Страница:
— Мы ж умрем.
— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.
Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.
Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.
— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.
Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.
— Я надеялась, когда Крик вернется домой…
— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.
— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!
— Чушь!
— А?
— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.
— Но…
— Чего ты хочешь?
Я растерялась. Чего же я хочу?
— Не знаешь, да?
Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.
— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.
Я открыла рот, но он меня остановил.
— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.
Говорил он все ласковей.
— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.
— Теперь поздно.
— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.
— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.
Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.
— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.
— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?
Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:
— Нельзя их оставить. Вот их.
Я знала, что он мне не поверит.
Глава 18
Глава 19
Глава 20
— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.
Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.
Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.
— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.
Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.
— Я надеялась, когда Крик вернется домой…
— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.
— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!
— Чушь!
— А?
— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.
— Но…
— Чего ты хочешь?
Я растерялась. Чего же я хочу?
— Не знаешь, да?
Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.
— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.
Я открыла рот, но он меня остановил.
— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.
Говорил он все ласковей.
— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.
— Теперь поздно.
— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.
— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.
Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.
— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.
— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?
Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:
— Нельзя их оставить. Вот их.
Я знала, что он мне не поверит.
Глава 18
Через два дня после того как родители вернулись, я чуть не поссорилась с мамой. Дети, которые так росли, с мамой или папой не ссорятся. Есть даже особая заповедь — единственная, где тебе что-то обещают. Так и слышу голос проповедника, который нам говорит: «Почитай отца твоего и мать твою… и будешь долголетен на земле»[19].
Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.
Мне родители обрадовались, но я поняла, что им было лучше вдвоем. Схватив один из чемоданов, я потащилась за ними по узенькой улочке. То он, то она оборачивались ко мне, улыбались и спрашивали: «Все в порядке?», но шли они совсем рядом, касаясь друг друга едва ли не на каждом шагу и друг другу улыбаясь. Я так тряслась, что у меня стучали зубы.
Бабушка сидела в дверях, ждала нас. Они нежно погладили ее по плечу. Видимо, она сразу заметила, что происходит между ними, и, не говоря ни слова, не здороваясь, села в качалку, взяла Библию, нетерпеливо зашуршала страницами.
— Сын мой, отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь[20].
При слове «блудница» мама дернулась, но взяла себя в руки и стала вынимать из шляпы булавки у стойки для зонтиков. Глядя на себя в зеркало, она сняла шляпу, заколола булавки в поля, потом пригладила волосы.
— Ну, вот, — сказала она и, взглянув напоследок в зеркало, повернулась к нам. Я места себе не находила. Почему она смолчала, — нет, почему? Бабушка не имеет права…
— Пойдем, переоденемся, — сказал папа и понес наверх чемоданы. Мама кивнула и пошла за ним.
Бабушка стояла на месте, обиженно пыхтя — как же это, она сказала такое, а никто вроде бы не слышал. Видимо, она решила, что уж я-то выслушаю, и стала быстро читать про себя, шурша страницами в поисках отрывка повреднее.
— Бабушка, — сказала я, истекая патокой, — дай я тебе помогу.
К этой минуте я готовилась много месяцев.
— Вот, читай. Притчи 25, 24.
Я ткнула пальцем в заготовленный стих и благочестиво произнесла:
— «Легче жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме».
И улыбнулась как можно сладостней.
Она выхватила у меня Библию, громко захлопнула и, держа обеими руками, ударила меня по голове, да так сильно, что я с трудом сдержала крик. Однако я обрадовалась. Она стояла и ухмылялась, что ей удалось меня напугать и причинить мне боль, а я была довольна. Ведь я заслужила наказание. Не совсем ясно, почему, но — заслужила.
Бабушка на этом не успокоилась. Теперь она хвостом ходила за мамой, когда та убирала — в трех шагах или за три ступеньки, — и читала по Библии. Папа тем временем не спешил вывести «Порцию» в залив. Теряя теплые дни, как раз для устриц, он несколько дней копался в машине. Неужели он не видел, как я хочу уйти из этого жуткого дома? Неужели не знал, что бабушка доводит меня до умоисступления?
Мама не помогала. Бабушка отравляла каждый миг своей злостью, но мама, слегка наклонив голову, словно борясь с ветром, молча ходила по дому, говорила мало, только в ответ, да и то когда он очень нужен и сравнительно безопасен. Мне было бы легче, кричи она или плачь, но она не плакала и не кричала.
Зато она предложила вымыть окна, мы всегда их мыли в конце крабьего сезона. Я чуть было не возразила, но увидела ее лицо и поняла, что ей нужно побыть вне дома, хотя она об этом и не скажет. Я натаскала ведер теплой воды, взяла нашатырь, и мы с ней мыли-скребли целых полчаса. Из окна у входа, где я работала, было видно, что бабушка несмело заглядывает в гостиную. Войти она не могла хотя бы из-за артрита, но действия наши ее насторожили. Поглядывая на ее тощую физиономию, я испытывала разные чувства. Сперва я странно гордилась, что моя тихая мама ущучила сварливую старуху хоть на какое-то время. Потом мне стало стыдно своего злорадства. Всего неделю назад меня тронуло ее детское горе. Потом я рассердилась — как-никак, умную, добрую, красивую маму просто травят! И, наконец, озлилась на маму, зачем она все это допускает.
Я подвинулась с ведром и стулом к ней поближе. Она что-то весело напевала. Из меня просто вырвались слова:
— Понять не могу!
— Что, что?
— Ты была умная. Ты ходила в колледж. Ты была красивая. Зачем тебя сюда понесло?
Она никогда не удивлялась нашим вопросам, и улыбнулась сейчас, но не мне, а какому-то воспоминанию.
— Сама не знаю, — сказала она. — Я была немножко… романтичная. Хотелось уехать из нашего городка и проверить на деле свои крылья, — она засмеялась. — Сперва я решила отправиться во Францию.
— Во Францию? — может, я ее не удивляла, но она удивить меня могла.
— Точнее, в Париж, — она встряхнула головой, выжимая тряпку над ведром, стоявшим на соседнем стуле. — Видишь, какая я была обычная. У нас в школе все девочки моего возраста хотели уехать в Париж и написать роман.
— И ты хотела? Роман?
— Нет, я — стихи. Даже кое-что напечатала.
— Напечатала стихи?!
— Честное слово, это ерунда. Как бы то ни было, отец меня в Париж не пускал, взбунтоваться я не посмела. Тут мама умерла, — прибавила она, словно это объясняет, почему она отказалась от Парижа.
— И ты вместо этого поехала сюда?
— Мне казалось, это романтично, — она снова скребла. — Такой заброшенный остров, здесь нужно учить детей. Мне… — она засмеялась, — мне казалось, что я — из этих, первопроходцев. А кроме того… — она обернулась и посмотрела на меня, дивясь моей тупости, — я чувствовала, что найду здесь себя. Как поэт, конечно — но вышло иначе.
Я снова сердилась. Особых причин не было, но тело охватывал гнев, как тогда, при Каролине.
— Ну и как, нашла? — спросила я с посильным сарказмом.
Мама, видимо, решила не обращать внимания на мой тон.
— Да, и очень быстро, — ответила она, отскребая что-то ногтем. — Я нашла, что искать нечего.
Я сорвалась, словно она меня обидела, говоря так пренебрежительно о себе.
— Почему? Нет, почему ты поставила на себе крест? — я швырнула тряпку в ведро — серая вода забрызгала мне ноги, — спрыгнула со стула и скрутила несчастную тряпку, словно это чья-то шея. — У тебя были все шансы, а ты их отбросила ради вот этого! — и все той же тряпкой я показала на бабушку, глядевшую на нас из-за стеклянной двери.
— Луиза, я очень тебя прошу…
Я отвернулась, чтобы их обеих не видеть, и сдержала рыдания. Чтобы остановить слезы, я хлопнула рукой по стене.
— О, Господи милостивый, было бы ради чего!
Мама слезла со стула и подошла ко мне. Стояла я у обшитой досками стены, трясясь от злости или от горя, кто его знает. Она встала так, чтобы я ее увидела, и приподняла руки, словно хочет меня обнять, но не смеет. Я отскочила в сторону. Неужели я боялась, что она меня коснется? Неужели я думала, что она заразит меня своей слабостью?
— Ты могла сделать что угодно! — воскликнула я. — Стать кем только хочешь!
— Я и стала, — ответила мама, опуская руки. — Этого я и хочу. Никто меня не заставлял.
— От такой жизни жить не захочется!
— Я ее не стыжусь.
— Только мне ее не подсовывай! — сказала я. — Я не буду такой, как ты!
Она улыбнулась.
— Верно, не будешь.
— Я не хочу гнить тут, как бабушка! Уеду отсюда и… и что-нибудь сделаю.
Она не мешала мне говорить, просто стояла и слушала.
— Ты меня не удержишь!
— Я и не собираюсь, — сказала мама. — Я не удерживала Каролину, не буду удерживать и тебя.
— Каролину! Так это ж она ! У нас все для нее, как же! Каролина умная, Каролина тонкая, Каролина красивая! Конечно, мы жизнь должны отдать, чтобы весь мир это увидел!
Дрогнула она, хоть капельку, или мне померещилось?
— Что ты хочешь от нас, Луиза?
— Отпустите меня!
— Тебя никто не держит. Ты никогда не говорила, что хочешь уйти.
Ой, Господи, а ведь правда! Мечтать я мечтала, но и боялась. Я была привязана, к ним, к острову, что там — к бабушке, вцепилась в них и боялась чуть-чуть расслабить хватку, чтобы не оказаться снова в чистой, холодной, забытой корзине.
— Вот я выбрала остров, — сказала мама. — Я по своей воле оставила родных, ушла и построила жизнь в другом месте. Как же я тебе откажу? И ты вправе выбрать. Но, — взгляд ее держал меня, взгляд, а не руки, — Луиза, мы с папой будем по тебе скучать!
Мне очень хотелось ей поверить.
— Правда? — спросила я. — Как по Каролине?
— Что ты, больше! — отвечала она, подошла и легко, одними пальцами погладила меня по голове.
Я ничего не спросила. Я была слишком благодарна за эти скудные слова, разрешившие мне, наконец, покинуть остров и растить свою, отдельную душу, выйдя из-под длинной, длинной тени, которую отбрасывала сестра.
Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.
Мне родители обрадовались, но я поняла, что им было лучше вдвоем. Схватив один из чемоданов, я потащилась за ними по узенькой улочке. То он, то она оборачивались ко мне, улыбались и спрашивали: «Все в порядке?», но шли они совсем рядом, касаясь друг друга едва ли не на каждом шагу и друг другу улыбаясь. Я так тряслась, что у меня стучали зубы.
Бабушка сидела в дверях, ждала нас. Они нежно погладили ее по плечу. Видимо, она сразу заметила, что происходит между ними, и, не говоря ни слова, не здороваясь, села в качалку, взяла Библию, нетерпеливо зашуршала страницами.
— Сын мой, отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь[20].
При слове «блудница» мама дернулась, но взяла себя в руки и стала вынимать из шляпы булавки у стойки для зонтиков. Глядя на себя в зеркало, она сняла шляпу, заколола булавки в поля, потом пригладила волосы.
— Ну, вот, — сказала она и, взглянув напоследок в зеркало, повернулась к нам. Я места себе не находила. Почему она смолчала, — нет, почему? Бабушка не имеет права…
— Пойдем, переоденемся, — сказал папа и понес наверх чемоданы. Мама кивнула и пошла за ним.
Бабушка стояла на месте, обиженно пыхтя — как же это, она сказала такое, а никто вроде бы не слышал. Видимо, она решила, что уж я-то выслушаю, и стала быстро читать про себя, шурша страницами в поисках отрывка повреднее.
— Бабушка, — сказала я, истекая патокой, — дай я тебе помогу.
К этой минуте я готовилась много месяцев.
— Вот, читай. Притчи 25, 24.
Я ткнула пальцем в заготовленный стих и благочестиво произнесла:
— «Легче жить в углу на кровле, нежели со сварливою женою в пространном доме».
И улыбнулась как можно сладостней.
Она выхватила у меня Библию, громко захлопнула и, держа обеими руками, ударила меня по голове, да так сильно, что я с трудом сдержала крик. Однако я обрадовалась. Она стояла и ухмылялась, что ей удалось меня напугать и причинить мне боль, а я была довольна. Ведь я заслужила наказание. Не совсем ясно, почему, но — заслужила.
Бабушка на этом не успокоилась. Теперь она хвостом ходила за мамой, когда та убирала — в трех шагах или за три ступеньки, — и читала по Библии. Папа тем временем не спешил вывести «Порцию» в залив. Теряя теплые дни, как раз для устриц, он несколько дней копался в машине. Неужели он не видел, как я хочу уйти из этого жуткого дома? Неужели не знал, что бабушка доводит меня до умоисступления?
Мама не помогала. Бабушка отравляла каждый миг своей злостью, но мама, слегка наклонив голову, словно борясь с ветром, молча ходила по дому, говорила мало, только в ответ, да и то когда он очень нужен и сравнительно безопасен. Мне было бы легче, кричи она или плачь, но она не плакала и не кричала.
Зато она предложила вымыть окна, мы всегда их мыли в конце крабьего сезона. Я чуть было не возразила, но увидела ее лицо и поняла, что ей нужно побыть вне дома, хотя она об этом и не скажет. Я натаскала ведер теплой воды, взяла нашатырь, и мы с ней мыли-скребли целых полчаса. Из окна у входа, где я работала, было видно, что бабушка несмело заглядывает в гостиную. Войти она не могла хотя бы из-за артрита, но действия наши ее насторожили. Поглядывая на ее тощую физиономию, я испытывала разные чувства. Сперва я странно гордилась, что моя тихая мама ущучила сварливую старуху хоть на какое-то время. Потом мне стало стыдно своего злорадства. Всего неделю назад меня тронуло ее детское горе. Потом я рассердилась — как-никак, умную, добрую, красивую маму просто травят! И, наконец, озлилась на маму, зачем она все это допускает.
Я подвинулась с ведром и стулом к ней поближе. Она что-то весело напевала. Из меня просто вырвались слова:
— Понять не могу!
— Что, что?
— Ты была умная. Ты ходила в колледж. Ты была красивая. Зачем тебя сюда понесло?
Она никогда не удивлялась нашим вопросам, и улыбнулась сейчас, но не мне, а какому-то воспоминанию.
— Сама не знаю, — сказала она. — Я была немножко… романтичная. Хотелось уехать из нашего городка и проверить на деле свои крылья, — она засмеялась. — Сперва я решила отправиться во Францию.
— Во Францию? — может, я ее не удивляла, но она удивить меня могла.
— Точнее, в Париж, — она встряхнула головой, выжимая тряпку над ведром, стоявшим на соседнем стуле. — Видишь, какая я была обычная. У нас в школе все девочки моего возраста хотели уехать в Париж и написать роман.
— И ты хотела? Роман?
— Нет, я — стихи. Даже кое-что напечатала.
— Напечатала стихи?!
— Честное слово, это ерунда. Как бы то ни было, отец меня в Париж не пускал, взбунтоваться я не посмела. Тут мама умерла, — прибавила она, словно это объясняет, почему она отказалась от Парижа.
— И ты вместо этого поехала сюда?
— Мне казалось, это романтично, — она снова скребла. — Такой заброшенный остров, здесь нужно учить детей. Мне… — она засмеялась, — мне казалось, что я — из этих, первопроходцев. А кроме того… — она обернулась и посмотрела на меня, дивясь моей тупости, — я чувствовала, что найду здесь себя. Как поэт, конечно — но вышло иначе.
Я снова сердилась. Особых причин не было, но тело охватывал гнев, как тогда, при Каролине.
— Ну и как, нашла? — спросила я с посильным сарказмом.
Мама, видимо, решила не обращать внимания на мой тон.
— Да, и очень быстро, — ответила она, отскребая что-то ногтем. — Я нашла, что искать нечего.
Я сорвалась, словно она меня обидела, говоря так пренебрежительно о себе.
— Почему? Нет, почему ты поставила на себе крест? — я швырнула тряпку в ведро — серая вода забрызгала мне ноги, — спрыгнула со стула и скрутила несчастную тряпку, словно это чья-то шея. — У тебя были все шансы, а ты их отбросила ради вот этого! — и все той же тряпкой я показала на бабушку, глядевшую на нас из-за стеклянной двери.
— Луиза, я очень тебя прошу…
Я отвернулась, чтобы их обеих не видеть, и сдержала рыдания. Чтобы остановить слезы, я хлопнула рукой по стене.
— О, Господи милостивый, было бы ради чего!
Мама слезла со стула и подошла ко мне. Стояла я у обшитой досками стены, трясясь от злости или от горя, кто его знает. Она встала так, чтобы я ее увидела, и приподняла руки, словно хочет меня обнять, но не смеет. Я отскочила в сторону. Неужели я боялась, что она меня коснется? Неужели я думала, что она заразит меня своей слабостью?
— Ты могла сделать что угодно! — воскликнула я. — Стать кем только хочешь!
— Я и стала, — ответила мама, опуская руки. — Этого я и хочу. Никто меня не заставлял.
— От такой жизни жить не захочется!
— Я ее не стыжусь.
— Только мне ее не подсовывай! — сказала я. — Я не буду такой, как ты!
Она улыбнулась.
— Верно, не будешь.
— Я не хочу гнить тут, как бабушка! Уеду отсюда и… и что-нибудь сделаю.
Она не мешала мне говорить, просто стояла и слушала.
— Ты меня не удержишь!
— Я и не собираюсь, — сказала мама. — Я не удерживала Каролину, не буду удерживать и тебя.
— Каролину! Так это ж она ! У нас все для нее, как же! Каролина умная, Каролина тонкая, Каролина красивая! Конечно, мы жизнь должны отдать, чтобы весь мир это увидел!
Дрогнула она, хоть капельку, или мне померещилось?
— Что ты хочешь от нас, Луиза?
— Отпустите меня!
— Тебя никто не держит. Ты никогда не говорила, что хочешь уйти.
Ой, Господи, а ведь правда! Мечтать я мечтала, но и боялась. Я была привязана, к ним, к острову, что там — к бабушке, вцепилась в них и боялась чуть-чуть расслабить хватку, чтобы не оказаться снова в чистой, холодной, забытой корзине.
— Вот я выбрала остров, — сказала мама. — Я по своей воле оставила родных, ушла и построила жизнь в другом месте. Как же я тебе откажу? И ты вправе выбрать. Но, — взгляд ее держал меня, взгляд, а не руки, — Луиза, мы с папой будем по тебе скучать!
Мне очень хотелось ей поверить.
— Правда? — спросила я. — Как по Каролине?
— Что ты, больше! — отвечала она, подошла и легко, одними пальцами погладила меня по голове.
Я ничего не спросила. Я была слишком благодарна за эти скудные слова, разрешившие мне, наконец, покинуть остров и растить свою, отдельную душу, выйдя из-под длинной, длинной тени, которую отбрасывала сестра.
Глава 19
Каждую весну надо ставить новые ловушки. Крабы — особые существа, они не полезут в проволочный домик, если наживки не первой свежести, а проволока заржавела или залеплена морской травой. А вот если вы им подбросите чистую вершу с коробочкой свеженького корма, они понесутся туда на всех парах — и окажутся на рынке.
Так начала и я той весной. Все у меня блестело и сверкало. По маминому совету я написала инспектору от графства, который приезжал к нам на экзамены, и он был только рад представить меня к стипендии Мэрилендского университета. Сперва я решила до сентября помогать дома, с крабами, но папа и слышать не хотел. Наверное, родители боялись, что если я сразу не уеду, я потеряю запал. Сама я не беспокоилась, но ехала с удовольствием, так что в апреле жила уже неподалеку от университетского городка, и помогала в кафе, дожидаясь летней сессии, когда смогу переехать в общежитие и начать заниматься.
На втором курсе, весной, я нашла в специальном ящичке записку, меня вызывали к консультанту. День был яркий, синий, и мне казалось, что я иду по загончику, где там, на острове, ползают крабы. Пахло весенним цветением; направляясь в ректорат, в кабинет, я напевала, радуясь жизни. Почему-то я забыла, что в жизни, как и в крабьем садке, много мусора.
— Мисс Брэдшо, — сказал консультант, вычистил трубку и выбил ее вдобавок в пепельницу прежде, чем я предложила мою помощь. — Мисс Брэдшо. Так. Это вы.
Откашлявшись, он обстоятельно набил и зажег трубку.
— Да, сэр?
Прежде чем продолжать, он попыхтел.
— Вижу, вы неплохо учитесь.
— Да, сэр.
— По-видимому, выбрали медицину.
— Да, сэр. Я на подготовительном. Специальный курс.
— Так, так… — он попыхтел, потом пососал трубку. — Вы всерьез решили? Такая привлекательная барышня…
— Всерьез, сэр.
— Собираетесь стать сиделкой?
— Нет, сэр. Врачом.
Увидев, как я решительна, он оставил трубку в покое и сказал, что, как ни жаль, попасть в институт невозможно «даже такой способной студентке», очень уж много возвращается демобилизованных. И посоветовал в конце семестра заняться тем, чем занимаются медицинские сестры.
Несколько дней я ходила сама не своя, а потом решила, что если хочешь не сходя с места ловить крабов, приходится передвигать загоны. Я поехала в Кентукки и поступила в школу медсестер, где готовили к тому же акушерок. Что ж, буду повивальной бабкой, поживу в горах, где врачей не хватает, а потом, когда наберусь опыта, уговорю начальство послать меня в медицинский институт.
Перед самым концом занятий на доске вывесили список требований от аппалачских[21] общин, все акушерки; и мне сразу бросилось в глаза слово «Трейт». Когда мне сказали, что селеньице лежит в ложбине, среди гор, а ближайшая больница — в двух часах пути по кошмарным дорогам, я пришла в восторг. Точно в таком месте хотела я поработать года два-три, пересмотреть все горы, а уж там, с деньгами и опытом, пробиваться в медицинский мир.
Долина, окруженная горами — в сущности, тот же остров. Вода у нас местная, с гор, лодки наши — списанные джипы, на которых мы и передвигаемся, огибая углы, по узким тропинкам. Есть несколько грузовиков, их может взять напрокат любой фермер, чтобы в хорошую погоду отвезти на рынок телят или свиней. Остальные редко покидают долину. Школа тут больше, чем на острове, не только потому, что семейств раза в два больше, но и потому, что в отличие от островитян, детей считают главным богатством. Есть пресвитерианская школа в одну комнату, из местного камня; учитель бывает там раз в три недели, когда дороги хоть в каком-то порядке. Раз в месяц, по воскресеньям, если погоде и Богу угодно, католический священник служит в школе обедню. В этом уголке Западной Виргинии шахт уже нет. Но литовские и польские шахтеры, чьих дедов привезли из Пенсильвании, остались тут и развели хозяйство на склонах. Упрямые шотландцы или ирландцы считают их чужаками; как же, те хозяйничали и в лощине, и на склонах почти двести лет.
Самая важная проблема для врача — совсем другая, чем на острове. В субботу вечером человек пять-шесть напиваются вусмерть и бьют семью. Протестанты считают, что это — от католиков, католики — что от протестантов. На самом деле, конечно, конфессии тут ни при чем. Может быть, виноваты горы, которые, сверкая вокруг, задерживают рассвет и приближают тьму. Они грозны и прекрасны, как воды, но народ их, кажется, не видит. Не радуется местный народ и обилию дичи, и обилию топлива. Большей частью замечают только плохую почву, да стены, отделяющие от мира. Люди сражаются с горами. На острове мы слушались воду. Это — не одно и то же.
Местные жители туго принимают чужих, но ко мне ходили, нуждаясь в моей расторопности.
— Сестрица? — старый фермер с обветренным лицом стоял у моих дверей в полночь. — Сестрица, вы не посмотрите мою Бетси? Что-то у нее не идет.
Я оделась и пошла с ним на ферму, принимать ребенка. К моему удивлению, мы направились в сарай. Бетси была корова, и оба мы вряд ли гордились бы больше, если бы крупный теленок оказался младенцем.
Иногда я думала, неужели все хворобы — и звериные, и человеческие — только меня и ждали. В моем домике, где была и клиника, вечно толокся народ, а нередко у дверей ждал джип, везти меня к женщине или к телке.
С Джозефом Войтневичем (представляете, что бы из этого сделала бабушка!), так вот, с Джозефом я познакомилась, когда он прикатил ночью на джипе, чтобы я посмотрела его сына Стивена. Как многие здешние мужчины, он меня смущался и говорил по дороге только о том, что у мальчика болит ухо, температура высокая, и опасно везти его в больницу, да еще в холодную ночь.
Дом у них был хороший, бревенчатый, о четырех комнатах. Мой пациент оказался шестилетним, сестры его, Мэри и Энн — восьми лет и девяти. Мать умерла года за три до этого.
Я получала лекарства, в том числе — и пенициллин, так что могла сделать укол. Потом я вытерла его спиртом, пока антибиотик подействует, накапала в ушко подогретого масла, бодро сказала, что делать самим, и собралась было ехать.
Когда я уже сложила сумку и шла к выходу, я заметила, что отец сварил кофе. Чтобы его не обидеть, я присела с ним к кухонному столу, улыбнулась самой что ни на есть профессиональной улыбкой и стала давать ненужные советы.
Чем больше я говорила, тем больше замечала, что хозяин смотрит на меня — не нагло, а сосредоточенно, словно изучает незнакомый образчик. Наконец, он сказал:
— Откуда вы?
— Я училась в Кентукки, — ответила я, гордясь, как обычно, что ни пациенты, ни члены их семей не могут смутить меня этим вопросом.
— Нет-нет, — сказал он. — Там вы учились. А где жили?
Я стала рассказывать ему об острове — где он, какой он, каким был. Дома я не была с тех пор, как стала учиться медицине, только два раза ездила на похороны, бабушкины и Капитана. Теперь, описывая болото моего детства, я ощущала ветер, слышала гусей, лающих, словно собаки, пролетая над нами. Нигде, кроме острова, меня не просили говорить о доме; и, чем больше я говорила, тем больше распалялась, так мне стало хорошо и так захотелось домой.
Девочки пришли на кухню и встали по сторонам отцовского кресла, напряженно глядя на меня темными глазами. Джозеф их обнял и рассеянно гладил по голове ту, что стояла справа, Энн.
Наконец я остановилась, смутилась, даже попросила прощения.
— Ну, что вы! — сказал он. — Я действительно хотел знать. Я сразу понял, в вас есть что-то особенное, и все гадал, почему женщина, которая может сделать все, что хочет, приехала в такое место. Теперь я понял.
Отняв руку от волос дочери, он наклонился вперед и развел большие руки, словно ждал от них помощи.
— Бог на небе, — начал он, а я подумала, что это какая-то божба или клятва, слишком уж долго я не слышала таких выражений. — Бог на небе готовил вас для этой долины с тех самых пор, как вы родились.
Я страшно рассердилась. Он ничего не знал ни обо мне, ни о моем рождении, а то не сказал бы такой глупости, да еще с чувством, как методистский проповедник.
И тут — о, Господи милостивый! — он улыбнулся. А я узнала, что выйду за него замуж, со всем его Богом, Папой Римским, тремя осиротевшими детьми и непроизносимой фамилией. Понимаете, когда он улыбнулся, стало ясно, что он может петь устрицам.
Так начала и я той весной. Все у меня блестело и сверкало. По маминому совету я написала инспектору от графства, который приезжал к нам на экзамены, и он был только рад представить меня к стипендии Мэрилендского университета. Сперва я решила до сентября помогать дома, с крабами, но папа и слышать не хотел. Наверное, родители боялись, что если я сразу не уеду, я потеряю запал. Сама я не беспокоилась, но ехала с удовольствием, так что в апреле жила уже неподалеку от университетского городка, и помогала в кафе, дожидаясь летней сессии, когда смогу переехать в общежитие и начать заниматься.
На втором курсе, весной, я нашла в специальном ящичке записку, меня вызывали к консультанту. День был яркий, синий, и мне казалось, что я иду по загончику, где там, на острове, ползают крабы. Пахло весенним цветением; направляясь в ректорат, в кабинет, я напевала, радуясь жизни. Почему-то я забыла, что в жизни, как и в крабьем садке, много мусора.
— Мисс Брэдшо, — сказал консультант, вычистил трубку и выбил ее вдобавок в пепельницу прежде, чем я предложила мою помощь. — Мисс Брэдшо. Так. Это вы.
Откашлявшись, он обстоятельно набил и зажег трубку.
— Да, сэр?
Прежде чем продолжать, он попыхтел.
— Вижу, вы неплохо учитесь.
— Да, сэр.
— По-видимому, выбрали медицину.
— Да, сэр. Я на подготовительном. Специальный курс.
— Так, так… — он попыхтел, потом пососал трубку. — Вы всерьез решили? Такая привлекательная барышня…
— Всерьез, сэр.
— Собираетесь стать сиделкой?
— Нет, сэр. Врачом.
Увидев, как я решительна, он оставил трубку в покое и сказал, что, как ни жаль, попасть в институт невозможно «даже такой способной студентке», очень уж много возвращается демобилизованных. И посоветовал в конце семестра заняться тем, чем занимаются медицинские сестры.
Несколько дней я ходила сама не своя, а потом решила, что если хочешь не сходя с места ловить крабов, приходится передвигать загоны. Я поехала в Кентукки и поступила в школу медсестер, где готовили к тому же акушерок. Что ж, буду повивальной бабкой, поживу в горах, где врачей не хватает, а потом, когда наберусь опыта, уговорю начальство послать меня в медицинский институт.
Перед самым концом занятий на доске вывесили список требований от аппалачских[21] общин, все акушерки; и мне сразу бросилось в глаза слово «Трейт». Когда мне сказали, что селеньице лежит в ложбине, среди гор, а ближайшая больница — в двух часах пути по кошмарным дорогам, я пришла в восторг. Точно в таком месте хотела я поработать года два-три, пересмотреть все горы, а уж там, с деньгами и опытом, пробиваться в медицинский мир.
Долина, окруженная горами — в сущности, тот же остров. Вода у нас местная, с гор, лодки наши — списанные джипы, на которых мы и передвигаемся, огибая углы, по узким тропинкам. Есть несколько грузовиков, их может взять напрокат любой фермер, чтобы в хорошую погоду отвезти на рынок телят или свиней. Остальные редко покидают долину. Школа тут больше, чем на острове, не только потому, что семейств раза в два больше, но и потому, что в отличие от островитян, детей считают главным богатством. Есть пресвитерианская школа в одну комнату, из местного камня; учитель бывает там раз в три недели, когда дороги хоть в каком-то порядке. Раз в месяц, по воскресеньям, если погоде и Богу угодно, католический священник служит в школе обедню. В этом уголке Западной Виргинии шахт уже нет. Но литовские и польские шахтеры, чьих дедов привезли из Пенсильвании, остались тут и развели хозяйство на склонах. Упрямые шотландцы или ирландцы считают их чужаками; как же, те хозяйничали и в лощине, и на склонах почти двести лет.
Самая важная проблема для врача — совсем другая, чем на острове. В субботу вечером человек пять-шесть напиваются вусмерть и бьют семью. Протестанты считают, что это — от католиков, католики — что от протестантов. На самом деле, конечно, конфессии тут ни при чем. Может быть, виноваты горы, которые, сверкая вокруг, задерживают рассвет и приближают тьму. Они грозны и прекрасны, как воды, но народ их, кажется, не видит. Не радуется местный народ и обилию дичи, и обилию топлива. Большей частью замечают только плохую почву, да стены, отделяющие от мира. Люди сражаются с горами. На острове мы слушались воду. Это — не одно и то же.
Местные жители туго принимают чужих, но ко мне ходили, нуждаясь в моей расторопности.
— Сестрица? — старый фермер с обветренным лицом стоял у моих дверей в полночь. — Сестрица, вы не посмотрите мою Бетси? Что-то у нее не идет.
Я оделась и пошла с ним на ферму, принимать ребенка. К моему удивлению, мы направились в сарай. Бетси была корова, и оба мы вряд ли гордились бы больше, если бы крупный теленок оказался младенцем.
Иногда я думала, неужели все хворобы — и звериные, и человеческие — только меня и ждали. В моем домике, где была и клиника, вечно толокся народ, а нередко у дверей ждал джип, везти меня к женщине или к телке.
С Джозефом Войтневичем (представляете, что бы из этого сделала бабушка!), так вот, с Джозефом я познакомилась, когда он прикатил ночью на джипе, чтобы я посмотрела его сына Стивена. Как многие здешние мужчины, он меня смущался и говорил по дороге только о том, что у мальчика болит ухо, температура высокая, и опасно везти его в больницу, да еще в холодную ночь.
Дом у них был хороший, бревенчатый, о четырех комнатах. Мой пациент оказался шестилетним, сестры его, Мэри и Энн — восьми лет и девяти. Мать умерла года за три до этого.
Я получала лекарства, в том числе — и пенициллин, так что могла сделать укол. Потом я вытерла его спиртом, пока антибиотик подействует, накапала в ушко подогретого масла, бодро сказала, что делать самим, и собралась было ехать.
Когда я уже сложила сумку и шла к выходу, я заметила, что отец сварил кофе. Чтобы его не обидеть, я присела с ним к кухонному столу, улыбнулась самой что ни на есть профессиональной улыбкой и стала давать ненужные советы.
Чем больше я говорила, тем больше замечала, что хозяин смотрит на меня — не нагло, а сосредоточенно, словно изучает незнакомый образчик. Наконец, он сказал:
— Откуда вы?
— Я училась в Кентукки, — ответила я, гордясь, как обычно, что ни пациенты, ни члены их семей не могут смутить меня этим вопросом.
— Нет-нет, — сказал он. — Там вы учились. А где жили?
Я стала рассказывать ему об острове — где он, какой он, каким был. Дома я не была с тех пор, как стала учиться медицине, только два раза ездила на похороны, бабушкины и Капитана. Теперь, описывая болото моего детства, я ощущала ветер, слышала гусей, лающих, словно собаки, пролетая над нами. Нигде, кроме острова, меня не просили говорить о доме; и, чем больше я говорила, тем больше распалялась, так мне стало хорошо и так захотелось домой.
Девочки пришли на кухню и встали по сторонам отцовского кресла, напряженно глядя на меня темными глазами. Джозеф их обнял и рассеянно гладил по голове ту, что стояла справа, Энн.
Наконец я остановилась, смутилась, даже попросила прощения.
— Ну, что вы! — сказал он. — Я действительно хотел знать. Я сразу понял, в вас есть что-то особенное, и все гадал, почему женщина, которая может сделать все, что хочет, приехала в такое место. Теперь я понял.
Отняв руку от волос дочери, он наклонился вперед и развел большие руки, словно ждал от них помощи.
— Бог на небе, — начал он, а я подумала, что это какая-то божба или клятва, слишком уж долго я не слышала таких выражений. — Бог на небе готовил вас для этой долины с тех самых пор, как вы родились.
Я страшно рассердилась. Он ничего не знал ни обо мне, ни о моем рождении, а то не сказал бы такой глупости, да еще с чувством, как методистский проповедник.
И тут — о, Господи милостивый! — он улыбнулся. А я узнала, что выйду за него замуж, со всем его Богом, Папой Римским, тремя осиротевшими детьми и непроизносимой фамилией. Понимаете, когда он улыбнулся, стало ясно, что он может петь устрицам.
Глава 20
Быть замужем за католиком куда проще, чем думали мои методисты. Я ничего не имею против того, чтобы дети (его, конечно, но и мои, когда они будут) воспитывались по-католически. Священник очень мил со мной, когда мы встречаемся, но бывает у нас не больше раза в месяц, а Джозеф никогда не заставлял меня стать католичкой или просто верующей. Я очень рада, что они с отцом увиделись, потому что второго октября папа заснул в кресле после ловли — и не проснулся.
Каролина позвонила мне из Нью-Йорка. Раньше я не слышала, чтобы она плакала вслух, а тут голосила вовсю. Почему-то я рассердилась. Они с Криком немедленно явились и были на похоронах, — а почему не я? В конце концов, из нас двоих я ловила с ним крабов и сортировала устриц, но жила я далеко, приближались роды, и кому-кому, а мне нетрудно было понять, что ехать нельзя ни в коем случае. В общем, вместо меня отправился Джозеф и вернулся на ферму за четыре дня до рождения нашего сына.
Он хотел привезти маму, но у Каролины был дебют в Нью-Хейвене — «Богема», Мюзетта — двадцать первого числа. Родители думали поехать вместе, а теперь Каролина и Крик попросили ее побыть вместе с ними на премьере. Поскольку она собиралась вскоре к нам приехать, это было справедливо. Джозеф не ссылался на мое состояние. Он учился принимать младенцев, а мама, вероятно, понимала, что его огорчит, если ему не доверят принять собственного ребенка.
Наверное, описывая первенца, всякая мать теряет рассудок, но, честное слово, он очень красивый — длинный, темный, в отца, но голубоглазый, как мы, Брэдшо. Судя по голосу, он будет певцом, а судя по крупным рукам — воды не бросит. Его отец надо мной смеется, изображая, как сын ставит парус на лодку.
Брат и сестры его обожают, а соседи не верят, что я назвала сына в честь дедушки, а не в честь мужа. Я им нужна, они меня приняли, но сейчас мне кажется, что и полюбили.
Работе моей не помешали ни брак, ни хозяйство, ни младенец. Больше лечить долину некому. Больница — в двух часах езды, и почти всю зиму дорога закрыта.
Эта зима пришла рано. 1 ноября у меня были две роженицы, одна из них — не очень надежная: тощая, запуганная девочка лет восемнадцати. По виду я заподозрила близнецов и очень просила их с мужем поехать в Стонтон или Гаррисберг, где были больницы.
Муж у нее угрюмый и пьющий, но вообще-то хороший. Он бы отвез, если бы у них были деньги. Можно ли гнать их в город, когда больница, того и гляди, не примет? И где они остановятся без гроша? Я подсчитала дни, как могла, и написала доктору в Стонтон, что он мне понадобится. Однако снегу высыпало на двадцать дюймов, и мне пришлось принимать роды одной.
Первый близнец, почти шестифунтовый, вышел довольно легко, хотя у Эсси узкий таз, а вот второй никак не шел. Я совсем пала духом, как вдруг поняла, что он совсем маленький, но лежит ногами. Мне удалось его перевернуть, он родился головой вперед, только темно-синий. Раньше, чем перерезать пуповину, я подышала ему — нет, ей — прямо в ротик. Грудка, меньше моего кулака, мелко дрожала, а писк она издала такой слабый, такой жалобный, что я впала в отчаяние.
— Как, все в порядке? — спросила Эсси.
— Да. Только маленькая, — сказала я и занялась пуповиной. Девочка тряслась под моей рукой, она была очень холодная. Я кликнула бабушку, которая занималась братом, попросила принести пеленок и присмотреть, как там что.
Девочку я прижала к груди, словно замерзший камень, и чуть не выбежала из спальни. Я не знала, что делать. Если они хотят, чтобы я вытянула ребенка в этом Богом забытом месте, пусть присылают инкубатор!
В кухне было немного теплее. Я подошла к огромной плите. Угли тлели только в дальнем углу, но руку плита грела. Схватив железный казан, я натолкала в него одной рукой полотенец и тряпок, положила на них младенца и сунула в печь. Потом, подтащив стул, села рядом, держа руку на тельце. Сидела я долго, наверное — много часов. Но в конце концов прозрачная синяя щечка чуть-чуть порозовела.
— Сестрица!
Я вскочила. Молодой отец вошел в кухню.
— Сестрица, идти мне за священником?
Увидев, что я пеку его ребенка в плите, он просто вылупился, но не возразил, только повторил свой вопрос.
— Вы не проедете, — сказала я, кажется — нетерпеливо. Он мне мешал. Я должна была стеречь девочку.
— Может, я сам окрещу? — испуганно спросил он. — Или вы.
— Не мешайте.
— Сестричка, надо ее окрестить, пока она не умерла.
— Она не умрет!
Видимо, он меня испугался.
— А если…
— Не умрет.
Чтобы избавиться от него, я налила в горсть воды из остывшего чайника и сунула руку в плиту, к темным волосикам.
— Как ее зовут?
Он растерянно покачал головой. Что ж, все придется сделать мне. Сьюзен. Есть ведь святая Сусанна? А если нет, разберутся потом, со священником.
— Эсси Сьюзен, — сказала я. — Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Крохотная головка шевельнулась под моей рукой.
Отец перекрестился, робко кивнул в знак благодарности и убежал сказать жене о крестинах. Скоро пришла бабушка.
— Спасибо вам, сестрица. Большое спасибо.
— А где мальчик? — спросила я, внезапно испугавшись. Я о нем забыла, из-за сестры, совершенно забыла. — Куда вы его положили?
— В корзинку, — она удивленно взглянула на меня. — Он спит.
— Возьмите его на руки, — сказала я. — И держите. Или дайте матери.
Она направилась к двери.
— Сестрица, надо сейчас его крестить?
— Да, да. Крестите и тут же дайте матери.
У меня прибыло молоко. Я знала, что муж скоро принесет мне ребенка. Вынув девочку из плиты, я приложила ее к груди. Молоко текло струей. Совершеннейший язычок, меньше, чем у новорожденного котенка, ловко слизывал капли. Потом, немного потыкавшись, ротик схватил сосок.
Каролина позвонила мне из Нью-Йорка. Раньше я не слышала, чтобы она плакала вслух, а тут голосила вовсю. Почему-то я рассердилась. Они с Криком немедленно явились и были на похоронах, — а почему не я? В конце концов, из нас двоих я ловила с ним крабов и сортировала устриц, но жила я далеко, приближались роды, и кому-кому, а мне нетрудно было понять, что ехать нельзя ни в коем случае. В общем, вместо меня отправился Джозеф и вернулся на ферму за четыре дня до рождения нашего сына.
Он хотел привезти маму, но у Каролины был дебют в Нью-Хейвене — «Богема», Мюзетта — двадцать первого числа. Родители думали поехать вместе, а теперь Каролина и Крик попросили ее побыть вместе с ними на премьере. Поскольку она собиралась вскоре к нам приехать, это было справедливо. Джозеф не ссылался на мое состояние. Он учился принимать младенцев, а мама, вероятно, понимала, что его огорчит, если ему не доверят принять собственного ребенка.
Наверное, описывая первенца, всякая мать теряет рассудок, но, честное слово, он очень красивый — длинный, темный, в отца, но голубоглазый, как мы, Брэдшо. Судя по голосу, он будет певцом, а судя по крупным рукам — воды не бросит. Его отец надо мной смеется, изображая, как сын ставит парус на лодку.
Брат и сестры его обожают, а соседи не верят, что я назвала сына в честь дедушки, а не в честь мужа. Я им нужна, они меня приняли, но сейчас мне кажется, что и полюбили.
Работе моей не помешали ни брак, ни хозяйство, ни младенец. Больше лечить долину некому. Больница — в двух часах езды, и почти всю зиму дорога закрыта.
Эта зима пришла рано. 1 ноября у меня были две роженицы, одна из них — не очень надежная: тощая, запуганная девочка лет восемнадцати. По виду я заподозрила близнецов и очень просила их с мужем поехать в Стонтон или Гаррисберг, где были больницы.
Муж у нее угрюмый и пьющий, но вообще-то хороший. Он бы отвез, если бы у них были деньги. Можно ли гнать их в город, когда больница, того и гляди, не примет? И где они остановятся без гроша? Я подсчитала дни, как могла, и написала доктору в Стонтон, что он мне понадобится. Однако снегу высыпало на двадцать дюймов, и мне пришлось принимать роды одной.
Первый близнец, почти шестифунтовый, вышел довольно легко, хотя у Эсси узкий таз, а вот второй никак не шел. Я совсем пала духом, как вдруг поняла, что он совсем маленький, но лежит ногами. Мне удалось его перевернуть, он родился головой вперед, только темно-синий. Раньше, чем перерезать пуповину, я подышала ему — нет, ей — прямо в ротик. Грудка, меньше моего кулака, мелко дрожала, а писк она издала такой слабый, такой жалобный, что я впала в отчаяние.
— Как, все в порядке? — спросила Эсси.
— Да. Только маленькая, — сказала я и занялась пуповиной. Девочка тряслась под моей рукой, она была очень холодная. Я кликнула бабушку, которая занималась братом, попросила принести пеленок и присмотреть, как там что.
Девочку я прижала к груди, словно замерзший камень, и чуть не выбежала из спальни. Я не знала, что делать. Если они хотят, чтобы я вытянула ребенка в этом Богом забытом месте, пусть присылают инкубатор!
В кухне было немного теплее. Я подошла к огромной плите. Угли тлели только в дальнем углу, но руку плита грела. Схватив железный казан, я натолкала в него одной рукой полотенец и тряпок, положила на них младенца и сунула в печь. Потом, подтащив стул, села рядом, держа руку на тельце. Сидела я долго, наверное — много часов. Но в конце концов прозрачная синяя щечка чуть-чуть порозовела.
— Сестрица!
Я вскочила. Молодой отец вошел в кухню.
— Сестрица, идти мне за священником?
Увидев, что я пеку его ребенка в плите, он просто вылупился, но не возразил, только повторил свой вопрос.
— Вы не проедете, — сказала я, кажется — нетерпеливо. Он мне мешал. Я должна была стеречь девочку.
— Может, я сам окрещу? — испуганно спросил он. — Или вы.
— Не мешайте.
— Сестричка, надо ее окрестить, пока она не умерла.
— Она не умрет!
Видимо, он меня испугался.
— А если…
— Не умрет.
Чтобы избавиться от него, я налила в горсть воды из остывшего чайника и сунула руку в плиту, к темным волосикам.
— Как ее зовут?
Он растерянно покачал головой. Что ж, все придется сделать мне. Сьюзен. Есть ведь святая Сусанна? А если нет, разберутся потом, со священником.
— Эсси Сьюзен, — сказала я. — Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Крохотная головка шевельнулась под моей рукой.
Отец перекрестился, робко кивнул в знак благодарности и убежал сказать жене о крестинах. Скоро пришла бабушка.
— Спасибо вам, сестрица. Большое спасибо.
— А где мальчик? — спросила я, внезапно испугавшись. Я о нем забыла, из-за сестры, совершенно забыла. — Куда вы его положили?
— В корзинку, — она удивленно взглянула на меня. — Он спит.
— Возьмите его на руки, — сказала я. — И держите. Или дайте матери.
Она направилась к двери.
— Сестрица, надо сейчас его крестить?
— Да, да. Крестите и тут же дайте матери.
У меня прибыло молоко. Я знала, что муж скоро принесет мне ребенка. Вынув девочку из плиты, я приложила ее к груди. Молоко текло струей. Совершеннейший язычок, меньше, чем у новорожденного котенка, ловко слизывал капли. Потом, немного потыкавшись, ротик схватил сосок.