Страница:
– Назвались футуристом – будьте готовы! – усмехается Давид.
В зал несмело вошла тоненькая Женечка Ланг.
– Явилась ваша принцесса белых роз, – заметил Каменский.
Владимир взбил свой бант попышнее и объявил публике:
– Эй вы, любители мертвечины! Только одна среди вас живая! Глядите! Молитесь!
Владимир указал на Женечку. И без того эпатированные зрители возмущенно зашумели. Женечка была абсолютно растеряна. А Владимир продолжил вещать:
Прервав декламацию, Владимир побежал за ней.
Он догнал девушку на улице и бухнулся перед ней на колени:
– Простите! Умоляю!
Женечка затравленно озиралась на прохожих, слезно умоляла:
– Встаньте! Сию же секунду!
– Не встану, пока не простите!
– Да я прощаю, прощаю! Только, ради бога, поднимитесь!
– А еще пообещайте не прогонять меня!
– Что вы себе позволяете…
– Да неужто не видите: любовь настоящая родилась! А мы с вами – ее повитухи!
Женечка сдалась – невольно улыбнулась.
Владимир облегченно вскочил:
– Уф, я уж думал: до второго пришествия стоять придется!
– Можно подумать, стояли бы – до второго, – уже закокетничала Женечка.
Владимир сообщил ей на ухо, как большой секрет:
– Меня бы спасло то, что я не верю во второе пришествие. Как, впрочем, и в первое.
– А во что же вы верите?
– В победу футуризма!
Женечка опешила.
А Владимир вдруг метнулся к выставленному в окне цветочному ящику, в одно мгновение обобрал с него белые маргаритки и вручил обескураженной барышне трогательный букетик.
– Хулиган! – окончательно растаяла Женечка.
В мастерской училища студенты писали обнаженную модель.
Натурщица – чувственная дама явно не строгих правил – терпеливо застыла в нужной позе и ракурсе. Но застыла лишь телом, а глазками шаловливо постреливала в студентов.
Но им – привычным уже ко всяким натурам – было не до нее. Они старательно копировали даму на свои холсты, добиваясь максимального сходства с живой природой.
Особенно реалистична работа аккуратного молодого человека Льва Шехтеля, у которого от напряженного старания даже выступили капельки пота на носу.
А вот работа его соседа Владимира резко контрастировала футуристическим размахом, буйством цвета и страстностью исполнения.
Профессор Милорадович, подойдя к Владимиру, страдальчески вопросил:
– Маяковский, вы что – нарочно издеваетесь? Позорите наше училище?
Владимир в карман за ответом не полез:
– Когда-нибудь ваше училище будет гордиться, что я был его студентом!
Соученики прыснули смехом, а профессор гневно воздел руки:
– Нет, это решительно невозможно! Я, наконец, доведу до сведения академического руководства!
И, возмущенный, мелкими шажками покинул мастерскую.
Студенты радостно загалдели.
Чувственная натурщица томно попросила Владимира:
– Красавчик, подай что-нибудь накинуть: я халатик позабыла.
Обычно бойкий, Владимир вдруг смутился, как мальчишка, и скрыл смущение грубостью:
– Я вам не гардеробщик в бане!
И торопливо вышел из мастерской, доставая подрагивающими пальцами папиросы.
Лев Шехтель вышел за Владимиром в коридор, сказал уважительно-опасливо:
– Ну, ты Милорадовича уел! Теперь неприятностей не оберешься…
Владимир глубоко затянулся и презрительно пыхнул дымом.
– А сколько можно под стариковскую дудку плясать? Ушло их время: либо сами уступят дорогу, либо мы их столкнем!
Юный Шехтель, восхищенный отвагой Владимира, робко предложил:
– Слушай… А приходи завтра к нам обедать!
– Ты что, Лёва? – Владимир усмехнулся – У вас, Шехтелей, – «обчество»!
– Разве какое-то общество может тебя испугать?
– Общество меня – нет. А вот я – общество…
Владимир не договорил, но и без слов было ясно, что обществу от него может непоздоровиться.
Женечка с папкой для рисунков торопливо шла, почти бежала по улице.
За углом стоял Владимир. Радостно схватил девушку за руки:
– Я уж боялся, не придешь!
– Извини, на рисунке задержалась. Два раза Аполлона переделывала…
– Да кому нужны эти Аполлоны?!
– Ну что ты такое говоришь? Античностью весь мир восхищается.
– Я тебе сейчас покажу, чем восхищаться стоит…
– А чем? Чем? – Женечка была нетерпелива.
– Увидишь! – Владимир повел девушку за собой.
Владимир и Женечка стояли на звонарной площадке колокольни Ивана Великого.
При виде Москвы с высоты птичьего полета дух захватывало от масштаба и красоты.
Владимир, распахнув руки над городом, принялся декламировать:
– Ну? Получше, чем Аполлон?
Женечка восторженно уставилась на Владимира.
– Какой ты… необыкновенный…
Владимир мощно притянул девушку к себе.
Женечка застеснялась, с трудом освободилась, прошептала:
– Не надо…
– Почему? – искренне не понял Владимир.
– Я на три года старше тебя… И я… Я уже помолвлена…
– Ну и что? – все так же искренне не понимал Владимир. – Я же люблю тебя!
Он вновь облапил и поцеловал Женечку.
И она уже не нашла сил для сопротивления.
Во главе изысканно накрытого стола в своем особняке восседал Франц Альберт Шехтель, еще не сменивший немецкое имя на Федора Осиповича, что он сделает лишь в 1914 году, в начале Первой мировой, приняв православие. Породистое лицо, борода и острые усы а ля император Николай Второй, знаменитый живописец, график, сценограф, но прежде всего – архитектор, творец известных московских домов Рябушинского, Морозовой, Дорожинского, и Ярославского вокзала в Москве, и здания в Камергерском переулке Московского Художественного театра…
Руководитель МХТ – Константин Станиславский был одним из гостей за этим столом. Вместе с поэтом Валерием Брюсовым и его женой Иоанной. А семью Шехтелей представляли супруга Наталья Тимофеевна и их шестнадцатилетняя дочь Верочка.
Хозяева и гости расспрашивали Станиславского, когда он собирается выпускать мольеровского «Мнимого больного». Константин Сергеевич отвечал, что уже идут последние прогоны. И обещал непременно пригласить всех на премьеру. Гости благодарили Станиславского за будущее приглашение. А хозяйку дома благодарили за неописуемой вкусности осетрину. Наталья Тимофеевна розовела от удовольствия и объясняла, что тут все дело в соусе, их повар обучался в Париже…
И вдруг в эту благостную атмосферу спокойствия и уюта, как камень в тихую заводь, бухнулся Владимир в канареечно-желтой блузе и широких черных шароварах.
Обедающие застыли. В тишине звякнула упавшая вилка.
А вошедший вместе с Владимиром Лева Шехтель сообщил:
– Позвольте вам представить моего соученика по училищу Владимира Маяковского!
Владимир обводит собравшихся нагловатым от собственной неуверенности взглядом.
А Лев знакомит его с хозяевами и гостями:
– Мой отец Франц Осипович, мама Наталья Тимофеевна, сестра Вера, Константин Сергеевич Станиславский, Валерий Яковлевич Брюсов и его супруга Иоанна Матвеевна.
– А, Брюсов! – прищурился Владимир. – «Мы путники ночи беззвездной, искатели смутного рая…»
Брюсов не скрыл приятного удивления.
– Да вы, как я погляжу, знаток моей поэзии.
– А как же? – нагличает Владимир. – Противников следует знать!
Иоанна Матвеевна принялась нервно обмахиваться платком.
А Шехтель удивился:
– Это почему же Валерий Яковлевич вам – противник?
Владимир объяснил – не агрессивно, а скорее снисходительно:
– Мы – люди будущего, а поэт Брюсов, уж извините, человек – прошлого. Вот, вслушайтесь… «В моей стране – покой осенний, дни отлетевших журавлей, и, словно строгий счет мгновений, проходят облака над ней…»
– Прелестно! – улыбнулась мужу Иоанна Матвеевна.
Поэт благодарно поцеловал ей руку.
А Владимир иронически процедил:
– Не-ет, этот ваш покой – просто тоска смертная! Журавли и те не выдержали – отлетели!
Верочка прыснула смехом в ладошку.
Иоанна Матвеевна возмущенно хватает ртом воздух.
Шехтель холодно поинтересовался:
– Вы полагаете, что могли бы написать лучше?
Владимир задумался – будто и впрямь прикидывал, может ли создать что-то более совершенное. А потом громыхнул:
– Вера! – одернул ее отец.
– Но ведь как хорошо-то! – сияет Верочка.
А хозяйка Наталья Тимофеевна поспешила всех примирить:
– Господа, господа, после доспорите, после! Молодые люди наверняка проголодались… Прошу вас за стол!
Владимир и Лев без дополнительных приглашений усаживаются.
Владимир тянется через стол, накладывая себе куски с общего блюда.
Иоанна Матвеевна недовольно поджимает губы.
Брюсов, отпив из хрустального бокала, говорит назидательно:
– Вы, молодые бунтари, не понимаете, что все ваши, с позволения сказать, находки – ничто без классического фундамента.
Жующий Владимир не отвечает. За него ответил Станиславский:
– Ничего они не хотят понимать. Вот и ко мне в театр норовят просочиться со своим новаторством!
– А у нас в архитектуре? – подхватывает Шехтель. – Дорического от ионического ордера отличить не в силах, но уже туда же – творят, низвергают…
Владимир наконец прожевал и заявил:
– Вы нас просто боитесь, потому что знаете: за нами – будущее, а ваше время – ушло!
– Ох, как я боюсь этих футуристических скандалов! – заволновалась Иоанна Матвеевна.
Шехтель решительно ее заверил:
– В моем доме вы можете чувствовать себя в полной безопасности от футуризма! Извольте извиниться, молодой человек!
– Извиняться? За правду? И не подумаю!
Владимир отшвырнул вилку, на которую уже подцепил грибочек, и резко покинул стол.
Лев догнал Владимира на улице.
– Ну, прости, Володя, прости, прошу тебя!
– Это ты меня прости – не сдержался. Тебе теперь дома влетит…
– Ерунда! А им полезна встряска, а то думают, что – хозяева искусства! Ты – молодец!
– Молодец-то молодец, да остались мы без обеда, – бурчит Владимир. – Ну, ничего, у меня полтинник есть – покормимся в обжорном ряду от пуза.
Они дружно пошли по улице. Но за их спинами раздался крик:
– Подождите меня!
Их догнала Верочка.
– Я с вами!
Владимир снисходительно улыбнулся:
– Да с нами барышням не по пути – мы в обжорный ряд идем.
– А я с вами – хоть куда!
Верочка уставилась на Владимира сияющими глазами отчаянно влюбленной.
В тесной, но уютной квартирке Бурлюка собрались единомышленники: сам Давид, Владимир и Крученых.
Бурлюк занес карандаш над чистым листом.
– Так и начнем наш манифест! Читающим наше Новое. Первое. Неожиданное. Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
– Прошлое тесно! – подхватил Крученых. – Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности!
Бурлюк еле успевал записывать. А Владимир напористо добавил:
– Кто, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Пухленькая Маруся – милая, очень вся такая домашняя жена Давида – пытается организовать чай, сдвигая ворох бумаг со стола. Но Бурлюк бумаги возвращает и продолжает писать, диктуя самому себе:
– Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и прочим – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!
В дверь позвонили. Маруся поспешила в прихожую и вернулась с Хлебниковым – как обычно нелепо одетым, промокшим от дождя.
– Проходите, скорее чаю горячего – продрогли весь! – заволновалась Маруся.
– Да что – чаю? – возразил Бурлюк. – Накорми его, Муся, и дай переодеться в сухое.
– Конечно, Додичка, конечно! Виктор, снимайте всё, снимайте…
Маруся хлопочет вокруг Хлебникова, помогая ему освободиться от мокрой одежды.
А Владимир упрекает гостя:
– Опаздываешь! Мы уж начали без тебя, Велимир…
Хлебников вдруг задумался. И изрек:
– Я думаю, меня нынче будут звать Велиполк.
– Ну, пусть так! Но послушай, нам надо записать новые права поэтов.
Хлебников заявил, не раздумывая:
– Я требую право на слова-новшества!
– А я – право на ненависть к существовавшему до нас языку! – добавил Крученых.
– Есть, – записал Бурлюк. – А ты, Маяковский, чего требуешь у общества?
Владимир на миг задумался и выдал как по писаному:
– С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы!
Бурлюк одобрительно крякнул.
Маруся поставила перед Хлебниковым тарелку дымящегося борща.
Поэт благодарно бормочет ей:
Но снова звонят в дверь, и Маруся опять спешит открывать.
– Додик, еще запиши, – просит Владимир. – Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»!
– Славно, черт побери! – одобряет Давид.
А Маруся приводит смущенную Женечку:
– Володя, к вам барышня.
– Здравствуйте, – тихо говорит Женечка.
Мужчины галантно приветствуют ее. Только Владимир явно растерян.
– Уже три часа, что ли?.. А мы еще манифест не закончили… Друзья, надо название придумать!
Владимир хватает написанный манифест, пробегает его глазами, задумывается.
Женечка напоминает ему о своем присутствии:
– Володя, мы же договорились…
– Да-да, в три часа, я помнил! – И к друзьям: – Предлагаю так: «Пощечина общественному вкусу!»
– Хлестко! – обрадовался Бурлюк.
– Без экивоков – в лоб, – согласился Крученых.
– А что, это по делу, – отвлекся от борща Хлебников.
Добрая Маруся попыталась облегчить неловкое положение Женечки, обняла ее за плечи:
– У мужчин первым делом – дела, а мы – уже потом. Давайте пока с вами чайку попьем…
– Спасибо, – лопочет Женечка. – Но, Володя, мне непременно надо с тобой поговорить!
Бурлюк укоризненно смотрит на Маяковского. Тот раздраженно вздыхает:
– Ну, хорошо-хорошо, пойдем… Друзья, я скоро вернусь!
Владимир и Женечка идут по улице. Он нетерпелив:
– Ну? Что? Какой пожар, в чем срочность?
– Володя, я не стала бы отвлекать тебя по пустякам…
– Да в чем дело, скажи, наконец!
– Моя помолвка… Расторгать ли мне ее?
Владимир остановился и озадаченно глянул на Женечку:
– Помолвка?.. Ах, ты помолвлена… Но ведь это тебе решать.
Женечка с трудом сдержала слезы:
– Хочешь сказать, тебя это не касается?
– Да нет… Извини, я все о манифесте нашем думаю… Революция в поэзии! А в помолвках я не очень понимаю…
– Зато я теперь все поняла!
Уже не сдерживаемые слезы покатились по щекам девушки.
– Женечка, ну что ты… Давай вечером встретимся…
– Нет, мы вечером не встретимся! И не встретимся никогда!
Женечка убежала по улице.
Владимир посмотрел вслед. Вздохнул, взъерошил волосы и повернул в другую сторону, задумчиво бормоча:
– Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»… Среди свиста и негодования…
За столом в кабинете директора училища собрались ведущие академики.
Перед ними, как подсудимые, но гордо и независимо стояли Бурлюк и Маяковский.
Директор училища повертел в руках тонкую книжечку, на обложке которой заглавие «Пощечина общественному вкусу», которое директор повторяет:
– «Пощечина общественному вкусу»… Каково-с? Я все никак не возьму в толк: вы, Маяковский, несомненно, одаренный студент, а вы, Бурлюк, уже зарекомендовавший себя живописец, неужели вы все это – всерьез: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности»?
– Мы отдаем себе отчет в серьезности наших заявлений, – твердо ответил Бурлюк.
– В таком случае дальнейшие рассуждения излишни, – вздохнул директор. – Зачитайте приказ!
Секретарь встал и прочел документ:
– «За пропаганду общественно вредных, провокационных идей, за отказ от принципов академического искусства, за поведение, несопоставимое с почетным званием студента Училища живописи, ваяния и зодчества, исключить из числа учащихся дворянина Маяковского Владимира Владимировича и разночинца Бурлюка Давида Давидовича…»
Старичок Милорадович лицемерно вздохнул:
– Жаль, господа, вы своими руками ломаете свое будущее.
Владимир гордо вскинул голову:
– Нет, мы своими руками строим будущее! И свое, и ваше – нравится вам это или нет!
У выхода из училища Владимира и Давида поджидали брат и сестра Шехтели – Лев с Верочкой.
– Выгнали, – опередил их вопросы Бурлюк.
Верочка испуганно ахнула. А Маяковский беспечно улыбнулся:
– Да ерунда! И так сколько времени зря потратили… Я лучше сборник стихов выпущу. Лёвка сделает иллюстрации. А еще надо найти, где макет книги соорудить…
Верочка, не сводя влюбленного взгляда с Владимира, радостно сообщила:
– У нас дома мастерская, там и типографский станок есть!
– Да меня на порог вашего дома не пустят, – усмехнулся Владимир. – Мало что футурист, бывший политический, так теперь еще из училища исключенный…
– А ты стань пай-мальчиком, – порекомендовал Давид. – Повинись, к заутрене попросись сходить с семьей – от тебя не убудет!
Верочка хлопает в ладоши:
– Правда, Володя, вы папе и маме обязательно понравитесь!
Владимир смотрит на Льва. Тот пожимает плечами.
Владимир прищуривается на Давида:
– Говоришь, к заутрене? Только с тобой!
– Нет уж, без меня. Это ты у нас – дворянин православный.
Ранним утром из особняка вышли Шехтель, его жена, Лев и Верочка, одетые скромно и строго для похода в храм.
А перед домом стоит такой же строгий и скромный Владимир – в перешитом отцовском сюртуке и белоснежной сорочке.
Он почтительно приветствует чету Шехтелей:
– Здравствуйте, Франц Осипович! Здравствуйте, Наталья Тимофеевна!
Верочка смотрит на Владимира во все глаза.
Лев иронично улыбается за спиной отца.
– Чем обязаны вашему вниманию в столь ранний час? – удивился Шехтель.
– Я собрался к заутрене. В ваш храм.
– В наш? – тоже удивилась Наталья Тимофеевна. – А вы живете рядом?
– Нет, но говорят, что ваш настоятель известен строгими благонравными взглядами, – смиренно отвечает Маяковский. – Я хотел бы послушать его проповедь.
– Отец Иннокентий, и верно, прекрасный проповедник, – согласился Шехтель.
– А почему вам нужда в строгом пастыре? – спросила Наталья Тимофеевна.
– Мама, может быть, все это обсудить по дороге? – предложил Лев.
– Так вы не будете против моего сопровождения? – учтиво поинтересовался Владимир.
– Нет, отчего же, – пожал плечами Шехтель.
Владимир, нарочито не глядя на Верочку, пошел рядом с ее мамой.
– Вы спрашиваете, зачем строгость? Знаете, иногда так трудно разобраться… Что такое хорошо и что такое плохо?
Чуть приотставшие Верочка и Лев перешептываются.
– Спорим, мама пригласит его после службы завтракать к нам? – говорит Верочка.
Лев смотрит на Маяковского, который что-то рассказывает, театрально поводя рукой, на маму, которая вся обратилась в слух, на папу, который тоже не скрывает своего интереса.
– Что – завтрак? – хмыкнул Лев. – Боюсь, родители усыновят Владимира! По-моему, они уже влюбились в него.
– А разве можно в него не влюбиться? – пылко вопрошает Верочка.
На даче Шехтелей в Крылатском, стоящей на берегу озера, отдыхает золотая молодежь – сын хозяина Лев, Борис Пастернак и другие студенты училища.
А Верочка в стороне от всех, приложив ладонь козырьком ко лбу, нетерпеливо смотрит в даль. И наконец радостно вскрикивает:
– Кто там едет?.. Ой, это же Володя!
И верно, с горки съезжает на велосипеде Владимир. Одной рукой он рулит, а другой размахивает маленькой книжечкой в мягком переплете. И, как всегда громогласно, ликует:
– Моя книга! Моя первая книга! Самая первая!
Он соскакивает с велосипеда, дает книжку друзьям, те передают ее из рук в руки.
– «Я»! – читает на обложке кудрявая девушка. – Надо же, какое название – мимо не пройдешь!
– А если пройдешь мимо, Маяковский за шиворот схватит, – усмехается Пастернак.
– Да, Боря, ты за душу берешь, а я покрепче – за шиворот! – парирует Владимир.
– А это что за клякса? – спрашивает долговязый студент.
– Это не клякса, это – Володин бант нарисован, – объясняет Лёва.
– А вот – «Несколько слов о моей жене»! – смеется кудрявая. – Страшно интересно, о ком это?
Верочка очень смущается.
А Владимир без комментариев отбирает у друзей книжку, бережно прячет ее в карман, кричит:
– Айда на лодках кататься!
И первым сбегает по склону к пристани.
Верочка бежит за ним:
– Я с тобой! Давай на остров поплывем! Почитаешь мне стихи!
Владимир с Верочкой плывут в лодке по озеру. Он мощно гребет, попадая в ритм своих стихов.
– Не знаю, слово само попросилось! – отмахнулся Владимир.
А они лежали навзничь в траве на острове. И он опять, теперь уже негромко, читал стихи:
Она приникла губами к губам Владимира. Тот отстранился.
– Не надо, милая Вероника… Ты ведь Вероника – непорочная…
– Не говори ничего! – жарко шепчет она. – Поцелуй меня…
– Верочка еще слишком мала… Верочке надо подрасти, – севшим голосом убеждает Владимир.
Но девушка обвила его руками, целует лоб, щеки, губы, лихорадочно повторяя:
– Люблю… люблю… люблю тебя… люблю!
И Владимир не выдерживает, обнимает Верочку, перекатывается с ней по траве, накрывает своим телом. Верочка блаженно стонет…
Через пыльную привокзальную площадь провинциального городка, на которой стоят телеги с мешками да скучает на облучке одинокий извозчик, бредут с чемоданами Маяковский, Бурлюк, Крученых и Хлебников.
– Первые гастроли – как первая любовь! – шумит Владимир. – Вот бы знать: какой она будет?
– Взаимной! – твердо пообещал Бурлюк.
– Нас забросают кудрявыми хризантемами, – размечтался Хлебников.
– Или гнилыми помидорами, – вздохнул Крученых.
Бурлюк подошел к скучающему извозчику:
– Сколько до гостиницы?
– Рупь.
– Совесть есть у тебя?
– Совесть есть – рубля нету, – резонно отвечал извозчик. – А вы – из Белокаменной, так что у вас, поди, найдется.
– Не заработали еще! – отрубил Бурлюк.
Извозчик флегматично развел руками: мол, на нет и суда нет.
– А далеко до гостиницы? – спросил Владимир.
– Версты три…
– Вы с ума сошли! – стонет Хлебников, угадав намерения Маяковского.
Но Владимир уже взвалил его чемодан на свое плечо, и компания зашагала по дороге.
В тесный провинциальный театрик набилась разношерстная публика.
За кулисами поэты во всей футуристической красе – диковинные одеяния и разрисованные лица – слушали наставления краснорожего полицейского чина.
– И значит, чтобы мне все прилично! Особливо не сметь поминать градоначальника!
– Да-да, – поспешно кивнул Бурлюк, – конечно.
– И еще – Пушкина не трогать! А то я вас знаю!
– Да? Мы знакомы? – ёрничает Маяковский.
В зал несмело вошла тоненькая Женечка Ланг.
– Явилась ваша принцесса белых роз, – заметил Каменский.
Владимир взбил свой бант попышнее и объявил публике:
– Эй вы, любители мертвечины! Только одна среди вас живая! Глядите! Молитесь!
Владимир указал на Женечку. И без того эпатированные зрители возмущенно зашумели. Женечка была абсолютно растеряна. А Владимир продолжил вещать:
Зрители в шоке. Футуристы в восторге. Женечка в ужасе.
Молитесь, погрязшие в адище!
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
Над самым ухом взрывая гудки….
Женечка, не выдержав всеобщего внимания, спаслась бегством.
И тогда уже – скомкав фонарей одеяла –
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
а за окнами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, пьяная луна!
Прервав декламацию, Владимир побежал за ней.
Он догнал девушку на улице и бухнулся перед ней на колени:
– Простите! Умоляю!
Женечка затравленно озиралась на прохожих, слезно умоляла:
– Встаньте! Сию же секунду!
– Не встану, пока не простите!
– Да я прощаю, прощаю! Только, ради бога, поднимитесь!
– А еще пообещайте не прогонять меня!
– Что вы себе позволяете…
– Да неужто не видите: любовь настоящая родилась! А мы с вами – ее повитухи!
Женечка сдалась – невольно улыбнулась.
Владимир облегченно вскочил:
– Уф, я уж думал: до второго пришествия стоять придется!
– Можно подумать, стояли бы – до второго, – уже закокетничала Женечка.
Владимир сообщил ей на ухо, как большой секрет:
– Меня бы спасло то, что я не верю во второе пришествие. Как, впрочем, и в первое.
– А во что же вы верите?
– В победу футуризма!
Женечка опешила.
А Владимир вдруг метнулся к выставленному в окне цветочному ящику, в одно мгновение обобрал с него белые маргаритки и вручил обескураженной барышне трогательный букетик.
– Хулиган! – окончательно растаяла Женечка.
В мастерской училища студенты писали обнаженную модель.
Натурщица – чувственная дама явно не строгих правил – терпеливо застыла в нужной позе и ракурсе. Но застыла лишь телом, а глазками шаловливо постреливала в студентов.
Но им – привычным уже ко всяким натурам – было не до нее. Они старательно копировали даму на свои холсты, добиваясь максимального сходства с живой природой.
Особенно реалистична работа аккуратного молодого человека Льва Шехтеля, у которого от напряженного старания даже выступили капельки пота на носу.
А вот работа его соседа Владимира резко контрастировала футуристическим размахом, буйством цвета и страстностью исполнения.
Профессор Милорадович, подойдя к Владимиру, страдальчески вопросил:
– Маяковский, вы что – нарочно издеваетесь? Позорите наше училище?
Владимир в карман за ответом не полез:
– Когда-нибудь ваше училище будет гордиться, что я был его студентом!
Соученики прыснули смехом, а профессор гневно воздел руки:
– Нет, это решительно невозможно! Я, наконец, доведу до сведения академического руководства!
И, возмущенный, мелкими шажками покинул мастерскую.
Студенты радостно загалдели.
Чувственная натурщица томно попросила Владимира:
– Красавчик, подай что-нибудь накинуть: я халатик позабыла.
Обычно бойкий, Владимир вдруг смутился, как мальчишка, и скрыл смущение грубостью:
– Я вам не гардеробщик в бане!
И торопливо вышел из мастерской, доставая подрагивающими пальцами папиросы.
Лев Шехтель вышел за Владимиром в коридор, сказал уважительно-опасливо:
– Ну, ты Милорадовича уел! Теперь неприятностей не оберешься…
Владимир глубоко затянулся и презрительно пыхнул дымом.
– А сколько можно под стариковскую дудку плясать? Ушло их время: либо сами уступят дорогу, либо мы их столкнем!
Юный Шехтель, восхищенный отвагой Владимира, робко предложил:
– Слушай… А приходи завтра к нам обедать!
– Ты что, Лёва? – Владимир усмехнулся – У вас, Шехтелей, – «обчество»!
– Разве какое-то общество может тебя испугать?
– Общество меня – нет. А вот я – общество…
Владимир не договорил, но и без слов было ясно, что обществу от него может непоздоровиться.
Женечка с папкой для рисунков торопливо шла, почти бежала по улице.
За углом стоял Владимир. Радостно схватил девушку за руки:
– Я уж боялся, не придешь!
– Извини, на рисунке задержалась. Два раза Аполлона переделывала…
– Да кому нужны эти Аполлоны?!
– Ну что ты такое говоришь? Античностью весь мир восхищается.
– Я тебе сейчас покажу, чем восхищаться стоит…
– А чем? Чем? – Женечка была нетерпелива.
– Увидишь! – Владимир повел девушку за собой.
Владимир и Женечка стояли на звонарной площадке колокольни Ивана Великого.
При виде Москвы с высоты птичьего полета дух захватывало от масштаба и красоты.
Владимир, распахнув руки над городом, принялся декламировать:
И без всякого перехода от пафоса к быту поинтересовался:
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
«Я не хотела!» –
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок…
– Ну? Получше, чем Аполлон?
Женечка восторженно уставилась на Владимира.
– Какой ты… необыкновенный…
Владимир мощно притянул девушку к себе.
Женечка застеснялась, с трудом освободилась, прошептала:
– Не надо…
– Почему? – искренне не понял Владимир.
– Я на три года старше тебя… И я… Я уже помолвлена…
– Ну и что? – все так же искренне не понимал Владимир. – Я же люблю тебя!
Он вновь облапил и поцеловал Женечку.
И она уже не нашла сил для сопротивления.
Во главе изысканно накрытого стола в своем особняке восседал Франц Альберт Шехтель, еще не сменивший немецкое имя на Федора Осиповича, что он сделает лишь в 1914 году, в начале Первой мировой, приняв православие. Породистое лицо, борода и острые усы а ля император Николай Второй, знаменитый живописец, график, сценограф, но прежде всего – архитектор, творец известных московских домов Рябушинского, Морозовой, Дорожинского, и Ярославского вокзала в Москве, и здания в Камергерском переулке Московского Художественного театра…
Руководитель МХТ – Константин Станиславский был одним из гостей за этим столом. Вместе с поэтом Валерием Брюсовым и его женой Иоанной. А семью Шехтелей представляли супруга Наталья Тимофеевна и их шестнадцатилетняя дочь Верочка.
Хозяева и гости расспрашивали Станиславского, когда он собирается выпускать мольеровского «Мнимого больного». Константин Сергеевич отвечал, что уже идут последние прогоны. И обещал непременно пригласить всех на премьеру. Гости благодарили Станиславского за будущее приглашение. А хозяйку дома благодарили за неописуемой вкусности осетрину. Наталья Тимофеевна розовела от удовольствия и объясняла, что тут все дело в соусе, их повар обучался в Париже…
И вдруг в эту благостную атмосферу спокойствия и уюта, как камень в тихую заводь, бухнулся Владимир в канареечно-желтой блузе и широких черных шароварах.
Обедающие застыли. В тишине звякнула упавшая вилка.
А вошедший вместе с Владимиром Лева Шехтель сообщил:
– Позвольте вам представить моего соученика по училищу Владимира Маяковского!
Владимир обводит собравшихся нагловатым от собственной неуверенности взглядом.
А Лев знакомит его с хозяевами и гостями:
– Мой отец Франц Осипович, мама Наталья Тимофеевна, сестра Вера, Константин Сергеевич Станиславский, Валерий Яковлевич Брюсов и его супруга Иоанна Матвеевна.
– А, Брюсов! – прищурился Владимир. – «Мы путники ночи беззвездной, искатели смутного рая…»
Брюсов не скрыл приятного удивления.
– Да вы, как я погляжу, знаток моей поэзии.
– А как же? – нагличает Владимир. – Противников следует знать!
Иоанна Матвеевна принялась нервно обмахиваться платком.
А Шехтель удивился:
– Это почему же Валерий Яковлевич вам – противник?
Владимир объяснил – не агрессивно, а скорее снисходительно:
– Мы – люди будущего, а поэт Брюсов, уж извините, человек – прошлого. Вот, вслушайтесь… «В моей стране – покой осенний, дни отлетевших журавлей, и, словно строгий счет мгновений, проходят облака над ней…»
– Прелестно! – улыбнулась мужу Иоанна Матвеевна.
Поэт благодарно поцеловал ей руку.
А Владимир иронически процедил:
– Не-ет, этот ваш покой – просто тоска смертная! Журавли и те не выдержали – отлетели!
Верочка прыснула смехом в ладошку.
Иоанна Матвеевна возмущенно хватает ртом воздух.
Шехтель холодно поинтересовался:
– Вы полагаете, что могли бы написать лучше?
Владимир задумался – будто и впрямь прикидывал, может ли создать что-то более совершенное. А потом громыхнул:
Верочка вскочила и зааплодировала.
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана,
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
а вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
– Вера! – одернул ее отец.
– Но ведь как хорошо-то! – сияет Верочка.
А хозяйка Наталья Тимофеевна поспешила всех примирить:
– Господа, господа, после доспорите, после! Молодые люди наверняка проголодались… Прошу вас за стол!
Владимир и Лев без дополнительных приглашений усаживаются.
Владимир тянется через стол, накладывая себе куски с общего блюда.
Иоанна Матвеевна недовольно поджимает губы.
Брюсов, отпив из хрустального бокала, говорит назидательно:
– Вы, молодые бунтари, не понимаете, что все ваши, с позволения сказать, находки – ничто без классического фундамента.
Жующий Владимир не отвечает. За него ответил Станиславский:
– Ничего они не хотят понимать. Вот и ко мне в театр норовят просочиться со своим новаторством!
– А у нас в архитектуре? – подхватывает Шехтель. – Дорического от ионического ордера отличить не в силах, но уже туда же – творят, низвергают…
Владимир наконец прожевал и заявил:
– Вы нас просто боитесь, потому что знаете: за нами – будущее, а ваше время – ушло!
– Ох, как я боюсь этих футуристических скандалов! – заволновалась Иоанна Матвеевна.
Шехтель решительно ее заверил:
– В моем доме вы можете чувствовать себя в полной безопасности от футуризма! Извольте извиниться, молодой человек!
– Извиняться? За правду? И не подумаю!
Владимир отшвырнул вилку, на которую уже подцепил грибочек, и резко покинул стол.
Лев догнал Владимира на улице.
– Ну, прости, Володя, прости, прошу тебя!
– Это ты меня прости – не сдержался. Тебе теперь дома влетит…
– Ерунда! А им полезна встряска, а то думают, что – хозяева искусства! Ты – молодец!
– Молодец-то молодец, да остались мы без обеда, – бурчит Владимир. – Ну, ничего, у меня полтинник есть – покормимся в обжорном ряду от пуза.
Они дружно пошли по улице. Но за их спинами раздался крик:
– Подождите меня!
Их догнала Верочка.
– Я с вами!
Владимир снисходительно улыбнулся:
– Да с нами барышням не по пути – мы в обжорный ряд идем.
– А я с вами – хоть куда!
Верочка уставилась на Владимира сияющими глазами отчаянно влюбленной.
В тесной, но уютной квартирке Бурлюка собрались единомышленники: сам Давид, Владимир и Крученых.
Бурлюк занес карандаш над чистым листом.
– Так и начнем наш манифест! Читающим наше Новое. Первое. Неожиданное. Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
– Прошлое тесно! – подхватил Крученых. – Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности!
Бурлюк еле успевал записывать. А Владимир напористо добавил:
– Кто, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Пухленькая Маруся – милая, очень вся такая домашняя жена Давида – пытается организовать чай, сдвигая ворох бумаг со стола. Но Бурлюк бумаги возвращает и продолжает писать, диктуя самому себе:
– Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и прочим – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!
В дверь позвонили. Маруся поспешила в прихожую и вернулась с Хлебниковым – как обычно нелепо одетым, промокшим от дождя.
– Проходите, скорее чаю горячего – продрогли весь! – заволновалась Маруся.
– Да что – чаю? – возразил Бурлюк. – Накорми его, Муся, и дай переодеться в сухое.
– Конечно, Додичка, конечно! Виктор, снимайте всё, снимайте…
Маруся хлопочет вокруг Хлебникова, помогая ему освободиться от мокрой одежды.
А Владимир упрекает гостя:
– Опаздываешь! Мы уж начали без тебя, Велимир…
Хлебников вдруг задумался. И изрек:
– Я думаю, меня нынче будут звать Велиполк.
– Ну, пусть так! Но послушай, нам надо записать новые права поэтов.
Хлебников заявил, не раздумывая:
– Я требую право на слова-новшества!
– А я – право на ненависть к существовавшему до нас языку! – добавил Крученых.
– Есть, – записал Бурлюк. – А ты, Маяковский, чего требуешь у общества?
Владимир на миг задумался и выдал как по писаному:
– С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы!
Бурлюк одобрительно крякнул.
Маруся поставила перед Хлебниковым тарелку дымящегося борща.
Поэт благодарно бормочет ей:
– Ой, ну ешьте, пока горячее! – отмахивается Маруся. – А я пока вам сухое принесу…
У девочек нет таких странных причуд,
им ветреный отрок милее,
здесь девы, холодные сердцем, живут,
то дщери великой Гилеи…
Но снова звонят в дверь, и Маруся опять спешит открывать.
– Додик, еще запиши, – просит Владимир. – Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»!
– Славно, черт побери! – одобряет Давид.
А Маруся приводит смущенную Женечку:
– Володя, к вам барышня.
– Здравствуйте, – тихо говорит Женечка.
Мужчины галантно приветствуют ее. Только Владимир явно растерян.
– Уже три часа, что ли?.. А мы еще манифест не закончили… Друзья, надо название придумать!
Владимир хватает написанный манифест, пробегает его глазами, задумывается.
Женечка напоминает ему о своем присутствии:
– Володя, мы же договорились…
– Да-да, в три часа, я помнил! – И к друзьям: – Предлагаю так: «Пощечина общественному вкусу!»
– Хлестко! – обрадовался Бурлюк.
– Без экивоков – в лоб, – согласился Крученых.
– А что, это по делу, – отвлекся от борща Хлебников.
Добрая Маруся попыталась облегчить неловкое положение Женечки, обняла ее за плечи:
– У мужчин первым делом – дела, а мы – уже потом. Давайте пока с вами чайку попьем…
– Спасибо, – лопочет Женечка. – Но, Володя, мне непременно надо с тобой поговорить!
Бурлюк укоризненно смотрит на Маяковского. Тот раздраженно вздыхает:
– Ну, хорошо-хорошо, пойдем… Друзья, я скоро вернусь!
Владимир и Женечка идут по улице. Он нетерпелив:
– Ну? Что? Какой пожар, в чем срочность?
– Володя, я не стала бы отвлекать тебя по пустякам…
– Да в чем дело, скажи, наконец!
– Моя помолвка… Расторгать ли мне ее?
Владимир остановился и озадаченно глянул на Женечку:
– Помолвка?.. Ах, ты помолвлена… Но ведь это тебе решать.
Женечка с трудом сдержала слезы:
– Хочешь сказать, тебя это не касается?
– Да нет… Извини, я все о манифесте нашем думаю… Революция в поэзии! А в помолвках я не очень понимаю…
– Зато я теперь все поняла!
Уже не сдерживаемые слезы покатились по щекам девушки.
– Женечка, ну что ты… Давай вечером встретимся…
– Нет, мы вечером не встретимся! И не встретимся никогда!
Женечка убежала по улице.
Владимир посмотрел вслед. Вздохнул, взъерошил волосы и повернул в другую сторону, задумчиво бормоча:
– Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»… Среди свиста и негодования…
За столом в кабинете директора училища собрались ведущие академики.
Перед ними, как подсудимые, но гордо и независимо стояли Бурлюк и Маяковский.
Директор училища повертел в руках тонкую книжечку, на обложке которой заглавие «Пощечина общественному вкусу», которое директор повторяет:
– «Пощечина общественному вкусу»… Каково-с? Я все никак не возьму в толк: вы, Маяковский, несомненно, одаренный студент, а вы, Бурлюк, уже зарекомендовавший себя живописец, неужели вы все это – всерьез: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности»?
– Мы отдаем себе отчет в серьезности наших заявлений, – твердо ответил Бурлюк.
– В таком случае дальнейшие рассуждения излишни, – вздохнул директор. – Зачитайте приказ!
Секретарь встал и прочел документ:
– «За пропаганду общественно вредных, провокационных идей, за отказ от принципов академического искусства, за поведение, несопоставимое с почетным званием студента Училища живописи, ваяния и зодчества, исключить из числа учащихся дворянина Маяковского Владимира Владимировича и разночинца Бурлюка Давида Давидовича…»
Старичок Милорадович лицемерно вздохнул:
– Жаль, господа, вы своими руками ломаете свое будущее.
Владимир гордо вскинул голову:
– Нет, мы своими руками строим будущее! И свое, и ваше – нравится вам это или нет!
У выхода из училища Владимира и Давида поджидали брат и сестра Шехтели – Лев с Верочкой.
– Выгнали, – опередил их вопросы Бурлюк.
Верочка испуганно ахнула. А Маяковский беспечно улыбнулся:
– Да ерунда! И так сколько времени зря потратили… Я лучше сборник стихов выпущу. Лёвка сделает иллюстрации. А еще надо найти, где макет книги соорудить…
Верочка, не сводя влюбленного взгляда с Владимира, радостно сообщила:
– У нас дома мастерская, там и типографский станок есть!
– Да меня на порог вашего дома не пустят, – усмехнулся Владимир. – Мало что футурист, бывший политический, так теперь еще из училища исключенный…
– А ты стань пай-мальчиком, – порекомендовал Давид. – Повинись, к заутрене попросись сходить с семьей – от тебя не убудет!
Верочка хлопает в ладоши:
– Правда, Володя, вы папе и маме обязательно понравитесь!
Владимир смотрит на Льва. Тот пожимает плечами.
Владимир прищуривается на Давида:
– Говоришь, к заутрене? Только с тобой!
– Нет уж, без меня. Это ты у нас – дворянин православный.
Ранним утром из особняка вышли Шехтель, его жена, Лев и Верочка, одетые скромно и строго для похода в храм.
А перед домом стоит такой же строгий и скромный Владимир – в перешитом отцовском сюртуке и белоснежной сорочке.
Он почтительно приветствует чету Шехтелей:
– Здравствуйте, Франц Осипович! Здравствуйте, Наталья Тимофеевна!
Верочка смотрит на Владимира во все глаза.
Лев иронично улыбается за спиной отца.
– Чем обязаны вашему вниманию в столь ранний час? – удивился Шехтель.
– Я собрался к заутрене. В ваш храм.
– В наш? – тоже удивилась Наталья Тимофеевна. – А вы живете рядом?
– Нет, но говорят, что ваш настоятель известен строгими благонравными взглядами, – смиренно отвечает Маяковский. – Я хотел бы послушать его проповедь.
– Отец Иннокентий, и верно, прекрасный проповедник, – согласился Шехтель.
– А почему вам нужда в строгом пастыре? – спросила Наталья Тимофеевна.
– Мама, может быть, все это обсудить по дороге? – предложил Лев.
– Так вы не будете против моего сопровождения? – учтиво поинтересовался Владимир.
– Нет, отчего же, – пожал плечами Шехтель.
Владимир, нарочито не глядя на Верочку, пошел рядом с ее мамой.
– Вы спрашиваете, зачем строгость? Знаете, иногда так трудно разобраться… Что такое хорошо и что такое плохо?
Чуть приотставшие Верочка и Лев перешептываются.
– Спорим, мама пригласит его после службы завтракать к нам? – говорит Верочка.
Лев смотрит на Маяковского, который что-то рассказывает, театрально поводя рукой, на маму, которая вся обратилась в слух, на папу, который тоже не скрывает своего интереса.
– Что – завтрак? – хмыкнул Лев. – Боюсь, родители усыновят Владимира! По-моему, они уже влюбились в него.
– А разве можно в него не влюбиться? – пылко вопрошает Верочка.
На даче Шехтелей в Крылатском, стоящей на берегу озера, отдыхает золотая молодежь – сын хозяина Лев, Борис Пастернак и другие студенты училища.
А Верочка в стороне от всех, приложив ладонь козырьком ко лбу, нетерпеливо смотрит в даль. И наконец радостно вскрикивает:
– Кто там едет?.. Ой, это же Володя!
И верно, с горки съезжает на велосипеде Владимир. Одной рукой он рулит, а другой размахивает маленькой книжечкой в мягком переплете. И, как всегда громогласно, ликует:
– Моя книга! Моя первая книга! Самая первая!
Он соскакивает с велосипеда, дает книжку друзьям, те передают ее из рук в руки.
– «Я»! – читает на обложке кудрявая девушка. – Надо же, какое название – мимо не пройдешь!
– А если пройдешь мимо, Маяковский за шиворот схватит, – усмехается Пастернак.
– Да, Боря, ты за душу берешь, а я покрепче – за шиворот! – парирует Владимир.
– А это что за клякса? – спрашивает долговязый студент.
– Это не клякса, это – Володин бант нарисован, – объясняет Лёва.
– А вот – «Несколько слов о моей жене»! – смеется кудрявая. – Страшно интересно, о ком это?
Верочка очень смущается.
А Владимир без комментариев отбирает у друзей книжку, бережно прячет ее в карман, кричит:
– Айда на лодках кататься!
И первым сбегает по склону к пристани.
Верочка бежит за ним:
– Я с тобой! Давай на остров поплывем! Почитаешь мне стихи!
Владимир с Верочкой плывут в лодке по озеру. Он мощно гребет, попадая в ритм своих стихов.
– Почему – рыжеволосая? – ревниво перебила Верочка, поправляя русую челку.
Морей неведомых далеким пляжем
идет луна –
жена моя.
Моя любовница рыжеволосая…
– Не знаю, слово само попросилось! – отмахнулся Владимир.
Потом лодка болталась у берега, пришвартованная за камышами.
За экипажем
крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.
Венчается автомобильным гаражом,
целуется газетными киосками,
а шлейфа млечный путь моргающим пажем
украшен мишурными блестками…
А они лежали навзничь в траве на острове. И он опять, теперь уже негромко, читал стихи:
– Как страшно, Володя! – прошептала Верочка. – Как страшно и прекрасно…
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я –
в читальне улиц –
так часто перелистывал гроба том…
Она приникла губами к губам Владимира. Тот отстранился.
– Не надо, милая Вероника… Ты ведь Вероника – непорочная…
– Не говори ничего! – жарко шепчет она. – Поцелуй меня…
– Верочка еще слишком мала… Верочке надо подрасти, – севшим голосом убеждает Владимир.
Но девушка обвила его руками, целует лоб, щеки, губы, лихорадочно повторяя:
– Люблю… люблю… люблю тебя… люблю!
И Владимир не выдерживает, обнимает Верочку, перекатывается с ней по траве, накрывает своим телом. Верочка блаженно стонет…
Через пыльную привокзальную площадь провинциального городка, на которой стоят телеги с мешками да скучает на облучке одинокий извозчик, бредут с чемоданами Маяковский, Бурлюк, Крученых и Хлебников.
– Первые гастроли – как первая любовь! – шумит Владимир. – Вот бы знать: какой она будет?
– Взаимной! – твердо пообещал Бурлюк.
– Нас забросают кудрявыми хризантемами, – размечтался Хлебников.
– Или гнилыми помидорами, – вздохнул Крученых.
Бурлюк подошел к скучающему извозчику:
– Сколько до гостиницы?
– Рупь.
– Совесть есть у тебя?
– Совесть есть – рубля нету, – резонно отвечал извозчик. – А вы – из Белокаменной, так что у вас, поди, найдется.
– Не заработали еще! – отрубил Бурлюк.
Извозчик флегматично развел руками: мол, на нет и суда нет.
– А далеко до гостиницы? – спросил Владимир.
– Версты три…
– Вы с ума сошли! – стонет Хлебников, угадав намерения Маяковского.
Но Владимир уже взвалил его чемодан на свое плечо, и компания зашагала по дороге.
В тесный провинциальный театрик набилась разношерстная публика.
За кулисами поэты во всей футуристической красе – диковинные одеяния и разрисованные лица – слушали наставления краснорожего полицейского чина.
– И значит, чтобы мне все прилично! Особливо не сметь поминать градоначальника!
– Да-да, – поспешно кивнул Бурлюк, – конечно.
– И еще – Пушкина не трогать! А то я вас знаю!
– Да? Мы знакомы? – ёрничает Маяковский.