Казанова же за это приключение был вознагражден решительной неприязнью со стороны Полины. Рассудив, что это чувство свидетельствует об интересе и придает ему значимость, которой он до сих пор был лишен в ее глазах, Джакомо счел себя весьма продвинувшимся на пути завоевания сердца молодой женщины. Находиться в нем на правах врага значило, по его мнению, быть на пути к успеху.
Тем временем Полина продолжала избегать библиотекаря и всякий раз, когда встречала Казанову, упорно выказывала ему враждебность. Но проделывала она это с излишним рвением, и такое чрезмерное пренебрежение убеждало Казанову в том, что он не столь уж и презираем.
При этом неугомонная Полина нашла для себя новое развлечение, касавшееся бедной Туанетты.
После того как целую неделю Тонка помогала отцу подрезать заросли самшита, росшие в парке, Шреттер перевел ее в замок и поручил натирать паркет в больших залах, которые открывали лишь время от времени.
Тонке постоянно поручали самую грубую работу, и она не пыталась увильнуть от своей повинности, что, по понятиям работающих на кухне бездельников, было дополнительным доказательством ее неполноценности. Странно то, что никому из этих мужланов не пришло в голову воспользоваться ее вопиющей наивностью. Навряд ли эти люди руководствовались в своих действиях жалостью или излишней щепетильностью. Они, без сомнения, ставили себя гораздо выше этой дурочки, и их тщеславие не позволяло им смотреть на нее как на женщину.
Полина же Демаре, как и следовало ожидать, заинтересовалась бедной одноглазкой. Хотя она и старалась изгнать из своего сердца всякую любовь к ближнему, – особенно это касалось кюре и прочих лицемеров, – ее ум и здравый смысл по-прежнему восставали против несправедливости, и участь несчастной девушки ее очень взволновала.
Полина дала Шреттеру двадцать флоринов за то, чтобы иметь бедняжку в своем услужении. Чистенько одела ее в одно из своих платьев, выдала новый чепец, почти неношеную пару туфель. Вырядившись так, Тонка обрела вид чуть ли не девицы благородного происхождения. В результате получилось, что у камеристки мадам де Фонсколомб появилась собственная компаньонка, которую она повсюду таскала за собой.
Старая дама шутила по этому поводу, что Полина отныне выглядит как герцогиня. Джакомо никак не отреагировал на этот поступок, а поскольку он теперь видел Полину исключительно в сопровождении злополучной Туанетты, то поначалу принял решение избегать ее, поскольку опасался, как бы девушка не выдала себя какими-нибудь проявлениями нежности и наружу не выплыла постыдная история их отношений. Однако по одной из тех непостижимых причин, которые исходят не из рассудка, а скорее из сердца и души, дурочка Туанон даже не заикалась о своем секрете. Убедившись в этом, Казанова снова принялся ухаживать за Полиной. И однако его сердило присутствие маленькой компаньонки, которую Полина наняла и постоянно держала при себе, наверняка для того, чтобы избавить себя от его приставаний.
Из опасения, что когда-нибудь она все-таки выдаст их тайну, Тонка стала отныне для Джакомо нежелательной персоной, одним из препятствий на его пути к достижению новой цели. Желание, которое он испытывал к Полине, сделало бедную девочку как бы невидимой для старого ловеласа. Так на протяжении всей его жизни, каждая новая страсть, как правило, убивала в нем малейший интерес к той или иной молодой красавице, о которой он еще накануне думал, что будет обожать ее вечно.
– Думаю, несмотря на возраст, вы вполне могли бы мне нравиться, мсье, поскольку вашего живого ума вполне достаточно, чтобы заставить меня забыть об этих морщинах и гадких коричневых пятнах, украшающих ваш лоб. Я могла бы простить эти бесстыжие очки, которые вы нацепили, чтобы рассматривать мою грудь тем же манером, каким вы погружаете свой нос в молитвенник. Я могла бы забавляться вашим неимоверным самомнением вплоть до того, что стала бы относиться к этому снисходительно. Проще говоря, я могла бы с охотой начать играть в ваши игры, чего вы, собственно говоря, так упорно добиваетесь, тем более что для меня это сущий пустяк. Я могла бы позволить вам пользоваться моим расположением достаточно долго и постаралась бы доставить вам все возможные наслаждения с единственной целью заставить вас после страдать оттого, что меня уже нет рядом с вами. Но чего я не могу вам простить, так это того, что вы так корыстолюбиво прожили свою жизнь, постоянно кланяясь и униженно протягивая за золотом руку к тиранам или их лакеям, – говорила Полина, в то время как Казанова, стоя на одном колене, любовно сжимал ее руки и покрывал их поцелуями. Туанетта присутствовала при этой галантной беседе, и, если даже и не понимала смысла произносимого, то язык жестов и мимика лиц были для нее совершенно очевидны. Но она ничем не выдавала боль, которую, без сомнения, испытывала. Казанова же об этом вовсе не думал. С некоторых пор он целиком полагался на полное, как он считал, слабоумие девушки.
Опытный развратник так увлекся, что не заметил мадам де Фонсколомб, вошедшую в кабинет, где разыгрывалась эта трогательная сцена.
Впрочем, увиденное вовсе не удивило старую даму и она по-прежнему продолжала выказывать в отношении шевалье удивительную благожелательность. Более того, разобравшись в ситуации, она строго осудила поведение Полины. Ей не понравилось кокетство, которое она заметила в этой девице, приписывающей себе добродетель, свойственную разве что спартанкам. К тому же она считала, что дело здесь не только в непоследовательности, но и в обычном лицемерии. И мадам де Фонсколомб в очередной раз приняла сторону соблазнителя против соблазняемой, с ходу заявив:
– Зато мсье Казанова, да и другие люди его породы никогда не грабят ближних, кроме как за столом для игры в карты, причем это происходит с согласия противника, в то время как ваши санкюлоты, отправляя своих врагов на эшафот, заставляют их таким образом расставаться не только со своим богатством, но и с жизнью.
– Методы и решения правосудия, мадам, могут, действительно, показаться более жестокими, чем те приемы, которыми пользуются хитрость и надувательство.
– Но Господь не для того создал мир, чтобы в нем устанавливали справедливость, утопая в крови, а королей – не для того, чтобы их убивали…
– Мадам, я всего лишь ваша служанка! – прервала ее Полина. После этих дерзких слов она встала со своего места и собралась уйти, оставив хозяйку наедине с венецианцем. Но мадам де Фонсколомб остановила ее:
– Если вы по примеру ваших отвратительных героев хотите быть такой же «неподкупной», Полина, будьте последовательной во всем! Начните хотя бы с того, что прикройте вашу грудь и поменьше потворствуйте рождению страсти, если в ваши планы не входит ее удовлетворять!
– Мсье Казанова способен испытывать страсть лишь к моей груди, не более, и, предоставляя ему возможность любоваться ею, я вполне эту страсть удовлетворяю.
Задетый за живое этим новым выпадом, Джакомо принялся уверять, что грудь молодой женщины интересует его куда меньше, чем те сумасбродные идеи, к которым она так пристрастилась и от которых он надеялся ее таким образом избавить.
– Что до меня, – моментально отреагировала на это заявление Полина, – то ваш рассудок я совершенно не надеюсь исцелить. Слишком долго он был угнетен привычкой к повиновению. Вы раб в кружевном жабо, мсье, а ваши цепи – это золотые нити, которыми расшит ваш аби.
– Да, я действительно покорен и буду до последнего вздоха подчиняться женской красоте и тем радостям, которые женщины дарят мне. Точно так же я сознаюсь в своей любви к золоту, о котором вы, похоже, и не знаете, что Бог его создал именно для того, чтобы использовать в аби из парчи и оставлять за карточным столом. Но в душе я гораздо свободнее, чем вы, поскольку то подобие свободы, которой вы преклоняетесь, и пророком которой стал ваш Робеспьер, оборачивается на деле вопиющим фанатизмом.
– Я могла бы принадлежать вам и даже потакала бы всем вашим прихотям, – воскликнула Полина, – если бы наряду с благоразумием, присущим вашему возрасту, вы обрели способность здраво рассуждать, но вам это, увы, совершенно не свойственно! И поэтому вы для меня лишь подобие химеры, состоящей из грез молодого повесы, помещенных в голову почтенного старца.
– Прекрасная мысль, – вступила в разговор мадам де Фонсколомб, – причем настолько, что я попросила бы Полину ни в коем случае не отказываться от нее.
– Что вы имеете в виду? – спросила молодая женщина, спохватившись, что ее высказывание было, возможно, чересчур опрометчивым.
– Я имею в виду ваши слова о том, что вы охотно уступили бы страсти нашего друга, если бы он сумел доказать, что является, как и вы, другом свободы, разума и прогресса.
– Он уже просил об этом, мадам, но думаю, это невозможно.
– И в этом вы совершенно не правы, – заверил ее Казанова. – Напрасно вы не захотели разобраться по отдельности в моих и ваших доводах и не попытались на основе этого переубедить меня. По всей видимости, из боязни, что скорее я могу склонить вас на свою сторону. К тому же, я думаю, что пари, предложенное нам мадам де Фонсколомб, совершенно справедливо, поскольку не предполагает, чтобы я вынудил вас отказаться от ваших ужасных убеждений. Разве вам не хотелось бы сделать из меня якобинца? Так попытайтесь! Я же, в свою очередь, с той же целью попытаюсь внушить нашей упрямице Полине мысли более приятные и более естественные.
Зашедший в это время в кабинет аббат Дюбуа тут же насильно был избран судьей в этом остроумном состязании. Причем дуэль должна была начаться немедленно. Окончанием поединка должен был стать разгром одного из противников, пораженного обязательно и в сердце, и в голову.
Полина вначале протестовала против этой идеи, заявив, что, поскольку независимо от результата ей будет обеспечено тесное общение с Джакомо, такая ставка естественным образом обеспечит хитроумному ловеласу верный триумф.
– Может случиться так, – заметила в ответ старая дама, – что никто из вас не возьмет верх, и Полина вовсе не должна будет дарить шевалье никакими знаками внимания.
– Тогда мне останется только склониться перед трагическим поворотом судьбы, – шутливо заверил Казанова.
– Не будем говорить о трагедии, – с улыбкой возразила мадам де Фонсколомб, – поскольку нынешние события и гак предоставляют нам достаточно поводов вздрагивать и обливаться слезами. Мне хочется, чтобы хотя бы здесь, в этом замке, который кажется совершенно отрезанным от остального мира, оставалось место для комедии.
– Которую мы для вас и постараемся сыграть, – весело пообещал Казанова.
– Вы оба уже играете ее, причем достаточно долгое время, – услышал он в ответ.
При этом последнем заявлении Полина легонько дернулась, а аббат в очередной раз перекрестился и пробормотал какие-то страшные проклятия.
Была уже полночь, когда засыпающий Казанова услышал, как кто-то скребется в дверь его спальни. Ни встать с постели, ни поменять полотняный колпак, прикрывавший голову, на парик не было времени. Злополучному обольстителю пришлось безропотно наблюдать за появлением в его владениях Полины, выглядя при этом карикатурным старикашкой, каковым на самом деле он и был.
Молодая женщина пришла не одна. Она тянула за собой Тонку, с босыми ногами и в ночной рубашке. Дотащив дрожащую и плачущую девушку до изножья кровати, Полина отпустила ее, и та рухнула на пол, зарыдав еще громче. Казанова не пошевелился и не проронил ни слова. На безобразную сцену, происходившую у его ложа, он взирал с ужасом, с каким глядит приговоренный к смерти на орудие, при помощи которого его собираются лишить жизни.
– Эта девушка скорее ваша служанка, чем моя, – с великолепным презрением произнесла Полина, – поэтому я возвращаю ее вам, мсье шевалье, и знайте, что если я у вас ее и забрала на время, то только потому, что не знала, что она принадлежит вам, и даже не могла себе этого представить. Что же касается соглашения, которое мы заключили в присутствии мадам де Фонсколомб, то считайте, что его не было! Я не собираюсь бороться за место в вашем сердце с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте и дальше осчастливливать ее, ибо она, несомненно, этого заслуживает!
С этими словами Полина выскочила из комнаты, быстро захлопнув за собой дверь.
После ее ухода Казанова некоторое время сидел неподвижно, глядя на Туанетту, которая, не смея поднять голову, орошала слезами свою рубашку. Он чувствовал себя совершенно разбитым и бесконечно усталым.
Но, видя, что Туанон все не успокаивается, он наконец нашел в себе силы поднять бедняжку с пола и усадить ее на постель. В этот момент ему больше всего хотелось утешить ее, и Полина покинула его мысли почти так же внезапно, как и исчезла из комнаты.
Сняв уродовавшую девушку повязку, он покрыл ее лицо поцелуями, в особенности пустое веко, поддававшееся под легкими нажатиями его губ. Тонка обхватила старика руками и изо всех сил прижалась к нему. Она все еще продолжала плакать. Но теперь к ее рыданиям примешивались и его слезы. Хорошо понимая, что никогда не сможет ее полюбить, он в эту минуту принял решение заботиться о ней до конца своей жизни.
Тонка понемногу успокоилась и заснула у него на руках. И Джакомо пообещал себе не обращать внимания на то презрение, которое жестокая Полина не замедлит выказать ему начиная с завтрашнего дня. Он решил также ничего не предпринимать, чтобы ускорить отъезд мадам де Фонсколомб.
На следующий день Казанова нашел старую даму, завтракавшую в одиночестве в своей комнате. Он сразу понял, что Полина ей все рассказала, но искренняя приветливость его приятельницы смягчала выражение укоризны на ее лице.
– Вы лишили меня участия в партии, которая обещала быть очень интересной. Я прослышала, что вы, как достойный соперник Керубино, соблазнили однажды дочку садовника. И наша гордая Полина решила, что таким образом вы уронили свою честь и опорочили свое доброе имя, а потому считает невозможным теперь скрестить с вами шпагу.
– Она должна была добавить, что эта девочка, которую вы, кстати, могли видеть в последнее время рядом с ней, к тому же слабоумна, что у нее нет одного глаза и она ночует на сене, которым иногда и питается.
– Она мне это сказала.
– И вы все еще разговариваете со мной?
– Мне хочется понять в вас даже то, что кажется наиболее безнравственным и непоследовательным.
– Я пожалел тогда бедняжку, мадам, а жалость иногда может вызвать желание – странное желание, которое рождается от соприкосновения с несчастьем или с какой-либо гнусностью, а иногда и с уродством. Как говорится, из навоза родятся только мухи.
Мадам де Фонсколомб отпустила Полину до вечера и приказала приготовить коляску, чтобы та смогла покататься в окрестностях Дукса. На самом деле старой даме хотелось избавить своего гостеприимного хозяина от неприятной обязанности предстать в тот день перед не знающим снисхождения судьей в лице молодой женщины.
– Позволяя себе любить простую деревенскую девушку, дорогой Казанова, вы отнюдь не потакаете демократическим чувствам Полины. Наша маленькая якобинка, конечно, тоже вышла из народа, но вспоминает об этом лишь тогда, когда ей нужно найти аргументы для меня или кого-нибудь другого, вроде нас с вами. Ее лепет напоминает мне о покорности, более присталой старому человеку, которому вскоре предстоит умереть. Именно по этой причине я и держу ее подле себя, как монахи-трапписты твердят без конца друг другу свое «m?mento mori». [13]
– Чары, которые Полина испытывает на мне, заставляют меня забыть, что я стар, но в одном я с вами согласен: эта жестокая красавица прекрасно умеет показать мне мое ничтожество. И я понимаю, что способен вызывать у нее лишь презрение.
– Вы действительно так наивны? Напротив, вы вызвали ее ревность.
– Ревность к этой простушке?
– Насколько мне позволяют судить мои слабые глаза, девушка красива, даже несмотря на эту повязку на лице. К тому же у нее прелестная фигурка. И то желание, которое вы испытывали к ней, как вам самому казалось, не совсем обычное, в любом случае, было вызвано явно не ее уродством.
– Сказать по правде, оно появилось у меня, когда я подумал как раз о ее глупости и о том, какие доныне неведомые мне ощущения я могу получить, благодаря ее покорности. В этом и заключается неприглядная правда, мадам.
– Вы считаете, что причинили ей зло?
– Вне всякого сомнения, поскольку пробудил в ней чувство, из-за которого она нынче страдает.
– Кто знает, может быть, лучше страдать, чем не знать никаких чувств вообще.
И мадам де Фонсколомб в течение целого часа блистала перед шевалье искусством софистики, так что Казанова в конце концов, то смеясь, то возражая, дал убедить себя в своей собственной невиновности.
Взамен старая дама попросила прочесть ей после обеда те отрывки из его воспоминаний, которые он выберет сам. На что шевалье де Сейналь возразил, что предоставляет своей приятельнице самой выбрать место, дату и обстоятельства для его рассказа с условием, что это не будет история его побега из Пломб. За исключением этого момента, он с радостью готов поведать своей слушательнице о самых удивительных любовных приключениях, происходивших на протяжении всей его жизни практически во всех странах Европы с женщинами из всех слоев общества. Все зависело от того, с кем судьба уготовила ему встречу – со служанкой или принцессой.
– А было хотя бы раз в вашей жизни так, мсье, что вы любили с настоящей страстью, а не ради развлечения или из тщеславия?
– Я всегда любил со страстью.
– Да полно! Количество ваших любовных приключений едва ли не соответствует списку, который Дон Джованни составил для Лепорелло.
– Ma in Ispagna son gia mille e tre, [14]– прошептал Казанова, прежде чем добавить с улыбкой, – этот донжуан в любви был настоящим чудовищем, с которым меня не стоит и сравнивать. Он соблазнял всех без разбора, лишь бы то была юбка, применял насилие к тем, кто сопротивлялся, и убивал тех, кто пытался напомнить ему о таком понятии, как честь. Что же до удовольствия, которое обычно дают или получают, этот безумец не имел о нем ни малейшего представления, слишком занятый тем, как найти наикратчайший путь в ад. Дон Джованни – распутник, заботящийся лишь о том, чтобы бравировать по поводу божеского гнева, которого он на самом деле боялся. Это изувер вроде тех ужасных мистиков, которые ищут спасение в страдании. Любовь для них лишь пытка, которой они подвергают других или самих себя.
– А вы сами разве никогда не испытывали страха перед Богом?
– Я предпочитал любить Его в себе, полагая, что во мне есть что-то от Его совершенства, и в тех созданиях, которых па счастье или на беду я по Его воле встречал на своем пути.
– Ну, хорошо, мсье, а не случалось ли так, что одно из этих созданий принесло вам однажды гораздо больше счастья или, напротив, более поводов для огорчения, чем все остальные?
– Однажды я имел несчастье встретить в Лондоне наиболее испорченную и порочную из женщин, кого когда-либо носила земля. Я написал о совершенных ею преступлениях в одной из глав своих «Воспоминаний», которую, если пожелаете, дам вам почитать. Но избавьте меня от того, чтобы рассказывать об этом, ибо я до сих пор не в состоянии воскресить в памяти это гнусное существо без того, чтобы не испытать досаду и страдание так же живо, как в самый первый день!
Хотя мадам де Фонсколомб и была сильно заинтригована этим заявлением, она не решилась настаивать. Ведь нам гораздо больше нравится вспоминать счастливые мгновения жизни, чем извлекать из памяти наши горести, потому-то и ностальгия относится скорее к чувствам, основанным на радости, а не на страдании. А старая дама хотела услышать от Казановы воспоминания именно о самых счастливых событиях. О них-то он и обещал поведать ей после обеда.
– Мне было тогда двадцать четыре года, и я остановился в Сезене. Этот городок расположен в двух днях езды от Венеции, которую мне пришлось покинуть из-за одной неприятности. Вообще-то я направлялся в Неаполь, где рассчитывал повидаться с некоей девицей, с которой у меня в недавнем прошлом был роман. По своему обыкновению я путешествовал, останавливаясь то здесь, то там. Красивый шиньон или прелестная фигурка, как правило, были достойным поводом задержаться в каком-либо городке, впрочем, лишь для того, чтобы вскоре уехать оттуда навсегда.
Я уже собирался покинуть этот маленький городишко, в котором провел несколько дней, поскольку считал, что, в сущности, попробовал всего понемногу из того, что он мог мне предложить по части любовных связей и развлечений. С собой у меня была лишь небольшая кладь, ибо, отправляясь в дорогу, я не считал нужным прихватывать огромные сундуки со своим прошлым. И в тот момент, когда я уже собирался покинуть гостиницу, почти у самой моей двери послышался невероятный шум.
Я вышел, чтобы посмотреть, в чем дело. У входа в дом толпилась шайка сбиров, [15]а сидящий посреди помещения на кровати приятного вида господин кричал на этих проходимцев на латыни так, что слушать его было сущим наказанием Господним. Попутно доставалось и находившемуся здесь хозяину, который самым злодейским образом открыл этим мерзавцам входную дверь.
Желая разобраться в ситуации, я спросил у хозяина, что происходит. «Все очень просто, – пояснил мне этот плут, – мужчина в кровати – венгерский офицер, который, по-видимому, говорит только на латыни. Он тут улегся с одной девицей, а тайные агенты епископа явились, чтобы выяснить, его ли это жена. Если она его жена, то нужно, чтобы он подтвердил это, показав им какое-нибудь свидетельство. А если нет, то, скорее всего, его отправят в тюрьму вместе с девчонкой».
– Этот городишко, о котором вы говорите, – Сезен, без сомнения, принадлежал папе, ибо только в его владениях могла происходить такая глупость, чтобы сажать в тюрьму мужчину и женщину, единственное преступление которых состояло в том, что они спали в одной постели, не будучи мужем и женой, – уточнила мадам де Фонсколомб.
– Сезен действительно находился под властью папы, и действительно двое людей имели право спать в одной постели, если были женаты или одного пола. Любить друг друга могли лишь супруги или священники, да еще молодые люди, находившиеся на содержании последних.
– Преувеличенное внимание к добродетели явно противоречило самой природе и способствовало особенно сильной развращенности, – заметила в свою очередь старая дама. – Но послушайте, этот ваш венгерский офицер спал с молодой девушкой или с молодым аббатом, с которым он обменивался любезностями при помощи латыни и предавался апостольским наслаждениям?
– Ни то ни другое, – со смехом ответил Джакомо, – компанию латинисту составлял такой же офицер, вернее тот, кто хотел за него сойти, поскольку его всегда видели одетым в форму и волочащим за собой саблю, которая колотила его по каблукам.
– А что, противоестественная любовь так же часто встречается среди военных, как и среди служителей церкви?
– Ну конечно же нет! Все вскоре заподозрили, что наш венгерский офицер вовсе не вступил в противоречие с законами природы, и под одеждой капитана или в простынях постели скрывался вовсе не смазливый юнец, а молодая красотка.
– Ну разумеется! Чтобы такой спектакль доставил вам удовольствие, было просто необходимо, чтобы главная роль в нем была отведена хорошенькой девушке.
– И она действительно там была! Еще не зная, какова она, я уже представлял, насколько она хороша, и сгорал от нетерпения ее увидеть. Но сначала следовало избавиться от стражников и хозяина. Вся эта сволочь согласилась покинуть помещение лишь в обмен на восемь цехинов и мое обещание, что за свою дерзость они будут наказаны самим епископом.
– Вы были с ним знакомы?
– Я ему не был до этого представлен, но при сложившихся обстоятельствах решился представиться и уже через час находился у него.
– И когда вы оказались наедине с этим прелатом, который с вами не был знаком, но который отныне сделался вашим знакомым…
– Он отослал меня к генералу Спада, которого я тоже никогда до этого не видел, но который, по счастью, был знаком с моим венгерским офицером.
– С тем, который сидел поверх простыней и бранился на латыни или с тем, который был спрятан под ними и не говорил в данный момент ни на каком языке?
– С первым. В том деле епископ принял самое горячее участие, заверив меня, что капитан, которому было нанесено кровное оскорбление, получит публичное удовлетворение и такую сумму денег, какую он хотел бы получить в виде возмещения за моральный ущерб.
– Но, дорогой Казанова, мы до сих пор так и не увидели второго офицера, которого вы заставляете томиться в постели, или вы так и намерены его скрывать?
– Он никуда не делся, мадам. Чтобы показать его вам, мне лишь необходимо время, чтобы вернуться в гостиницу, где оба вояки, настоящий и фальшивый, ждали меня немногим более часа. Итак, я вошел и отчитался перед нашим латинистом в том, чего мне удалось добиться. Он благодарил меня от всего сердца.