- Вай! - удивлялись родные. - Смотри-ка, вот идол, зверя прямо живого тащит в рот!
- Гм! - ухмылялись мужики. - Значит, будет хорошим охотником.
- Дай бог, дай бог! - вторили им бабы.
На шею ребенку вешали треугольный мешок с дробинками, а на голову надевали шапку с тутуркой. После этого он тоже, как и его отец, считался охотником. Между этими охотниками разница была лишь та, что охотнику-отцу за зверем приходилось ходить в лес, а сыну зверя приносили прямо в люльку.
Когда ребенок выбирался из пеленок, то он охотился уже не только на кота, но смело нападал на кур и ягнят, которых заречекцы зимой держали в избе. Поэтому нередко можно было услышать в тутурских домах: "Гришка, что ты делаешь, клятый! Смотри, свернешь голову курице". Или: "Ах ты, окаянный, зачем отрубил поросенку хвост?"
И когда наконец мальчик выходил на улицу, он начинал охотиться на воробьев. Кроме охоты, зареченские играли в закидушки. В нескольких метрах друг против друга становились два мальчугана и начинали кидать земляными комьями, стараясь попасть в тутурки. В лицо попадать запрещалось, за это от пострадавшего получали оплеухи. Однако попадали и в глаз. Плакать и жаловаться тем более запрещалось. За это давали такую трепку, хуже, чем за промах. Большим позором считалось, если у молодого тутурка видели слезы бабы. Тогда хоть не выходи на улицу - просмеют. И даже могут за это надеть юбку. Вот ведь страхи какие. Иногда и хочешь заплакать, да не заплачешь. Плакать, конечно, можно, но только тайком, а если спросят, почему у тебя красные глаза, надо сказать, что запорошил.
Лет с десяти-одиннадцати зареченским мальчишкам в руки дают уже настоящие ружья, только патроны для ребят мужики начиняют с половинным зарядом. И примерно с год ребята палят по воробьям и галкам. Потом каждого мальчика за этим делом в огороде или в поле застает отец. Застает, берет за ухо и спрашивает:.
- Зачем стреляешь?
- Хочу Виряву напугать да в лес по зверю сходить.
- А мужик ли ты уже?
- Мужик, - отвечает мальчик.
Но отец не верит.
- Посмотрим, - говорит он.
Снимает с головы мальчика шапку с тутуркой и бросает вверх. Если мальчик попадает в нее, отец берет его за руку и ведет в суходольную сторону и там заказывает сыну настоящую шапку с ушами.
Мне не пришлось носить шапку с тутуркой, потому что мой отец родился в суходольной стороне, а мать - в заречной. У нас в доме говорили, что из меня не получится ни швач, ни тутурок. Поэтому бабы и не шили мне такую шапку. Но я сам не хуже баб мастерил себе тутурки. Брал дедовский треух, клал в него круглый голыш и надевал на голову, а чтобы не выпадал голыш, я завязывал уши, и у меня тутурка получалась не хуже, чем у других. Правда, при игре в закидушки, когда попадали в эту тутурку, было очень больно, но я не плакал, потому что знал, что за слезы дедушка пребольно надерет уши.
А Жиколье удивлялся: почему я не реву, когда он бьет меня. "Потому и не реву, что я зареченский. Поживи у нас в Чумаеве, тогда и узнаешь, почему там не плачут ребята", - думал я тогда.
МЕНЯ УЧАТ
Надо сказать, что Жиколье не всегда обращался со мной плохо. Нет, иногда он даже шутил. Подзовет меня к себе, посмотрит, посмотрит на мои глаза, а потом как щелкнет по лбу и скажет:
- Арбуз поспел? - и оттолкнет меня обратно.
А то спрашивает:
- Ты, обормот, думаешь быть дрессировщиком?
- А как же не думать. Конечно, думаю.
- Тогда надо иметь волшебный шамбарьер *, а без шамбарьера не получится из тебя дрессировщик.
- А где его взять?
- Ладно, так уж и быть, я тебе покажу, откуда его взять.
Через некоторое время он подходит ко мне и с таинственным видом сообщает, что приметил такой шамбарьер, которым стоит только взмахнуть, как все животные и звери беспрекословно подчинятся мне.
- Вот здорово! - говорю я. - А где же он находится?
- А вот лежит на ящике.
- Так близко?
Я осматриваюсь кругом. Кроме нас с Жиколье, никого нет. Подхожу к ящику и только успеваю взять в руки шамбарьер, как из-за ящика вырастает фигура Сеньки-жокея, хозяина шамбарьера.
- Ах ты, воришка! - вскрикивает он.
Берет меня за шиворот, вытаскивает на манеж и хлещет шамбарьером, гоняя по кругу.
А иногда Жиколье начинает следить за мной.
Однажды он сказал мне:
- Ты ведь, идиот, кажется влюбился.
Я покраснел как рак. "Разве можно вслух говорить такие слова? Чай, стыдно".
А между прочим, я и правда влюбился. И в кого вы думаете? В голову паука.
С нами в цирке работал один фокусник, фамилии теперь его уже не помню. Перед каждым выступлением этого фокусника в цирке тушили свет и в темноте ассистенты выносили на манеж небольшой столик с вогнутыми ножками, на котором сидел громадный паук с очень красивой женской головкой.
Головка читала стишки, разговаривала с публикой и
* Шамбарьер - специальный кнут с длинным кнутовищем.
пела разные песенки. Я всегда выходил смотреть на эту головку. Очень уж она нравилась мне.
"И вырастет же у паука такая красивая голова!" - думал я.
Публика тоже, как на диковинку, смотрела на паука.
- Ах, бедный мальчик! - однажды воскликнул Жиколье. - Я вижу, тебе очень хочется познакомиться с головой паука. Ну хорошо, - сказал он, - я помогу тебе в этом деле.
И Жиколье действительно помог. В следующий вечер он мне дал букет красивых цветов и сказал:
- На, преподнеси своей любимой голове.
- Как же я преподнесу? - спросил я. - У паука ведь рук-то нет.
- Фу ты, какой бестолковый! - закричал Жиколье. - Понятно, что у паука рук нет. Ты положи цветы на столик прямо перед носом головы, и пусть себе на здоровье нюхает. Только это сделай деликатно.
Я привык слушаться взрослых и верить им. Взял букет и выбежал на манеж. Когда подошел к столику, публика так захохотала, что казалось - от хохота завалится купол цирка. Я растерялся и, позабыв о деликатности, быстро, как говорил Жиколье, сунул под нос паучиной голове цветы и отбежал за барьер. От цветов паучиная голова так расчихалась, что не могла остановиться.
У столика, прямо на глазах публики, выросли две человеческие ноги и на этих ногах столик побежал за кулисы.
Я понял, почему засмеялись зрители, когда я подходил к столику. Оказывается, между вогнутыми ножками столика были вставлены зеркала, которые и обманывали зрение доверчивой публики, создавая впечатление пустоты под столиком. Как только столик исчез за занавесом, меня тут же вызвали за кулисы. Когда я явился туда, тонконогая женщина, на плечах которой я узнал паука, закричала:
- Ты, паршивец, подсунул мне эти цветы?
Она ткнула букет мне в лицо, и у меня сперло дыхание.
Оказывается, Жиколье насыпал в цветы нюхательного табаку.
Не знаю, что бы со мной сделал фокусник, если бы между нами не встал Строганов.
- Не трогайте мальчика! - закричал он на фокусника. - Я сам его накажу.
Бить Строганов меня не стал, но так отругал, что я чуть не выронил перед ним слезу.
С каждым днем я все больше и больше привыкал к зверям.
Теперь уж, не боясь, садился на хобот слону, смело выводил на манеж медведя. Но собаки, особенно овчарки и доги, относились ко мне враждебно. Это, конечно, дело рук Жиколье. Я не раз слышал, как он натравливал их на меня, и они каждый мой приход встречали отчаянным лаем.
Цирк своей необыкновенной, заманчивой жизнью так увлек меня, что я почти все время проводил на манеже. Я осваивал то один трюк, то другой. Трюки были еще самые простые, но для меня - целое событие.
Цирковые артисты, по-моему, самые чуткие люди.
Если они видят, что человек интересуется их трудом, они делают все возможное, чтобы ему помочь. Когда репетировал жонглер, я крутился возле него, и он учил меня своему мастерству. Когда наступало время репетиции акробатов, я выбегал на манеж вместе с ними, и они с охотой объясняли, как делаются те или иные трюки, и даже репетировали со мной. А Строганов, глядя на меня, подбадривал:
- Дерзай, Ванятка. По всему видно, что из тебя выйдет хороший артист.
Однажды он сказал мне:
- Придется нам с тобой, Ванятка, на некоторое время расстаться, меня вызывают в Москву.
- А надолго?
- Месяца на два, на три.
- А зачем так надолго?
- Управление государственных цирков за границей купило пятнадцать бенгальских тигров, и их поручают мне.
Строганов не успел рассказать о тиграх. Он в тот же день уехал, оставив меня на попечение Жиколье. Жиколье после отъезда Строганова стал ходить гоголем.
Строганов разрешил ему во время своего отсутствия работать под собственной фамилией, конечно, не Жиколье, а настоящей - Жиколкин.
В день отъезда Строганова мы на арене не работали.
Жиколье сказал:
- Пока не снимут афиши Строганова, я работать не буду.
На второй день их сняли и у входа в цирк повесили новый щит, на котором был нарисован длинный человек в двухвостом пиджаке, который артисты называют фраком, а рядом с длинным - маленький черный, будто обмазанный ваксой, мальчик.
- Кто-то приехал к нам? - спросил я у одного униформиста.
- Нет, это тебя с твоим дядюшкой Жиколье так разрисовали.
- Меня?
- Да.
- А где же я?
- А вот.
- Разве я черный?
- Нет.
- А почему так нарисовали?
- Наверное, потому, что у твоего дядюшки в голове потемнело.
Я долго смотрел на этот щит и никак не мог поверить, что это нарисован я. Вечером действительно Жиколье затащил меня в строгановскую комнату и так замазюкал, что я не узнал самого себя. Когда мы подготовились к номеру, за занавесом я услышал:
- Алжирский дрессировщик Пьер Жиколье со своим юным помощником негром.
Как жаль, что шталмейстер не добавил: с юным помощником негром из села Чумаева.
На манеже мы проделывали то же самое, что и при Строганове, только перед выходом мне приходилось лицо красить черной краской, а после выхода - смывать ее.
Примерно недели две Жиколье работал на арене без задорин, а потом звери стали его подводить: начали капризничать, а иногда совсем отказывались исполнять трюки.
Артисты говорили: это оттого звери начали себя вести так, что Жиколье перешел от гуманной дрессировки к дикой.
Я тогда еще не знал, что такое гуманная дрессировка, что такое - дикая. Я видел, что Жиколье сильно избивал зверей.
Если какая-нибудь собачка во время репетиции плохо исполняла трюк, то Жиколье так ударял ее по голове палкой, что она несколько раз переворачивалась на месте. Поэтому звери во время представления стали работать напряженно, с поджатыми хвостами, боясь, как бы дрессировщик не огрел их палкой. И, наконец, они так остервенели, что их невозможно стало выпускать на прогулку. И чем дальше, тем становилось все хуже и хуже.
Хоть не подходи к ним. Бывало, выпущу их, а обратно в клетки загнать не могу... Я уж с ними и так, и сяк, а они на меня только рычат да лают. Прибегу к Жиколье, а он подзатыльник даст мне и выпроводит обратно. Я снова бегу во двор, схвачу за шею какую-нибудь собаку и тяну в клетку, а она разозлится да цапнет за пиджак - и полы нет.
После отъезда Строганова Жиколье стал обращаться со мной хуже, чем со зверями, и называл меня не иначе, как болваном.
Мы питались вместе с Жиколье, вернее Строганов ему оставил на мое содержание деньги, и Жиколье три раза в день водил меня в столовую.
Один раз в столовой Жиколье заказал себе графинчик водки, половину стакана налил и мне.
- На, пей, - сказал он. - Да помни, каков Пьер Жиколье.
Я понюхал водку.
- Не буду, - сказал я.
- Не будешь? - удивился Жиколье. - Вот так раз! Какой же из тебя выйдет дрессировщик? Дрессировщику надо обязательно пить.
- Ну что ж, коли надо, никуда не денешься, - повторил я бабушкину пословицу и взял стакан.
От водки у меня зашумело в голове, а потом стало так весело, что я чуть не затянул эрзянскую песню. Как из столовой я добрался до цирка, не помню. Проснулся в обед от крика Жиколье.
- Ты что, идиот, дрыхнешь? - орал он на меня. - Пора уже кормить зверей, а пища еще горячая. Сейчас же вычерпай из котла варево!
А у меня голова будто стопудовая, Состояние такое, словно я угорел в бане. Внутри жжет, ноги трясутся, а во рту горько. С трудом я поднялся с кушетки и пошел во двор.
Вычерпывая из котла варево, я всегда подставлял под ноги какой-нибудь ящик, потому что котел стоял высоко!
Так я сделал и на этот раз, но, когда я уже вытянул из котла ведро с варевом, меня обдало паром и мне сделалось сразу так плохо, что помутилось в глазах. Я потерял равновесие, ящик под ногами перевернулся, и ведро опрокинулось на меня. На крик сбежались люди. Стали охать, ахать и, как обычно бывает в таких случаях, начали гадать, как все произошло, Прибежал и Жиколье.
Взглянув на меня, он покачал головой и произнес:
- Вот негодный мальчишка! Ведь обязательно свой нос сунет туда, куда его не просят!
Через некоторое время в цирковой двор въехала желтая машина с красными крестами. Из нее вышли люди в белых халатах, осмотрели меня и сказали:
- Ожог первой степени.
И повезли куда-то.
В БОЛЬНИЦЕ
Какие в больнице все ласковые! До этого я знал только трех человек, которые ко мне хорошо относились: бабушка, тетя Дуняша и Строганов, а здесь все не чают души во мне. Подходит старенькая няня, гладит меня по голове и по-матерински спрашивает:
- Ну как, соколик, дела-то? Ишь ведь, будто поросенка, тебя обварили.
Сестра подбадривает:
- Крепись, молодой человек, все хорошо кончится.
А седенький доктор с бородкой, похожей на кудельку, только успеет войти в палату, сразу же обращается ко мне:
- Как тут чувствует себя наш циркач? - Глаза его светятся так же ласково, как у бабушки. - Ну-ну, - говорит он, - полежи еще чуточек, и все будет ладно.
А месяца через два доктор похлопал меня по спине и сказал:
- Ну, циркач, теперь расскажи, что ты умеешь делать.
Вместо того чтобы рассказывать, я взобрался на табурет и с него сделал сальто-мортале.
- Ту-ту-ту, - сначала закричал доктор, - разве сразу так можно? - Но, осмотрев меня, сказал: - Молодец, теперь ты вполне здоров. Можешь снова прыгать в цирке.
А через несколько дней он подошел ко мне и спросил:
- Скажи-ка, молодой человек, кто у тебя в цирке есть? Ну, отец или мать, а может быть, брат?
Я хотел ему похвалиться, что у меня там есть человек лучше отца. Но не успел и раскрыть рта, доктор проговорил:
- Цирк-то ведь из нашего города уехал. Вернее, цирк-то остался на месте, но артистов здесь уже нет.
Слова доктора оглушили меня. Я смотрел на него и не мог вымолвить слова. А на следующий день, когда снова увидел его, подумал: "Ну и пусть уехал цирк, там все равно меня бил Жиколье, а здесь никто даже пальцем не трогает. Буду жить в больнице".
Между тем в больнице все меньше и меньше стали обращать на меня внимание. Старичок доктор совсем не подходил ко мне. Если раньше, когда с ним бывали другие доктора, он обязательно подводил их ко мне, то теперь, когда чужие доктора спрашивают обо мне, он кратко отвечает: "Выписан". А няни и сестры смотрят на меня с сожалением и даже с тревогой. Я, чувствуя это, стал меньше торчать в палате, бегал по больничному садику.
Но вскоре беготня надоела. Напала на меня скука. Я забивался куда-нибудь в угол и там просиживал целыми часами.
Через несколько дней от сестры я услышал, что доктор хлопочет о моем определении, что здоровым в больнице не разрешают жить.
- Куда же он хочет меня определить? - спросил я.
- А куда уж ему удастся, - сказала она.
В тот день, когда доктор наконец должен был решать мою судьбу, вдруг совсем неожиданно в нашей палате появился Строганов. Я не поверил своим глазам.
Стою у своей койки и боюсь к нему шагнуть.
- Ванятка, что же ты? - протягивая руки, позвал он.
Я, придерживаясь дедовского закона, прятал слезы, крепко обнимая своего названого отца.
ОПЯТЬ В ЦИРКЕ
Мы со Строгановым идем на железнодорожный вокзал. По дороге Строганов то и дело останавливается, покупает мне конфеты, мороженое. Хорошая штука - мороженое, сладкое-сладкое. Сделано оно из молока, только как оно сделано, я не знал. Я осмелился и спросил у одного лоточника, а тот ответил:
- Очень просто. Сначала на корову насыпают сахару, потом ее сажают на лед и после этого корова начинает доиться мороженым.
- А у нас в деревне до этого еще не додумались.
Строганов смеется. Он, видимо, очень доволен тем, что нашел меня.
Строганов смотрит на часы и вскрикивает:
- Ого, уж восемь! Бежим на трамвай.
И вот мы уже на вокзале. У красивых стеклянных дверей Строганов показывает человеку в красной фуражке билеты, и мы выходим на длинную цементную площадку. У этой площадки я увидел целую улицу домов на колесах, прицепленных друг к другу, а на краю стояла черная, грозная машина, недовольно пыхтевшая на ошалело бегающих вдоль зеленых домов людей. Когда мы вошли в такой домик, я увидел там только одни полати.
Печки, в которой бабы пекут хлеб и варят похлебку, там не было. И я не мог понять, как столько баб, сидевших на полатях, обходятся без нее. Не успел я как следует ознакомиться с внутренностью дома, как на улице зазвонили в колокол, машина заревела страшнее нашего сельского быка, и зеленая улица покатилась по гулкой железной колее.
Ночью я долго не мог заснуть. То перед моими глазами стоял старенький доктор, который на прощанье говорил мне:
"Ну, артист, расти и хорошенько учись, да не забывай нас, приезжай обязательно в наш город, а мы уж, как увидим на афише твою фамилию, обязательно придем смотреть".
То виделся стоящий посреди палаты Строганов, повторяющий одни и те же слова:
"Теперь уж вместе, вместе будем навсегда".
То откуда-то выплывало длинное лошадиное лицо Жиколье с шельмоватыми глазами, как у дяди Гордея, и кажется мне, что сейчас Жиколье улыбнется, саданет своим волосатым кулаком меня по шее и скажет:
"Ну, что ты хлюпаешь носом, идиот, дядя ведь шутит!"
Когда мы прибыли в новый цирк, то Жиколье там не оказалось - куда он ушел, Строганов не сказал. Вместо него нас встретил хромой человек со смуглым, обожженным лицом.
- Это наш новый берейтор, - сказал Строганов, - бывший дрессировщик, затем - славный конник Чапаевской дивизии. Зовут его Семеном Ивановичем.
О Чапаеве я очень много слышал в деревне от солдата Фильки, частенько приходившего к нам поглазеть на тети Марфушину дочку Аксютку. Утопая в сизом облаке махорочного дыма, он рассказывал о чапаевских походах такие чудеса, что заставлял баб всплакнуть, а мужиков качать головами. Я представлял Чапаева добрым богатырем, который в свое войско брал только хороших людей. А Филька был очень хороший, потому что каждый раз приносил мне пахнувший махоркой кусочек сахару или конфету.
"Если Семен Иванович был в войске Чапаева, значит он тоже должен быть добрым", - думал я. И я не ошибся.
Семен Иванович, заметив, что собаки встретили меня враждебно, сказал:
- Э-э, брат, значит, они забыли тебя. Но почему так быстро?
- Они все время так лаяли на меня, - сказал я.
- Почему?
- Потому что Жиколье их натравлял на меня.
- Понятно. Ну что ж, давай начнем все сначала.
Семен Иванович подал мне чашку с мясом и приказал раздать собакам.
- Это надо делать при каждом твоем появлении у клеток, сказал он, - пока собаки к тебе не привыкнут.
И действительно, вскоре я подружился с собаками.
Только после этого Семен Иванович разрешил участвовать с ним в репетициях.
Многие трюки, исполняемые зверями под управлением Строганова, мне казались чудом. Например, на арену выводят кенгуру в рукавицах, как у кулачных бойцов, которых мне приходилось видеть в деревне под каждый Новый год. Шталмейстер объявляет: русский кулачный бой. И кенгуру начинает биться с дрессировщиком. Как этого страшного зверя научили биться на кулачки? Или морской лев, как настоящий жонглер, играет с мячом.
Человек-жонглер даже во время представления иногда роняет мяч, а морской лев и на репетиции никогда не уронит. Как Строганов научил его так хорошо играть с мячом? Колдовство? На самом деле, как объяснил Семен Иванович, никакого тут колдовства не было.
По природе кенгуру, оказывается, очень драчливое животное и умеет сидеть на задних лапах, упираясь на мускулистый хвост. Дрессировщик, изучив привычку животного, и создал необыкновенную сцену кулачного боя.
А морские львы, оказывается, прямо рождаются жонглерами. Ловя рыбу, они, прежде чем съесть ее, подбрасывают в воздух, а затем уж проглатывают. В цирке дрессировщик только развил этот навык морского зверя.
Беседы Семена Ивановича я слушал, как сказки. Из-за сильно обожженного лица и больной ноги он не мог работать на арене, но все равно после войны вернулся в цирк. По его словам, он вернулся затем, чтобы учить молодежь.
Группа зверей, с которыми работал Строганов, теперь полностью находилась в распоряжении Семена Ивановича. Строганов днем не подходил к ним: он очень был занят бенгальскими тиграми. Только вечером надевал свой выходной костюм и со старыми зверями выходил на арену, но по окончании номера переодевался и снова бежал к тиграм.
Тигры из-за границы прибыли не одни. Ими руководил тучный немец с красным висячим загривком. Держался немец обособленно и смотрел на наших артистов надменно.
Строганов вначале был только его помощником. Во время работы на арене подавал через решетчатый люк реквизит, он же кормил и поил тигров.
Представление с тиграми на меня наводило ужас.
Пятнадцать полосатых хищников, покрывая рыком шум публики, один за другим выбегают по туннелю на изолированный решетками манеж. В цирке становится тихо-тихо. Сначала тигры беспорядочно бродят по манежу, но, как только появится укротитель, бросаются каждый к своей тумбе. Как ни сильны они, а человек, оказывается, сильнее их. Немец, выстрелив вверх из пистолета, подбоченивается, смотрит на публику и косится на Строганова: каков, мол, я!
Затем начинает работать. Выстрелами и рогатками заставляет тигров перепрыгивать друг через друга, качаться на качелях, делать разные трюки.
Однажды Строганов его спросил:
- Зачем вы так много стреляете?
- Хо! - воскликнул немец. - Попробуйте вы зайти к тиграм и не стрелять.
Строганов зашел. Только он успел открыть клетку, как тигр, словно мячик, отлетел от тумбы и бросился на него. Строганов успел выскочить и закрыть за собой двери, однако, как ни быстро он выскочил, тигр когтями рассадил его плечо.
Я очень испугался тогда и закричал:
- Дядя Саша, не надо, не заходите больше туда!
Укротитель сделал сочувственную гримасу и воскликнул:
- О! Дорогой друг, вы ранены, как мне шаль вас! Скорее же перевяшите плечо и принесите бутылку шампанского, я очень хочу выпить за начало вашей карьеры.
Строганов прижал меня к себе и ничего не ответил ему.
Однажды на репетиции укротитель, увидев меня, спросил Строганова:
- Это ваш воспитанник? Ого, какой бравый! Наверное, тоже, как и вы, будет укротителем?
Строганов, не сказав ни слова, схватил у него рогатку, резким движением, как кочегар открывает топку, открыл дверцы и не зашел, а влетел к тиграм. Немец от удивления разинул рот.
Строганов уверенным голосом скомандовал тиграм сойти с тумб, потом снова посадил их и проделал с ними все трюки, которые только что проделывал немецкий укротитель. Выйдя из клетки, он сказал немцу:
- Вот и все. Обошлось без единого выстрела.
Когда узнали, что Строганов зашел в клетку, прибежали артисты, рабочие цирковой конюшни, униформисты, уборщицы. Прибежал и директор с каким-то человеком. Немецкий укротитель, справившись с волнением от неожиданного сюрприза, подошел к директору, угостил его золоченой сигаретой и сказал:
- Как думает директор? Контракту приходит конец. - Его улыбка уже была не надменной, как прежде, а кислой: - Я могу, ради вашей прелестной публики, немного уступить. Мне жалко вашу публику: если я уеду,, она никогда больше этих тигров не увидит на арене.
- О выступлениях тигров вы не беспокойтесь, - сказал неожиданно появившийся незнакомец, - у нас тоже растут неплохие укротители, - и кивнул в сторону Строганова.
- Ну хорошо, я, наконец, согласен работать на равных правах с вашими артистами, - прокричал немец.
- Вот видишь, - сказал мне Строганов, - как народный комиссар его сразу утихомирил.
- Где народный комиссар? - спросил я, ища глазами человека, опоясанного ремнями и обвешанного оружием.
- А вот он, стоит рядом с директором, - показал Строганов.
Присмотревшись к народному комиссару, я разочаровался. Он был одет в обыкновенный костюм. У него было простое, добродушное лицо, усы такие же, как у нашего дяди Васяни, висячие, бородка клинышком, похожая на козлиную, Ничего в нем не было комиссарского. Разве только очки со шнурком, но и директор цирка носит такие.
- Почему же он без нагана и сабли? - спросил я у Строганова.
- Он же не военный комиссар, а комиссар просвещения, ответил мне Строганов.
Народный комиссар попрощался со всеми, пожелал всем удачи в работе, а директору цирка сказал:
- Надо создавать советский цирк. - Взглянув на Строганова, произнес: - У нас очень много талантливых людей.
В один из осенних дней Строганов привел меня в школу, я стал учиться. В связи с нашей кочевой жизнью я учился в разных городах и в разных школах. Азы арифметики я хорошо изучил с Мухой на арене и поэтому, когда в классе решали задачи, я чувствовал себя героем. Но зато с письмом и чтением у меня дело обстоя.ло плохо. Я всегда путал мужской и женский род. А путал потому, что на моем родном языке как о мужчине, так и о женщине говорят "он". Сколько мне ни долбили, что мужчина относится к мужскому роду, а женщина - к женскому, я продолжал говорить об учительнице - он, об учителе - она, а в тетради писал: "дом стояла", "девочка шел".
- Гм! - ухмылялись мужики. - Значит, будет хорошим охотником.
- Дай бог, дай бог! - вторили им бабы.
На шею ребенку вешали треугольный мешок с дробинками, а на голову надевали шапку с тутуркой. После этого он тоже, как и его отец, считался охотником. Между этими охотниками разница была лишь та, что охотнику-отцу за зверем приходилось ходить в лес, а сыну зверя приносили прямо в люльку.
Когда ребенок выбирался из пеленок, то он охотился уже не только на кота, но смело нападал на кур и ягнят, которых заречекцы зимой держали в избе. Поэтому нередко можно было услышать в тутурских домах: "Гришка, что ты делаешь, клятый! Смотри, свернешь голову курице". Или: "Ах ты, окаянный, зачем отрубил поросенку хвост?"
И когда наконец мальчик выходил на улицу, он начинал охотиться на воробьев. Кроме охоты, зареченские играли в закидушки. В нескольких метрах друг против друга становились два мальчугана и начинали кидать земляными комьями, стараясь попасть в тутурки. В лицо попадать запрещалось, за это от пострадавшего получали оплеухи. Однако попадали и в глаз. Плакать и жаловаться тем более запрещалось. За это давали такую трепку, хуже, чем за промах. Большим позором считалось, если у молодого тутурка видели слезы бабы. Тогда хоть не выходи на улицу - просмеют. И даже могут за это надеть юбку. Вот ведь страхи какие. Иногда и хочешь заплакать, да не заплачешь. Плакать, конечно, можно, но только тайком, а если спросят, почему у тебя красные глаза, надо сказать, что запорошил.
Лет с десяти-одиннадцати зареченским мальчишкам в руки дают уже настоящие ружья, только патроны для ребят мужики начиняют с половинным зарядом. И примерно с год ребята палят по воробьям и галкам. Потом каждого мальчика за этим делом в огороде или в поле застает отец. Застает, берет за ухо и спрашивает:.
- Зачем стреляешь?
- Хочу Виряву напугать да в лес по зверю сходить.
- А мужик ли ты уже?
- Мужик, - отвечает мальчик.
Но отец не верит.
- Посмотрим, - говорит он.
Снимает с головы мальчика шапку с тутуркой и бросает вверх. Если мальчик попадает в нее, отец берет его за руку и ведет в суходольную сторону и там заказывает сыну настоящую шапку с ушами.
Мне не пришлось носить шапку с тутуркой, потому что мой отец родился в суходольной стороне, а мать - в заречной. У нас в доме говорили, что из меня не получится ни швач, ни тутурок. Поэтому бабы и не шили мне такую шапку. Но я сам не хуже баб мастерил себе тутурки. Брал дедовский треух, клал в него круглый голыш и надевал на голову, а чтобы не выпадал голыш, я завязывал уши, и у меня тутурка получалась не хуже, чем у других. Правда, при игре в закидушки, когда попадали в эту тутурку, было очень больно, но я не плакал, потому что знал, что за слезы дедушка пребольно надерет уши.
А Жиколье удивлялся: почему я не реву, когда он бьет меня. "Потому и не реву, что я зареченский. Поживи у нас в Чумаеве, тогда и узнаешь, почему там не плачут ребята", - думал я тогда.
МЕНЯ УЧАТ
Надо сказать, что Жиколье не всегда обращался со мной плохо. Нет, иногда он даже шутил. Подзовет меня к себе, посмотрит, посмотрит на мои глаза, а потом как щелкнет по лбу и скажет:
- Арбуз поспел? - и оттолкнет меня обратно.
А то спрашивает:
- Ты, обормот, думаешь быть дрессировщиком?
- А как же не думать. Конечно, думаю.
- Тогда надо иметь волшебный шамбарьер *, а без шамбарьера не получится из тебя дрессировщик.
- А где его взять?
- Ладно, так уж и быть, я тебе покажу, откуда его взять.
Через некоторое время он подходит ко мне и с таинственным видом сообщает, что приметил такой шамбарьер, которым стоит только взмахнуть, как все животные и звери беспрекословно подчинятся мне.
- Вот здорово! - говорю я. - А где же он находится?
- А вот лежит на ящике.
- Так близко?
Я осматриваюсь кругом. Кроме нас с Жиколье, никого нет. Подхожу к ящику и только успеваю взять в руки шамбарьер, как из-за ящика вырастает фигура Сеньки-жокея, хозяина шамбарьера.
- Ах ты, воришка! - вскрикивает он.
Берет меня за шиворот, вытаскивает на манеж и хлещет шамбарьером, гоняя по кругу.
А иногда Жиколье начинает следить за мной.
Однажды он сказал мне:
- Ты ведь, идиот, кажется влюбился.
Я покраснел как рак. "Разве можно вслух говорить такие слова? Чай, стыдно".
А между прочим, я и правда влюбился. И в кого вы думаете? В голову паука.
С нами в цирке работал один фокусник, фамилии теперь его уже не помню. Перед каждым выступлением этого фокусника в цирке тушили свет и в темноте ассистенты выносили на манеж небольшой столик с вогнутыми ножками, на котором сидел громадный паук с очень красивой женской головкой.
Головка читала стишки, разговаривала с публикой и
* Шамбарьер - специальный кнут с длинным кнутовищем.
пела разные песенки. Я всегда выходил смотреть на эту головку. Очень уж она нравилась мне.
"И вырастет же у паука такая красивая голова!" - думал я.
Публика тоже, как на диковинку, смотрела на паука.
- Ах, бедный мальчик! - однажды воскликнул Жиколье. - Я вижу, тебе очень хочется познакомиться с головой паука. Ну хорошо, - сказал он, - я помогу тебе в этом деле.
И Жиколье действительно помог. В следующий вечер он мне дал букет красивых цветов и сказал:
- На, преподнеси своей любимой голове.
- Как же я преподнесу? - спросил я. - У паука ведь рук-то нет.
- Фу ты, какой бестолковый! - закричал Жиколье. - Понятно, что у паука рук нет. Ты положи цветы на столик прямо перед носом головы, и пусть себе на здоровье нюхает. Только это сделай деликатно.
Я привык слушаться взрослых и верить им. Взял букет и выбежал на манеж. Когда подошел к столику, публика так захохотала, что казалось - от хохота завалится купол цирка. Я растерялся и, позабыв о деликатности, быстро, как говорил Жиколье, сунул под нос паучиной голове цветы и отбежал за барьер. От цветов паучиная голова так расчихалась, что не могла остановиться.
У столика, прямо на глазах публики, выросли две человеческие ноги и на этих ногах столик побежал за кулисы.
Я понял, почему засмеялись зрители, когда я подходил к столику. Оказывается, между вогнутыми ножками столика были вставлены зеркала, которые и обманывали зрение доверчивой публики, создавая впечатление пустоты под столиком. Как только столик исчез за занавесом, меня тут же вызвали за кулисы. Когда я явился туда, тонконогая женщина, на плечах которой я узнал паука, закричала:
- Ты, паршивец, подсунул мне эти цветы?
Она ткнула букет мне в лицо, и у меня сперло дыхание.
Оказывается, Жиколье насыпал в цветы нюхательного табаку.
Не знаю, что бы со мной сделал фокусник, если бы между нами не встал Строганов.
- Не трогайте мальчика! - закричал он на фокусника. - Я сам его накажу.
Бить Строганов меня не стал, но так отругал, что я чуть не выронил перед ним слезу.
С каждым днем я все больше и больше привыкал к зверям.
Теперь уж, не боясь, садился на хобот слону, смело выводил на манеж медведя. Но собаки, особенно овчарки и доги, относились ко мне враждебно. Это, конечно, дело рук Жиколье. Я не раз слышал, как он натравливал их на меня, и они каждый мой приход встречали отчаянным лаем.
Цирк своей необыкновенной, заманчивой жизнью так увлек меня, что я почти все время проводил на манеже. Я осваивал то один трюк, то другой. Трюки были еще самые простые, но для меня - целое событие.
Цирковые артисты, по-моему, самые чуткие люди.
Если они видят, что человек интересуется их трудом, они делают все возможное, чтобы ему помочь. Когда репетировал жонглер, я крутился возле него, и он учил меня своему мастерству. Когда наступало время репетиции акробатов, я выбегал на манеж вместе с ними, и они с охотой объясняли, как делаются те или иные трюки, и даже репетировали со мной. А Строганов, глядя на меня, подбадривал:
- Дерзай, Ванятка. По всему видно, что из тебя выйдет хороший артист.
Однажды он сказал мне:
- Придется нам с тобой, Ванятка, на некоторое время расстаться, меня вызывают в Москву.
- А надолго?
- Месяца на два, на три.
- А зачем так надолго?
- Управление государственных цирков за границей купило пятнадцать бенгальских тигров, и их поручают мне.
Строганов не успел рассказать о тиграх. Он в тот же день уехал, оставив меня на попечение Жиколье. Жиколье после отъезда Строганова стал ходить гоголем.
Строганов разрешил ему во время своего отсутствия работать под собственной фамилией, конечно, не Жиколье, а настоящей - Жиколкин.
В день отъезда Строганова мы на арене не работали.
Жиколье сказал:
- Пока не снимут афиши Строганова, я работать не буду.
На второй день их сняли и у входа в цирк повесили новый щит, на котором был нарисован длинный человек в двухвостом пиджаке, который артисты называют фраком, а рядом с длинным - маленький черный, будто обмазанный ваксой, мальчик.
- Кто-то приехал к нам? - спросил я у одного униформиста.
- Нет, это тебя с твоим дядюшкой Жиколье так разрисовали.
- Меня?
- Да.
- А где же я?
- А вот.
- Разве я черный?
- Нет.
- А почему так нарисовали?
- Наверное, потому, что у твоего дядюшки в голове потемнело.
Я долго смотрел на этот щит и никак не мог поверить, что это нарисован я. Вечером действительно Жиколье затащил меня в строгановскую комнату и так замазюкал, что я не узнал самого себя. Когда мы подготовились к номеру, за занавесом я услышал:
- Алжирский дрессировщик Пьер Жиколье со своим юным помощником негром.
Как жаль, что шталмейстер не добавил: с юным помощником негром из села Чумаева.
На манеже мы проделывали то же самое, что и при Строганове, только перед выходом мне приходилось лицо красить черной краской, а после выхода - смывать ее.
Примерно недели две Жиколье работал на арене без задорин, а потом звери стали его подводить: начали капризничать, а иногда совсем отказывались исполнять трюки.
Артисты говорили: это оттого звери начали себя вести так, что Жиколье перешел от гуманной дрессировки к дикой.
Я тогда еще не знал, что такое гуманная дрессировка, что такое - дикая. Я видел, что Жиколье сильно избивал зверей.
Если какая-нибудь собачка во время репетиции плохо исполняла трюк, то Жиколье так ударял ее по голове палкой, что она несколько раз переворачивалась на месте. Поэтому звери во время представления стали работать напряженно, с поджатыми хвостами, боясь, как бы дрессировщик не огрел их палкой. И, наконец, они так остервенели, что их невозможно стало выпускать на прогулку. И чем дальше, тем становилось все хуже и хуже.
Хоть не подходи к ним. Бывало, выпущу их, а обратно в клетки загнать не могу... Я уж с ними и так, и сяк, а они на меня только рычат да лают. Прибегу к Жиколье, а он подзатыльник даст мне и выпроводит обратно. Я снова бегу во двор, схвачу за шею какую-нибудь собаку и тяну в клетку, а она разозлится да цапнет за пиджак - и полы нет.
После отъезда Строганова Жиколье стал обращаться со мной хуже, чем со зверями, и называл меня не иначе, как болваном.
Мы питались вместе с Жиколье, вернее Строганов ему оставил на мое содержание деньги, и Жиколье три раза в день водил меня в столовую.
Один раз в столовой Жиколье заказал себе графинчик водки, половину стакана налил и мне.
- На, пей, - сказал он. - Да помни, каков Пьер Жиколье.
Я понюхал водку.
- Не буду, - сказал я.
- Не будешь? - удивился Жиколье. - Вот так раз! Какой же из тебя выйдет дрессировщик? Дрессировщику надо обязательно пить.
- Ну что ж, коли надо, никуда не денешься, - повторил я бабушкину пословицу и взял стакан.
От водки у меня зашумело в голове, а потом стало так весело, что я чуть не затянул эрзянскую песню. Как из столовой я добрался до цирка, не помню. Проснулся в обед от крика Жиколье.
- Ты что, идиот, дрыхнешь? - орал он на меня. - Пора уже кормить зверей, а пища еще горячая. Сейчас же вычерпай из котла варево!
А у меня голова будто стопудовая, Состояние такое, словно я угорел в бане. Внутри жжет, ноги трясутся, а во рту горько. С трудом я поднялся с кушетки и пошел во двор.
Вычерпывая из котла варево, я всегда подставлял под ноги какой-нибудь ящик, потому что котел стоял высоко!
Так я сделал и на этот раз, но, когда я уже вытянул из котла ведро с варевом, меня обдало паром и мне сделалось сразу так плохо, что помутилось в глазах. Я потерял равновесие, ящик под ногами перевернулся, и ведро опрокинулось на меня. На крик сбежались люди. Стали охать, ахать и, как обычно бывает в таких случаях, начали гадать, как все произошло, Прибежал и Жиколье.
Взглянув на меня, он покачал головой и произнес:
- Вот негодный мальчишка! Ведь обязательно свой нос сунет туда, куда его не просят!
Через некоторое время в цирковой двор въехала желтая машина с красными крестами. Из нее вышли люди в белых халатах, осмотрели меня и сказали:
- Ожог первой степени.
И повезли куда-то.
В БОЛЬНИЦЕ
Какие в больнице все ласковые! До этого я знал только трех человек, которые ко мне хорошо относились: бабушка, тетя Дуняша и Строганов, а здесь все не чают души во мне. Подходит старенькая няня, гладит меня по голове и по-матерински спрашивает:
- Ну как, соколик, дела-то? Ишь ведь, будто поросенка, тебя обварили.
Сестра подбадривает:
- Крепись, молодой человек, все хорошо кончится.
А седенький доктор с бородкой, похожей на кудельку, только успеет войти в палату, сразу же обращается ко мне:
- Как тут чувствует себя наш циркач? - Глаза его светятся так же ласково, как у бабушки. - Ну-ну, - говорит он, - полежи еще чуточек, и все будет ладно.
А месяца через два доктор похлопал меня по спине и сказал:
- Ну, циркач, теперь расскажи, что ты умеешь делать.
Вместо того чтобы рассказывать, я взобрался на табурет и с него сделал сальто-мортале.
- Ту-ту-ту, - сначала закричал доктор, - разве сразу так можно? - Но, осмотрев меня, сказал: - Молодец, теперь ты вполне здоров. Можешь снова прыгать в цирке.
А через несколько дней он подошел ко мне и спросил:
- Скажи-ка, молодой человек, кто у тебя в цирке есть? Ну, отец или мать, а может быть, брат?
Я хотел ему похвалиться, что у меня там есть человек лучше отца. Но не успел и раскрыть рта, доктор проговорил:
- Цирк-то ведь из нашего города уехал. Вернее, цирк-то остался на месте, но артистов здесь уже нет.
Слова доктора оглушили меня. Я смотрел на него и не мог вымолвить слова. А на следующий день, когда снова увидел его, подумал: "Ну и пусть уехал цирк, там все равно меня бил Жиколье, а здесь никто даже пальцем не трогает. Буду жить в больнице".
Между тем в больнице все меньше и меньше стали обращать на меня внимание. Старичок доктор совсем не подходил ко мне. Если раньше, когда с ним бывали другие доктора, он обязательно подводил их ко мне, то теперь, когда чужие доктора спрашивают обо мне, он кратко отвечает: "Выписан". А няни и сестры смотрят на меня с сожалением и даже с тревогой. Я, чувствуя это, стал меньше торчать в палате, бегал по больничному садику.
Но вскоре беготня надоела. Напала на меня скука. Я забивался куда-нибудь в угол и там просиживал целыми часами.
Через несколько дней от сестры я услышал, что доктор хлопочет о моем определении, что здоровым в больнице не разрешают жить.
- Куда же он хочет меня определить? - спросил я.
- А куда уж ему удастся, - сказала она.
В тот день, когда доктор наконец должен был решать мою судьбу, вдруг совсем неожиданно в нашей палате появился Строганов. Я не поверил своим глазам.
Стою у своей койки и боюсь к нему шагнуть.
- Ванятка, что же ты? - протягивая руки, позвал он.
Я, придерживаясь дедовского закона, прятал слезы, крепко обнимая своего названого отца.
ОПЯТЬ В ЦИРКЕ
Мы со Строгановым идем на железнодорожный вокзал. По дороге Строганов то и дело останавливается, покупает мне конфеты, мороженое. Хорошая штука - мороженое, сладкое-сладкое. Сделано оно из молока, только как оно сделано, я не знал. Я осмелился и спросил у одного лоточника, а тот ответил:
- Очень просто. Сначала на корову насыпают сахару, потом ее сажают на лед и после этого корова начинает доиться мороженым.
- А у нас в деревне до этого еще не додумались.
Строганов смеется. Он, видимо, очень доволен тем, что нашел меня.
Строганов смотрит на часы и вскрикивает:
- Ого, уж восемь! Бежим на трамвай.
И вот мы уже на вокзале. У красивых стеклянных дверей Строганов показывает человеку в красной фуражке билеты, и мы выходим на длинную цементную площадку. У этой площадки я увидел целую улицу домов на колесах, прицепленных друг к другу, а на краю стояла черная, грозная машина, недовольно пыхтевшая на ошалело бегающих вдоль зеленых домов людей. Когда мы вошли в такой домик, я увидел там только одни полати.
Печки, в которой бабы пекут хлеб и варят похлебку, там не было. И я не мог понять, как столько баб, сидевших на полатях, обходятся без нее. Не успел я как следует ознакомиться с внутренностью дома, как на улице зазвонили в колокол, машина заревела страшнее нашего сельского быка, и зеленая улица покатилась по гулкой железной колее.
Ночью я долго не мог заснуть. То перед моими глазами стоял старенький доктор, который на прощанье говорил мне:
"Ну, артист, расти и хорошенько учись, да не забывай нас, приезжай обязательно в наш город, а мы уж, как увидим на афише твою фамилию, обязательно придем смотреть".
То виделся стоящий посреди палаты Строганов, повторяющий одни и те же слова:
"Теперь уж вместе, вместе будем навсегда".
То откуда-то выплывало длинное лошадиное лицо Жиколье с шельмоватыми глазами, как у дяди Гордея, и кажется мне, что сейчас Жиколье улыбнется, саданет своим волосатым кулаком меня по шее и скажет:
"Ну, что ты хлюпаешь носом, идиот, дядя ведь шутит!"
Когда мы прибыли в новый цирк, то Жиколье там не оказалось - куда он ушел, Строганов не сказал. Вместо него нас встретил хромой человек со смуглым, обожженным лицом.
- Это наш новый берейтор, - сказал Строганов, - бывший дрессировщик, затем - славный конник Чапаевской дивизии. Зовут его Семеном Ивановичем.
О Чапаеве я очень много слышал в деревне от солдата Фильки, частенько приходившего к нам поглазеть на тети Марфушину дочку Аксютку. Утопая в сизом облаке махорочного дыма, он рассказывал о чапаевских походах такие чудеса, что заставлял баб всплакнуть, а мужиков качать головами. Я представлял Чапаева добрым богатырем, который в свое войско брал только хороших людей. А Филька был очень хороший, потому что каждый раз приносил мне пахнувший махоркой кусочек сахару или конфету.
"Если Семен Иванович был в войске Чапаева, значит он тоже должен быть добрым", - думал я. И я не ошибся.
Семен Иванович, заметив, что собаки встретили меня враждебно, сказал:
- Э-э, брат, значит, они забыли тебя. Но почему так быстро?
- Они все время так лаяли на меня, - сказал я.
- Почему?
- Потому что Жиколье их натравлял на меня.
- Понятно. Ну что ж, давай начнем все сначала.
Семен Иванович подал мне чашку с мясом и приказал раздать собакам.
- Это надо делать при каждом твоем появлении у клеток, сказал он, - пока собаки к тебе не привыкнут.
И действительно, вскоре я подружился с собаками.
Только после этого Семен Иванович разрешил участвовать с ним в репетициях.
Многие трюки, исполняемые зверями под управлением Строганова, мне казались чудом. Например, на арену выводят кенгуру в рукавицах, как у кулачных бойцов, которых мне приходилось видеть в деревне под каждый Новый год. Шталмейстер объявляет: русский кулачный бой. И кенгуру начинает биться с дрессировщиком. Как этого страшного зверя научили биться на кулачки? Или морской лев, как настоящий жонглер, играет с мячом.
Человек-жонглер даже во время представления иногда роняет мяч, а морской лев и на репетиции никогда не уронит. Как Строганов научил его так хорошо играть с мячом? Колдовство? На самом деле, как объяснил Семен Иванович, никакого тут колдовства не было.
По природе кенгуру, оказывается, очень драчливое животное и умеет сидеть на задних лапах, упираясь на мускулистый хвост. Дрессировщик, изучив привычку животного, и создал необыкновенную сцену кулачного боя.
А морские львы, оказывается, прямо рождаются жонглерами. Ловя рыбу, они, прежде чем съесть ее, подбрасывают в воздух, а затем уж проглатывают. В цирке дрессировщик только развил этот навык морского зверя.
Беседы Семена Ивановича я слушал, как сказки. Из-за сильно обожженного лица и больной ноги он не мог работать на арене, но все равно после войны вернулся в цирк. По его словам, он вернулся затем, чтобы учить молодежь.
Группа зверей, с которыми работал Строганов, теперь полностью находилась в распоряжении Семена Ивановича. Строганов днем не подходил к ним: он очень был занят бенгальскими тиграми. Только вечером надевал свой выходной костюм и со старыми зверями выходил на арену, но по окончании номера переодевался и снова бежал к тиграм.
Тигры из-за границы прибыли не одни. Ими руководил тучный немец с красным висячим загривком. Держался немец обособленно и смотрел на наших артистов надменно.
Строганов вначале был только его помощником. Во время работы на арене подавал через решетчатый люк реквизит, он же кормил и поил тигров.
Представление с тиграми на меня наводило ужас.
Пятнадцать полосатых хищников, покрывая рыком шум публики, один за другим выбегают по туннелю на изолированный решетками манеж. В цирке становится тихо-тихо. Сначала тигры беспорядочно бродят по манежу, но, как только появится укротитель, бросаются каждый к своей тумбе. Как ни сильны они, а человек, оказывается, сильнее их. Немец, выстрелив вверх из пистолета, подбоченивается, смотрит на публику и косится на Строганова: каков, мол, я!
Затем начинает работать. Выстрелами и рогатками заставляет тигров перепрыгивать друг через друга, качаться на качелях, делать разные трюки.
Однажды Строганов его спросил:
- Зачем вы так много стреляете?
- Хо! - воскликнул немец. - Попробуйте вы зайти к тиграм и не стрелять.
Строганов зашел. Только он успел открыть клетку, как тигр, словно мячик, отлетел от тумбы и бросился на него. Строганов успел выскочить и закрыть за собой двери, однако, как ни быстро он выскочил, тигр когтями рассадил его плечо.
Я очень испугался тогда и закричал:
- Дядя Саша, не надо, не заходите больше туда!
Укротитель сделал сочувственную гримасу и воскликнул:
- О! Дорогой друг, вы ранены, как мне шаль вас! Скорее же перевяшите плечо и принесите бутылку шампанского, я очень хочу выпить за начало вашей карьеры.
Строганов прижал меня к себе и ничего не ответил ему.
Однажды на репетиции укротитель, увидев меня, спросил Строганова:
- Это ваш воспитанник? Ого, какой бравый! Наверное, тоже, как и вы, будет укротителем?
Строганов, не сказав ни слова, схватил у него рогатку, резким движением, как кочегар открывает топку, открыл дверцы и не зашел, а влетел к тиграм. Немец от удивления разинул рот.
Строганов уверенным голосом скомандовал тиграм сойти с тумб, потом снова посадил их и проделал с ними все трюки, которые только что проделывал немецкий укротитель. Выйдя из клетки, он сказал немцу:
- Вот и все. Обошлось без единого выстрела.
Когда узнали, что Строганов зашел в клетку, прибежали артисты, рабочие цирковой конюшни, униформисты, уборщицы. Прибежал и директор с каким-то человеком. Немецкий укротитель, справившись с волнением от неожиданного сюрприза, подошел к директору, угостил его золоченой сигаретой и сказал:
- Как думает директор? Контракту приходит конец. - Его улыбка уже была не надменной, как прежде, а кислой: - Я могу, ради вашей прелестной публики, немного уступить. Мне жалко вашу публику: если я уеду,, она никогда больше этих тигров не увидит на арене.
- О выступлениях тигров вы не беспокойтесь, - сказал неожиданно появившийся незнакомец, - у нас тоже растут неплохие укротители, - и кивнул в сторону Строганова.
- Ну хорошо, я, наконец, согласен работать на равных правах с вашими артистами, - прокричал немец.
- Вот видишь, - сказал мне Строганов, - как народный комиссар его сразу утихомирил.
- Где народный комиссар? - спросил я, ища глазами человека, опоясанного ремнями и обвешанного оружием.
- А вот он, стоит рядом с директором, - показал Строганов.
Присмотревшись к народному комиссару, я разочаровался. Он был одет в обыкновенный костюм. У него было простое, добродушное лицо, усы такие же, как у нашего дяди Васяни, висячие, бородка клинышком, похожая на козлиную, Ничего в нем не было комиссарского. Разве только очки со шнурком, но и директор цирка носит такие.
- Почему же он без нагана и сабли? - спросил я у Строганова.
- Он же не военный комиссар, а комиссар просвещения, ответил мне Строганов.
Народный комиссар попрощался со всеми, пожелал всем удачи в работе, а директору цирка сказал:
- Надо создавать советский цирк. - Взглянув на Строганова, произнес: - У нас очень много талантливых людей.
В один из осенних дней Строганов привел меня в школу, я стал учиться. В связи с нашей кочевой жизнью я учился в разных городах и в разных школах. Азы арифметики я хорошо изучил с Мухой на арене и поэтому, когда в классе решали задачи, я чувствовал себя героем. Но зато с письмом и чтением у меня дело обстоя.ло плохо. Я всегда путал мужской и женский род. А путал потому, что на моем родном языке как о мужчине, так и о женщине говорят "он". Сколько мне ни долбили, что мужчина относится к мужскому роду, а женщина - к женскому, я продолжал говорить об учительнице - он, об учителе - она, а в тетради писал: "дом стояла", "девочка шел".