Страница:
Он укладывал в огромный бутафорский чемодан разной величины бутафорские слезы и ликовал:
– Как нас освистали! Просвистели до дыр! Я такого грандиозного провала не видывал!
– Я сильно надеюсь, что больше и не увидишь, – вздохнул Давид.
– Додик, ты чего печалишься?
– А ты чему радуешься, Володя? – осторожно поинтересовалась Сонка.
– Тому, что я – гениальнейший поэт! Мои стихи недоступны обывателю! Это же очевидно!
Давид и Сонка переглянулись и, не выдержав, улыбнулись жизнерадостному нахалу.
А Владимир обнял Сонку за плечи, подвел ее к большому зеркалу и залюбовался:
– Красивые мы с тобой, правда?!
Сонка смотрит в зеркало – не на себя, а на сияющего Маяковского.
Турне поэтов по городам и весям Малороссии было многодневным и утомительным. Маяковский, Бурлюк и Каменский катили по степным дорогам и городским улицам, утопающим в пыли и мощенным булыжником, раскисшим от дождя и потрескавшимся от зноя, ухабистым и ровным… Они катили то на телегах, то на извозчиках, а то и на автомобилях.
В большом культурном городе Харькове футуристы гордо шествовали по центральной Сумской улице во всей своей красе: Маяковский – в канареечной блузе, Бурлюк – в полосатом сюртуке, Каменский – в желтом френче. Из нагрудного кармана пиджака Давида торчала деревянная ложка, а у Каменского – пучок редиски.
Толпа запрудила улицу. Кто-то смеялся и тыкал в поэтов пальцем, кто-то восторженно приветствовал, кто-то возмущенно свистел.
Экзальтированная дама плюхнулась на колени перед Маяковским и протянула охапку роз, вызревших и тугих, как ее, обтянутые атласом, груди и живот.
Владимир подхватил даму, смачно поцеловал. Та чуть не лишилась чувств от восторга. А Владимир зашагал дальше, швыряя подаренные дамой розы в толпу.
В рабочем городе Николаеве на сцене театра восседала в потертых плюшевых креслах с высокими спинками наша троица – лица размалеваны в разные цвета разными фигурками. Желтую кофту Маяковского дополняла алая феска. В единственном глазу Бурлюка – монокль, макушку его венчает цилиндр. А на макушке Каменского укреплен небольшой пропеллер – как знак его авиаторского прошлого.
Владимир взял со стола обеими руками большой колокол и гулко в него ударил.
Публика в зале присмирела.
– Начнем, господа! Буквально несколько строк – для знакомства.
Владимир кивнул Бурлюку. Давид встал и завыл:
Бурлюк уселся на место. А Каменский встал.
– А я вам скажу вот что! Черная критика утверждает, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства. Чушь! Футуристы – носители протеста против шаблона, творцы нового искусства и революционеры духа. Нудная поэзия прошлого, как недоваренное мясо, застряла в зубах. А мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки!
Не дожидаясь реакции публики, Владимир Маяковский зааплодировал себе сам.
Зрители, растерянно переглядываясь, один за другим все громче и дружнее тоже захлопали.
А в славном городе Полтаве наши поэты за кулисами тревожно прислушивались к происходящему в зале.
Похоже, публика была настроена враждебно – слышался шум, громкая болтовня, топот ног, несколько раз даже долетел свист.
Бурлюк и Каменский растерянно переглянулись.
Владимир сделал им успокаивающий жест, коротко бросил:
– Ждите!
И вышел на сцену один. С хлыстом в руке.
Публику это ничуть не испугало, люди шумели, топали ногами.
И вновь раздался пронзительный свист.
Владимир грозно зыркнул и презрительно заявил:
– У вас, открывших для свиста свой рот, видны непрожеванные крики!
Он мастерски, как дрессировщик, раскрутил хлыст над головой и оглушительно щелкнул им о сцену.
– Ну, кто еще хочет мне посвистать?
В зале повисла опасливая тишина.
Владимир вновь раскрутил хлыст, но уже только так – для острастки. Обвел зал победным взглядом и начал читать:
Но путь им преградил жандарм:
– Господа, который из вас господин Маяковский?
– Чем я заслужил внимание вашего жандармского величества? – поклонился Владимир.
Игнорируя его иронию, служитель порядка четко сообщил:
– На имя губернатора Екатеринослава пришла бумага Охранного отделения. Вы являетесь неблагонадежной персоной. Допускать вас до выступлений в городском театре не дозволено!
Поэты огорченно переглянулись. Зеваки недоуменно загалдели.
– Да-а, дела… – вздохнул Бурлюк.
– Финита наша комедия! – тоже вздохнул Каменский.
– Пуркуа финита? – проявил образованность жандарм. – Вы-то, господа, можете выступать: публика ждет…
– Мы товарища одного не оставим! – перебил его Каменский.
– Да вы, как я погляжу, мушкетеры, – усмехнулся жандарм.
– А вы, как я погляжу, книгочей, – усмехнулся в ответ Бурлюк.
Третьим усмехнулся Каменский.
– В общем, картина Репина «Не ждали». Ладно, друзья, идемте…
Но молчавший до сих пор Владимир запротестовал:
– Момент! В бумаге не дозволено меня пускать в городской театр, верно?
– Именно так, – подтвердил жандарм.
– А про городские улицы в бумаге ничего не написано?
– Нет… Но…
Уже не слушая жандарма, Владимир приказал одному из зевак:
– Давай беги в зал, кричи: по случаю хорошей погоды выступление переносится на улицу!
– Володя, будет скандал! – заволновался Бурлюк.
Но Маяковский уже руководил толпой:
– Эй, хлопцы, вон ту телегу волоките сюда! А вы, барышни, по улицам побегайте да зовите желающих – выступление бесплатное будет!
– Это что же… – растерялся жандарм. – Это как же понимать?!
А из театра уже валом валил народ.
И из соседних улиц и переулков стекаются люди.
– Прекратить! – кричал жандарм. – Не дозволю! Не допущу!
Он выхватил свисток, но его жалкий свист заглушился радостным шумом все прибывающей публики.
Маяковский взгромоздился на перевернутую телегу и загромыхал:
– Сонка! Постой! Наконец-то!
Девушку догнал Чуковский и с ходу обрушил лавину упреков:
– Как сквозь землю провалилась! Я чуть с ума не сошел! С квартиры съехала, на курсы почти не ходишь… Хорошо хоть сегодня наудачу отыскал! Где ты? Как ты?
– С квартиры хозяйка выгнала, – безмятежно улыбалась Сонка. – Сказала: шумим мы с Володей…
Лицо Корнея перекосило, как от оскомины. А Сонка весело продолжила:
– Я переехала в гостиницу. А с курсов за непосещения хотят исключить… Вот!
Сонка опять счастливо заулыбалась – совершенно неясно чему.
А Чуковский вскипел:
– Это все из-за него! – Он взял Сонку под руку. – Ничего, милая, я все исправлю…
Сонка удивленно высвободила руку:
– Да что исправлять? Все так прекрасно, что я сама себе завидую! Это такая любовь!
– Ты просто ничего не знаешь! Вот где он сейчас?
– Володя поехал в турне, – продолжала улыбаться Сонка.
– И очень хорошо! На курсах мы тебя восстановим – у меня есть связи. Да, и вот еще что: мои знакомые сдают комнату, мы сейчас же перевозим твои вещи…
– Нет, – Сонка улыбается смущенно, – теперь уж я совсем не могу никуда от него идти…
– Почему?
Сонка помялась, встала на носочки и что-то шепнула Чуковскому на ухо.
Он замер, потрясенный, потом опять подхватил Сонку под локоть и решительно увлек за собой.
После долгого, неприятного, даже мучительного разговора они сидели на скамейке бульвара. Сонка уже давно не улыбается, глаза ее заплаканы.
– Я не знала ничего…
– Откуда тебе было знать… – Чуковский взял ее ладони в свои. – Ты – чистое дитя, а он – богемный мужчина. Поклонницы, продажные девки – в турне, да и здесь, после попоек…
– Но откуда вам известно… про это? – всхлипнула Сонка.
– А он интересовался, не знаю ли я врача, который лечит от таких болезней… Скажи, а ему известно о ребенке?
Сонка помотала головой и безутешно расплакалась.
Корней погладил ее по спине.
– Ничего, я устрою тебя в хорошую клинику, там всё сделают как надо…
– Нет! – Сонка испуганно отстранилась. – Нет, я не хочу!
– Милая, пойми, в таких… случаях… ребенок всегда рождается уродом.
– Всегда? – безнадежно переспросила она.
Чуковский скорбно кивнул.
Украинское турне футуристов заканчивалось в маленькой уютной Виннице.
Последнее выступление оказалось триумфальным. Поэты выходили из театра, раздавая автографы и принимая цветы.
Наконец поток поклонников иссяк, и Бурлюк обнял друзей за плечи:
– Ну, в гостиницу, обмоем триумф!
– Додик, ты же знаешь, я не любитель, – отказался Владимир. – Лучше прогуляюсь…
– А ты как, Вася? – спросил Давид.
– А Вася – обязательно! – заверил Каменский.
И друзья разошлись в разные стороны.
Владимир брел по безлюдной темной улочке, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи.
Навстречу ему из-за поворота вышел ничем не примечательный молодой человек.
Они повстречались под фонарем, и незнакомец радостно воскликнул:
– Это вы?! Простите великодушно, вы – поэт Маяковский, я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – польщенно улыбнулся Владимир. – А вы были на выступлении?
– Да, вот… Довелось, – улыбнулся в ответ незнакомец.
– И что скажете?
– Что скажу?..
Незнакомец как-то смущенно и низко-низко поклонился… схватил с земли камень и ударил Владимира по голове.
Тот вскрикнул, упал, прохрипел:
– За что?..
Незнакомец склонил над ним искаженное ненавистью лицо и горячечно забормотал:
– Ты возомнил себя поэтом! А почему – ты? Пусть я не ору на площадях! Пусть меня не носят на руках идиоты! И бабы меня не слюнявят! Но это я – поэт! Я – поэт, а не ты!
Владимир приподнялся, но незнакомец снова и снова ударял его.
Владимир упал пластом, а незнакомец бросил камень и убежал с воплями:
– Я поэт! Не ты – я! Поэт я! Я!
В номере гостиницы, убранной с провинциальным шиком, Каменский сидел за столом с остатками дружеского пиршества.
А Бурлюк стоял у окна и тревожно вглядывался в темноту:
– Где этого гения носит?
– Ну где обычно носит гениев? – философски вопросил Каменский. – Их носит там, где порхают юные прелестные музы! Брось, Додик, с ним нянчиться как с малым ребенком.
– А он и есть ребенок. Только большой, – вздыхает Бурлюк.
Распахнулась дверь и ввалился пошатывающийся Владимир.
– О! – указал на него Каменский. – Мальчик большой, но на ножках еще не держится…
Он не договорил – Владимир рухнул на пороге, весь в грязи и крови.
Друзья бросились к нему.
Утром Владимир лежал на кровати в белой рубахе, с перебинтованной головой.
Каменский подал ему чашку воды. Владимир взял ее слабой рукой, стал жадно пить, проливая на грудь.
– Слушай, ты уверен, что тебе категорически нельзя вставать? – проворчал Каменский.
– Да я чуть не погиб вчера! – по-детски обиделся Владимир. – Я и сейчас могу еще умереть от заражения крови!
– Да ладно, лежи, что мне – трудно тебе воды подать…
Но Владимир не может успокоиться:
– Видел бы ты этого психа! Глаза белые… И визжит…
– Оборотная сторона славы, – философски изрек Василий.
– Ну, где же Додик так долго? – взволнованно смотрит на часы Владимир. – Неужели не достанет?..
– Додик достанет всё плюс луну с неба! Но ты, по-моему, преувеличиваешь опасность.
– Это ты ее преуменьшаешь! Жизнь страшна, висит на ниточке… О себе не думаешь – про сына подумай!
Василий вдруг рассмеялся. Владимир удивленно глянул на него. А Каменский принялся рассказывать:
– Мой Васенька с нянькой гуляли на бульваре, и какая-то тетка спросила: «Мальчик-мальчик, ты чей сын?» А он ответил: «Я сын Каменского, Бурлюка и Маяковского!» Это в пять-то лет, а?
Вася опять засмеялся, Владимир тоже наконец слабо улыбнулся.
В номер вошел Бурлюк.
– Ну что, Додичка, есть?!
Позабыв о своем категорическом постельном режиме, Владимир вскочил и бросился к Бурлюку.
Давид положил на стол два свертка.
– На выбор.
Владимир нетерпеливо развернул их.
В одном свертке лежал револьвер, в другом – кастет.
– Додик, ты гений! Беру всё!
– Только если что – не перепутай…
Вася схватил револьвер и направил его на Давида.
– Сударь, я продырявлю вашу тушу!
А Давид схватил кастет.
– Э, нет, сударь, лучше я проломлю вашу башку!
Владимир обиженно насупился на веселящихся друзей, но потом не выдержал и сам засмеялся. И вот уже вся троица принялась по-детски дурачиться с недетскими игрушками…
Вернувшись после малороссийского турне в Петербург, Владимир немедля отправился на поиски Сонки. Прошел тем же путем, что и недавно Чуковский – побывал у квартирной хозяйки, в гостинице и наконец отправился на Бестужевские курсы.
Выглядел Владимир сногсшибательно – атласный жилет в бархатных розах, муаровый пиджак с черными лацканами, лаковые туфли, шелковый цилиндр, трость красного дерева. И в руках – огромный букет.
Он нетерпеливо прохаживался по широким ступеням, пока из дверей не выпорхнула стайка курсисток.
Сонка шла отдельно от прочих. Осунувшаяся, печальная.
Увидев Владимира, испуганно попятилась. Но он подлетел к ней и выдал свое коронное:
– Послушайте! Ведь если звезды зажигают…
– Не надо! – с болью вскрикнула Сонка. – Пожалуйста!
– Права, тысячу раз права! Я тебе новое почитаю! Но куда ты переехала из гостиницы, я тебя обыскался, глупёночек мой!
Он одновременно совал ей букет, и пытался ее поцеловать, и показать себя…
Но Сонка уворачивалась от объятий и поцелуев, букета не брала и на Владимира не смотрела.
А он, не замечая ее смятения, расхвастался:
– Как тебе мои обновки? Додик не обманул: гонорары были – как у теноров! Я и тебе, мой глупёночек, подарков накупил!
Сонка молчала, и наконец Владимир заметил ее состояние, вгляделся в ее осунувшееся личико:
– Что?.. Что-то случилось?
Сонка кивнула, не глядя на него. Владимир помолчал, подумал, спросил:
– Ты полюбила другого?
Сонка отрицательно помотала головой.
– Ты разлюбила меня?
Сонка залилась слезами:
– Не спрашивай меня ни о чем! Все кончено!
Она побежала по улице. Он отшвырнул цветы, догнал, обнял:
– Да что же я все время за тобой гоняюсь?
Сонка заплакала навзрыд.
– Ну-ну, что ты себе нафантазировала? Все хорошо, поехали…
– Никуда я не поеду! И ничего не хорошо! – рыдала Сонка. – Я такое сделала, такое…такое…
– Да что, дьявол побери, случилось?!
– Я себя не прощу! И ты меня не простишь! И вообще… я уезжаю… в Минск, к маме!
Сонка побежала прочь.
Владимир растерянно смотрел ей вслед.
Сонка обернулась и отчаянно выкрикнула:
– И я тебя НЕ разлюбила!
Она стремглав помчалась по улице.
А он почувствовал, что догонять ее бессмысленно…
Этим же вечером Владимир уехал в Москву.
Повидался с мамой и сестрами, порадовал их подарками. Был весел, но родные женщины чувствовали скрытое внутри него смятение и пытались докопаться, в чем там дело. Но сын и брат только отшучивался.
Творчески окунуться в компанию соратников-футуристов у Владимира не получилось. Потому что Вася Каменский весь погряз в своей счастливой и хлопотной семейной жизни. Давид с Марусей уехали навестить родственников на Украине. Крученых и Хлебников тоже разъехались: Алексей – в Грузию, а Велимир – то ли в Калмыкию, то ли вовсе в Персию.
Так что Владимир был одинок и грустен, целыми днями перебирал в памяти, пытался и не мог понять случившееся с Сонкой.
А вечерами он бродил по московским улицам и бульварам, бормоча себе под нос стихи:
Здесь Владимир – завсегдатай и общий знакомец. Его приветствуют все сидящие за столиками, и он приветствует всех, обмениваясь с ним на ходу вопросами-ответами.
– Володя, дорогой, ты откуда? – окликает его губошлеп в ярком галстуком.
– Всем бы сказал: от верблюда, но тебе, Веня, признаюсь: от малороссийских хрюшек.
– А ты же вроде в Петербурге обосновался, птица перелетная? – удивляется сухарь в пенсне.
– Нет, Илюша, я не птица, я лошадь ломовая: где работа – там и я.
К Владимиру подплыла знойная брюнетка со смелым декольте.
– Вольдемар, какой ты бон виван! Давай встретимся?
– Марго, мон амур, так вот же мы и встретились! – Владимир галантно поцеловал ей руку у локтя.
Остановившись у бильярда, он одним ударом загнал три шара в три лузы, сорвав аплодисменты других игроков.
Затем его подцепила под руку одетая в яркие шелка, похожая на райскую птицу девушка с длинным янтарным мундштуком в тонких пальцам:
– Маяковский, хватит вам гордого одиночества!
– Ида, королева, я готов попасть в ваши сети.
– Размечтались, вы не в моем вкусе! – хохочет «птица». – Лучше познакомьтесь, моя подруга – Эличка Каган, мы с ней берем уроки живописи у Машкова.
На Владимира уставились большие чистые глаза тихой еврейской девушки.
– Эли-и-чка-а? – глядя в эти глаза и растягивая гласные, обволакивающе рокочет Владимир. – О-очень прия-ятно!
Он донжуанствует чисто автоматически, но Эличка искренне смущается до слез и шепчет еле слышно:
– Спасибо… Мне тоже… очень приятно…
– Ну, Маяковский! – бьет его веером по руке Ида. – Не смущайте приличную девушку!
– Простите, больше не буду.
Владимир мягко улыбнулся и отошел к столику, где сидел ясноглазый и пухлогубый Борис Пастернак.
– Здравствуй! – Он присел на свободный стул.
– Добрый вечер! – вежливо кивнул Борис.
– А знаешь что, Пастернак? – неожиданно заявил Владимир. – Я ведь тебе завидовал!
Борис удивленно посмотрел на Владимира:
– С чего бы это?..
Владимир жестом остановил его, упрямо продолжил:
– Завидовал! И это мучило меня! А теперь, наконец, выучился писать не как ты и не как другие… И спокоен: силу в себе почувствовал!
Владимир умолк. И неожиданно смутился:
– Впрочем, зачем я это тебе говорю…
– Ну, захотелось – и сказал, – добродушно улыбнулся Пастернак.
Владимир улыбнулся в ответ.
А Эличка издали не может оторвать взгляд от Маяковского.
Ида шипит на нее:
– Ну вот куда, куда ты смотришь?! Он же бабник! Про него знаешь что говорят?!.
Ида горячо зашептала на ухо Эличке. Та выслушала и коротко отрезала:
– Врут!
Отмахнувшись от возмущенной подруги, Эличка вскочила и решительно направилась к столику, где сидели Маяковский и Пастернак.
При подходе его решимость улетучилась, но все же она произнесла робко:
– Извините, что отвлекаю… Но в четверг у нас дома устраивают прием… Я была бы очень рада вас видеть, Владимир Владимирович! И вас, конечно, Борис Леонидович…
Пастернак – тонкий поэт – сразу оценил влюбленный взгляд Элички, отданный Маяковскому, и вежливо отказал:
– Спасибо, но увы, на четверг у меня уже назначено…
А Владимир посмотрел на Эличку снисходительно и доброжелательно одновременно – как смотрят на маленьких кузин, которые решили показаться гостям в маминых бусах и шляпке.
– Конечно, я приду, приличная девушка Эличка.
Эличка покраснела чуть ли не до слез и, найдя в себе силы только кивнуть, бросилась обратно – к Иде.
И снова Владимир был дома, снова купался в заботе и обожании мамы и сестер.
Людмила повязывала ему галстук. Ольга гладила утюгом муаровый пиджак.
– Я думала, ты больше дома побудешь, – вздыхала мама. – А ты хоть и в Москве, но всё ходишь где-то… Почему ты меня не зовешь на выступления?
Маяковский обнял маму.
– Да ведь там, бывает, и ругают меня… Вам будет неприятно.
Ольга помогает Владимиру надеть отутюженный пиджак.
– Ну, ты пижоном заделался! – улыбнулась Людмила. – Никогда б не подумала.
– А что, мне всё оборванцем ходить?
Владимир довольно оглядывал себя в зеркале.
– Ты так исхудал! – опять вздыхает мама. – Поешь перед выходом…
– Мама, я же на обед в приличный дом иду!
Дом юрисконсульта нескольких российских и зарубежных фирм Урии Александровича Кагана был не просто приличный – весьма богатый.
В гостиной обедали Эличка, ее интеллигентные папа с мамой и такие же интеллигентные гости. Владимир уже не в канареечной кофте, которой шокировал Шехтелей, но его муаровый пиджак и атласный жилет в бархатных розах выглядят не менее шокирующе для Каганов и их гостей.
Все едят чинно, пользуясь столовым серебром, а Владимир тянется через стол к блюду мейсенского фарфора, достает котлеты и заглатывает их целиком.
Все удивленно косятся на странного гостя, но интеллигентно помалкивают.
А Эличка, ничего не замечая, сияет влюбленной улыбкой.
Разговоры обычные – застольные. Почтенная дама традиционно нахваливает хозяйку:
– Елена Юльевна, форшмак – просто бесподобный!
– Я всегда сама его готовлю, не доверяю прислуге, – гордится мама Элички.
А седой господин спрашивает папу Элички:
– Урия Александрович, неужели вы нашли такую замечательную жену-хозяйку в сумасшедшей Москве?
– Нет, таких женщин выращивают только в тихом городке Могилеве, – объясняет папа.
Гости смеются.
А мама Элички, увидев очередную котлету в руке Владимира, не выдерживает:
– Вам, может быть, вина подлить?
– Нет, я выпивать совершенно не любитель. А вот котлетки ваши я, кажется, все слопал!
Владимир расплывается в обезоруживающей улыбке.
Гости сочувственно глядят на несчастных родителей влюбленной Элички.
Папа интересуется со сдержанной неприязнью:
– Вы, Владимир Владимирович, кажется, поэт, так Эличка говорила. И что, этим на жизнь зарабатываете?
Владимир спокойно подтвердил: да, он поэт – это верно. А вот зарабатывать поэзией не очень удается. Жадные буржуи да глупые мещане не спешат раскошеливаться на искусство.
Урия Александрович налился гневом.
Елена Юльевна, желая сгладить конфликт, поспешно предложила:
– Может быть, вы нам что-нибудь свое почитаете, Владимир?
Он не успел и рта открыть, как Эличка решительно заявила:
– Нет!
Все удивленно глянули на нее, а она вскочила:
– Владимиру Владимировичу пора!
Поэт тоже встал и не удерживается от последней колкости:
– Конечно, пора – ведь котлет больше нету!
Шокированные гости молча переглядываются.
Выйдя с Владимиром из квартиры на лестничную площадку, Эличка принялась оправдываться:
– Извините, я ужасно бестактно повела себя! Но понимаете…
– Понимаю, понимаю: испугались, что после моих стихов папаша меня с лестницы спустит!
Эличка потерянно молчала. Владимир ласково приобнял ее:
– Вы – милая и добрая! А все остальное – ерунда! Знаете что, приходите завтра – я выступаю в «Греческом кафе», в восемь. Придете?
– Конечно! Ой, нет, в восемь мы с мамой встречаем тетю Дору из Армавира…
– Ну, тетя – дело святое.
– Но я освобожусь уже к девяти! – в трогательном отчаянии сообщила Эличка. – В девять можно?
– Можно и в девять. Встретимся у памятника пока что – Пушкину.
– Почему… пока что?
– Потому что потом влюбленные будут встречаться у памятника Маяковскому!
Владимир легко сбежал по ступеням.
Эличка, перегнувшись через перила, крикнула:
– Там внизу нужно швейцару дать гривенник!
– А он мне за это что даст?
– Вы шутите? – растерялась Эличка. – У нас так принято…
– Ну, принято, так принято! До завтра, милая Эличка!
Он побежал дальше по ступеням. Эличка в восторге стиснула руки и зажмурилась.
Владимир выступал в переполненном богемной публикой «Греческом кафе».
– Как нас освистали! Просвистели до дыр! Я такого грандиозного провала не видывал!
– Я сильно надеюсь, что больше и не увидишь, – вздохнул Давид.
– Додик, ты чего печалишься?
– А ты чему радуешься, Володя? – осторожно поинтересовалась Сонка.
– Тому, что я – гениальнейший поэт! Мои стихи недоступны обывателю! Это же очевидно!
Давид и Сонка переглянулись и, не выдержав, улыбнулись жизнерадостному нахалу.
А Владимир обнял Сонку за плечи, подвел ее к большому зеркалу и залюбовался:
– Красивые мы с тобой, правда?!
Сонка смотрит в зеркало – не на себя, а на сияющего Маяковского.
Турне поэтов по городам и весям Малороссии было многодневным и утомительным. Маяковский, Бурлюк и Каменский катили по степным дорогам и городским улицам, утопающим в пыли и мощенным булыжником, раскисшим от дождя и потрескавшимся от зноя, ухабистым и ровным… Они катили то на телегах, то на извозчиках, а то и на автомобилях.
В большом культурном городе Харькове футуристы гордо шествовали по центральной Сумской улице во всей своей красе: Маяковский – в канареечной блузе, Бурлюк – в полосатом сюртуке, Каменский – в желтом френче. Из нагрудного кармана пиджака Давида торчала деревянная ложка, а у Каменского – пучок редиски.
Толпа запрудила улицу. Кто-то смеялся и тыкал в поэтов пальцем, кто-то восторженно приветствовал, кто-то возмущенно свистел.
Экзальтированная дама плюхнулась на колени перед Маяковским и протянула охапку роз, вызревших и тугих, как ее, обтянутые атласом, груди и живот.
Владимир подхватил даму, смачно поцеловал. Та чуть не лишилась чувств от восторга. А Владимир зашагал дальше, швыряя подаренные дамой розы в толпу.
В рабочем городе Николаеве на сцене театра восседала в потертых плюшевых креслах с высокими спинками наша троица – лица размалеваны в разные цвета разными фигурками. Желтую кофту Маяковского дополняла алая феска. В единственном глазу Бурлюка – монокль, макушку его венчает цилиндр. А на макушке Каменского укреплен небольшой пропеллер – как знак его авиаторского прошлого.
Владимир взял со стола обеими руками большой колокол и гулко в него ударил.
Публика в зале присмирела.
– Начнем, господа! Буквально несколько строк – для знакомства.
Владимир кивнул Бурлюку. Давид встал и завыл:
Публика озадаченно слушала.
Осталось мне отнять у Бога
Забытый ветром пыльный глаз:
Сверкает ль млечная дорога
Иль небо облачный топаз.
Бурлюк уселся на место. А Каменский встал.
И тоже уселся. Теперь уже поднялся Владимир. Но стихов читать не стал.
Солнцень в солнцень.
Ярцень в ярцень.
Раздувайте паруса.
Голубейте молодые,
Удалые голоса.
– А я вам скажу вот что! Черная критика утверждает, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства. Чушь! Футуристы – носители протеста против шаблона, творцы нового искусства и революционеры духа. Нудная поэзия прошлого, как недоваренное мясо, застряла в зубах. А мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки!
Не дожидаясь реакции публики, Владимир Маяковский зааплодировал себе сам.
Зрители, растерянно переглядываясь, один за другим все громче и дружнее тоже захлопали.
А в славном городе Полтаве наши поэты за кулисами тревожно прислушивались к происходящему в зале.
Похоже, публика была настроена враждебно – слышался шум, громкая болтовня, топот ног, несколько раз даже долетел свист.
Бурлюк и Каменский растерянно переглянулись.
Владимир сделал им успокаивающий жест, коротко бросил:
– Ждите!
И вышел на сцену один. С хлыстом в руке.
Публику это ничуть не испугало, люди шумели, топали ногами.
И вновь раздался пронзительный свист.
Владимир грозно зыркнул и презрительно заявил:
– У вас, открывших для свиста свой рот, видны непрожеванные крики!
Он мастерски, как дрессировщик, раскрутил хлыст над головой и оглушительно щелкнул им о сцену.
– Ну, кто еще хочет мне посвистать?
В зале повисла опасливая тишина.
Владимир вновь раскрутил хлыст, но уже только так – для острастки. Обвел зал победным взглядом и начал читать:
В зеленом цветущем городе Екатеринославе футуристы – как обычно пестрые и в сопровождении зевак – подошли к театру.
Я,
златоустейший,
Чье каждое слово
Душу новородит,
именинит тело.
Говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Но путь им преградил жандарм:
– Господа, который из вас господин Маяковский?
– Чем я заслужил внимание вашего жандармского величества? – поклонился Владимир.
Игнорируя его иронию, служитель порядка четко сообщил:
– На имя губернатора Екатеринослава пришла бумага Охранного отделения. Вы являетесь неблагонадежной персоной. Допускать вас до выступлений в городском театре не дозволено!
Поэты огорченно переглянулись. Зеваки недоуменно загалдели.
– Да-а, дела… – вздохнул Бурлюк.
– Финита наша комедия! – тоже вздохнул Каменский.
– Пуркуа финита? – проявил образованность жандарм. – Вы-то, господа, можете выступать: публика ждет…
– Мы товарища одного не оставим! – перебил его Каменский.
– Да вы, как я погляжу, мушкетеры, – усмехнулся жандарм.
– А вы, как я погляжу, книгочей, – усмехнулся в ответ Бурлюк.
Третьим усмехнулся Каменский.
– В общем, картина Репина «Не ждали». Ладно, друзья, идемте…
Но молчавший до сих пор Владимир запротестовал:
– Момент! В бумаге не дозволено меня пускать в городской театр, верно?
– Именно так, – подтвердил жандарм.
– А про городские улицы в бумаге ничего не написано?
– Нет… Но…
Уже не слушая жандарма, Владимир приказал одному из зевак:
– Давай беги в зал, кричи: по случаю хорошей погоды выступление переносится на улицу!
– Володя, будет скандал! – заволновался Бурлюк.
Но Маяковский уже руководил толпой:
– Эй, хлопцы, вон ту телегу волоките сюда! А вы, барышни, по улицам побегайте да зовите желающих – выступление бесплатное будет!
– Это что же… – растерялся жандарм. – Это как же понимать?!
А из театра уже валом валил народ.
И из соседних улиц и переулков стекаются люди.
– Прекратить! – кричал жандарм. – Не дозволю! Не допущу!
Он выхватил свисток, но его жалкий свист заглушился радостным шумом все прибывающей публики.
Маяковский взгромоздился на перевернутую телегу и загромыхал:
Погода в Петербурге стояла отличная. Сонка вприпрыжку спустилась по ступеням Бестужевских курсов и, улыбаясь солнцу, пошла по улице.
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
Ставлю «nihil»!
Никогда
ничего
не хочу читать.
Книги? Что книги!
– Сонка! Постой! Наконец-то!
Девушку догнал Чуковский и с ходу обрушил лавину упреков:
– Как сквозь землю провалилась! Я чуть с ума не сошел! С квартиры съехала, на курсы почти не ходишь… Хорошо хоть сегодня наудачу отыскал! Где ты? Как ты?
– С квартиры хозяйка выгнала, – безмятежно улыбалась Сонка. – Сказала: шумим мы с Володей…
Лицо Корнея перекосило, как от оскомины. А Сонка весело продолжила:
– Я переехала в гостиницу. А с курсов за непосещения хотят исключить… Вот!
Сонка опять счастливо заулыбалась – совершенно неясно чему.
А Чуковский вскипел:
– Это все из-за него! – Он взял Сонку под руку. – Ничего, милая, я все исправлю…
Сонка удивленно высвободила руку:
– Да что исправлять? Все так прекрасно, что я сама себе завидую! Это такая любовь!
– Ты просто ничего не знаешь! Вот где он сейчас?
– Володя поехал в турне, – продолжала улыбаться Сонка.
– И очень хорошо! На курсах мы тебя восстановим – у меня есть связи. Да, и вот еще что: мои знакомые сдают комнату, мы сейчас же перевозим твои вещи…
– Нет, – Сонка улыбается смущенно, – теперь уж я совсем не могу никуда от него идти…
– Почему?
Сонка помялась, встала на носочки и что-то шепнула Чуковскому на ухо.
Он замер, потрясенный, потом опять подхватил Сонку под локоть и решительно увлек за собой.
После долгого, неприятного, даже мучительного разговора они сидели на скамейке бульвара. Сонка уже давно не улыбается, глаза ее заплаканы.
– Я не знала ничего…
– Откуда тебе было знать… – Чуковский взял ее ладони в свои. – Ты – чистое дитя, а он – богемный мужчина. Поклонницы, продажные девки – в турне, да и здесь, после попоек…
– Но откуда вам известно… про это? – всхлипнула Сонка.
– А он интересовался, не знаю ли я врача, который лечит от таких болезней… Скажи, а ему известно о ребенке?
Сонка помотала головой и безутешно расплакалась.
Корней погладил ее по спине.
– Ничего, я устрою тебя в хорошую клинику, там всё сделают как надо…
– Нет! – Сонка испуганно отстранилась. – Нет, я не хочу!
– Милая, пойми, в таких… случаях… ребенок всегда рождается уродом.
– Всегда? – безнадежно переспросила она.
Чуковский скорбно кивнул.
Украинское турне футуристов заканчивалось в маленькой уютной Виннице.
Последнее выступление оказалось триумфальным. Поэты выходили из театра, раздавая автографы и принимая цветы.
Наконец поток поклонников иссяк, и Бурлюк обнял друзей за плечи:
– Ну, в гостиницу, обмоем триумф!
– Додик, ты же знаешь, я не любитель, – отказался Владимир. – Лучше прогуляюсь…
– А ты как, Вася? – спросил Давид.
– А Вася – обязательно! – заверил Каменский.
И друзья разошлись в разные стороны.
Владимир брел по безлюдной темной улочке, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи.
Навстречу ему из-за поворота вышел ничем не примечательный молодой человек.
Они повстречались под фонарем, и незнакомец радостно воскликнул:
– Это вы?! Простите великодушно, вы – поэт Маяковский, я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – польщенно улыбнулся Владимир. – А вы были на выступлении?
– Да, вот… Довелось, – улыбнулся в ответ незнакомец.
– И что скажете?
– Что скажу?..
Незнакомец как-то смущенно и низко-низко поклонился… схватил с земли камень и ударил Владимира по голове.
Тот вскрикнул, упал, прохрипел:
– За что?..
Незнакомец склонил над ним искаженное ненавистью лицо и горячечно забормотал:
– Ты возомнил себя поэтом! А почему – ты? Пусть я не ору на площадях! Пусть меня не носят на руках идиоты! И бабы меня не слюнявят! Но это я – поэт! Я – поэт, а не ты!
Владимир приподнялся, но незнакомец снова и снова ударял его.
Владимир упал пластом, а незнакомец бросил камень и убежал с воплями:
– Я поэт! Не ты – я! Поэт я! Я!
В номере гостиницы, убранной с провинциальным шиком, Каменский сидел за столом с остатками дружеского пиршества.
А Бурлюк стоял у окна и тревожно вглядывался в темноту:
– Где этого гения носит?
– Ну где обычно носит гениев? – философски вопросил Каменский. – Их носит там, где порхают юные прелестные музы! Брось, Додик, с ним нянчиться как с малым ребенком.
– А он и есть ребенок. Только большой, – вздыхает Бурлюк.
Распахнулась дверь и ввалился пошатывающийся Владимир.
– О! – указал на него Каменский. – Мальчик большой, но на ножках еще не держится…
Он не договорил – Владимир рухнул на пороге, весь в грязи и крови.
Друзья бросились к нему.
Утром Владимир лежал на кровати в белой рубахе, с перебинтованной головой.
Каменский подал ему чашку воды. Владимир взял ее слабой рукой, стал жадно пить, проливая на грудь.
– Слушай, ты уверен, что тебе категорически нельзя вставать? – проворчал Каменский.
– Да я чуть не погиб вчера! – по-детски обиделся Владимир. – Я и сейчас могу еще умереть от заражения крови!
– Да ладно, лежи, что мне – трудно тебе воды подать…
Но Владимир не может успокоиться:
– Видел бы ты этого психа! Глаза белые… И визжит…
– Оборотная сторона славы, – философски изрек Василий.
– Ну, где же Додик так долго? – взволнованно смотрит на часы Владимир. – Неужели не достанет?..
– Додик достанет всё плюс луну с неба! Но ты, по-моему, преувеличиваешь опасность.
– Это ты ее преуменьшаешь! Жизнь страшна, висит на ниточке… О себе не думаешь – про сына подумай!
Василий вдруг рассмеялся. Владимир удивленно глянул на него. А Каменский принялся рассказывать:
– Мой Васенька с нянькой гуляли на бульваре, и какая-то тетка спросила: «Мальчик-мальчик, ты чей сын?» А он ответил: «Я сын Каменского, Бурлюка и Маяковского!» Это в пять-то лет, а?
Вася опять засмеялся, Владимир тоже наконец слабо улыбнулся.
В номер вошел Бурлюк.
– Ну что, Додичка, есть?!
Позабыв о своем категорическом постельном режиме, Владимир вскочил и бросился к Бурлюку.
Давид положил на стол два свертка.
– На выбор.
Владимир нетерпеливо развернул их.
В одном свертке лежал револьвер, в другом – кастет.
– Додик, ты гений! Беру всё!
– Только если что – не перепутай…
Вася схватил револьвер и направил его на Давида.
– Сударь, я продырявлю вашу тушу!
А Давид схватил кастет.
– Э, нет, сударь, лучше я проломлю вашу башку!
Владимир обиженно насупился на веселящихся друзей, но потом не выдержал и сам засмеялся. И вот уже вся троица принялась по-детски дурачиться с недетскими игрушками…
Вернувшись после малороссийского турне в Петербург, Владимир немедля отправился на поиски Сонки. Прошел тем же путем, что и недавно Чуковский – побывал у квартирной хозяйки, в гостинице и наконец отправился на Бестужевские курсы.
Выглядел Владимир сногсшибательно – атласный жилет в бархатных розах, муаровый пиджак с черными лацканами, лаковые туфли, шелковый цилиндр, трость красного дерева. И в руках – огромный букет.
Он нетерпеливо прохаживался по широким ступеням, пока из дверей не выпорхнула стайка курсисток.
Сонка шла отдельно от прочих. Осунувшаяся, печальная.
Увидев Владимира, испуганно попятилась. Но он подлетел к ней и выдал свое коронное:
– Послушайте! Ведь если звезды зажигают…
– Не надо! – с болью вскрикнула Сонка. – Пожалуйста!
– Права, тысячу раз права! Я тебе новое почитаю! Но куда ты переехала из гостиницы, я тебя обыскался, глупёночек мой!
Он одновременно совал ей букет, и пытался ее поцеловать, и показать себя…
Но Сонка уворачивалась от объятий и поцелуев, букета не брала и на Владимира не смотрела.
А он, не замечая ее смятения, расхвастался:
– Как тебе мои обновки? Додик не обманул: гонорары были – как у теноров! Я и тебе, мой глупёночек, подарков накупил!
Сонка молчала, и наконец Владимир заметил ее состояние, вгляделся в ее осунувшееся личико:
– Что?.. Что-то случилось?
Сонка кивнула, не глядя на него. Владимир помолчал, подумал, спросил:
– Ты полюбила другого?
Сонка отрицательно помотала головой.
– Ты разлюбила меня?
Сонка залилась слезами:
– Не спрашивай меня ни о чем! Все кончено!
Она побежала по улице. Он отшвырнул цветы, догнал, обнял:
– Да что же я все время за тобой гоняюсь?
Сонка заплакала навзрыд.
– Ну-ну, что ты себе нафантазировала? Все хорошо, поехали…
– Никуда я не поеду! И ничего не хорошо! – рыдала Сонка. – Я такое сделала, такое…такое…
– Да что, дьявол побери, случилось?!
– Я себя не прощу! И ты меня не простишь! И вообще… я уезжаю… в Минск, к маме!
Сонка побежала прочь.
Владимир растерянно смотрел ей вслед.
Сонка обернулась и отчаянно выкрикнула:
– И я тебя НЕ разлюбила!
Она стремглав помчалась по улице.
А он почувствовал, что догонять ее бессмысленно…
Этим же вечером Владимир уехал в Москву.
Повидался с мамой и сестрами, порадовал их подарками. Был весел, но родные женщины чувствовали скрытое внутри него смятение и пытались докопаться, в чем там дело. Но сын и брат только отшучивался.
Творчески окунуться в компанию соратников-футуристов у Владимира не получилось. Потому что Вася Каменский весь погряз в своей счастливой и хлопотной семейной жизни. Давид с Марусей уехали навестить родственников на Украине. Крученых и Хлебников тоже разъехались: Алексей – в Грузию, а Велимир – то ли в Калмыкию, то ли вовсе в Персию.
Так что Владимир был одинок и грустен, целыми днями перебирал в памяти, пытался и не мог понять случившееся с Сонкой.
А вечерами он бродил по московским улицам и бульварам, бормоча себе под нос стихи:
Бульвар был пустынен, погода совсем не для прогулок, накрапывает дождь. А Владимир всё твердил:
А тоска моя растет,
непонятна и тревожна,
как слеза на морде плачущей собаки…
Дождь усилился по-настоящему. Владимир подошел к «Греческому кафе», помедлил у входа, вскинул голову, надел улыбку и толкнул дверь.
А тоска моя растет,
непонятна и тревожна,
как слеза на морде плачущей собаки…
Здесь Владимир – завсегдатай и общий знакомец. Его приветствуют все сидящие за столиками, и он приветствует всех, обмениваясь с ним на ходу вопросами-ответами.
– Володя, дорогой, ты откуда? – окликает его губошлеп в ярком галстуком.
– Всем бы сказал: от верблюда, но тебе, Веня, признаюсь: от малороссийских хрюшек.
– А ты же вроде в Петербурге обосновался, птица перелетная? – удивляется сухарь в пенсне.
– Нет, Илюша, я не птица, я лошадь ломовая: где работа – там и я.
К Владимиру подплыла знойная брюнетка со смелым декольте.
– Вольдемар, какой ты бон виван! Давай встретимся?
– Марго, мон амур, так вот же мы и встретились! – Владимир галантно поцеловал ей руку у локтя.
Остановившись у бильярда, он одним ударом загнал три шара в три лузы, сорвав аплодисменты других игроков.
Затем его подцепила под руку одетая в яркие шелка, похожая на райскую птицу девушка с длинным янтарным мундштуком в тонких пальцам:
– Маяковский, хватит вам гордого одиночества!
– Ида, королева, я готов попасть в ваши сети.
– Размечтались, вы не в моем вкусе! – хохочет «птица». – Лучше познакомьтесь, моя подруга – Эличка Каган, мы с ней берем уроки живописи у Машкова.
На Владимира уставились большие чистые глаза тихой еврейской девушки.
– Эли-и-чка-а? – глядя в эти глаза и растягивая гласные, обволакивающе рокочет Владимир. – О-очень прия-ятно!
Он донжуанствует чисто автоматически, но Эличка искренне смущается до слез и шепчет еле слышно:
– Спасибо… Мне тоже… очень приятно…
– Ну, Маяковский! – бьет его веером по руке Ида. – Не смущайте приличную девушку!
– Простите, больше не буду.
Владимир мягко улыбнулся и отошел к столику, где сидел ясноглазый и пухлогубый Борис Пастернак.
– Здравствуй! – Он присел на свободный стул.
– Добрый вечер! – вежливо кивнул Борис.
– А знаешь что, Пастернак? – неожиданно заявил Владимир. – Я ведь тебе завидовал!
Борис удивленно посмотрел на Владимира:
– С чего бы это?..
Владимир жестом остановил его, упрямо продолжил:
– Завидовал! И это мучило меня! А теперь, наконец, выучился писать не как ты и не как другие… И спокоен: силу в себе почувствовал!
Владимир умолк. И неожиданно смутился:
– Впрочем, зачем я это тебе говорю…
– Ну, захотелось – и сказал, – добродушно улыбнулся Пастернак.
Владимир улыбнулся в ответ.
А Эличка издали не может оторвать взгляд от Маяковского.
Ида шипит на нее:
– Ну вот куда, куда ты смотришь?! Он же бабник! Про него знаешь что говорят?!.
Ида горячо зашептала на ухо Эличке. Та выслушала и коротко отрезала:
– Врут!
Отмахнувшись от возмущенной подруги, Эличка вскочила и решительно направилась к столику, где сидели Маяковский и Пастернак.
При подходе его решимость улетучилась, но все же она произнесла робко:
– Извините, что отвлекаю… Но в четверг у нас дома устраивают прием… Я была бы очень рада вас видеть, Владимир Владимирович! И вас, конечно, Борис Леонидович…
Пастернак – тонкий поэт – сразу оценил влюбленный взгляд Элички, отданный Маяковскому, и вежливо отказал:
– Спасибо, но увы, на четверг у меня уже назначено…
А Владимир посмотрел на Эличку снисходительно и доброжелательно одновременно – как смотрят на маленьких кузин, которые решили показаться гостям в маминых бусах и шляпке.
– Конечно, я приду, приличная девушка Эличка.
Эличка покраснела чуть ли не до слез и, найдя в себе силы только кивнуть, бросилась обратно – к Иде.
И снова Владимир был дома, снова купался в заботе и обожании мамы и сестер.
Людмила повязывала ему галстук. Ольга гладила утюгом муаровый пиджак.
– Я думала, ты больше дома побудешь, – вздыхала мама. – А ты хоть и в Москве, но всё ходишь где-то… Почему ты меня не зовешь на выступления?
Маяковский обнял маму.
– Да ведь там, бывает, и ругают меня… Вам будет неприятно.
Ольга помогает Владимиру надеть отутюженный пиджак.
– Ну, ты пижоном заделался! – улыбнулась Людмила. – Никогда б не подумала.
– А что, мне всё оборванцем ходить?
Владимир довольно оглядывал себя в зеркале.
– Ты так исхудал! – опять вздыхает мама. – Поешь перед выходом…
– Мама, я же на обед в приличный дом иду!
Дом юрисконсульта нескольких российских и зарубежных фирм Урии Александровича Кагана был не просто приличный – весьма богатый.
В гостиной обедали Эличка, ее интеллигентные папа с мамой и такие же интеллигентные гости. Владимир уже не в канареечной кофте, которой шокировал Шехтелей, но его муаровый пиджак и атласный жилет в бархатных розах выглядят не менее шокирующе для Каганов и их гостей.
Все едят чинно, пользуясь столовым серебром, а Владимир тянется через стол к блюду мейсенского фарфора, достает котлеты и заглатывает их целиком.
Все удивленно косятся на странного гостя, но интеллигентно помалкивают.
А Эличка, ничего не замечая, сияет влюбленной улыбкой.
Разговоры обычные – застольные. Почтенная дама традиционно нахваливает хозяйку:
– Елена Юльевна, форшмак – просто бесподобный!
– Я всегда сама его готовлю, не доверяю прислуге, – гордится мама Элички.
А седой господин спрашивает папу Элички:
– Урия Александрович, неужели вы нашли такую замечательную жену-хозяйку в сумасшедшей Москве?
– Нет, таких женщин выращивают только в тихом городке Могилеве, – объясняет папа.
Гости смеются.
А мама Элички, увидев очередную котлету в руке Владимира, не выдерживает:
– Вам, может быть, вина подлить?
– Нет, я выпивать совершенно не любитель. А вот котлетки ваши я, кажется, все слопал!
Владимир расплывается в обезоруживающей улыбке.
Гости сочувственно глядят на несчастных родителей влюбленной Элички.
Папа интересуется со сдержанной неприязнью:
– Вы, Владимир Владимирович, кажется, поэт, так Эличка говорила. И что, этим на жизнь зарабатываете?
Владимир спокойно подтвердил: да, он поэт – это верно. А вот зарабатывать поэзией не очень удается. Жадные буржуи да глупые мещане не спешат раскошеливаться на искусство.
Урия Александрович налился гневом.
Елена Юльевна, желая сгладить конфликт, поспешно предложила:
– Может быть, вы нам что-нибудь свое почитаете, Владимир?
Он не успел и рта открыть, как Эличка решительно заявила:
– Нет!
Все удивленно глянули на нее, а она вскочила:
– Владимиру Владимировичу пора!
Поэт тоже встал и не удерживается от последней колкости:
– Конечно, пора – ведь котлет больше нету!
Шокированные гости молча переглядываются.
Выйдя с Владимиром из квартиры на лестничную площадку, Эличка принялась оправдываться:
– Извините, я ужасно бестактно повела себя! Но понимаете…
– Понимаю, понимаю: испугались, что после моих стихов папаша меня с лестницы спустит!
Эличка потерянно молчала. Владимир ласково приобнял ее:
– Вы – милая и добрая! А все остальное – ерунда! Знаете что, приходите завтра – я выступаю в «Греческом кафе», в восемь. Придете?
– Конечно! Ой, нет, в восемь мы с мамой встречаем тетю Дору из Армавира…
– Ну, тетя – дело святое.
– Но я освобожусь уже к девяти! – в трогательном отчаянии сообщила Эличка. – В девять можно?
– Можно и в девять. Встретимся у памятника пока что – Пушкину.
– Почему… пока что?
– Потому что потом влюбленные будут встречаться у памятника Маяковскому!
Владимир легко сбежал по ступеням.
Эличка, перегнувшись через перила, крикнула:
– Там внизу нужно швейцару дать гривенник!
– А он мне за это что даст?
– Вы шутите? – растерялась Эличка. – У нас так принято…
– Ну, принято, так принято! До завтра, милая Эличка!
Он побежал дальше по ступеням. Эличка в восторге стиснула руки и зажмурилась.
Владимир выступал в переполненном богемной публикой «Греческом кафе».
Оглянулся –
поцелуй лежит на диване,
громадный,
жирный,
вырос,
смеется,
бесится!
«Господи! –
заплакал человек, –
никогда не думал, что я так устану.
Надо повеситься!»
И пока висел он,