Паустовский Константин Георгиевич. Далекие годы (Книга о жизни)

   Трегубов любил выступать на модных в то время религиозно-философских диспутах. Он говорил гладко и сладко, распространяя запах одеколона.
   Мы ненавидели его так же холодно, как он ненавидел нас. Но церковные тексты мы заучивали на всю жизнь.
   Мы пользовались любым поводом, чтобы удрать с "закона божьего". Надежным убежищем в этих случаях были уроки католического "закона". Они шли одновременно с нашими, но в другом классе. Мы пробирались туда и только там чувствовали себя в безопасности. То уже была территория, как бы подчиненная апостолической церкви и римскому папе Льву XIII. Трегубов терял всякую власть на пороге этого обыкновенного пыльного класса. В нем властвовал ксендз-каноник Олендский.
   Высокий, тучный, с белой головой, с черными четками на руке, он нисколько не удивлялся, когда в дверях его класса показывался смущенный "российский" гимназист.
   - Сбежал? - сурово спрашивал Олендский.
   - Нет, пан каноник, я только хотел немного посидеть у вас на уроке.
   - Немного посидеть? Ах, лайдак, лайдак! - Олендский начинал трястись от смеха.- Подойди сюда!
   Гимназист подходил к Олендскому. Ксендз громко хлопал его табакеркой по голове. Этот жест обозначал отпущение грехов.
   - Садись! - говорил после этого Олендский.- Вон туда, в угол, за спину Хоржевского (Хоржевский был очень высокий гимназист, поляк), чтобы тебя не увидели из коридора и не повлекли в геенну огненную. Сиди и читай газету. На!
   Олендский вытаскивал из кармана сутаны сложенную вчетверо "Киевскую мысль" и протягивал беглецу.
   - Спасибо, пан каноник! - говорил беглец.
   - Благодари не меня, а бога,- отвечал Олендский.- Я только жалкое орудие его рук. Он вывел тебя из дома неволи, как евреев из египетской земли.
   Трегубов, конечно, знал, что Олендский прячет нас у себя на уроках. Но перед Олендским даже Трегубов терялся. Добродушный ксендз при встречах с Трегубовым становился изысканно вежлив и ядовит. Достоинство иерея православной церкви не позволяло Трегубову вступать в пререкания с Олендским. Мы же пользовались этим сколько могли. В конце концов, мы так понаторели в католическом "законе божьем", что знали его лучше многих поляков.
   - Станишевский Тадеуш,- говорил ксендз-каноник,-скажи мне "Магнификат".
   Станишевский Тадеуш вставал, поправлял кушак, откашливался, громко глотал слюну, смотрел сначала за окно, потом на потолок и наконец признавался:
   - Забыл, пан каноник.
   - Забыл? Однако ты не забываешь приходить в костел каждый раз, когда там бывает панна Гжибовская. Садись! Кто знает "Магнификат"? Ну? Кто? О, святая дева над девами, королева апостолов! Что же это такое? Все молчат! Кто знает "Магнификат", пусть подымет руку.
   Поляки рук не подымали. Но случалось иногда так, что поднимал руку кто-нибудь из православных, какой-нибудь несчастный беглец от Трегубова.
   - Ну,-говорил в изнеможении Олендский,-скажи хоть ты "Магнификат"! И если после этого бог не покарает их,- ксендз показывал на поляков,- то только из-за своего великого милосердия.
   Тогда беглец вставал и говорил без запинки "Магнификат".
   - Подойди сюда! - говорил Олендский. Беглец подходил. Олендский доставал из кармана сутаны горсть конфет, похожих на кофейные зерна, и щедро высыпал их на ладонь беглецу. Потом Олендский нюхал табак, быстро успокаивался и начинал рассказывать любимую свою историю, как он служил в Варшаве панихиду над сердцем Шопена, запаянным в серебряную урну.
   После уроков Олендский шел из школы к себе в костельный дом. Он останавливал на улице детей и щелкал их пальцем по лбу. Его хорошо знали в Киеве - высокого ксендза со смеющимися глазами.
   Обучение "закону божьему" и соприкосновение с церковными делами было для нас постоянным мучением. Единственное, что мы любили,- это великопостные каникулы. Нас распускали на неделю, чтобы мы могли говеть - исповедоваться и причащаться. Мы выбирали для говенья окраинные церкви - священники этих церквей не очень следили за тем, чтобы говеющий гимназист посещал все великопостные службы.
   Почти всегда великопостные каникулы приходились на март, сырой и туманный месяц. Снег уже начинал темнеть. И все чаще можно было увидеть в разрывах туч синее небо недалекой весны.
   На голых тополях кричали галки. На Днепре сизыми пятнами проступала на льду талая вода, а на базарах уже продавали веточки вербы с пушистыми "зайчиками".
   Мы мечтали каким-нибудь способом насолить Трегубову. Но Трегубов был неуязвим.
   Отомстить ему за все мучения и страхи нам удалось только один раз. Но месть эта была безжалостной.
   Когда мы были уже в четвертом классе, мы узнали от старых гимназистов, что Трегубов боится крыс. Мы принесли на урок Трегубова рыжую крысу - пасюка - и выпустили из-под парты в то время, когда Трегубов рассказывал какую-то историю из Нового Завета.
   Гимназист Жданович взвизгнул и вскочил на парту.
   - Что такое? - грозно спросил Трегубов.
   - Крыса, батюшка! - ответил, трясясь, Жданович. Мы повскакали с мест. Испуганная крыса метнулась вод ноги Трегубову. Тогда отец Трегубов с необыкновенной легкостью вскочил на стул и подобрал до колен рясу. Из-под нее появились полосатые штаны и мягкие башмаки с ушками.
   Мы начали бросать в крысу книгами. Она завизжала и забегала около классной доски. Отец Трегубов поспешно переступил со стула на стол.
   - Двери отомкните! - ревел он со стола протодиаконским басом.- Двери! Выпустите ее в коридор!
   Мы делали вид, что боимся крысы, и не хотели открывать дверей. Тогда отец Трегубов закричал так, что звякнули стекла в рамах:
   - Платон Федорович! Сюда!
   И он с размаху бросил в крысу классным журналом.
   Испуганный надзиратель Платон Федорович распахнул дверь. Из-за его спины выглядывал сторож Казимир. Потом появился инспектор Бодянский. Нахмурившись и сдерживая улыбку, он начал командовать изгнанием крысы.
   Отец Трегубов не слезал со стола. Он только опустил рясу. Он стоял перед нами, как собственный памятник в два человеческих роста.
   Когда крыса была изгнана, Трегубов при помощи Бодянского слез со стола. Дежурный услужливо подал ему журнал, и отец Трегубов, приняв обычный величественный вид, удалился из класса.
   Задним числом Трегубов сообразил, что крыса появилась в классе неспроста. Он потребовал дознания. Оно не привело ни к чему. Гимназия ликовала, а инспектор Бодянский говорил:
   - Не радуйтесь слабости человеческой! Смотрите лучше за собой. А то я опять замечаю у некоторых господ гимназистов гербы с выломанным вензелем гимназия. Буду за это беспощадно сажать "без обеда".
   Мне придется нарушить правильный ход повествования и забежать вперед, чтобы рассказать, как мы наконец избавились от Трегубова.
   Это было в восьмом классе. Я жил тогда уже один, без семьи, и снимал комнату в Диком переулке, у пехотного поручика Ромуальда Козловского. Он жил вместе с молчаливой и доброй своей матерью, старушкой пани Козловской.
   Была осень 1910 года - промозглая, тусклая, с обледенелыми ветками, оловянным небом и шелестом не успевшей облететь, но уже подмерзшей листвы. В такие дни у меня часто бывали головные боли. Тогда я не ходил в гимназию, оставался у себя в каморке в Диком переулке, лежал, закутав голову, и старался не стонать, чтобы не беспокоить пани Козловскую.
   Я согревался, и боль постепенно утихала. Тогда я начинал читать, не вставая, желтые книжки "Универсальной библиотеки". Трещал огонь в печах. В маленькой квартире было тихо. Изредка за окном пролетал робкий снежок. После недавней боли голова была очень свежей, и все казалось мне хорошим - и цвет сизого неба, и дымок поленьев, и снег, прилипший к стеклу.
   Вот в такой день дани Козловская открыла дверь на звонок почтальона, взяла газету, охнула и засеменила ко мне в комнату.
   - Костик,- сказала она,- несчастье с графом Толстым!
   Я вскочил, выхватил у нее газету, пахнувшую керосином, и начал читать первые телеграммы об уходе Толстого.
   Пани Козловская с испугом смотрела на меня и повторяла:
   - Боже, спаси его! Боже, спаси его!
   Я тотчас оделся, натянул шинель и вышел на улицу. Мне казалось, что все в городе должно было сразу перемениться с той минуты, когда пришло ошеломляющее известие. Но все было по-старому. Ехали ломовики с дровами, дребезжал вагон старой киевской конки, гуляли с гувернантками дети.
   Я не выдержал и пошел в гимназию. На всех партах валялись газеты. Наш классный наставник латинист Субоч опоздал на урок. Этого с ним никогда не бывало. Он вошел, опустился на стул, снял пенсне и долго сидел, сгорбившись, глядя за окно подслеповатыми выпуклыми глазами. Он как будто чего-то ждал. Потом он сказал мне:
   - Сходите, голубчик, к редакции "Киевской мысли". Там вывешиваются последние телеграммы. Узнайте. Мы будем ждать.
   Эго было неслыханно в истории нашего класса. Но сейчас все отнеслись к этому, как к естественному явлению. Я встал и вышел. В коридоре меня поймал Платон Федорович.
   - Вы куда? - грозно спросил он и загородил мне дорогу.
   Я ответил. Платон Федорович наклонил голову и быстро отступил к стене, чтобы дать мне пройти.
   Когда я вернулся, то, прежде чем войти в класс, я заглянул в него через верхнее стекло двери. Субоч читал вслух. Все сидели неподвижно, будто оцепенев. Я тихо открыл дверь и услышал знакомые слова:
   - "Стало темнеть, ясная серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Артур. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать..."
   Два или три дня занятия в гимназии шли кое-как. Потом таким же промозглым утром я увидел экстренные выпуски газет с траурной каймой, растерянных людей на улицах, толпы студентов около университета. Они стояли молча. На рукавах шинелей у всех студентов были креповые черные повязки. Незнакомый студент приколол и мне на мою серую шинель черную повязку.
   Я пошел в гимназию. Казачьи разъезды медленно проезжали вдоль тротуаров. Во дворах стояли кучками городовые. По дороге я догнал своих товарищей по классу-у всех, как и у меня, были траурные повязки. В раздевалке мы откололи эти повязки от шинелей и надели на рукава курток. В гимназии было особенно тихо. Даже малыши не шумели.
   Как раз в этот день первым уроком в нашем классе был "закон божий". Трегубов вошел слишком быстро, не так, как всегда, перекрестился на икону и сел к столу.
   Дежурный Матусевич вышел и остановился рядом с Трегубовым. Трегубов тяжело смотрел на него и молчал.
   - Вчера, в шесть часов утра, на станции Астапово,- сказал Матусевич, стараясь не волноваться и говорить громко,- умер величайший писатель нашей страны, а может быть, и всего мира. Лев Николаевич Толстой.
   Громыхнули крышки парт. Весь класс встал. В глубочайшей тишине был слышен цокот копыт - по улице проезжали патрули.
   Трегубов наклонился над столом, сжал его края толстыми пальцами и сидел неподвижно.
   - Встаньте, отец протоиерей! - очень тихо сказал ему Матусевич.
   Трегубов медленно и грузно встал. Шея его налилась кровью. Он стоял, опустив глаза. Прошло несколько минут. Нам они показались часами. Потом все сели бесшумно и медленно. Трегубов взял журнал и пошел из класса. В дверях он остановился и сказал:
   - Вы заставили меня почтить память вероотступника, отлученного от церкви. Не будем говорить о том, что он был великим писателем. Я совершил преступление против своего сана и понесу ответ перед богом и высшими церковными властями. Но с этого дня я уже не преподаватель в вашем классе. Прощайте. И да вразумит вас господь.
   Мы молчали. Трегубов вышел.
   На следующий урок "закона божьего" к нам пришел вместо Трегубова молодой священник с лицом поэта Надсона, любитель философии и литературы. Мы сразу же полюбили его за деликатность и молодость, и дружба эта не прерывалась до окончания гимназии.
   Липовый цвет
   Никогда я еще не видел таких старых лип. Ночью их вершины терялись в небе. Если начинался ветер, то звезды перелетали среди веток, как светляки. Днем под липами было темно, а наверху, в свежей зелени, шумел, дрался, пересвистывался и перепархивал пестрый птичий народ.
   - Вот погодите,- говорил дядя Коля,- скоро все эти липы, зацветут, тогда...
   Он никогда не договаривал, что будет, когда зацветут липы. Но мы и сами знали, что тогда старый парк в Ревнах превратится в место таких чудес, какие бывают только в сказках.
   Уже второй год после конца занятий в гимназии мы всей семьей приезжали на лето в Брянские леса, в Ревны. Туда же приезжал на время отпуска и отец.
   Разорившийся хозяин поместья сдавал на лето две-три деревянные дачи в парке. Поместье было удалено от городов и железной дороги. Никто почти не приезжал туда на лето, кроме дяди Коли и нас.
   Чтобы представить себе прелесть этих мест, надо описать их с топографической точностью.
   Запущенный липовый парк с непролазной гущей орешника и крушины. Мшистые скамейки среди кустов сирени. Заглохшие аллеи. У них были названия: "Храм Дианы", "Аллея вздохов", "Соловьиный овраг".
   Солнечные поляны с одинокими соснами и полевыми цветами, и снова сень могучих и, как нам казалось, тысячелетних лип.
   Парк спускался к реке Ревне. За ней поднимались по взгорью дремучие леса. Туда вела единственная песчаная дорога. По этой дороге можно было дойти до ветхой часовни с иконой Тихона Задонского. За часовней дорога терялась в сухой траве.
   Ходить дальше часовни в одиночку никто не решался, даже самый смелый из обитателей поместья - студент Петербургского лесного института Володя Румянцев;
   Лесная чаща вплотную подступала к бревенчатой часовне. Из чащи тянуло прелью и папоротником. В сумерки оттуда прилетали совы.
   Как-то ночью мы слышали далекий крик, долетевший из леса. Это заблудился ярмарочный торговец - офеня. Он шел пешком из Свенского монастыря на ярмарку в Трубчевск. Лесной объездчик нашел его и привел в Ревны. Торговец, худой мужичок с синими глазами, плакал и крестился.
   Однажды мы, мальчишки, вместе с Володей Румянцевым отправились в лес и взяли с собой компас.
   Мы видели бездонные овраги, заросшие до краев ежевикой и хмелем. В глубине оврагов бормотала вода, но до нее нельзя было добраться. Мы открыли в лесах неизвестную речку с такой прозрачной водой, что она казалась стеклянной. С крутого берега были видны тучи мальков, шнырявших по дну этой речки.
   Наконец мы видели сгнивший крест около родника. На перекладине креста висела жестяная кружка. Вокруг кружки обвился вьюнок и крепко держал ее. Мы оторвали вьюнок и зачерпнули кружкой воды из родника. Вода отдавала ржавчиной.
   Курлыкали журавли, свистели иволги, парили ястребы. Облака с синими днищами проходили над нами. Мы поглядывали на них - оттуда, сверху, хорошо был виден весь этот загадочный лесной край. Дятлы деловито долбили сухие стволы, и то тут, то там падали нам на голову шишки.
   Володя Румянцев уверял, что в лесах есть заброшенный раскольничий скит. В скиту водились дикие пчелы, и можно было набрать меду.
   Но скит мы не нашли. Мы влезали на сосны, чтобы осмотреться и увидеть среди разлива зелени тесовую крышу с кривым восьмиконечным крестом. Вверху на соснах продувал теплый ветерок, руки прилипали к смолистым веткам. Прыгали черноглазые белки. Пахло скипидаром от молодых зеленых шишек. Но сколько мы ни смотрели с сосен, как с маяков, прикрыв глаза рукой от солнца, мы ничего не видели, кроме леса да плывущих облаков. От них кружилась голова.
   С высоких сосен облака казались гораздо ближе, чем с земли. Хотелось дотронуться до их белоснежных громад.
   Выше этих облаков пересекала небо светлая рябь. От нее расходились прозрачные перья. Володя Румянцев говорил, что это тоже облака, но такие высокие, что они уже состоят не из водяных паров, а из кристаллов льда. Перья неподвижно висели в холодной и недостижимой вышине.
   Кроме лесов, в Ревнах было еще одно таинственное место- река. Она струилась над нависшими ивами, разбивалась на два рукава, обтекала остров и во многих местах от берега до берега заросла кувшинкой и плавающими цветами водокраса.
   У острова реку перегораживали деревянные плотины.
   На острове стоял заброшенный стружечный завод. Горы опилок были навалены около пустых амбаров. В жаркие дни на заводе до одури пахло древесной трухой.
   Завод когда-то работал от мельничного колеса. Сейчас все это обрушилось, затянулось косматой паутиной - и колесо я деревянные зубчатые передачи. На них уже выросли желтые, как сера, грибы.
   За плотинами были водяные ямы - жилища огромных щук. Ямы назывались спадами. В спадах вода была черная и медленно вращалась.
   В этих ямах мы с дядей Колей засадили десятки крючков и блесен. Кроме щук, там жили большие, почти синие окуни. Мы удили их с мокрых бревен плотины. Бывало, окуни вырывали у нас из рук удочки и утаскивали под воду. Бамбуковое удилище, как золотая стрела, быстро скользило в глубину. Потом обычно оно всплывало ниже спада, и мы доставали его с лодки вместе с окунем.
   Что было еще в Ревнах? Старинный дом с колоннами, построенный, по преданию, Растрелли. На его фронтоне вили гнезда ласточки. Пустые залы, лестницы и переходы заливал радужный свет. Он проникал сквозь выпуклые стекла. Когда кто-нибудь проходил по залам, трещала мебель. Жидко звенели люстры.
   В доме никто не жил. Только по семейным праздникам, на именины Марии (Марий в семье было две - моя мама и тетя Маруся, жена дяди Коли), открывали зал с хорами для музыкантов, проветривали его и устраивали бал.
   Мы развешивали на балконе круглые фонарики, а поздним вечером пускали в парке ракеты. Они прорывались сквозь гущу деревьев и выбрасывали разноцветные огненные шары. Шары медленно слетали сверху и освещали красноватым пламенем старый дом. Когда ракеты гасли, в парк возвращалась летняя ночь с ее отдаленным криком лягушек, блеском звезд и запахом цветущих лип.
   На именины приезжали из Брянска товарищи дяди Коли - артиллерийские офицеры. Однажды приехал даже московский певец тенор Аскоченский. Он устроил концерт в старинном зале.
   "О, если б ты ко мне вернулась снова,- пел Аскоченский,- где были мы так счастливы с тобой! В густых ветвях услышала б ты шепот,- знай, это стон души больной".
   Мне казалось, что слова этого романса относятся к нашему парку. Он слышал много признаний, видел бледные лица влюбленных, слезы расставания.
   - "Когда твой сон тревожит звук печальный,- пел Аскоченский, опираясь на рояль, а тетя Маруся, быстро поправляя волосы, аккомпанировала ему,- иль в непогоду слышен бури вой,- знай, это я рыдаю безутешно..."
   После бала на даче у дяди Коли устраивался ужин. Свечи в круглых абажурах трещали от сгоравших ночных мотыльков.
   Нам, гимназистам, наравне со взрослыми наливали вина. Мы начинали храбриться.
   Однажды, выпив вина, мы решили, что каждый из нас поодиночке обежит ночью парк. Чтобы не было обмана, каждый должен был положить что-нибудь на скамейку в Соловьином овраге. Утром дядя Коля обещал проверить, честно ли мы выполним это условие.
   Первым бежал брат тети Маруси, студент Медико-хирургической академии Павел Теднов. Все его звали Павлей. Он был долговяз, курнос, носил курчавую бородку и смахивал на Чехова. Павля отличался доверчивостью и добротой. Поэтому с ним всегда разыгрывали разные штуки.
   Павля должен был оставить на скамейке в Соловьином овраге пустую бутылку от вина.
   После Павли была моя очередь. Я помчался в глубину аллей. Росистые ветки колотили меня по лицу. Мне чудилось, что кто-то догоняет меня скачками.
   Я остановился и прислушался. Кто-то крался в кустах. Я помчался дальше и выбежал на поляну. В глубине ее всходила луна. Впереди был Соловьиный овраг. Непроглядная темнота лежала там, и я с размаху бросился в нее, как в черную воду. Блеснула река. За рекой заунывно кричала выпь.
   Около скамейки я остановился. Пахло липовым цветом. Вся ночь до звезд была наполнена этим запахом. Было тихо, и не верилось, что недалеко отсюда, на ярде" освещенной веранде, шумят веселые гости.
   Мы заранее сговорились разыграть Павлю. Я схватил бутылку, оставленную Павлей на скамейке, и швырнул ее в реку. Бутылка перевернулась и блеснула под луной.
   Лунные круги разошлись к берегам.
   Я побежал дальше, над обрывом. Оттуда сильно тянуло сыростью и дягилем. Задыхаясь, я выбежал на большую липовую аллею. Впереди заблестели огни.
   - Костик! - услышал я встревоженный голос тетя Маруси.- Ты?
   - Да! - ответил я, подбегая.
   - Какие глупости приходят вам всем в голову! - сказала тетя Маруся. Она стояла в аллее и куталась в легкий шерстяной платок.- Мама очень волнуется. Кто это выдумал? Глеб, наверное?
   - Нет, не Глеб,- соврал я.- Это мы вместе. Тетя Маруся угадала. Ночной бег по парку придумал воспитанник дяди Коли, гимназист брянской гимназия Глеб Афанасьев, вихрастый мальчик, неистощимый на выдумки. В его серых глазах постоянно поблескивали лукавые огоньки. Не проходило дня, чтобы Глеб чего-нибудь не придумал. Поэтому, что бы ни случилось, во всем обвиняли Глеба.
   Наутро дядя Коля проверил вещи на скамейке. Там не оказалось бутылки, оставленной Павлей. Все начали издеваться над Павлей и говорить, что он струсил, не добежал до оврага, вернулся, а бутылку выбросил по дороге. Но Павля сразу догадался, в чем дело, и пригрозил:
   - Ну, погоди, Глеб, ты у меня поплачешь!
   Глеб промолчал, но меня не выдал.
   В тот же день Павля поймал Глеба в купальне, несколько раз окунул с головой, потом связал в тугой узел глебовские брюки и намочил их в воде. Глеб долго развязывал брюки зубами. В жеваных брюках Глеб выглядел жалко. Это было обидно, потому что на даче в Ревнах жили с матерью две сестры-гимназистки Карелины из Орла. Старшая сестра, Люба, все время читала, прячась в глухих углах парка. Щеки у нее горели. Светлые волосы всегда были растрепаны. Около скамеек, где она сидела, мы постоянно находили черные ленты, которые Люба теряла из своих кос.
   Младшая сестра Саша, капризная и насмешливая, нравилась Глебу. Сейчас ему немыслимо было появиться перед ней в измятых брюках. Я чувствовал себя виноватым перед Глебом и упросил маму разгладить глебовские брюки. В разглаженных брюках Глеб тотчас приобрел прежний легкомысленный вид.
   Не было ничего особенного в ночной беготне по парку, но я долго помнил об этом. Я вспоминал волны липового цвета, хлынувшие в лицо, крик выпи, всю эту ночь, роящуюся звездами и полную отзвуков веселья.
   Мне иногда казалось в то лето, что на земле почти не осталось места для человеческого горя.
   Но вскоре после именин я поколебался в этом. Около нашей дачи я увидел босого мальчика в рваном армячке. Мальчик принес продавать землянику. От него пахло ягодами и дымом. Он попросил за кувшин земляники гривенник, но мама дала ему двадцать копеек и кусок пирога.
   Мальчик стоял потупясь и чесал одной босой ногой другую. Он сунул пирог за пазуху и молчал. - Ты чей? - спросила его мама.
   - Аниськин,- ответил он неуверенно.
   - Чего же ты не ешь пирог?
   - Это мамке,- сказал он сипло, не подымая глаз.- Она недужная. Возила лес, брюхо надорвала. - А отец где?
   - Помер.
   Мальчик шмыгнул носом, отступил и бросился бежать. Он испуганно оглядывался и зажимал рукой пазуху, чтобы не потерять пирог.
   Я долго не мог забыть этого белоголового мальчика и втайне осуждал маму. Она откупилась от укоров совести пирогом и двугривенным. Я хорошо понимал это. Понимал, что горькая несправедливость требует иных поступков, чем жалкие подачки. Но как ее уничтожить, эту несправедливость,- а она все чаще и чаще встречалась мне в жизни,- я еще не знал.
   Мы часто слышали споры за чайным столом между отцом и дядей Колей. Они спорили о будущем русского народа. Дядя Коля доказывал, что счастье народа зависит от просвещения. Отец считал, что счастье принесет революция. В споры вмешался Павля. Он называл себя народником. Однажды его даже чуть не исключили из академии за речь на студенческой сходке. Володя Румянцев помалкивал, но потом говорил нам, мальчикам, что ни отец, ни дядя Коля, ни Павля совершенно ничего не понимают.
   - А вы понимаете? - спрашивали мы его.
   - Ни черта! - с удовольствием отвечал Володя.- И не желаю понимать. Люблю Россию - и баста!
   Володя Румянцев был братом любимого товарища дяди Коли по брянскому арсеналу, капитана Румянцева.
   Володя был глуховат. В рыжей его бороде торчало сено,-он ночевал на сеновале. Он презирал всякие жизненные удобства. Под голову вместо подушки Володя подкладывал свернутую студенческую тужурку. Ходил он, загребая ногами, говорил невнятно. Под тужуркой носил линялую синюю косоворотку и подпоясывал ее черным шелковым шнурком с кистями.
   Руки у Володи всегда были сожжены проявителями и фиксажами - Володя занимался фотографией. Человек он был предприимчивый. Он заключил соглашение с московской литографией Шерера и Набгольца - ездил летом по разным глухим городкам, снимал достопримечательности, а литография издавала открытки с видами городов по этим Володиным снимкам. Открытки эти продавались в книжных киосках на вокзалах.
   Нам нравилось это Володино занятие. Он часто исчезал из Ревен на несколько дней, а потом возвращался и рассказывал, что был то в Ефремове, то в Ельце, то в Липецке.
   - Вот это житуха, господа гимназисты! -говорил он, сидя в купальне и намыливая рыжую голову.- Третьего дня я переплывал Оку, вчера - Мокшу, а сегодня - Ревну.
   Он заразил нас любовью к провинциальной России. Он превосходно знал ее - знал ярмарки, монастыри, исторические усадьбы, обычаи. Он ездил в Тарханы, на родину Лермонтова, в усадьбу Фета около Курска, в Лебедянь на конскую ярмарку, на остров Валаам и на поле Куликовской битвы.