Павлов Сергей Иванович. По черному следу

   — О чем вы? — спросил он осторожно.
   — Об утопленнике, разумеется. О том самом — пятом. Который взял да и утонул. Как-то места ему не нашлось среди четырех… — Она старалась говорить спокойно, однако голос ее изменился от напряжения. — Ладно, не будем. Сотни тысяч раз уже слышали: нравственность — служанка потребности. Миллионы раз… Строптивая, своенравная, но служанка. И самое печальное, что это наполовину правда.
   «Черт!..» — подумал он, глядя на нее в упор.
   — Не смотрите на меня так, — сказала она. — Я сегодня, верно, не в своей тарелке, но я к своем уме.
   Она попыталась улыбнуться. И это было самым худшим из всего, чем успела она его огорошить. Теперь он видел, что ей действительно двадцать девять, я ни годом меньше.
   — Послушайте, вы, экспансивная меркурианка… — холодно произнес он.
   — Вид у вас сейчас, прямо скажем, неважный, но по какому, собственно, поводу вы взвинчены? Спрашиваю не из пустого любопытства, я странно и неприятно чувствую себя центром вашего неудовольствия.
   — Да, — подтвердила она. — К сожалению. Я очень виновата перед вами и перед собой, что позволила вам это почувствовать. Сегодня меня одолела какая-то сумасшедшая, горькая, острая жалость к себе, к вам, людям вашей профессии, и вот… все это вдруг… неожиданно выплеснулось. Понимаете?
   — Нет. Что вам за дело до нашей профессии?
   — Я говорю о людях. — Глаза ее сухо блеснули. — Только о людях.
   — Чуть раньше вы говорили о ненормальности нашей работы.
   — Это был подход к разговору о людях.
   — К разговору? Мне показалось, вы едва удерживались, чтобы не выкрикнуть мне все это в лицо.
   — Возможно… Да, скорее всего было именно так, как вам показалось. Вспышка женского эгоизма. Чувственная правота большого несчастья… Не знаю, зачем я собиралась это сделать, и… не совсем понимаю, почему не сделала этого. В последний момент решила вас пощадить?.. Или себя?..
   «Жизнерадостный город, — подумал он. — Благополучный такой, веселый».
   — Я не нуждаюсь в пощаде. Ни в первый момент, ни в последний.
   Его замечание, видимо, до нее не дошло.
   — Специфика вашей работы сама по себе для меня темный лес, — продолжала она. — Я не специалист и не знаю, до какой степени жизнеспособен ее механизм. Но не надо быть специалистом, чтобы видеть, до какой степени он мертвоспособен… Едва ли не всякий раз, продвигаясь вперед буквально на несколько метров или спасая кого-то, вы оставляете за собой своих мертвецов. Десятки. В общей сложности сотни… А может, и тысячи, Нортон?.. Каким количеством жизней оплачена каждая пядь каждой из тронутых вами лун и планет? Молчите?.. Трупами ваших товарищей усеян ваш путь. И трупами ваших курсантских иллюзий. И конца этому что-то не видно… Нет, я судить не берусь, насколько оправдан суперпроцент такого количества жертв. Вероятно, оправдан, если Земля, бдительно оберегающая принципы гуманизма, на это идет. Но Земля еще просто не знает, как сильно меняется ваша психика, ваш внутренний мир. Узнав, она ужаснулась бы… О, сначала вы чувствуете себя носителями мужской отваги, храбрецами. А кое-кто и героями. Это когда получаете первые визы на выход в Пространство. Ну а потом? Кем вы себя чувствуете потом? Вот вы, Нортон, чувствуете себя героем?
   Он промолчал. Вопрос был нелеп.
   — Ладно, отвечу за вас. Героизм… Вы про него позабыли, вы толком уже и не знаете, что это такое. Да, парадокс: ваша работа — сплошной героизм, а для вас, ее повседневных производителей, это понятие стерлось. Больше того, вы с подозрением относитесь к слову «герой» или даже к слову «отвага». Бывалых десантников мощно узнать не только по форме с кошачьей эмблемой на рукаве. В глазах недоверие, ходит с оглядкой, словно все время ждет удара из-за угла. Вам, профессионалам Зон Смерти, надо бы на рукав другую эмблему… Впрочем, не надо. Эта «эмблема» и так постоянно у вас в голове. В мыслях, в чувствах, в самой крови!.. Привычка заглядывать в свой внутренний мир — свойство нормальных людей — вас угнетает. Вы не любите вспоминать. Причина проста: память о вашей работе забивает все остальное. Что у вас может быть в памяти? Масса неимоверно рискованных операций? Да. И лица участников. Лица ваших друзей и товарищей. Тех, к которым вы привыкаете за годы совместной работы, кому отдаете частицу себя и… многие из которых гибнут прямо на ваших глазах. Гибнут, причем не однажды, а столько раз, сколько вы вспоминаете, плюс тот… самый первый, непоправимый. В сущности, вам больше не о чем вспоминать, и этим вы отличаетесь от работников Внеземелья любой другой специальности. Мертвые лица погибших не дают вам покоя. Но не вспоминать невозможно, к ржавчина воспоминаний, вызывая у вас ложное чувство вины, разъедает вам души. Не так ли, Нортон?
   Он смотрел на нее и молчал. Дела обстояли еще хуже, чем она себе представляла, но ему хотелось понять, зачем ей все это надо.
   — Вы живете… нет — существуете… да, совершенно автоматически существуете в атмосфере забытого вами же героизма, на который вам наплевать. В сумерках вашей мрачной отваги, которую вы разучились уже замечать. И еще — в оглушительной тишине пантеона давно похороненных мертвецов, которые тысячи раз умирают и не могут никак умереть в вашем сознании!.. Мало того, нет ни малейшей гарантии, что сами вы… не сегодня, так завтра…
   Спохватившись, она постучала суставами согнутых пальцев о стол.
   — Видите? Я суеверна. Ваш брат десантник заставит быть суеверной. Я не стыжусь. Нет смысла стесняться этого перед людьми, которые сами приносят несчастье… Подходит такой молодец и, улучив минуту, вдруг предлагает тебе стать подругой его на «вечные времена». Долго лечишь потом свои никудышные нервы. Ведь можно было и не отказывать. Никто его больше не видел. И никогда не увидит. «Вечных времен» у него было только десять часов… Кто скажет мне, сколько будет их у того, кто сегодня… Подарок мне в день рождения, мама моя!.. — Она потерла ладонями бледные щеки.
   Глаза ее были наполнены страхом, гневом и болью. Он понял, в чем дело, но в этот момент не испытывал к ней ни жалости, ни сочувствия, а просто боялся, что она разрыдается.
   — Не беспокойтесь, — сказала она. — Слез не будет. Слезный этап в моей жизни давно миновал. Еще в ту пору, как мне довелось подышать вместе с вами одной атмосферой и узнать, чего она стоит. В моей голове тоще есть пантеон тысячи раз умирающих мертвецов. Мой пантеон не настолько, правда, обширен, но что в этом толку, если в нем уместилось больше отчаяния… И сегодня, боюсь, подарили мне еще один… экспонат. — Она опять постучала.
   — Вы… ему…
   — Да. Решительно. Наотрез. Не могу… Видеть не могу спокойно форму десантника! Но куда от них денешься в этом городе?.. Отряд большой, их слишком много… Но почему обязательно я?!
   Второй раз за сегодняшний день он ощутил себя неуютно в форме десантника.
   — Причина понятна, — сказал он. — Ваша красивая внешность. Ведь мало кому известно, что у вас там… внутри. Я хочу сказать — в голове. А в голове у вас настоящий, простите, сумбур. — Она метнула в него мрачно-пристальный взгляд, но это его не задело. — К тому же вы чересчур суеверны. Все мы в какой-то степени суеверны, но вы чересчур. Ну что сегодня может случиться с тем парнем, которому вы так решительно, наотрез…
   — Все! — перебила она. — Все, что угодно!.. Когда человек, носящий вашу проклятую форму, вылетает ночью на Плоскогорье Огненных змей, с ним может случиться все, что угодно!.. — Она постучала о стол с такой злостью, словно эта была голова недоумка. — Это Меркурий, Нортон. Мер-ку-рий! — повторила ела по слогам, потирая ушибленные пальцы. — Многие несчастные женщины счастливого города будут сегодня думать… холодея от страха, думать сегодня о Плоскогорье…
   «Сегодня» и «ночью»?..» — подумал он с некоторым недоумением. Солнце над городом едва перевалило зенит, и до наступления темноты было никак не меньше сорока земных суток. Наконец догадался: она имела в виду ночную сторону планеты.
   Он промолчал. Это его уже не касалось. Что будут думать женщины города, его не заботило. Он пытался припомнить какую-нибудь обтекаемо-светскую форму прощания. Перед ним была женщина — в общем-то, малознакомое для него существо, природное своеобразие которого он представлял себе смутно, — и, пожалуй, единственное, что он знал о них наверняка, это то, что прощаться с ними надо особенно элегантно…
   — Ну, мне пора, — угрюмо сказала она, посмотрев на часы. Подалась немного вперед, как это делают, когда готовятся встать. Но встать она не успела: потолок зала вспыхнул голубым сиянием, прозвучали гудки — серия резких гудков…
   Пока он соображал, что бы могли означать эти сигналы, приглушенно завыла сирена: ау-у… ау-у… Мышцы его напряглись: в любом уголке Внеземелья вой сирены мог означать лишь одно — состояние общей тревоги. Однако он видел, что никого из присутствующих на сигнал тревоги не реагировал — во всяком случае, активно, — никто никуда не бежал, никто даже не вышел из-за стола. На лице своей собеседницы он не мог прочесть ничего, кроме холодной угрюмости, словно бы вой сирены просто отвлек ее от намерения встать, и только. Внезапно он ощутил уменьшение силы тяжести. Бросил взгляд на залитый солнечным светом ландшафт и понял, что ресторанная башня со скоростью лифта проваливается вниз…
   — Уважаемые посетителя! — донеслось из буфетного чрева. — Мы приносим свои извинения за вынужденность отрицательно-вертикальных перемещений. Мощность протонной атаки ожидается до девятнадцати баллов. Остальные параметры хромосферной вспышки мы сообщим дополнительно. Благодарим за внимание.
   Знакомо брызнули фиолетовым светом стены колодца. Легкий толчок. За стеклом кругового окна клубился пар, сквозь мутно-белесую пелену кое-где пробивались желтые пятна… Он почувствовал, что собеседница вновь собирается встать, перехватил ее взгляд и поразился бледности ее лица. И взгляд чем-то особенным так его удивил, что все остальное сразу неуловимо сместилось и отошло на задний план. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза. Это было нелепо. Как игра в «кто кого пересмотрит». Но он не мог избавиться от ощущения, что зрачки, устремленные на него, видят нечто совсем другое…
   — Мне пора, — повторила она. — Было время, когда мне, очень хотелось вот так… посмотреть вам в глаза, Лунный Дэв. Но постепенно это мое желание перешло в свою противоположность. И лишь случай… сегодня… — Она оборвала себя и медленно встала. — Ладно. Будьте здоровы…
   — Откуда вы… мое прозвище? — спросил он, преодолев замешательство.
   — Впрочем, не то. Я хотел… Да, я хотел бы узнать, за каким… простите, зачем…
   — Посмотреть вам в глаза?
   — Да. И почему именно мне? — Он машинально взял со стола кофейную ложку, согнул между пальцами.
   — Почему?.. — повторила она, возвращаясь, как ему показалось, откуда-то издалека. — Честно говоря, не знаю. Может быть, потому, что вы женаты… Да, скорее всего именно поэтому. Кизимов, Винезе, Йонге, Лорэ… эти были холостяками, и с ними все ясно. Никого у них не было. И ничего. Кроме нормальной работы.
   — Откуда вы Йонге, Кизимова… Черт!.. Послушайте, Людмила… э-э… как вас там? Быстрова! Откуда вы…
   — Бакулина. По мужу — Бакулина. И Быстрова, но это в девичьем прошлом. — Огибая угол стола, тихо добавила: — Да, Нортон, был у меня когда-то муж… Мстислав Бакулин. Вместе с вами там… на Обероне. — Медленно проходя мимо: — Впрочем, почему же с вами? Вы здесь, а он… там.
   — Приостановилась, но уже где-то за его спиной — он не смотрел на нее. — Я понимаю, ничего нельзя было сделать. Но вы здесь, а он там. — Короткая пауза. — А я… наполовину здесь, наполовину там.
   Она ушла. Он не видел, но чувствовал это, продолжая сидеть перед сверкающей грудой золотых побрякушек. Странная пустота… Он не испытывал никаких ощущений. Ни угрызений совести, ни ошеломления, ни злости. Ни раздражения, наконец. Ничего. Ровным счетом… Он испытывал ощущение пустоты. Эта женщина основательно выпотрошила его и ушла, унося с собой все, что ей удалось из него вынуть. И было немного зябко. Словно выскочил из холодильника в теплый отсек и не успел как следует согреться. Больше ничего особенного он не чувствовал. И в голове была пустота. Никаких особенных мыслей, никаких тревожных воспоминаний. Оберон мерцал в-сознании крохотной звездочкой. Ничем не примечательный, совершенно неотличимый от других звезд, скупо рассыпанных, как приманка для юных романтиков, в пустопорожних пространствах Вселенной. Как будто там, на этой крохотной звездочке, никогда ничего особенного не происходило. И как будто там, у звезд настоящих (когда их достигнут), тоже ничего особенного не произойдет…
   Да… тому, кто знает про оберонскую катастрофу лишь понаслышке, трудно даме представить себе, насколько все было просто. Внеземелье лязгнуло пастью — и шестерых как не бывало. До нелепости просто. Если бы это было сложнее, чем было, они успели бы что-нибудь предпринять. Сложными оказались только последствия. В этом весь характер Внеземелья — от абсолютной простоты события до чрезвычайной сложности последствий. И надо еще разобраться, кому в большей степени не повезло. Тем, кто остался на Обероне, или тому, кто здесь… «по собственному желанию»… Это правильно она говорила насчет героизма. Какой уж там героизм, если тебе хвост прищемило! Чем — неизвестно… но таи прищемило — искры из глаз! Теперь вот приходится хвост поджимать и по всему Внеземелью искать безопасные подворотни. И смотреть в оба, как бы тебе на твой искалеченный хвост не наступили. Зазевайся хоть на минуту — непременно наступят… А кто это тут экран укокошил? А почему это вы плохо спите? А зачем у вас такое хмурое лицо? А верно ли говорят, что вы человек с невероятным чутьем? А что за детские фокусы с досрочной отставкой? И вообще, почему это вы так старательно избегаете общества, прячетесь э тень?.. Как же, спрячешься тут! Подсядет кто-нибудь к столу, и выясняется, что ты с ним, подсевшим, едва ли не в родственных отношениях. Дьявольски оживленная здесь подворотня…
   Пар исчез. Теперь за окном была березовая роща. Кроны были желтые, осенние, а дальше что-то блестело, как огромные кучи мятой фольги. Он не сразу понял, что это посеребренные скалы. В целом пейзаж за окном производил странное впечатление из-за этого блеска, но деревья выглядели натурально. Между белыми стволами прошел человек в светло-коричневом. Нортон сжал зубы — фигурой прохожий напоминал Михайлова. Было такое однажды в Ванкувере: он заметил в парке очень похожего на Михайлова человека и долго смотрел ему вслед, будто хотел убедиться, что это наверняка не Михайлов; прохожий, чувствуя, видимо, взгляд, остановился и посмотрел на него, и это было как «привет» с Оберона… В тот же день, придумав для себя какой-то предлог, он из Ванкувера уехал.
   Нет, прохожий в светло-коричневом непохож на Михайлова. Это березы похожи. Точно такие, каких много вокруг полигонов Байкальской школы космодесантников — в долине реки Сарма и на местных горах. Впрочем, в тайге вообще много берез. Леонид мягко, протяжно произносил это свое родное слово — тайга… Осень третьего курса запомнилась просторами и чем-то хорошим, сильным, ярким, цветным. Потому, вероятно, что была последней курсантской осенью перед лунными стажировками. В сентябре школьный парк десантных машин обновили, и третьему курсу довелось отрабатывать пилотаж на машинах серии «Казаранг» и «Буран». Летали, естественно, над горной тайгой, а она, необъятная, удивительно быстро преображалась, с каждым днем все обильнее расцвечивалась желтыми и багровыми пятнами, и это здоровосбивало с привычных наземных ориентиров… На первых двух курсах он и Михайлов о дружбе между собой не помышляли. Напротив, более жестких соперников трудно было сыскать, за их соперничеством следила вся школа. Оба делали вид, что не замечают друг друга. На самом же деле… Да, не было, кажется, большего удовольствия (тайного, разумеется), чем подержать конкурента в хвосте. Поводом для соперничества служило все что угодно. В том числе пилотаж. Особенно трудно шла отработка маневров на низких высотах. Два десятка специальных метательных установок в разных местах с интервалами в четверть минуты швыряли в небо пятиметровые обручи, и надо было обладать реакцией акробата, чтобы пройти на машине хотя бы сквозь половину из них — «взять на шило». Десять пройденных колец считалось весьма неплохим результатом, двенадцать — мастерским достижением. Однажды на тренировке он «взял на шило» четырнадцать, и это была сенсация. Но торжество его длилось недолго: в тот же день Михайлов «взял» больше — пятнадцать… И вот экзамен по маневрированию. На стартовой площадке их «Бураны» оказались рядом. День был холодный и солнечный, видимость — лучше не надо. Он был приятно взволнован я совершенно уверен в себе. Чувствовал: победит. Михайлов, осматривая свою машину, вдруг оглянулся, спросил: «Ну, курсант, как настроение?» — «В норме, — ответил он и вопреки давно выработанному для себя правилу зачем-то добавил: — Сегодня я тебя побью, заранее предупреждаю». Михайлов смерил его долгим взглядом, потом улыбнулся и неожиданно протянул руку. Помедлив секунду, он принял руку Михайлова, еще не зная, что это уже насовсем… В тот день они оба «взяли» по шестнадцати колец. Чего им стоил рекорд, видели медики школы, которым пришлось впрыскивать в носы рекордсменам какую-то мерзость, чтобы унять кровотечение. Но никто не видел, как «герои бреющих полетов» тайком обменялись «подарками»: он молча отдал Михайлову березовый сучок, вынутый из турели правого реверс-мотора машины соперника, и так же молча Михайлов отдал ему обломок еловой ветки — вещественные доказательства условной смерти. Попади сучок, ветка в руки инструкторов, рекордсменам без всякого разговора снизили бы экзаменационный балл: верхушка дерева на Земле имела недвусмысленное отношение к верхушке скалы во Внеземелье. Но как бы там ни было, на этом их соперничество кончилось. Четвертый курс, Луна, стажировочные формирования, выпуск, десятки трудных и не очень операций в системах Юпитера и Сатурна — все это пройдено плечом к плечу. Вплоть до последней точки на Обероне… И если бы не крик-приказ Элдера: «Нортон, назад!!!» — увы, послушно сработал дисциплинарный рефлекс, — они остались бы плечом к плечу и за чертою жизни, и все было бы проще, никогда бы так мучительно не обжигало воспоминание. Истерзанная горем вдова Мстислава Бакулина совершенно права. Нет, это счастье, что Михайлов не был женат…
   Буфетная тумба о чем-то вежливо разглагольствовала. Передавали обещанные параметры солнечной вспышки. Все в порядке — сквозь магнитный купол над городом не просочилось ни капли протонного ливня. Заиграла музыка. В руках у него что-то было. Он раскрыл кулаки, увидел два сверкающих обломка золотой ложки, швырнул их на стол и направился к выходу.
   Кто-то ему подсказал, как проехать на Море. Небольшой экипаж (кресло на круглой мягкой платформе и ветровое стекло) резво промчал его по лабиринту светлых тоннелей с глянцево-черными желобами и вдруг застыл перед арочным входом. Он вошел в ярко освещенную просторную пещеру с белыми сталактитами (как большие сосульки из помутневшего льда). Сквозь дыры в стенах падал в пещерное озеро солнечный свет, падал со всех сторон, будто в эти дыры заглядывало несколько солнц сразу. Вода была настолько прозрачной, что озеро казалось пропастью, ненадежно прикрытой тонким стеклом: были видны голые скалы, круто и далеко уходящие в глубину. И это называлось Морем?.. Он огляделся. Заметил тропу с указателем «На пляжи северного побережья», понял, что это еще не море.
   Он не знал, зачем ему понадобилось Море именно сейчас, но быстро пошел по тропе через расселину, обросшую голубыми (от декоративной подсветки) бородами сталактитов, быстро и машинально, словно бы торопился исполнить какое-то дело, о котором странно и непонятно почему забыл. Тропа привела его в переполненный солнцем и блеском водной поверхности довольно широкий каньон, и это было… да-а-а… настоящее Море!.. Слово «Море» здесь произносили так, как произносят слова с большой буквы, и в принципе он был готов увидеть нечто не совсем обыкновенное, но такого ненормально чрезмерного, невероятного обилия воды просто не мог ожидать… Минуту стоял неподвижно. Водил глазами, пытаясь хоть как-то представить себе, когда и каким образом успели здесь вообще столько наворотить. И сам Аркад, и это неправдоподобное Море… Он стоял ближе к левому берегу, который стеной вертикальных и очень высоких утесов подпирал плосковатое небо неестественно ровного лазурного цвета, и отсюда отлично был виден противоположный берег с полосами пляжей, обрамленных кривыми, но живописными соснами. Скалы там были тоже высокие, однако от пляжных полос и линии сосен их отделяла цепочка уступов, накрытых шапками зелени. Гигантский водоем тянулся километра на три, и далеко впереди, где этот каньон, очевидно, пересекался с другим ущельем подобного типа, угадывалось продолжение водной поверхности. Он не мог поверить глазам и сначала подумал, что пространство в три километра всего лишь искусно сработанный иллюзион. По когда он услышал над головой крик чайки и еще заметил вдали, в воротах каньона, белую стаю, понял, что все это, кроме уменьшенной копии солнца и равномерно лазурного неба, сущая правда… На мелководных участках были видны лохматые пятна водорослей; пахло сосновой смолой, разогретым песком и приторно-йодистой гнилью, характерной для запаха побережий южных морей. Из ворот каньона вылетел глиссер и, оставляя за собой дугу стеклянно-глянцевого следа, повернул зачем-то к утесам левого берега. Он перевел взгляд с глиссера на правый берег и увидел, что один из дальних пляжей заполнен полуголыми людьми. Люди прыгали, суетились, махали руками, как дети. Вероятно, это в самом деле были дети. На остальных пляжах людей было мало. Водная гладь вдруг подернулась рябью, заиграла бликами. Он ощутил воздушные толчки, словно порывы легкого ветра, повернулся и пошел обратной дорогой. Чайки и глиссер его доконали. Рабочего настроения не было, он испытывал к Меркурию неприязнь. Все здесь выглядело насмешкой над героическим аскетизмом Дальнего Внеземелья… Есть ложь, нехорошо похожая на правду. Аркад был правдой, нехорошо похожей на ложь.
   Он брел по городу, ничего по замечая вокруг, пока не наткнулся на пузырь кабинки видеотектора. Потребовал связь с начальником штаба отряда Ричардом Бэчелором. Попросили обождать пять минут. Прошло десять, прежде чем на экране возникла боксерская физиономия Бэчелора.
   — Ну как ты? — спросил Дик, сощурив глаза.
   — Никак. Я сыт по горло вашим Аркадом.
   — Вашим!.. Хитер, старый бродяга. Ладно, привыкнешь. Первые дни мне тоже было не по себе. — Глаза Дика добродушно щурились, и это был скверный признак.
   — Ты мне лучше скажи, решен ли вопрос о моем назначении. Если да, то в какую группу отряда, конкретно.
   — А в какую тебе самому бы хотелось?
   — Дик, не крути. Я всегда уважал в тебе дипломата, но…
   — Ты назначен в экспертную группу штаба.
   — За какие грехи?
   — В опергруппы отряда я тебя все равно не пущу, — твердо сказал Бэчелор, — пока не освоишься в местных условиях.
   — Кто начальник экспертной группы?
   — Евгений Гаранин. Завтра с утра найдешь его в представишься по уставу.
   — Я сделаю это сегодня.
   — Можно сегодня. Допустим. Но какая в этом необходимость?
   — Мне нужно да Плоскогорье Огненных змей.
   — Да? А что ты знаешь о Плоскогорье?
   — Ничего. Но я не хочу быть штабной крысой.
   — По-твоему, я штабная крыса?
   — Ты штабной ягуар.
   — Плоскогорьем сейчас занимается группа «Мангуст».
   — Вот и… Хотя бы взглянуть, чем она занимается.
   — Взглянуть… — медленно повторил Бэчелор. — Операция группы «Мангуст» носит характер экспериментальной разведки. Разведка не наша. Да и группа, в сущности, не наша, техники там командуют. Я вынужден был отправить в чужую группу десяток наших ребят, и сердце теперь у меня не на месте… Ладно, Дэв, прогулку на Плоскогорье тебе я устрою. Будешь там в качестве наблюдателя от экспертной группы штаба отряда. Но с одним условием…
   — Дик, ты собираешься меня пугать?
   — Видишь ли, Дэвид… мне самому не нравится эта ночная возня с Плоскогорьем… Район тяжелый, пакостный. Пугать тебя я, конечно, не собираюсь, но и ты не суйся там куда не надо, пока не поймешь, что к чему.
   — Ясно. Уточнить задание я должен у Гаранина?
   — Ну что задание… Ходи, наблюдай, а главное — вживайся в обстановку. К серьезной работе группа «Мангуст», похоже, не очень-то подготовлена.
   — Кто планировал операцию?
   — Да не в этом дело. Группа не располагает нужным оборудованием, а на одном энтузиазме… сам понимаешь. Операцию откладывали до прихода «России» — надеялись, что Земля подошлет заказанную технику, но… — Бэчелор многозначительно развел руками. — Теперь откладывать не хотят. Рудники под угрозой, и надо действительно что-то предпринимать. Подручными средствами… За людей страшновато. Я с техников шкуру спущу, если они там угробят хоть одного нашего парня… Честно говоря, я даже рад, что тебе загорелось на Плоскогорье Им на пользу будет почувствовать глаз представителя штаба. — Дик посмотрел на часы.
   — Торопишься?
   — Да. И тебе не следует прохлаждаться. Катер на Плоскогорье отойдет через час с небольшим, сектор МК-22, спецперрон, патерна девятая. Пропуск я перешлю прямо вахтеру. Вопросы?