- А кто тебя знает, может, ты совсем не Оленка, а всамделишный мужик, вор.
- Ну посмотри в окно, коли не веришь, - обиженно пропищал ее голосок.
- А как я посмотрю, ежели окно замерзшее?
- А ты подуй, и растает.
Мы с двух сторон стали дуть на стекло. И вскоре через протаянный глазок я увидел закутанную в несколько шалей моего же возраста курносенькую девчонку.
- Ну, теперь видишь? - спросила девочка.
- Вижу.
- Я тебя тоже вижу.
- Зачем нужна тебе тетя Домна? - спросил я.
* Домна патяй - тетя Домна.
- Я хотела узнать, может, ей нужно полы вымыть. Я ведь за это совсем недорого беру.
- А сколько берешь? - полюбопытствовал я.
- А сколько дадут.
- И за это самые настоящие деньги дают?
- Конечно, - говорит девочка.
- И за эти деньги ружье можно купить? - не унимался я.
- Если их хватит на ружье, то, конечно, можно.
- Вот здорово! А я все время тете Домне за так мою пол.
Лучившиеся до этого глаза девочки сразу потухли.
Она потеряла интерес ко мне. Девочка еще постояла немного и сказала:
- Ну, ежели ты моешь, тогда надо бежать, мамка, наверное, заждалась меня.
- Подожди маленько, чай, мать без тебя не умрет, - сказал я, боясь сразу упустить свою собеседницу.
Но мои слова так глубоко задели девочку, что на ее глазах тут же навернулись слезы.
- А ты откуда знаешь, может, она умерла? Мать-то у меня больная. Когда ухожу, она всегда прощается со мной.
Я, облокотясь на подоконник, ковырял ногтем снег на стекле, а девочка за окном шмыгала носом.
- Ты родственником, что ли, приходишься тете Домне? немного погодя спросила девочка.
- Не, я нянька, но скоро уйду. Вот приедет муж тети Домны, поведет меня учиться в комиссарское заведение.
- А как тебя звать? - спросила девочка.
- Ваняткой.
- Тебя из деревни привезли?
Я рассказал ей, как я попал в город.
- Эх, Ванятка, Ванятка, - будто взрослая, сказала Оленка, - обманули тебя. У тети Домны нет никакого мужа, он год тому назад умер. Если думаешь, я обманываю, тогда спроси у соседей, они все хорошие люди, соврать не дадут.
И она стала рассказывать, какие люди живут в нашем дворе. Оказывается, соседи не трогают мордовских ребят, Оленку даже жалели, когда она была нянькой у тети Домны. И еще я узнал от нее, что в городе совсем не было никакого комиссарского заведения. Мы разговаривали до тех пор, пока Оленка не замерзла. Расстались мы с ней друзьями. Оленка обещала навещать меня каждый день.
На другой день, как только мне удалось вырваться на двор, я старался все время крутиться около русских. Розовощекий мальчик пристально смотрел на меня и, закатываясь от смеха, что-то кричал, и так складно кричал, что его слова мне запомнились сразу.
При первой же встрече с Оленкой я решил блеснуть знанием русского языка.
- Ваня, Ванятка! - закричала она.
- Мордвин - сорок один, мордва - сорок два, - радостно ответил я.
Оленка раскрыла рот и долго смотрела на меня, потом сказала:
- Кто тебя научил этим словам?
- Сам научился, - не без гордости сказал я. - Услыхал от мальчишки и научился.
- Больше не повторяй их. Так только дразнят нас.
Оленка наставляла меня, будто мать. Хотя она была девчонка, я ее слушал. Мне она казалась очень умной.
Однажды она явилась ко мне с букварем под мышкой.
Я думал тогда: "Если человек умеет читать книгу, значит, он очень умный".
- Неужто ты читать умеешь? - спросил я Оленку.
- Умею, - без хвастовства ответила Оленка.
- Небось обманываешь.
- Нисколько не обманываю. Если хочешь, послушай.
И она, точь-в-точь как наш дядя Васяня, по складам стала читать.
- Вот здорово! - удивлялся я. - И писать умеешь?
- Ольга Петровна говорит, грязно я пишу.
- А кто такая Ольга Петровна?
- А вот напротив живет, учительница. Я когда здесь жила, она меня и научила.
- Она самая настоящая учительница?
- Самая настоящая.
- Если она живет в нашем дворе, то почему же я ее не видел?
В деревне говорили, что голова ученого светлая, и мне представлялось, что от нее должны исходить лучи, как у бога, каким его рисуют на иконах. Но в нашем дворе я не видел ни одного человека со светящейся головой.
"Эх, был бы я тоже ученым, - думал я, - сел бы сейчас и такое письмо накатал бабушке, что дяде Васяне на неделю хватило бы читать. И про тетю Домну написал бы, и про пузатого кривоногого мальчишку ее, который по ночам спать не дает мне, про все бы написал".
- Оленка, а ты письма писать тоже умеешь? - спросил я.
- Бабушке уже четыре письма написала, - похвалилась она. - Если бы она не умерла, еще бы написала.
- Олена, напиши и моей бабушке, страсть как о ней я соскучился.
- Только ведь я очень долго пишу.
- Пусть, пусть, только напиши, - просил я.
- Ну ладно, - согласилась Оленка. - Завтра принесу бумагу, карандаш, и будем писать.
- Только не забудь написать, как хозяйка лупит меня, и про ее горластого не забудь.
- Уж что будешь говорить, то и буду писать.
Следующего дня я ждал, как арестант часа своего освобождения. Работу, которую мне давала хозяйка, я исполнял старательно, на побои не отвечал воплями.
"Бей, бей, все равно последний раз, - шептал я, - завтра укачу от тебя, пусть потом хоть лопнет от крика твой кривоногий". Я размышлял: как только Оленка напишет о моих горестях, здешние почтальоны наше письмо привяжут к хвосту сороки, а долго ли сороке отмахать до нашей деревни; там уж наш почтарь Евсейка письмо не задержит. Придет к бабушке и скажет: "Получай весточку от внука, сорока на хвосте принесла".
Дядя Васяня прочтет письмо, бабушка ахнет и скажет: "Сейчас же поезжайте за парнишкой в город!" "Ну, конечно, - уверяю я себя, - все бабы заголосят и непременно уж кого-нибудь пошлют за мной".
"А вдруг да и не приедут? - приходит мне мысль ночью. Может, отправили меня сюда, потому что я некрещеный? Наши мужики не раз кричали: "Этого некрещеного выкинуть надо из дома!" И дедушка не раз говорил: "Басурмана куда-нибудь определить, что ли, надо, а то скандал прямо из-за него получается".
От этих мыслей меня берет дрожь, и я стараюсь отогнать их прочь.
Но вот снова полуденное время, ребенок спит в качке, хозяйка на базаре торгует требухой, а я стою у кухонного окошечка, оно заранее мной очищено от льда и снега.
Наконец появляется Оленка.
- Ванятка, а где же мы писать-то будем? - спрашивает она. - Не кричать же мне все время.
Этот вопрос меня ставит в тупик. Как же я об этом не подумал?
Я мечусь по дому с надеждой найти какую-нибудь лазейку, чтобы протащить в дом Оленку, но мои поиски не приводят ни к чему, двери закрыты на крепкий замок.
- А разве за иконой в углу тетя Домна не оставляет теперь второго ключа? - спросила Оленка.
Я пододвигаю стол к переднему углу, лезу за икону, достаю несколько ключей. Через окно их показываю Оленке:
- Который от дверей?
- А вот этот, с тупой бородкой, подсунь мне его под дверь в сенках.
И вот уже Оленка сидит рядом со мной за столом и смотрит на меня.
- Чего смотришь? - спрашиваю я.
- Говори, чего писать-то.
- Чего писать?
Я упорно думаю, но только что толпившиеся в голове мысли куда-то бесследно исчезли, не могу вспомнить даже первого слова, от которого бы все пошло и поехало.
Но, кажется, из самой глубины души у меня вырывается:
- Бабушка, здесь меня бьют и мучают.
Из глаз сразу катятся слезы, подтверждающие правильность сказанных слов.
- Так сразу нельзя, - говорит Оленка, - надо сначала с поклонов.
Начинаю диктовать Оленке:
- И еще шлю низкий поклон опоре дома нашего Павлу Филипповичу, дедушке Паньке...
В этот день Оленка написала только поклоны.
На следующий день, когда Оленка опять со своими бумагами устроилась за столом, я диктовал: "Бабушка, может, потому меня выпроводили из дому, что я некрещеный, а разве я виноват, что меня матушка не носила в церковь?"
- Подожди, - сказала Оленка, - чай, я не машина. Ишь ведь, как затараторил, поди за тобой успей!
Я с большим любопытством смотрел, как Оленка мои слова превращала в какие-то петельки, крючочки и круглешочки, словно она из моих слов вязала кружева.
"Как в этих закорючках разбираются люди?" - думал я. Научусь ли когда-нибудь я тоже писать, как Оленка? А очень хотелось бы научиться!
- Дальше что писать? - говорит Оленка.
А дальше и сам не знаю, что.
- Ну же, - торопит меня Оленка.
Но вот поток мыслей наплывает в голову, и я сквозь слезы продолжаю диктовать:
- "А хозяйка моя очень злая, ее никто не любит, наши эрзянские люди, которые иногда приходят к нам, называют ее нэпманкой, а она себя - мясной королевой, а какая она королева, если у нее глаза как плошки, нос будто кукиш".
Оленка, видя, что этому письму никогда конца не будет, сказала:
- Хватит, давай напишем адрес. Откуда ты?
- Из села Чумаево.
- Чудак ты человек! Я спрашиваю губернию.
- А что такое губерния? - удивился я.
- Я тоже не знаю, но в письмах завсегда так пишут.
- А зачем писать губернию? - сказал я. - Наше село и так хорошо все знают. Маленького спроси, и тот укажет. Наш дом стоит на самом пригорке, его со стороны речки как на ладони видать, а Евсейка его с закрытыми глазами найдет.
Мы судили и рядили, как нужно написать, и не заметили, как в избе появилась моя хозяйка. Видимо, она давно стояла и слушала наши разговоры.
- Так у кого это нос будто кукиш? - неожиданно для нас спросила она.
Мы с Оленкой остолбенели.
А хозяйка понесла:
- Ах вы такие-сякие, немазаные, кривые, порядочную женщину вздумали хулить. Убью вас обоих, чтоб и духу вашего не было!
Убить-то, конечно, не убила, но сделала так, что я целую неделю не мог без боли надевать штаны. А Оленке она навсегда заказала дорогу к дому. О письме уж и не стоит говорить.
Когда она била меня, помнится, я кричал:
- Уйду в деревню, не буду нянчить твоего ребенка!
- Никуда не уйдешь, - стегая меня веревкой, говорила хозяйка, - будешь нянчить. Десятерых принесу, и всех будешь нянчить.
Я и так на тетю Домну был зол, теперь стал еще злее и, что бы она ни говорила, старался делать все наоборот.
Я так озверел, что мне стали не страшны ее угрозы.
Я каждый вечер выходил на улицу и спрашивал проезжих, не в Чумаево ли они едут.
"Если кто-нибудь попадется с нашенской стороны, - думал я, - то сейчас же уеду с ним в деревню".
Но, сколько я ни спрашивал, все мне отвечали "нет".
Я СООБЩИЛ БАБУШКЕ О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Летом, когда я немного научился говорить по-русски, я познакомился с нашим соседом, дедушкой Прохором.
Он сидел в конторском коридоре рядом с черной доской, на которой были навешаны дверные ключи. Я стал приходить к нему на службу. Увидев меня, дедушка первым долгом потреплет мои волосы, потом завернет козью ножку и начнет рассказывать какую-нибудь бывальщину о себе. Жизнь дедушки Прохора, если верить его словам, - сплошные приключения.
Однажды, придя к нему, я заметил на столе желтый ящичек с блестящими рожками, на которых лежала черная трубка с длинным шнуром. И вдруг в этом ящичке что-то зазвонило. Дедушка Прохор взял трубку. Одну сторону он приложил к уху, а другую ко рту и стал сыпать слова.
"Не рехнулся ли дедушка?" - подумал я.
Когда он окончил разговор, я спросил его:
- Дедушка, что ты сейчас делал?
- А ты что, не слышал, что ли? Разговаривал.
- С кем же через эту дудку можно разговаривать?
- Хе! - усмехнулся дедушка. - Через эту трубку и ящик с кем угодно можно разговаривать.
- А с бабушкой можно?
- Да хоть и с дедушкой.
- Дедушка Прохор, дозволь мне поговорить, - попросил я.
- Нельзя, нельзя, Ванятка, начальство заругает, - сказал он и отодвинул меня подальше от стола.
А мне так хотелось поговорить! А как поговоришь, ежели дедушка Прохор не разрешает...
Но вот посидел дед на своем ободранном пружинном стуле, да и направился к дверям. Только не к наружным, а к тем, за которыми сидят разные начальники с тонкими и толстыми книгами.
- Ты смотри ничего не трогай на столе, - предупредил он меня.
- Не, дедуся, я ничего не трону.
Только дедушка Прохор за собой прикрыл дверь, я бросился к ящику, но не успел взяться за трубку, как тотчас же за своей спиной услышал предупреждение какого-то мужчины:
- Мальчик, нельзя телефон трогать!
Но к чудесному ящику меня тянуло, как магнитом.
Однажды, придя в контору и дождавшись, когда дедушка Прохор по каким-то делам покинул свое место, я вытащил из кармана ножик и отрезал шнур, которым ящичек был привязан к стене. Когда отрезал, меня чем-то стукнуло, я очень испугался, схватил ящичек и побежал в свой двор. Забежав в козий сарайчик, я поставил ящичек на кормушку, повертел ручку, как делал дедушка Прохор, потом взял трубку и стал говорить:
- Бабушка, бабушка, возьми меня отсюда, хозяйка совсем забила меня, не дает никакой жизни, а от крика ее ребенка хоть лезь на стену. И еще меня совсем заели вши, я сказал хозяйке об этом, а она говорит - это хорошо, вши заводятся к деньгам. Ей-то, конечно, хорошо. Она с базара деньги целыми пачками таскает, а мне так нет никакого терпения.
О пропаже телефона тут же хватились и стали, конечно, искать меня, а когда нашли и отлупцевали, то мне уж телефон был не нужен: я бабушке высказал все, что хотел.
Наутро настроение у меня было хорошее: я был уверен, что сегодня за мной должны приехать из Чумаева.
После того как часы пробили восемь раз, по нашей двери кто-то забарабанил. У меня от радости забилось сердце.
"Наконец-то приехали!" - подумал я и бросился открывать дверь. В комнату вошла Манька, компаньонка тети Домны по торговым делам.
- Лупастая дома? - спросила она.
- Дома.
- У тебя на плечах голова есть или нет? -прямо с ходу накинулась она на мою хозяйку. - Мало того, что ты себя посадила в калошу, и нас потянула туда же!
- Что такое, что такое? - затараторила тетя Домна.
- Не знаешь, что такое? Так я тебе скажу. Куда девала наши общие деньги?
- Как - куда? Израсходовала на требуху.
- Ах, израсходовала! Вот теперь продай-ка свою требуху.
- Что ж такого, и продам.
- Покупатели и не смотрят на наш товар.
В избу влетела еще одна компаньонка с мужем.
- Крах! Крах пришел нам, бабыньки. В казенные магазины навезли столько мяса, что не сбыть нам теперь требуху! - завопила она с порога.
- Да, - промычал ее муж, - кажется, конец пришел.
После этого хозяйка с большой проворностью стала сбывать свой товар. Хотя и теперь, как в былые дни, тетя Домна приходила домой с деньгами, но она уже хвастливо не шелестела ими. Однажды, придя домой, она, со злостью бросив на стол червонцы, сказала:
- Все.
- Все, - повторила за ней ее компаньонка Манька, - остался только один чанок с требухой, который стоит у тебя в сенцах. Но от нее так смердит, наверное, придется выбросить. А может быть, кому-нибудь и тухлая требуха нужна? - вдруг оживилась Манька. - А что ж ты думаешь, может, кто возьмет.
- Ты что, с ума сошла? - закричала на нее моя хозяйка. Кто будет есть тухлую требуху? Я ее сегодня же выброшу. Из-за нее соседи начинают скандалить. Чего доброго, еще оштрафует милиция.
Но тетя Домна не выбросила требуху. Выпроводив Маньку, она вместе со мной выбрала все из чанка, погрузила на тележку и покатила ее, только не в сторону свалки, а в центр города. Любоваться городом у меня не было времени, потому что тетя Домна очень торопилась.
- Скорее, скорее, а то еще увидят эти ведьмы! - Так она называла своих компаньонок.
Наконец мы вкатили тележку во двор какого-то дома с большим куполом.
- Где тут находится самый главный зверовод? - спросила тетя Домна человека, одетого в какой-то чудной зеленый костюм, обшитый золотыми лентами.
- Какой зверовод? - переспросил тот. - Дрессировщик, что ли?
- Вот-вот, он самый.
Человек провел нас в помещение и указал на коренастого мужчину со строгим продолговатым лицом и прямым носом. Мужчина, не обращая на нас внимания, возился возле клеток и кого-то ругал.
- Работника, что ли, своего ругаешь? - участливо спросила тетя Домна.
- Бессовестный человек, а не работник! - сказал дрессировщик. - Ушел и не соизволил покормить зверей... - Он повернулся к нам, но, увидев незнакомых людей, спросил: - Вы кто? Что вам тут нужно?
Последние слова он сказал так резко, что тетя Домна струсила даже.
- Да я... да мы... - залепетала она.
- Я спрашиваю, что вам нужно?
- Я торговка, - наконец сказала тетя Домна, - самая честная торговка. Кого угодно на базаре спросите, обо мне все так скажут.
- Ну, и что же?
- Мясца для ваших зверюшек привезла, хочу побаловать их мясочком. - И ни с того ни с сего тетя Домна залилась смехом. - Хи-хи-хи-хи! - как немазаное колесо пряхи, заверещала она.
- Пока для зверей мясо не требуется, - сказал дрессировщик.
- Да как же, милый, ведь теперь... - У тети Домны чуть не сорвалось с языка "не выбрасывать же", но она вовремя*поправилась и сказала: - Не увозить же домой.
Дрессировщик ее уже не слушал, он занялся чисткой клеток.
А тетя Домна стояла возле него и, как надоедливая пуха, жужжала:
- Возьми уж, милый, возьми, дорогой, я тебе по дешевке отдам.
Дрессировщику надоело ее жужжание, он отбросил кочережку, которой выгребал из клеток опилки, сказал:
- Хорошо. Где твое мясо?
- А вот, вот здесь.
Дрессировщик, подойдя к нашей тележке, спросил:
- Что это за гниль привезла сюда?
- Какая тут гниль? - оправдывалась тетя Домна. - Требуха с малым душком, и я ведь за нее не тыщу прошу, а всего четыре целковых, если немного прибавишь, в придачу могу дать тебе помощника, - указывая на меня, сказала она. - Хороший парень, обижаться не будешь.
- А что это за парнишка?
- Да нянька. Безродный он.
- А душу свою, случаем, не продаешь?
- Душа-то, милый мой, покедова еще себе нужна.
- А нянька, наверное, стала не нужна?
- Эх, до нянек ли теперь! Такая жизнь настала, что сама-то не могу придумать, чем буду кормиться.
Не знаю, от тети Домниного ли товара, или от ее слов дрессировщик плюнул и сказал:
- На вот тебе пять рублей и убирайся отсюда, не порть тут воздух. А парнишку я, пожалуй, возьму.
Тетя Домна даже перекрестилась: ей как с неба упали пять целковых. Оттолкнув меня от тележки, она повернула к воротам.
В ЦИРКЕ
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Когда бородатый неуклюжий сторож закрыл ворота за тетей Домной, я очень обрадовался: наконец-то избавился от ее побоев и ее крикливого ребенка! Но моя радость сменилась тревогой, когда я посмотрел на незнакомый дом с крышей, похожей на опрокинутый котел, и моего нового хозяина с серыми колючими глазами.
"Что это за дом? Что делают в нем? Не мыловарня ли?"
После того как я познакомился с русскими, тетя Домна не раз говорила мне:
"Если будешь бегать по соседям, отдам тебя собачникам, пусть отвезут на мыловарню".
Вот, наверное, она и привела меня сюда...
"Надо бежать, - подумал я, - сейчас же догнать тетю Домну и побожиться, что больше никогда не буду ходить по соседям".
Только было я направился к выходу, как до моего слуха донесся голос дрессировщика:
- Ну-ка, молодой человек, подойди сюда поближе. Что ж ты боишься, я же тебя не съем. Ну вот. Как тебя зовут-то?
- Ваняткой.
- Хорошее имя. Ты долго жил у этой женщины?
- О! Долго.
- А как к ней попал?
- Дядя Гордей из деревни привез. Сказал, что в комиссарское заведение устроит, а сам у нее оставил.
- А что с родителями твоими случилось, умерли, что ли?
- Убили их.
- За что же?
- А разве я знаю?
- Кто же был твой отец?
- Не знаю, бабушка говорила, что он комиссарил.
- Понятно. А ты что из себя, как из бутылки, выталкиваешь слова, ты не русский, что ли?
- Эрзянский.
- Вот как. А скажи, Ваня, ты свою фамилию знаешь?
- Знаю - Остужев, а по-уличному нас зовут Паньками, дедушку нашего Панькой звать.
- А фамилия Строганов тебе нравится?
- Нравится.
- Это фамилия одного артиста. Хочешь, я тебе его покажу?
- Хочу.
Дрессировщик подводит меня к щиту, на котором нарисован в точности такой же человек, как он сам. Только на плакате человек одет по-чудному: на нем длинный пиджак с двумя хвостами, на шее бантик, какие девочки привязывают любимым кошкам, а штаны у него узкие-узкие - если бы этот человек присел, то они сейчас же лопнули бы.
- Вот это и есть Строганов, а зовут его дядей Сашей. Узнаешь его?
- Узнаю: это ты.
- Не "ты", а "вы", - поправил он.
- Вы.
- Вот теперь правильно. Значит, говоришь, нравится тебе фамилия Строганов? Ну ладно, об этом поговорим позже. А теперь пойдем. Я познакомлю тебя с моими зверями.
Мы заходим в большой лабаз, где я уже был с тетей Домной.
Нас встречает дружный лай собак. Дядя Саша что-то крикнул, и они замолчали.
Поворачивая голову то влево, то вправо, мы проходим по длинному ряду двухэтажных и одноэтажных клеток, идем словно по собачьей улице. С двух сторон раздается рычанье и тявканье. В верхних клетках сидят маленькие собачки, величиной с рукавицу, а внизу - громадные. Строганов называет их догами и немецкими овчарками. Эти собаки, пожалуй, не меньше телят, все они злые-презлые, особенно немецкие овчарки. Когда мы подходим к их клеткам, у них от злобы желтеют глаза. Дядя Саша представляет меня собакам, но они встречают меня враждебно.
Если бы правда существовали собачьи улицы, то, наверное, по ним никто не ходил бы, но я...
Мне тоже немного жутковато, не очень, конечно, только под коленками чувствую небольшой щекоток. Не обращая на это внимания, иду за Строгановым с самым решительным видом.
Чем дальше, тем мои ноги становятся непослушней, потому что впереди из-за перегородки тянется к нам страшная медвежья морда. Медведь на цепи, но может случиться, он перегрызет цепь, у него вон ведь какие зубы.
Строганов треплет медведя по шее, то же самое заставляет делать и меня. Но моя рука против моей воли прячется за спину.
Между клетками появляется высокий человек с длинным лошадиным лицом.
- А вот и наш пропащий явился! - увидев его, вое* кликнул Строганов.
Человек изогнулся дугой и прогнусавил:
- Бонжур.
Строганов вплотную подошел к нему и спросил:
- Петр Елисеевич, что это значит? Почему вы оставили сегодня зверей без обеда? Почему вы распустили рабочих и сами ушли, не предупредив меня?
- Но я же вернулся, - оправдываясь, проговорил длинный.
- Вернулись? Посмотрите на часы, во сколько вы явились! Скоро уже надо готовиться к представлению.
Строганов отругал его как следует и затем познакомил нас.
- Вот это будет наш помощник, - сказал он. - Зовут его Ваней. Прошу его не баловать, но и не насиловать работой. Познакомьте его, пожалуйста, с нашими зверями. А я побегу переодеваться. Мне еще до представления надо кое-куда сходить.
Когда Строганов удалился, длинный, как гусь, клюнул в мою сторону и проговорил:
- Будем знакомы: Пьер Жиколье, - и с важностью прибавил: - француз.
После того как Пьер Жиколье, или по-настоящему Петр Жиколкин, назвал свое имя, будто взрослому он стал мне жаловаться, что все его унижают и не дают хода. Затем потащил меня осматривать зверей. В первую очередь он подвел к четырем маленьким, отдельно стоящим клеткам, откуда высунулись четыре мохнатенькие головки собак.
- Как на твой взгляд, хороши? - спросил он.
Собачки действительно были хорошенькие. И я похвалил их. Они были не больше котят и, словно одуванчики, катались по клеткам.
- Это лично мои, - сообщил Жиколье, - собственной дрессуры. Мери, - позвал он одну собачку, - покажи-ка мальчику, что ты умеешь делать.
Жиколье заставил ее подняться на задние лапки и так пройтись по клетке. Затем он просунул в клетку прутик и приказал прыгнуть через него. Собачка напружинилась, дала прыжок вверх. Но клетка была низкая, Мери ударилась головой о верхнюю крышку, завизжала и забилась в угол. Сколько ни кричал на нее Жиколье, собачка не сдвинулась с места. У Жиколье лицо побагровело, глаза выкатились, и он с таким остервенением начал хлестать бедняжку, что от нее полетела шерсть.
- Дяденька, не надо! - кричал я. - Не надо, лучше пойдем дальше.
Но Жиколье не обращал на меня внимания. Потом он как-то сразу пришел в себя и толкнул меня вперед, к следующим клеткам. За одной из перегородок я увидел чудовище, которое никогда мне даже во сне не снилось.
- Это слон, - говорит мне Жиколье.
- Это прямо-таки целая скирда, - замечаю я, - а хвост...
Надо сказать, у слона было два хвоста: один находился спереди, а другой сзади; задний был похож на плетку, а передний, из-под которого торчали два согнутых рога, походил на пожарную кишку, какой дедушка Прохор каждое утро поливал двор своей конторы.
Не успел я как следует рассмотреть слона, как Жиколье что-то проговорил на незнакомом мне языке, чудовище своей кишкой подняло меня к самому потолку.
Я отчаянно заорал. Слон от моего крика даже не пошевельнулся. А Жиколье, как поп, густым басом внизу грохотал: "Го-го-го-го!" - будто пустой фургон гнал по неровной дороге.
Нагоготавшись вдоволь, Жиколье щелкнул пальцами, и чудовище поставило меня на прежнее место.
- Что, испугался? - все еще гогоча, спросил меня Жиколье. - Ну, ты не сердись, дядя ведь шутит. Ну ладно, теперь пойдем наших зверяток выпустим погулять, - и с подозрительной улыбкой подвел меня к собачьей клетке, заставив открыть ее.
Когда я стал открывать клетку, сидящая в ней собака с урчанием кинулась ко мне и чуть не схватила за руку. Я отскочил.
- Что это ты? - с притворным удивлением сказал Жиколье. Дрессировщик должен быть смелым.
- Зачем мальчика сразу толкаешь к зверям, они ведь его еще не знают, - проходя мимо, заметил Строганов.
Жиколье покосился на него, взял у меня кочережку и сам стал открывать клетки. Дойдя до последней, Жиколье спросил меня:
- Ну посмотри в окно, коли не веришь, - обиженно пропищал ее голосок.
- А как я посмотрю, ежели окно замерзшее?
- А ты подуй, и растает.
Мы с двух сторон стали дуть на стекло. И вскоре через протаянный глазок я увидел закутанную в несколько шалей моего же возраста курносенькую девчонку.
- Ну, теперь видишь? - спросила девочка.
- Вижу.
- Я тебя тоже вижу.
- Зачем нужна тебе тетя Домна? - спросил я.
* Домна патяй - тетя Домна.
- Я хотела узнать, может, ей нужно полы вымыть. Я ведь за это совсем недорого беру.
- А сколько берешь? - полюбопытствовал я.
- А сколько дадут.
- И за это самые настоящие деньги дают?
- Конечно, - говорит девочка.
- И за эти деньги ружье можно купить? - не унимался я.
- Если их хватит на ружье, то, конечно, можно.
- Вот здорово! А я все время тете Домне за так мою пол.
Лучившиеся до этого глаза девочки сразу потухли.
Она потеряла интерес ко мне. Девочка еще постояла немного и сказала:
- Ну, ежели ты моешь, тогда надо бежать, мамка, наверное, заждалась меня.
- Подожди маленько, чай, мать без тебя не умрет, - сказал я, боясь сразу упустить свою собеседницу.
Но мои слова так глубоко задели девочку, что на ее глазах тут же навернулись слезы.
- А ты откуда знаешь, может, она умерла? Мать-то у меня больная. Когда ухожу, она всегда прощается со мной.
Я, облокотясь на подоконник, ковырял ногтем снег на стекле, а девочка за окном шмыгала носом.
- Ты родственником, что ли, приходишься тете Домне? немного погодя спросила девочка.
- Не, я нянька, но скоро уйду. Вот приедет муж тети Домны, поведет меня учиться в комиссарское заведение.
- А как тебя звать? - спросила девочка.
- Ваняткой.
- Тебя из деревни привезли?
Я рассказал ей, как я попал в город.
- Эх, Ванятка, Ванятка, - будто взрослая, сказала Оленка, - обманули тебя. У тети Домны нет никакого мужа, он год тому назад умер. Если думаешь, я обманываю, тогда спроси у соседей, они все хорошие люди, соврать не дадут.
И она стала рассказывать, какие люди живут в нашем дворе. Оказывается, соседи не трогают мордовских ребят, Оленку даже жалели, когда она была нянькой у тети Домны. И еще я узнал от нее, что в городе совсем не было никакого комиссарского заведения. Мы разговаривали до тех пор, пока Оленка не замерзла. Расстались мы с ней друзьями. Оленка обещала навещать меня каждый день.
На другой день, как только мне удалось вырваться на двор, я старался все время крутиться около русских. Розовощекий мальчик пристально смотрел на меня и, закатываясь от смеха, что-то кричал, и так складно кричал, что его слова мне запомнились сразу.
При первой же встрече с Оленкой я решил блеснуть знанием русского языка.
- Ваня, Ванятка! - закричала она.
- Мордвин - сорок один, мордва - сорок два, - радостно ответил я.
Оленка раскрыла рот и долго смотрела на меня, потом сказала:
- Кто тебя научил этим словам?
- Сам научился, - не без гордости сказал я. - Услыхал от мальчишки и научился.
- Больше не повторяй их. Так только дразнят нас.
Оленка наставляла меня, будто мать. Хотя она была девчонка, я ее слушал. Мне она казалась очень умной.
Однажды она явилась ко мне с букварем под мышкой.
Я думал тогда: "Если человек умеет читать книгу, значит, он очень умный".
- Неужто ты читать умеешь? - спросил я Оленку.
- Умею, - без хвастовства ответила Оленка.
- Небось обманываешь.
- Нисколько не обманываю. Если хочешь, послушай.
И она, точь-в-точь как наш дядя Васяня, по складам стала читать.
- Вот здорово! - удивлялся я. - И писать умеешь?
- Ольга Петровна говорит, грязно я пишу.
- А кто такая Ольга Петровна?
- А вот напротив живет, учительница. Я когда здесь жила, она меня и научила.
- Она самая настоящая учительница?
- Самая настоящая.
- Если она живет в нашем дворе, то почему же я ее не видел?
В деревне говорили, что голова ученого светлая, и мне представлялось, что от нее должны исходить лучи, как у бога, каким его рисуют на иконах. Но в нашем дворе я не видел ни одного человека со светящейся головой.
"Эх, был бы я тоже ученым, - думал я, - сел бы сейчас и такое письмо накатал бабушке, что дяде Васяне на неделю хватило бы читать. И про тетю Домну написал бы, и про пузатого кривоногого мальчишку ее, который по ночам спать не дает мне, про все бы написал".
- Оленка, а ты письма писать тоже умеешь? - спросил я.
- Бабушке уже четыре письма написала, - похвалилась она. - Если бы она не умерла, еще бы написала.
- Олена, напиши и моей бабушке, страсть как о ней я соскучился.
- Только ведь я очень долго пишу.
- Пусть, пусть, только напиши, - просил я.
- Ну ладно, - согласилась Оленка. - Завтра принесу бумагу, карандаш, и будем писать.
- Только не забудь написать, как хозяйка лупит меня, и про ее горластого не забудь.
- Уж что будешь говорить, то и буду писать.
Следующего дня я ждал, как арестант часа своего освобождения. Работу, которую мне давала хозяйка, я исполнял старательно, на побои не отвечал воплями.
"Бей, бей, все равно последний раз, - шептал я, - завтра укачу от тебя, пусть потом хоть лопнет от крика твой кривоногий". Я размышлял: как только Оленка напишет о моих горестях, здешние почтальоны наше письмо привяжут к хвосту сороки, а долго ли сороке отмахать до нашей деревни; там уж наш почтарь Евсейка письмо не задержит. Придет к бабушке и скажет: "Получай весточку от внука, сорока на хвосте принесла".
Дядя Васяня прочтет письмо, бабушка ахнет и скажет: "Сейчас же поезжайте за парнишкой в город!" "Ну, конечно, - уверяю я себя, - все бабы заголосят и непременно уж кого-нибудь пошлют за мной".
"А вдруг да и не приедут? - приходит мне мысль ночью. Может, отправили меня сюда, потому что я некрещеный? Наши мужики не раз кричали: "Этого некрещеного выкинуть надо из дома!" И дедушка не раз говорил: "Басурмана куда-нибудь определить, что ли, надо, а то скандал прямо из-за него получается".
От этих мыслей меня берет дрожь, и я стараюсь отогнать их прочь.
Но вот снова полуденное время, ребенок спит в качке, хозяйка на базаре торгует требухой, а я стою у кухонного окошечка, оно заранее мной очищено от льда и снега.
Наконец появляется Оленка.
- Ванятка, а где же мы писать-то будем? - спрашивает она. - Не кричать же мне все время.
Этот вопрос меня ставит в тупик. Как же я об этом не подумал?
Я мечусь по дому с надеждой найти какую-нибудь лазейку, чтобы протащить в дом Оленку, но мои поиски не приводят ни к чему, двери закрыты на крепкий замок.
- А разве за иконой в углу тетя Домна не оставляет теперь второго ключа? - спросила Оленка.
Я пододвигаю стол к переднему углу, лезу за икону, достаю несколько ключей. Через окно их показываю Оленке:
- Который от дверей?
- А вот этот, с тупой бородкой, подсунь мне его под дверь в сенках.
И вот уже Оленка сидит рядом со мной за столом и смотрит на меня.
- Чего смотришь? - спрашиваю я.
- Говори, чего писать-то.
- Чего писать?
Я упорно думаю, но только что толпившиеся в голове мысли куда-то бесследно исчезли, не могу вспомнить даже первого слова, от которого бы все пошло и поехало.
Но, кажется, из самой глубины души у меня вырывается:
- Бабушка, здесь меня бьют и мучают.
Из глаз сразу катятся слезы, подтверждающие правильность сказанных слов.
- Так сразу нельзя, - говорит Оленка, - надо сначала с поклонов.
Начинаю диктовать Оленке:
- И еще шлю низкий поклон опоре дома нашего Павлу Филипповичу, дедушке Паньке...
В этот день Оленка написала только поклоны.
На следующий день, когда Оленка опять со своими бумагами устроилась за столом, я диктовал: "Бабушка, может, потому меня выпроводили из дому, что я некрещеный, а разве я виноват, что меня матушка не носила в церковь?"
- Подожди, - сказала Оленка, - чай, я не машина. Ишь ведь, как затараторил, поди за тобой успей!
Я с большим любопытством смотрел, как Оленка мои слова превращала в какие-то петельки, крючочки и круглешочки, словно она из моих слов вязала кружева.
"Как в этих закорючках разбираются люди?" - думал я. Научусь ли когда-нибудь я тоже писать, как Оленка? А очень хотелось бы научиться!
- Дальше что писать? - говорит Оленка.
А дальше и сам не знаю, что.
- Ну же, - торопит меня Оленка.
Но вот поток мыслей наплывает в голову, и я сквозь слезы продолжаю диктовать:
- "А хозяйка моя очень злая, ее никто не любит, наши эрзянские люди, которые иногда приходят к нам, называют ее нэпманкой, а она себя - мясной королевой, а какая она королева, если у нее глаза как плошки, нос будто кукиш".
Оленка, видя, что этому письму никогда конца не будет, сказала:
- Хватит, давай напишем адрес. Откуда ты?
- Из села Чумаево.
- Чудак ты человек! Я спрашиваю губернию.
- А что такое губерния? - удивился я.
- Я тоже не знаю, но в письмах завсегда так пишут.
- А зачем писать губернию? - сказал я. - Наше село и так хорошо все знают. Маленького спроси, и тот укажет. Наш дом стоит на самом пригорке, его со стороны речки как на ладони видать, а Евсейка его с закрытыми глазами найдет.
Мы судили и рядили, как нужно написать, и не заметили, как в избе появилась моя хозяйка. Видимо, она давно стояла и слушала наши разговоры.
- Так у кого это нос будто кукиш? - неожиданно для нас спросила она.
Мы с Оленкой остолбенели.
А хозяйка понесла:
- Ах вы такие-сякие, немазаные, кривые, порядочную женщину вздумали хулить. Убью вас обоих, чтоб и духу вашего не было!
Убить-то, конечно, не убила, но сделала так, что я целую неделю не мог без боли надевать штаны. А Оленке она навсегда заказала дорогу к дому. О письме уж и не стоит говорить.
Когда она била меня, помнится, я кричал:
- Уйду в деревню, не буду нянчить твоего ребенка!
- Никуда не уйдешь, - стегая меня веревкой, говорила хозяйка, - будешь нянчить. Десятерых принесу, и всех будешь нянчить.
Я и так на тетю Домну был зол, теперь стал еще злее и, что бы она ни говорила, старался делать все наоборот.
Я так озверел, что мне стали не страшны ее угрозы.
Я каждый вечер выходил на улицу и спрашивал проезжих, не в Чумаево ли они едут.
"Если кто-нибудь попадется с нашенской стороны, - думал я, - то сейчас же уеду с ним в деревню".
Но, сколько я ни спрашивал, все мне отвечали "нет".
Я СООБЩИЛ БАБУШКЕ О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Летом, когда я немного научился говорить по-русски, я познакомился с нашим соседом, дедушкой Прохором.
Он сидел в конторском коридоре рядом с черной доской, на которой были навешаны дверные ключи. Я стал приходить к нему на службу. Увидев меня, дедушка первым долгом потреплет мои волосы, потом завернет козью ножку и начнет рассказывать какую-нибудь бывальщину о себе. Жизнь дедушки Прохора, если верить его словам, - сплошные приключения.
Однажды, придя к нему, я заметил на столе желтый ящичек с блестящими рожками, на которых лежала черная трубка с длинным шнуром. И вдруг в этом ящичке что-то зазвонило. Дедушка Прохор взял трубку. Одну сторону он приложил к уху, а другую ко рту и стал сыпать слова.
"Не рехнулся ли дедушка?" - подумал я.
Когда он окончил разговор, я спросил его:
- Дедушка, что ты сейчас делал?
- А ты что, не слышал, что ли? Разговаривал.
- С кем же через эту дудку можно разговаривать?
- Хе! - усмехнулся дедушка. - Через эту трубку и ящик с кем угодно можно разговаривать.
- А с бабушкой можно?
- Да хоть и с дедушкой.
- Дедушка Прохор, дозволь мне поговорить, - попросил я.
- Нельзя, нельзя, Ванятка, начальство заругает, - сказал он и отодвинул меня подальше от стола.
А мне так хотелось поговорить! А как поговоришь, ежели дедушка Прохор не разрешает...
Но вот посидел дед на своем ободранном пружинном стуле, да и направился к дверям. Только не к наружным, а к тем, за которыми сидят разные начальники с тонкими и толстыми книгами.
- Ты смотри ничего не трогай на столе, - предупредил он меня.
- Не, дедуся, я ничего не трону.
Только дедушка Прохор за собой прикрыл дверь, я бросился к ящику, но не успел взяться за трубку, как тотчас же за своей спиной услышал предупреждение какого-то мужчины:
- Мальчик, нельзя телефон трогать!
Но к чудесному ящику меня тянуло, как магнитом.
Однажды, придя в контору и дождавшись, когда дедушка Прохор по каким-то делам покинул свое место, я вытащил из кармана ножик и отрезал шнур, которым ящичек был привязан к стене. Когда отрезал, меня чем-то стукнуло, я очень испугался, схватил ящичек и побежал в свой двор. Забежав в козий сарайчик, я поставил ящичек на кормушку, повертел ручку, как делал дедушка Прохор, потом взял трубку и стал говорить:
- Бабушка, бабушка, возьми меня отсюда, хозяйка совсем забила меня, не дает никакой жизни, а от крика ее ребенка хоть лезь на стену. И еще меня совсем заели вши, я сказал хозяйке об этом, а она говорит - это хорошо, вши заводятся к деньгам. Ей-то, конечно, хорошо. Она с базара деньги целыми пачками таскает, а мне так нет никакого терпения.
О пропаже телефона тут же хватились и стали, конечно, искать меня, а когда нашли и отлупцевали, то мне уж телефон был не нужен: я бабушке высказал все, что хотел.
Наутро настроение у меня было хорошее: я был уверен, что сегодня за мной должны приехать из Чумаева.
После того как часы пробили восемь раз, по нашей двери кто-то забарабанил. У меня от радости забилось сердце.
"Наконец-то приехали!" - подумал я и бросился открывать дверь. В комнату вошла Манька, компаньонка тети Домны по торговым делам.
- Лупастая дома? - спросила она.
- Дома.
- У тебя на плечах голова есть или нет? -прямо с ходу накинулась она на мою хозяйку. - Мало того, что ты себя посадила в калошу, и нас потянула туда же!
- Что такое, что такое? - затараторила тетя Домна.
- Не знаешь, что такое? Так я тебе скажу. Куда девала наши общие деньги?
- Как - куда? Израсходовала на требуху.
- Ах, израсходовала! Вот теперь продай-ка свою требуху.
- Что ж такого, и продам.
- Покупатели и не смотрят на наш товар.
В избу влетела еще одна компаньонка с мужем.
- Крах! Крах пришел нам, бабыньки. В казенные магазины навезли столько мяса, что не сбыть нам теперь требуху! - завопила она с порога.
- Да, - промычал ее муж, - кажется, конец пришел.
После этого хозяйка с большой проворностью стала сбывать свой товар. Хотя и теперь, как в былые дни, тетя Домна приходила домой с деньгами, но она уже хвастливо не шелестела ими. Однажды, придя домой, она, со злостью бросив на стол червонцы, сказала:
- Все.
- Все, - повторила за ней ее компаньонка Манька, - остался только один чанок с требухой, который стоит у тебя в сенцах. Но от нее так смердит, наверное, придется выбросить. А может быть, кому-нибудь и тухлая требуха нужна? - вдруг оживилась Манька. - А что ж ты думаешь, может, кто возьмет.
- Ты что, с ума сошла? - закричала на нее моя хозяйка. Кто будет есть тухлую требуху? Я ее сегодня же выброшу. Из-за нее соседи начинают скандалить. Чего доброго, еще оштрафует милиция.
Но тетя Домна не выбросила требуху. Выпроводив Маньку, она вместе со мной выбрала все из чанка, погрузила на тележку и покатила ее, только не в сторону свалки, а в центр города. Любоваться городом у меня не было времени, потому что тетя Домна очень торопилась.
- Скорее, скорее, а то еще увидят эти ведьмы! - Так она называла своих компаньонок.
Наконец мы вкатили тележку во двор какого-то дома с большим куполом.
- Где тут находится самый главный зверовод? - спросила тетя Домна человека, одетого в какой-то чудной зеленый костюм, обшитый золотыми лентами.
- Какой зверовод? - переспросил тот. - Дрессировщик, что ли?
- Вот-вот, он самый.
Человек провел нас в помещение и указал на коренастого мужчину со строгим продолговатым лицом и прямым носом. Мужчина, не обращая на нас внимания, возился возле клеток и кого-то ругал.
- Работника, что ли, своего ругаешь? - участливо спросила тетя Домна.
- Бессовестный человек, а не работник! - сказал дрессировщик. - Ушел и не соизволил покормить зверей... - Он повернулся к нам, но, увидев незнакомых людей, спросил: - Вы кто? Что вам тут нужно?
Последние слова он сказал так резко, что тетя Домна струсила даже.
- Да я... да мы... - залепетала она.
- Я спрашиваю, что вам нужно?
- Я торговка, - наконец сказала тетя Домна, - самая честная торговка. Кого угодно на базаре спросите, обо мне все так скажут.
- Ну, и что же?
- Мясца для ваших зверюшек привезла, хочу побаловать их мясочком. - И ни с того ни с сего тетя Домна залилась смехом. - Хи-хи-хи-хи! - как немазаное колесо пряхи, заверещала она.
- Пока для зверей мясо не требуется, - сказал дрессировщик.
- Да как же, милый, ведь теперь... - У тети Домны чуть не сорвалось с языка "не выбрасывать же", но она вовремя*поправилась и сказала: - Не увозить же домой.
Дрессировщик ее уже не слушал, он занялся чисткой клеток.
А тетя Домна стояла возле него и, как надоедливая пуха, жужжала:
- Возьми уж, милый, возьми, дорогой, я тебе по дешевке отдам.
Дрессировщику надоело ее жужжание, он отбросил кочережку, которой выгребал из клеток опилки, сказал:
- Хорошо. Где твое мясо?
- А вот, вот здесь.
Дрессировщик, подойдя к нашей тележке, спросил:
- Что это за гниль привезла сюда?
- Какая тут гниль? - оправдывалась тетя Домна. - Требуха с малым душком, и я ведь за нее не тыщу прошу, а всего четыре целковых, если немного прибавишь, в придачу могу дать тебе помощника, - указывая на меня, сказала она. - Хороший парень, обижаться не будешь.
- А что это за парнишка?
- Да нянька. Безродный он.
- А душу свою, случаем, не продаешь?
- Душа-то, милый мой, покедова еще себе нужна.
- А нянька, наверное, стала не нужна?
- Эх, до нянек ли теперь! Такая жизнь настала, что сама-то не могу придумать, чем буду кормиться.
Не знаю, от тети Домниного ли товара, или от ее слов дрессировщик плюнул и сказал:
- На вот тебе пять рублей и убирайся отсюда, не порть тут воздух. А парнишку я, пожалуй, возьму.
Тетя Домна даже перекрестилась: ей как с неба упали пять целковых. Оттолкнув меня от тележки, она повернула к воротам.
В ЦИРКЕ
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Когда бородатый неуклюжий сторож закрыл ворота за тетей Домной, я очень обрадовался: наконец-то избавился от ее побоев и ее крикливого ребенка! Но моя радость сменилась тревогой, когда я посмотрел на незнакомый дом с крышей, похожей на опрокинутый котел, и моего нового хозяина с серыми колючими глазами.
"Что это за дом? Что делают в нем? Не мыловарня ли?"
После того как я познакомился с русскими, тетя Домна не раз говорила мне:
"Если будешь бегать по соседям, отдам тебя собачникам, пусть отвезут на мыловарню".
Вот, наверное, она и привела меня сюда...
"Надо бежать, - подумал я, - сейчас же догнать тетю Домну и побожиться, что больше никогда не буду ходить по соседям".
Только было я направился к выходу, как до моего слуха донесся голос дрессировщика:
- Ну-ка, молодой человек, подойди сюда поближе. Что ж ты боишься, я же тебя не съем. Ну вот. Как тебя зовут-то?
- Ваняткой.
- Хорошее имя. Ты долго жил у этой женщины?
- О! Долго.
- А как к ней попал?
- Дядя Гордей из деревни привез. Сказал, что в комиссарское заведение устроит, а сам у нее оставил.
- А что с родителями твоими случилось, умерли, что ли?
- Убили их.
- За что же?
- А разве я знаю?
- Кто же был твой отец?
- Не знаю, бабушка говорила, что он комиссарил.
- Понятно. А ты что из себя, как из бутылки, выталкиваешь слова, ты не русский, что ли?
- Эрзянский.
- Вот как. А скажи, Ваня, ты свою фамилию знаешь?
- Знаю - Остужев, а по-уличному нас зовут Паньками, дедушку нашего Панькой звать.
- А фамилия Строганов тебе нравится?
- Нравится.
- Это фамилия одного артиста. Хочешь, я тебе его покажу?
- Хочу.
Дрессировщик подводит меня к щиту, на котором нарисован в точности такой же человек, как он сам. Только на плакате человек одет по-чудному: на нем длинный пиджак с двумя хвостами, на шее бантик, какие девочки привязывают любимым кошкам, а штаны у него узкие-узкие - если бы этот человек присел, то они сейчас же лопнули бы.
- Вот это и есть Строганов, а зовут его дядей Сашей. Узнаешь его?
- Узнаю: это ты.
- Не "ты", а "вы", - поправил он.
- Вы.
- Вот теперь правильно. Значит, говоришь, нравится тебе фамилия Строганов? Ну ладно, об этом поговорим позже. А теперь пойдем. Я познакомлю тебя с моими зверями.
Мы заходим в большой лабаз, где я уже был с тетей Домной.
Нас встречает дружный лай собак. Дядя Саша что-то крикнул, и они замолчали.
Поворачивая голову то влево, то вправо, мы проходим по длинному ряду двухэтажных и одноэтажных клеток, идем словно по собачьей улице. С двух сторон раздается рычанье и тявканье. В верхних клетках сидят маленькие собачки, величиной с рукавицу, а внизу - громадные. Строганов называет их догами и немецкими овчарками. Эти собаки, пожалуй, не меньше телят, все они злые-презлые, особенно немецкие овчарки. Когда мы подходим к их клеткам, у них от злобы желтеют глаза. Дядя Саша представляет меня собакам, но они встречают меня враждебно.
Если бы правда существовали собачьи улицы, то, наверное, по ним никто не ходил бы, но я...
Мне тоже немного жутковато, не очень, конечно, только под коленками чувствую небольшой щекоток. Не обращая на это внимания, иду за Строгановым с самым решительным видом.
Чем дальше, тем мои ноги становятся непослушней, потому что впереди из-за перегородки тянется к нам страшная медвежья морда. Медведь на цепи, но может случиться, он перегрызет цепь, у него вон ведь какие зубы.
Строганов треплет медведя по шее, то же самое заставляет делать и меня. Но моя рука против моей воли прячется за спину.
Между клетками появляется высокий человек с длинным лошадиным лицом.
- А вот и наш пропащий явился! - увидев его, вое* кликнул Строганов.
Человек изогнулся дугой и прогнусавил:
- Бонжур.
Строганов вплотную подошел к нему и спросил:
- Петр Елисеевич, что это значит? Почему вы оставили сегодня зверей без обеда? Почему вы распустили рабочих и сами ушли, не предупредив меня?
- Но я же вернулся, - оправдываясь, проговорил длинный.
- Вернулись? Посмотрите на часы, во сколько вы явились! Скоро уже надо готовиться к представлению.
Строганов отругал его как следует и затем познакомил нас.
- Вот это будет наш помощник, - сказал он. - Зовут его Ваней. Прошу его не баловать, но и не насиловать работой. Познакомьте его, пожалуйста, с нашими зверями. А я побегу переодеваться. Мне еще до представления надо кое-куда сходить.
Когда Строганов удалился, длинный, как гусь, клюнул в мою сторону и проговорил:
- Будем знакомы: Пьер Жиколье, - и с важностью прибавил: - француз.
После того как Пьер Жиколье, или по-настоящему Петр Жиколкин, назвал свое имя, будто взрослому он стал мне жаловаться, что все его унижают и не дают хода. Затем потащил меня осматривать зверей. В первую очередь он подвел к четырем маленьким, отдельно стоящим клеткам, откуда высунулись четыре мохнатенькие головки собак.
- Как на твой взгляд, хороши? - спросил он.
Собачки действительно были хорошенькие. И я похвалил их. Они были не больше котят и, словно одуванчики, катались по клеткам.
- Это лично мои, - сообщил Жиколье, - собственной дрессуры. Мери, - позвал он одну собачку, - покажи-ка мальчику, что ты умеешь делать.
Жиколье заставил ее подняться на задние лапки и так пройтись по клетке. Затем он просунул в клетку прутик и приказал прыгнуть через него. Собачка напружинилась, дала прыжок вверх. Но клетка была низкая, Мери ударилась головой о верхнюю крышку, завизжала и забилась в угол. Сколько ни кричал на нее Жиколье, собачка не сдвинулась с места. У Жиколье лицо побагровело, глаза выкатились, и он с таким остервенением начал хлестать бедняжку, что от нее полетела шерсть.
- Дяденька, не надо! - кричал я. - Не надо, лучше пойдем дальше.
Но Жиколье не обращал на меня внимания. Потом он как-то сразу пришел в себя и толкнул меня вперед, к следующим клеткам. За одной из перегородок я увидел чудовище, которое никогда мне даже во сне не снилось.
- Это слон, - говорит мне Жиколье.
- Это прямо-таки целая скирда, - замечаю я, - а хвост...
Надо сказать, у слона было два хвоста: один находился спереди, а другой сзади; задний был похож на плетку, а передний, из-под которого торчали два согнутых рога, походил на пожарную кишку, какой дедушка Прохор каждое утро поливал двор своей конторы.
Не успел я как следует рассмотреть слона, как Жиколье что-то проговорил на незнакомом мне языке, чудовище своей кишкой подняло меня к самому потолку.
Я отчаянно заорал. Слон от моего крика даже не пошевельнулся. А Жиколье, как поп, густым басом внизу грохотал: "Го-го-го-го!" - будто пустой фургон гнал по неровной дороге.
Нагоготавшись вдоволь, Жиколье щелкнул пальцами, и чудовище поставило меня на прежнее место.
- Что, испугался? - все еще гогоча, спросил меня Жиколье. - Ну, ты не сердись, дядя ведь шутит. Ну ладно, теперь пойдем наших зверяток выпустим погулять, - и с подозрительной улыбкой подвел меня к собачьей клетке, заставив открыть ее.
Когда я стал открывать клетку, сидящая в ней собака с урчанием кинулась ко мне и чуть не схватила за руку. Я отскочил.
- Что это ты? - с притворным удивлением сказал Жиколье. Дрессировщик должен быть смелым.
- Зачем мальчика сразу толкаешь к зверям, они ведь его еще не знают, - проходя мимо, заметил Строганов.
Жиколье покосился на него, взял у меня кочережку и сам стал открывать клетки. Дойдя до последней, Жиколье спросил меня: