюшка мне байт: мы, грит, Гордеич, хотим с тебя немного жирок спустить, животик твой распотрошить.
А спрашивается, за что? За то, что советской власти добра желаю, за то, что добрым людям помощь даю? Не займал ли тебе, Парфеныч, летось просо? - обратился он к бородатому угрюмому человеку. - А тебе, Филька? За картошку небось и до сего времени не думаешь платить? А тебе, Сенька? - и начал перечислять всех гостей.
И все оказались его должниками.
- И вот ведь какое дело, - снова зацепился он за старую мысль, - я человек добрый, чисто советский, живу по закону и соблюдаю его. В двадцать первом году мне сказали: отсыпь двадцать пудов чистой пшеницы, я и слова не молвил. А ты что дал, Парфеныч? Чем помог советской власти?