Паустовский Константин Георгиевич. Далекие годы (Книга о жизни)

   Бабушке было скучно одной, и она уговорила меня переехать от пани Козловской к ней во флигель. Во флигеле было четыре маленькие комнаты. В одной жила бабушка, во второй - старый виолончелист Гаттенбергер, третью комнату бабушка отвела мне, а четвертая была холодная, но называлась теплицей. Весь пол в ней был уставлен вазонами с цветами.
   Когда я возвратился из Полесья в половине лета, в городе было пусто. Все разъехались на дачу. Боря уехал на практику в Екатеринослав. На Лукьяновке жили только бабушка Викентия Ивановна и Гаттенбергер.
   Бабушка очень одряхлела, согнулась, былая ее строгость исчезла, но все же бабушка не изменила своих привычек. Она вставала на рассвете и тотчас открывала настежь окна. Потом она готовила на спиртовке кофе.
   Выпив кофе, она выходила в сад и читала, сидя в плетеном кресле, любимые свои книги - бесконечные романы Крашевского или рассказы Короленко и Элизы Ожешко. Часто она засыпала за чтением,-седая, вся в черном, положив худые руки на подлокотники кресла.
   Мотыльки садились ей на руки и на черный чепец. С деревьев гулко падали перезревшие сливы. Теплый ветер пролетал по саду" гонял IIQ дорожкам тени от листьев.
   Высоко в. небе сияло над бабушкой солнце - очень чистое и жаркое солнце киевского лета. И я думал, что вот так когда-нибудь бабушка и уснет навсегда в теплоте и свежести этого сада.
   Я дружил с бабушкой. Я любил ее больше, чем всех своих родных. Она мне платила тем же. Бабушка воспитала пятерых дочерей и трех сыновей, а в старости жила совершенно одна. У нее тоже, по существу, никого не было. Из этого нашего одиночества и родилась взаимная привязанность.
   Бабушка вся светилась лаской и грустью. Несмотря на разницу лет, у нас было много общего. Бабушка любила стихи, книги, деревья, небо и собственные размышления. Она никогда меня ни к чему не принуждала.
   Единственная ее слабость заключалась в том, что при малейшей простуде она лечила меня своим испытанным лекарством. Она называла его "спиритус".
   Это было зверское лекарство. Бабушка смешивала все известные ей спирты - винный, древесный, нашатырный - и добавляла в эту смесь скипидара. Получалась багровая жидкость, едкая, как азотная кислота.
   Этим "спириту сом" бабушка натирала мне грудь и спину. Она глубоко верила в его целебную силу. По флигелю распространялся щиплющий горло запах. Гаттенбергер тотчас закуривал толстую сигару. Голубоватый дым застилал его комнату приятным туманом.
   Чаще всего бабушка засыпала в саду, когда в комнате Гаттенбергера начинала петь виолончель.
   Гаттенбергер был красивый старик с волнистой седой бородой и серыми яростными глазами.
   Он играл пьесу собственного сочинения. Она называлась "Смерть Гамлета".
   Виолончель рыдала. Чередование звуков, таких гулких, будто они разносились под сводами Элъсинора, складывалось в торжественные слова:
   Пусть Гамлета на катафалк несут,
   Как короля, четыре капитана!
   Слушая музыку, я представлял себе зал в Эльсиноре, узкие, готические лучи солнца, крик фанфар и огромные- высокие и легкие - знамена над телом Гамлета. Они склонялись до земли и шелестели. Букет Офелии ручей давно уже унес в море. Волны качали вдали от берегов венчики розмарина, троицына цвета и руты - последних свидетелей ее горькой любви. Об этом тоже пела виолончель.
   Бабушка просыпалась и говорила:
   - Боже мой, неужели нельзя сыграть что-нибудь веселое!
   Тогда Гаттенбергер, чтобы угодить бабушке, играл любимую ее пастораль из "Пиковой дамы": "Мой миленький дружок, любезный пастушок..."
   Бабушка уставала от музыки. Она отдыхала от нее по вечерам, когда Гаттенбергер уезжал со своею виолончелью на концерты в Купеческий сад.
   Я часто бывал на этих концертах. Оркестр играл в деревянной белой раковине, а слушатели сидели под открытым небом.
   Большие клумбы с левкоями и табаком пахли в сумерках сильно и сладко. Перед каждым концертом их поливали.
   Оркестранты были освещены яркими лампами. Слушатели сидели в темноте. Смутно белели платья женщин, шелестели деревья, иногда над головой мерцали зарницы.
   Но особенно я любил пасмурные сырые вечера, когда в саду почти не было посетителей. Тогда мне казалось, что оркестр играет для меня одного и для молоденькой женщины с опущенными полями шляпы.
   Я встречал эту женщину почти на всех концертах. Она внимателыю поглядывала на меня. Я украдкой следил за ней. Один только раз я встретил ее взгляд, и мне показалось, что глаза ее блеснули лукавым огнем.
   Скучное киевское лето наполнилось мечтами об этой незнакомке. Оно тотчас перестало быть скучным. Оно зашумело звонкоголосыми дождями. Они лились с высокого неба, хлопотали в зелени садов. Стеклянные капли, слетая с туч, будто били по клавишам,-частый звон наполнял мою комнату. Мне казалось подлинным чудом, что так может петь обыкновенная вода, льющаяся с крыши в зеленую кадку.
   - Все лето слепые дожди!-говорила бабушка,- Это к урожаю.
   За легким дымом этих "слепых дождей" и сиянием радуг где-то рядом жила незнакомка. Я был благодарен ей, что она появилась и сразу же изменила все вокруг.
   Даже тротуары из желтого кирпича, покрытые маленькими лужами, казались мне теперь милыми и сказочными, как у Андерсена.
   Между кирпичами пробивалась трава. В лужицах барахтались муравьи.
   Когда на меня находила полоса выдумок, или, как говорила по-польски бабушка, полоса "маженья", мне все казалось удивительным, даже киевские тротуары.
   До сих пор я не знаю, как назвать это состояние. Оно возникало от незаметных причин. В нем не было ни капли восторженности. Наоборот, оно приносило покой и отдых. Но стоило появиться самой пустой заботе-и оно исчезало.
   Состояние это требовало выражения. И вот в то жаркое лето с его "слепыми дождями" я впервые начал писать.
   Я скрывал это от бабушки. Я говорил ей, удивленной тем, что я часами сижу в своей комнате и пишу, что готовлюсь к гимназическим занятиям по литературе и составляю конспекты.
   В те дни, когда в Купеческом саду не было концертов я, уезжал на Днепр или на окраину города, в заброшенный парк "Кинь грусть". Он принадлежал киевскому меценату Кульженко.
   За две-три папиросы сторож впускал меня в этот парк - совершенно пустынный и заросший бурьяном. Пруды затянуло ряской. На деревьях орали галки. Гнилые скамейки шатались, когда я на них садился.
   В парке я встречал только старого художника. Он сидел под большим полотняным зонтиком и писал этюды. Художник уже издали так сердито поглядывал на меня, что я ни разу не решился к нему подойти.
   Я забирался в самую глушь, где стоял заброшенный дом, садился на ступеньки террасы и читал.
   Воробьи возились у меня за спиной. Я часто отрывался от книги и смотрел в глубину парка. Дымный свет падал среди деревьев. Я ждал. Я был уверен, что именно здесь, в этом парке, встречу свою незнакомку.
   Но она не приходила, и я возвращался домой самым длинным путем - на трамвае через Приорку и Подол, потом через Крещатик и Прорезную улицу.
   По дороге я заходил в библиотеку Идзиковского на Крещатике. Летом там было пусто. Бледные от духоты молодые люди с мокрыми усиками -приказчики Идзиковского - меняли мне книги. Я брал книги для себя и для бабушки. При тогдашнем моем состоянии мне хотелось читать только стихи. А. бабушке я приносил романы Шпильгагена и Болеслава Пруса.
   Я возвращался домой на Лукьяновку усталый и счастливый.
   Лицо горело от солнца и свежего воздуха.
   Бабушка ждала меня. Mаленький круглый стол в ее комнате был накрыт скатертью. На нем стоял ужин.
   Я рассказывал бабушке о "Кинь грусть". Она кивала мне. Иногда она говорила, что соскучилась одна за весь этот длинный день. Но она никогда не бранила меня за то, что я пропадал так долго.
   - Молодость,- говорила бабушка,- имеет свои законы. Не мое дело в них вмешиваться.
   Потом я уходил к себе, раздевался и ложился на узкую койку. Лампа освещала корявые ветки яблони за окном.
   Сквозь первый непрочный сон я чувствовал ночь, се мрак и необъятную тишину. Я любил ночи, хотя мне было страшно от мысли, что в вышине проходят, над Лукьянов-кой, над крышей нашего флигеля, Стрелец и Водолей, Близнецы, Орион и Дева.
   Я написал рассказ, в котором было все это киевское лето: виолончелист Гаттенбергер, незнакомка в Купеческом саду, "Кинь грусть", ночи и мечтательный, немного смешной гимназист.
   Я долго мучился над этим рассказом. Слова теряли твердость, делались ватными. Нагромождение красивостей утомляло меня самого. Временами я приходил в отчаяние.
   В Киеве в то время издавался журнал со странным названием "Рыцарь". Редактировал его известный киевский литератор и любитель искусств Евгений Кузьмин.
   Я долго колебался, но все же отнес рассказ в редакцию "Рыцаря".
   Редакция была на квартире у Кузьмина. Мне открыл маленький вежливый гимназист и провел в кабинет Кузьмина. Пятнистый бульдог сидел на ковре и, пуская слюни, смотрел на меня больными глазами.
   Было душно. Пахло дымом ароматических свечей. Белые маски греческих богов и богинь висели на черных обоях. Повсюду высокими грудами лежали книги в пересохших кожаных переплетах.
   Я ждал. Потрескивали книги. Потом вошел Кузьмин - очень высокий, очень худой, с белыми пальцами. На них блестели серебряные перстни.
   Он разговаривал со мной, почтительно склонив голову. Я краснел и не знал, как поскорее уйти. Рассказ уже казался мне бездарным, а я сам косноязычным дураком.
   Кузьмин перелистал рукопись вялыми пальцами и отчеркнул что-то острым ногтем.
   - Мой журнал,- сказал он,- является трибуной молодых талантов. Очень рад, если мы найдем еще одного собрата. Я прочту рассказ и пришлю вам открытку.
   - Если нетрудно, то, пожалуйста, пришлите мне ответ в закрытом письме.
   Кузьмин понимающе улыбнулся и наклонил голову.
   Я ушел. Задыхаясь, я сбежал по лестнице и выскочил на улицу. Дворники поливали мостовые. Трещала в шлангах вода. Мелкие брызги оседали на лице. Мне стало легче.
   Я вскочил на ходу в вагон трамвая, чтобы поскорее бежать от этих мест. Пассажиры насмешливо посматривал ли на меня, Я выскочил из трамвая и пошел пешком.
   Пыль дымилась над Сенным базаром. Над скучной Львовской улицей плыли одинаковые круглые облака. Едко пахло конским навозом. Седая лошаденка тащила телегу с мешками угля. Измазанный углем человек шел рядом и уныло кричал:
   - Угилля надо?
   Я вспомнил, что в душном кабинете Кузьмина лежит на столе мой рассказ, переполненный красотами и неясными мыслями о жизни.
   Мне стало стыдно. Я поклялся не писать больше никаких рассказов.
   - Все это не то, не тот- повторял я.- А может быть, хоть и плохо, а все-таки то?
   Я ничего не знал. Я совершенно запутался.
   Я, свернул по Глубочице на Подол. Холодные сапожники стучали молотками по старым подошвам. Молотки высекали из кожи струйки пыли. Мальчишки били из рогаток по воробьям. На дрогах везли муку. Она сыпалась на мостовую из дырявых мешков. Во дворах женщины развешивали цветное белье.
   День был ветреный. Ветер вздувал над Подолом мусор. Высоко на холме подымался над городом Андреевский собор с серебряными куполами- нарядное творение Растрелли. Красные картуши колонн могуче изгибались.
   Я зашел в харчевню и выпил кислого вина. Но от этого не стадо легче.
   К вечеру я возвратился домой с головной болью. Бабушка тотчас натерла меня "спиритусом" и уложила в постель.
   Я был уверен, что сделал непоправимую ошибку- написал отвратительный рассказ и этим на всю жизнь отрезал себе возможность писать. Не было вокруг никого, кто бы мог мне сказать, что делать дальше. Неужели возможно всей душой тянуться к любимому делу и знать, что это бесплодно?
   Гаттеибергер заиграл в своей комнате под сурдинку. Он играл теперь не "Смерть Гамлета", а отрывки из своей повой пьесы "Пир во время чумы". Гаттенбергер много работал над этой пьесой и часто проигрывал бабушке и мне отдельные куски.
   Бабушка по-прежнему удивлялась мрачной фантазии Гаттенбергера.
   -То смерть, то чума!-- жаловалась она.-Не понимаю я этого. По-моему, музыка должна веселить людей.
   Сейчас Гаттенбергер играл свое любимое место.
   И раздавались жалкие стенанья
   По берегам потоков и ручьев;
   Бегущих ныне весело и мирно
   Сквозь дикий рай твоей земли родной!
   - Вот! Вот настоящее!-бормотал я.- "Сквозь дикий рай твоей земли родной".
   Дикий рай! Как целебный ветер, эти слова ударили в грудь. Надо добиваться, надо работать, надо жить поэзией, словом. Я догадывался, как долог и как труден будет этот путь. Но почему-то это меня успокоило.
   Через два дня пришла открытка от Кузьмина. Он не исполнил моей просьбы и не прислал мне ответа в закрытом письме.
   Кузьмин писал, что он прочел рассказ и напечатает его в ближайшем номере журнала.
   Бабушка, конечно, прочла эту открытку. Она даже всплакнула.
   - Твой отец, Георгий Максимович,- сказала она,- смеялся надо мной. Но он был добрый человек. Мне жалко, что он не дожил до этого времени.
   Бабушка перекрестила меня и поцеловала. Ну, трудись и будь счастлив. Видно, бог сжалился надо мной и принес мне напоследок эту радость.
   Она радовалась моему первому рассказу больше, чем я.
   Когда вышел номер "Рыцаря" с этим рассказом, бабушка даже спекла "мазурки" и устроила праздничный завтрак.
   К завтраку бабушка надела черное шелковое платье. Раньше она надевала его только на пасху. Искусственный букетик гелиотропа был приколот у нее на груди. Но сейчас бабушка не помолодела от этого платья, как молодела раньше. Только черные ее глаза смеялись, когда она смотрела на меня.
   Осы садились на вазу с вареньем. А Гаттенбергер, как бы догадавшись о том, что происходит у нас, играл мазурку Венявского и притоптывал в такт ногой.
   "Золотая латынь"
   Латинист Субоч смотрел на меня круглыми глазами. Усы его топорщились.
   - А еще восьмиклассник!-сказал Субоч.-Черт знает чем занимаетесь! Следовало бы влепить вам четверку по поведению. Тогда бы вы у меня запели!
   Субоч был прав. Тот трюк, или, как мы его называли, "психологический опыт", который мы проделали на уроке латинского языка, можно было только и определить словами "черт знает что".
   В нашем классе когда-то висели картины. Их давно сняли, но в стенах осталось шесть больших железных костылей.
   Эти Костыли вызвали у нас одну "удачную мысль". Наш класс осуществил ее с блеском и ловкостью.
   Субоч был человек стремительный. Он влетал в класс как метеор. Фалды его сюртука разлетались. Пенсне сверкало. Журнал, со свистом рассекая воздух, летел по траектории и падал на стол; Пыль завивалась вихрями за спиной латиниста. Класс вскакивал, гремя крышками Парт, и с таким же грохотом садился. Застекленные двери звенели. Воробьи за окнами срывались с тополей и с треском уносились в глубину сада.
   Таков был обычный приход Субоча.
   Субоч останавливался, вынимал из кармана крошечную записную книжку, подносил ее к близоруким глазам и замирал, подняв в руке карандаш. Вихрь сменялся грозной тишиной. Субоч искал в книжке очередную жертву.
   Шестерых самых легких и маленьких ростом гимназистов, в том числе и меня, подвесили за туго затянутые кушаки к костылям. Костыли больно давили на поясницу. Спирало дыхание.
   В класс влетел Субоч. В это время все остальные гимназисты сделали между партами "стойку" - стали вниз головой, вытянув вверх ноги и опираясь руками на парты.
   Субоч разогнался и не мог остановиться. Он швырнул на стол журнал, и в ту же минуту весь класс с грохотом перешел в "исходное положение" - стал на ноги и сел на места. А мы, шестеро, отстегнули кушаки, упали на пол и тоже сели на парты.
   Наступила звенящая зловещая тишина. Все было в полном порядке. Мы сидели с невинным видом, как будто ничего не случилось.
   Субоч начал бушевать. Но мы отрицали все начисто. Мы упрямо доказывали, что ничего не было, никто не висел на стенах и класс не делал никакой "стойки". Мы даже осмелились намекнуть, что Субоч страдает галлюцинациями.
   Латинист растерялся. Он вызвал к себе шестерых гимназистов, висевших на костылях, и подозрительно осмотрел их со всех сторон. На куртках не было следов мела со стены. Субоч пожал плечами. Он посмотрел на костыли, заглянул на пол - нет ли там осыпавшейся штукатурки. Выражение тревоги появилось у него на лице: Субоч был очень мнительный.
   - Дежурный,-сказал Субоч,-позовите ко мне Платона Федоровича.
   Дежурный вышел и возвратился с надзирателем Платоном Федоровичем.
   - Вы ничего не заметили в начале моего урока?- спросил его Субоч.
   - Нет,- ответил Платон Федорович.
   - Никакого шума, грохота?
   - Класс встает и садится всегда с некоторым шумом, - осторожно ответил Платон Федорович и с недоумением посмотрел на Субоча.
   - Благодарю вас,- сказал Субоч.- Мне показалось, что в классе произошли несколько странные явления. Платон Федорович выжидательно смотрел на Субоча.
   - А что именно?- спросил он вкрадчиво.
   - Ничего!-вдруг рассердясь, отрезал Субоч.-Извините, что я вас побеспокоил.
   Платон Федорович развел руками и вышел.
   - Сидите тихо,-сказал нам Субоч и взял журнал.- Я сейчас вернусь.
   Он ушел и через несколько минут возвратился с инспектором Варсонофием Николаевичем, носившим прозвище "Варсапонт".
   "Варсапонт" внимательно осмотрел нас, потом подошел к стене, влез на парту и потянул за костыль. Костыль вылез из стены почти без сопротивления.
   - Тэк-с! - загадочно сказал "Варсапонт" и засунул костыль обратно.
   Класс следил за "Варсапонтом".
   - Тэк-с!-повторял "Варсапонт".-Что сей сон означает?
   - Тэк-с! - повторил он в третий раз, покачал головой и ушел.
   Субоч сел к столу и долго сидел, уставившись в журнал и размышляя. Потом он сорвался с места и вылетел из класса. Зазвенели двери. Сорвались с тополей воробьи. Ветер пронесся между партами, шевеля страницы учебников.
   До конца урока мы просидели одни, стараясь не шуметь. Мы были встревожены удачей "психологического опыта" и боялись, что после этого Субоч действительно повредится в уме.
   Но все окончилось проще. Слух о "психологическом опыте" разнесся по гимназии и вызвал завистливое восхищение.
   Гимназисты младшего класса решили повторить этот опыт с одним из своих учителей. Но, как известно, гениальное удается только раз. Дело окончилось провалом,
   Субоч все узнал и пришел в ярость. Он произнес обличительную речь. Она была не хуже знаменитой речи Цицерона "Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!"
   Субоч сделал в этой речи неожиданный поворот. Он стыдил нас не за то, что мы ввели в обман его, Субоча, а за то, что мы осмелились вести себя так недостойно на уроке "золотой латыни", на уроке самого великолепного из всех языков мира.
   - Латинский язык!- восклицал он.- Язык Овидия и Горация! Тита Ливия и Лукреция! Марка Аврелия и Цезаря! Перед ним благоговели Пушкин и Данте, Гете и Шекспир! И не только благоговели, но и знали его, кстати, гораздо лучше, чем вы. Золотая латынь! Каждое ее слово можно отлить из золота. Люди не потеряют на этом ни одного золотника драгоценного металла, потому что в латинском языке нет словесного мусора. Он весь литой. А вы? Что делаете вы? Вы издеваетесь над ним! Вы позволяете себе превращать занятия этим языком в балаган. Ваши головы начинены дешевыми мыслями! Мусором! Анекдотами! Футболом! Бильярдом! Курением! Зубоскальством! Кинематографом! Всякой белибердой! Стыдитесь!
   Субоч гремел. Мы были подавлены тяжестью этих обвинений и картиной собственного ничтожества. Но, кроме того, мы были обижены. Большинство из нас прекрасно знало латынь.
   Примирение вскоре было достигнуто. А потом наступил и величайший триумф "золотой латыни".
   Стараясь загладить свою вину перед Субочем, мы яростно засели за латынь. Мы сжились с Субочем и очень его любили.
   И вот пришел наконец тот памятный день, когда Субоч вынужден был поставить всем, кого он вызвал, по пятерке.
   - Счастливое стечение обстоятельств!-сказал Субоч и усмехнулся в усы.
   И на следующем уроке, как Субоч ни придирался к нам и ни гонял нас по "темному тексту", он снова должен был поставить всем по пятерке.
   Субоч сиял. Но радость его все же была отравлена некоторой тревогой. Происходило явление, небывалое в его практике. Творилось попросту чудо.
   После третьего урока, когда опять все получили пятерки, Субоч помрачнел. Он был, видимо, испуган. Блистательное знание латыни приобретало характер скандала. Об этом заговорила вся гимназия. Поползли вздорные слухи. Злые языки обвиняли Субоча в потворстве гимназистам, в том, что он создает себе славу лучшего латиниста.
   - Придется,- сказал как-то Субоч нерешительным голосом,- поставить хотя бы трем-четырем из вас по четверке. Как вы думаете?
   Мы обиженно промолчали. Нам казалось, что теперь Субоч был бы доволен, если бы кто-нибудь из нас заработал двойку. Может быть, теперь он даже жалел, что произнес свою вдохновенную речь о "золотой латыни".
   Но мы не могли уже знать латынь хуже, чем мы ее знали. Никто из нас не соглашался нарочно провалиться по-латыни, чтобы заткнуть рты клеветникам. Мы вошли с головой в эту игру. Она нам нравилась.
   Все это кончилось тем, что Субоч не выдержал общего недоверия и устроил нам общественный экзамен.
   Он пригласил на один из уроков помощника попечителя учебного округа, директора, инспектора "Варсапонта" и знатока латыни ксендза Олендского.
   Субоч придирался к нам неслыханно и лукаво. Он всячески старался запутать нас и ошеломить. Но мы мужественно встречали его удары, и экзамен прошел блестяще.
   Директор похохатывал и потирал руки. "Варсапонт" ерошил волосы. Помощник попечителя снисходительно улыбался. А ксендз Олендский только качал седой головой:
   - Ой, полиглоты! Ой, лайдаки! Ой, хитрецы!
   После экзамена мы, конечно, раскисли. Мы не могли выдержать такого напряжения. Снова появились четверки и тройки. Но слава лучшего латиниста осталась за Субочем. Ничто уже не могло ее поколебать.
   Преподаватели гуманитарных наук
   Изящный старичок с белой вымытой бородой и синими глазами; учитель русской словесности Шульгин отличался одним необыкновенным свойством: он не выносил бессмысленных слов.
   Стоило ему услышать бессмыслицу, как он тотчас приходил в сокрушительную ярость. Он багровел, хватал учебники и рвал их в клочки или, сцепив руки, тряс ими перед испуганными гимназистами с такой силой, что круглые его манжеты громко стучали друг о друга. При этом Шульгин кричал:
   - Вас! Именно вас! Попрошу! Вон! Вас! Вон!
   Припадки эти кончались глубоким изнеможением. То была, конечно, болезнь. Знали это и мы, и все учителя, и надзиратели. Если припадок затягивался, в класс на цыпочках входил Платон Федорович и, обняв Шульгина за плечи, уводил в учительскую комнату. Там он отпаивал его валерьянкой.
   Вообще же Шульгин был кроткий и безответный старик. Русская литература в его передаче представлялась примитивной и безоблачной. Отметки он ставил наугад. В младших классах плаксивые и прилипчивые гимназисты легко добивались, чтобы Шульгин переделывал им двойки на тройки, а тройки - на четверки.
   Однажды мы писали на уроке Шульгина сочинение на избитую тему "Женские типы в произведениях Тургенева".
   Гимназист Гудим, измазанный чернилами, кривляющийся и наглый, неожиданно крикнул:
   - Попугаи на бульвар прилетели!
   Это была одна из тех бессмыслиц, от которых Шульгин приходил в ярость. Припадок начался сразу.
   Шульгин схватил Гудима за плечи и начал трясти с такой силой, что голова Гудима стучала об стенку. Потом Шульгин рванул на груди свой форменный сюртук. Отлетели и покатились по полу золотые пуговицы.
   Матусевич схватил его за руки. Один из нас выскочил в коридор за Платоном Федоровичем.
   Шульгин сел на парту, схватился за голову и глухо зарыдал.
   Многие из нас, не выдержав этого зрелища, спрятались за поднятыми крышками парт.
   Появились испуганный инспектор и Платон Федорович. Они увели Шульгина.
   В классе стояла тишина. Со своего места встал Станишевский. Он был очень бледен. Он медленно подошел к Гудиму и сказал:
   - Пащенок! Вон сейчас же из нашего класса! А иначе - тебе не жить! Ну!
   Гудим криво усмехнулся и не двинулся с места. Станишевский схватил его за грудь, рванул к себе и швырнул на пол. Гудим вскочил. Класс молчал.
   - Ну!- повторил Станишевский.
   Гудим, пошатываясь, пошел к двери. На пороге он остановился. Он хотел что-то сказать, но все мы холодно и враждебно смотрели на него. Гудим вобрал голову в плечи и вышел.
   Больше он в классе не появлялся. Да он и не мог появиться - законы гимназической морали были беспощадными законами. От них не было отступлений.
   Родители Гудима взяли его из нашей гимназии и перевели в реальное училище Валькера, пристанище хулиганов и неучей.
   После этого случая Шульгин слег. Он долго болел, но, выздоровев, не вернулся. Врачи запретили ему заниматься преподаванием.
   Иногда мы встречали его в Николаевском сквере. Он сидел, опираясь подбородком на костыль, и грелся на солнце. Дети играли у его ног на песке. Мы кланялись Шульгину, но он только испуганно взглядывал на нас и не отвечал на поклоны.
   Нам вначале не везло на учителей русской литературы. После Шульгина появился Тростянский - высокий, чванный, с бледным и постным лицом.
   По его мнению, все русские писатели делились на благонамеренных, заслуживающих изучения, и крамольников и сбившихся с пути разночинцев. О последних он говорил с сожалением, как о погибших талантах.
   Тростянский нас раздражал. В классных сочинениях мы ниспровергали его богов и превозносили крамольников. Тростянский, вежливо улыбаясь, доказывал нам тихим голосом, что мы ошибаемся, и ставил двойки.