Страница:
Полицейский чин налился гневом.
Бурлюк быстренько успокоил:
– Не тронем, ни в коем разе не тронем, будьте в полной уверенности – ни градоначальника, ни Пушкина.
Полицейский чуть угомонился. Но всё же ткнул толстым пальцем в грудь Владимира:
– Лично передо мной ответите!
Из зала раздались нетерпеливые аплодисменты.
Полицейский подкрутил ус и удалился.
Поэты взволнованно напряглись.
– Ну… Я пошел… – не слишком уверенно промолвил Крученых.
– Давай! – Бурлюк обнял его, как идущего в бой солдата.
Поначалу лица провинциальных любителей поэзии были выжидательно-доброжелательны. Но постепенно они изумленно вытягивались с каждым словом, которое чеканил Крученых:
И в беднягу Крученых, как он и пророчествовал на вокзале, полетели помидоры.
– Тупицы! – выбежал из-за кулис на сцену Владимир. – Глухари! Это же настоящая поэзия!
И, заметив в первом ряду очередного метателя, замахнувшегося помидором, прыгнул на него со сцены.
Завязалась драка. Разлилась трель полицейского свистка…
Основательно помятые футуристы приплелись опять на вокзал.
Их окликнул знакомый извозчик:
– Ну что, заезжие, рупь-то заработали?
Бурлюк только махнул рукой. А Владимир запоздало вскинулся:
– Нет, но за что же все-таки было в околоток тащить? Мы ведь про Пушкина – ни слова!
Друзья смеются. Владимир мрачно смотрит на них. А потом и сам хохочет…
Владимир – в шерстяном пледе-пелерине, широкополой шляпе, с большим пакетом под мышкой – идет от станции к дачным домикам.
Вдали позади него на дороге появилась Верочка. Она изо всех сил крутила педали велосипеда, потом соскочила с машины, побежала за Владимиром и, догнав, повисла на нем.
Владимир чуть не упал от неожиданности, а девушка счастливо лепечет:
– Я узнала от Левы, что ты вернулся с гастролей! Каждый день ездила на станцию!
– Зачем?..
– Как зачем? Увидеть! Сегодня мама не хотела меня отпускать, что-то заподозрила, но я сказала, что пойду рисовать на пленэр… Как чувствовала, что ты приедешь!
Владимир показал пакет:
– Да я вот – маму и сестер навестить. Они тоже здесь дачу снимают…
– Так ты не ко мне? – мгновенно сникла Верочка.
При виде ее вселенской печали Владимир не мог не солгать:
– Нет, почему же… Я к тебе… Только сначала, думал, к маме…
Доверчивая девушка вновь повисла на его шее:
– Я ужасно, кошмарно соскучилась!
На лесной поляне всё говорило об исходе любовного свидания: расстегнутое платье Верочки и рубашка Владимира, валяющиеся в траве лента из ее прически, его шейный платок…
Они лежали на расстеленном пледе Владимира, поедали засахаренные орехи и крендельки из пакета, предназначавшиеся его маме и сестрам.
Владимир рисовал в альбоме Верочки большого жирафа и жирафа поменьше, которые нежно сплелись длинными шеями.
– Это ты и я! – догадалась Верочка. – И мы всегда-всегда будем вот так – неразлучны!
– Ну, совсем уж всегда не получится. Бурлюк организовал новое турне – Одесса, Киев, Николаев…
Верочка огорченно вздохнула и поклялась:
– Я буду ждать! А сейчас почитай мне… Сочинил что-нибудь?
– Я грандиозную вещь начал! – загорелся Владимир. – Поэма про бунт вещей. Даже не поэма – трагедия! Старик с черными сухими кошками, Человек с двумя поцелуями, Женщина со слезинкой, Женщина со слезищей и – поэт Владимир Маяковский!
Верочка явно не слишком понимает, о чем речь, но кивает восторженно.
А Владимир вскакивает и уже читает будущие стихи:
– Это гениально!
Владимир польщенно заулыбался. Но тут же спохватился:
– Я же маме телеграфировал, что буду дневным поездом! Она, конечно, волнуется теперь…
Владимир спешно застегивает рубаху.
Верочка сокрушается, глядя на пустой пакет:
– Ой, а мы все угощение для твоей мамы съели…
– С жирафами так бывает, – улыбнулся Владимир.
Он взял свой шейный платок, но Верочка перехватила его:
– Я сама завяжу!
Она нежно и тщательно вывязала платок на его шее:
– Ты всегда будешь ходить только с бантами, которые тебе завязываю я!
Одесский театр – не чета провинциальным театрикам. Лепнина на потолке, позолота на стенах, пригашенные на время представления хрустальные люстры, бархатные кресла в зале. И публика в этих креслах не разношерстная, а сплошь культурная – мужчины в костюмах, дамы в вечерних платьях.
На просторной сцене Владимир читает стихи:
Владимир торжествующе оглянулся на кулисы, из которых за происходящим наблюдали его радостные сотоварищи – Бурлюк, Крученых и Хлебников.
Раскланявшись на сцене, Владимир вылетел к ним.
Друзья принялись обниматься. Владимир торжествует:
– Слышали? Какой успех, а? Слышали?
– Слышали, слышали, – улыбнулся Бурлюк. – Поздравляю тебя и нас всех! Едем на ужин.
– Какой ужин? – живо заинтересовался Хлебников.
– Инженер Строев дает прием в нашу честь.
– Инженер какой-то… – нахмурился Владимир. – Скука смертная!
Практичный Давид пояснил:
– Не какой-то инженер, а известный в Одессе меценат, и публика у него собирается отборная – может, договорюсь продлить гастроли.
– Нет, лучше бы сейчас к морю, – расстроился Владимир. – Я же никогда моря не видал!
– Да море от нас не уплывет, – заверил Бурлюк. – Потом сходим. А сейчас – вперед, триумфаторы!
В гостиной инженера Строева, оформленной с явным вкусом и неявным богатством, собрались нарядные дамы и солидные мужчины. Бурлюк деловито беседовал с каким-то лысым господином. Хлебников, присев на подлокотник кресла пожилой модницы, читал ей стихи. Крученых, размахивая руками, дискутировал с хозяином дома. А Владимир пристроился у стола с едой и напитками – богатырский организм вечно требовал подкормки.
Но долго заниматься этим приятным и полезным делом Владимиру не удалось. Едва он приник к бокалу с пивом, как подкатилась дородная дама в брильянтах и взмолилась:
– Владимир, вы произвели неизгладимое впечатление! Просим, почитайте еще, просим!
Владимир чуть поразрывался между жаждой пива и жаждой славы. Слава победила. Он вышел на середину комнаты и сообщил:
– Я тут, у вас, в Одессе, про морской порт сочинил!
А он читал, стоя к ней спиной. Но на последней строке, словно от какого-то внутреннего толчка, повернулся, увидел ее и застыл под гипнозом огромных карих глаз.
Гости аплодировали Маяковскому.
А инженер Строев взял девушку под руку и подвел к поэтам.
– Позвольте, господа, вам представить: моя невеста – Мария Александровна Денисова.
Бурлюк, Хлебников и Крученых по очереди целовали невесте инженера руку.
А Маяковский просто стоял, не спуская с Марии восхищенного взгляда.
Девушка прервала неловкую паузу:
– Вы замечательно описали порт. Выросли на море?
– Нет, я моря в жизни никогда не видел.
– Да?.. В таком случае вы – настоящий поэт!
– А вы…
У Владимира вырвалось неожиданное:
– Вы – Джиоконда, которую нужно украсть!
Строев несколько принужденно засмеялся:
– Весьма остроумно, господин футурист.
А для Владимира стихли все звуки вокруг. Только двигались по гостиной люди, кто-то смеялся, кто-то пел у рояля…
Мария пила шампанское из высокого бокала, общалась с гостями, изредка оборачиваясь и коротко поглядывая на Владимира…
Догорали свечи, толпа гостей постепенно редела…
Из этого нереального состояния Владимира наконец вывел Бурлюк, жестко взяв друга за локоть. Люди и звуки вокруг вновь стали реальными.
– Пора уходить, – вполголоса, но твердо сказал Давид.
– А?.. Что?.. – Владимир непонимающе смотрит на друга.
– Нам уже пора идти, – внятно повторил Бурлюк. – Ты еще на море хотел посмотреть…
– Какое море?! Ведь она здесь!
– Послушай! – огорчился Крученых. – Это уже становится неловким: пришел в дом и пялишься на невесту хозяина!
Строев в дверях прощался с последними гостями.
Мария стояла у рояля с бокалом вина.
Давид опять ухватил друга за локоть, желая его увести, но тот вырвался и пошагал к Марии:
– Что вы… Вы что?.. Перестаньте!
Тут уж Бурлюк и Крученых, не церемонясь, подхватили друга под руки с обеих сторон.
– Нам уже пора, спасибо за прекрасный вечер! – расшаркался Крученых.
– Приятно было познакомиться с вами и вашим женихом! – заверил Бурлюк.
И, прикрываемые следующим позади Хлебниковым, они силой увели зачарованного поэта.
Солнечным одесским днем Мария ехала в коляске по улице.
Вдруг на подножку вскочил сияющий Владимир:
– Я знал, что обязательно вас встречу!
Мария отшатнулась от него.
– Как это – встречу? Вы просто караулили меня!
– Ну, караулил… Ждал у дома, у магазина…
– Остановите! – приказала Мария вознице.
Тот натянул поводья лошади, коляска резко притормозила, Владимир чуть не упал.
– Осторожно! – вскрикнула Мария, схватив Владимира за руку.
Тот ошалел от счастья:
– Не отпускайте меня! Никогда! Держите меня, держите!
А потом они шли по тропинке, ведущей к морю.
Владимир остановился на обрыве, зачарованно глядя на бескрайнюю синь, потом выдохнул полной грудью, как восторженный стон:
– Так вот ты какое, море!
Мария мягко улыбнулась:
– Подойдем поближе, не бойтесь…
Они спустились с обрыва к самой воде.
– А хорошо, что я раньше его не видел. Теперь для меня море – это вы, Мария!
Мария присела, положила ладонь на воду, поднялась и накрыла мокрой ладонью ладонь Владимира:
– Я вам дарю море. На память.
Владимир сжал ее ладони:
– Нет памяти в моем беспамятстве о вас!
Мария мягко высвободила свои ладони.
В номере одесской гостиницы Бурлюк, Хлебников и Крученых укладывали вещи в чемоданы.
А Маяковский безучастно сидел на подоконнике.
– Ну, не валяй дурака, – поторопил его Давид, – киевский поезд скоро…
– Я же сказал – не поеду.
– Ты сказал – мы послушали. А теперь собирайся!
Владимир не покинул подоконника.
– Послушай, ну правда – никакого смысла нет, – вздохнул Крученых.
Но в голосе Владимира – отчаянная надежда:
– Она сказала: придет в четыре!
– А уже – пять! – указал на стенные часы Давид. – Ну зачем ей к тебе приходить? Нищий поэт, желтая кофта… А у нее – приличный жених.
– Ты, Додик, как торговка на рынке! – неожиданно возмущается Хлебников. – А здесь – любовь!
– Слыхали, будетляне?! – Владимир торжествующе указал на Хлебникова.
Бурлюк и Крученых промолчали. Давид решил зайти с другой стороны:
– Так что же – ты ломаешь турне? Бросаешь товарищей?
Владимир ответил коротко:
– Да!
Однако затем взмолился:
– Простите меня, товарищи дорогие, но иначе не могу, нет, невозможно!
Бурлюк, Крученых и Хлебников, подхватив чемоданы, направились к выходу.
На пороге Бурлюк обернулся и сообщил:
– Шлемазл!
– Что-о? – не понял Владимир.
Вместо ответа Давид выразительно повертел пальцем у виска.
За окном номера уже стемнело. Настенные часы показывали семь.
Владимир нервно мерял шагами комнату.
Резко остановился, схватил чемодан, начал швырять в него свои вещи.
В дверь постучали. Вмиг просияв, Владимир распахнул дверь.
На пороге стояла взволнованная, смущенная и все такая же воздушно-прекрасная Мария.
Владимир порывисто обнял ее, но она высвободилась из его объятий:
– Перестаньте! – Мария испуганно оглянулась в коридор. – Так неловко…
– Прости, прости!
Он втащил ее за руку в номер, захлопнул дверь и снова попытался обнять:
– Ты пришла… Ты все-таки пришла… Пришла…
Но Мария вновь ускользнула из его объятий.
– А где ваши друзья?
– Уехали в Киев. А я остался.
– Зачем?
– Ты же сказала: я приду…
– Да я пришла, извините, что опоздала… Целых три часа… Очень много дел…
Владимир нежно прикрывает ладонью ее рот.
– Что – три часа? Я бы ждал тебя всю жизнь! Главное: ты пришла!
Мария мягко убирает его ладонь со своих губ.
– Я пришла, только чтобы сказать…
– Нет, сначала я скажу! Мне столько надо сказать тебе…
– Владимир! – перебивает Мария. – Я пришла сказать, что выхожу замуж. В следующее воскресенье…
На море лютовал шторм.
Владимир шагал против бушующего ветра, перекрикивая его:
ГЛАВА ВТОРАЯ
Взял начатое письмо, новый остро заточенный карандаш и пробежал взглядом уже написанное:
«ВСЕМ!
В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».
Подумал, размашисто добавил:
«И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ – ПОКОЙНИК ЭТОГО УЖАСНО НЕ ЛЮБИЛ».
Владимир вновь занес карандаш – новые слова готовы выплеснуться на бумагу. Но раздался дверной звонок. Три раза.
Владимир вздрогнул и затаился у стола, словно неизвестный гость мог его увидеть. Тройной звонок повторился. Владимир заметался по комнате, ударился коленом о диван и шлепнулся на него, поглаживая колено.
Опять настойчивые звонки. Послышались звуки открывающейся двери, голоса в коридоре – мужской и женский.
Владимир поспешно сунул свое письмо в ящик стола и как был – в ботинках – улегся на диван, прикрывшись пледом.
В комнате появился возмущенный мужчина лет тридцати.
– Володя, в чем дело, три звонка – уже не твои?
– Мои…
– Чего ж не отзываешься? Спасибо, Мэри открыла!
– А может, я умер?
Владимир с вызовом посмотрел на незваного гостя. Тот усмехнулся.
– Мэри сказала, что ты недавно ходил в уборную.
– Не соседи, а шпионы, – проворчал Владимир, натягивая плед до подбородка.
– Что с тобой, Володя? – участливо поинтересовался гость.
И хотел присесть у дивана, но Владимир вскрикнул:
– Отойди, можешь заразиться!
– Воспалением хитрости? – хмыкнул гость. – Почему ты вчера не явился на выступление в МГУ?
– Какое выступление? – Владимир отвернулся к стене. – Не помню ни о каком выступлении.
– Ты что, с ума сошел?! – завопил гость.
Владимир, глядя в стену, вздохнул:
– И об этом крикуне я писал «тихий еврей Павел Ильич Лавут»…
Лавут заорал еще громче, что Маяковский уже достал его с этим «тихим евреем», и все друзья-знакомые из-за этого тоже его достали, а он, между прочим, вовсе не тихий еврей, а личный импресарио Маяковского, причем уже четыре года, если больной воспалением хитрости еще не забыл.
Владимир насмешливо прервал стенания Лавута:
– Спасибо, спасибо, живу твоими стараниями!
Лавут все-таки уселся возле дивана. Гнев его сменился озабоченностью:
– Володя, ты первый раз в жизни сорвал выступление! Ты правда заболел, что ли?
– Мама, ваш сын прекрасно болен…
– Это все, что ты можешь – цитировать самого себя?! – опять взорвался Лавут. – Я не понимаю: что происходит?!
Он действительно не понимал, что происходит, совсем не понимал. Но хотел понять и потому требовал объяснения:
– Что случилось, объясни!
– Не знаю… правда не знаю, – грустно ответил Владимир.
Но тут же попытался взбодриться, отбросил плед, уселся на диване.
– А впрочем, ничего не случилось! Иди, звони в МГУ – извиняйся, клянись, что завтра же я у них буду!
– Нет уж, ты сам иди, звони, извиняйся, клянись…
– Интересно, Павел Ильич, а кто у нас – импресарио?
Лавут вздохнул, укоризненно посмотрел на Маяковского и покорно двинулся к двери. У порога оглянулся.
– Ну, всё-всё, – отмахнулся Владимир, – виноват я, виноват, достаточно тебе?
Лавут снова вздохнул и вышел.
Владимир вскочил с дивана.
А Лавут вернулся:
– Там по телефону Мэри болтает…
– А ты стой рядом, у нее совесть и проснется!
Владимир, похоже, действительно взбодрился.
– Иди, иди, я тебе пока заварю чай. Настоящий цейлонский – контрабанда из Одессы…
Лавут снова послушно отправился в коридор.
Маяковский взял крашенную в желтый цвет жестяную коробочку, насыпал из нее чай на ладонь, с удовольствием принюхался, затем пересыпал его в заварной чайничек.
И снова пришли воспоминания…
На столе – тарелочки и вазочки с домашними печеньями-вареньями. Маруся поила Владимира чаем.
– Это цейлонский чай!
Маруся принюхалась к заварке и сунула ее под нос Владимиру.
– Восхитительно пахнет, правда?
Владимир покорно нюхнул, вяло кивнул и помешал чай ложечкой.
– Вы ешьте печенье, ешьте, я же знаю – вы такое любите, маковое!
Владимир безразлично взял печенюшку, подержал в руке и, словно не понимая, что с ней делать, положил обратно в вазочку.
Маруся не выдержала:
– Ну бросьте вы, наконец, убиваться! Уж сколько времени прошло после Одессы, а на вас всё лица нет! Найдете вы еще себе хорошую девушку…
– Не нужны мне никакие девушки! – взвился Владимир. – Только Мария нужна! Такой любви у меня в жизни не было и не будет!
– А Женечка? Ведь была? – мягко напомнила Маруся. – И Верочка нынче, кажется, есть.
Владимир грустно улыбнулся:
– Это всё маленькие любёночки… А я – о большой любви! Огромной, как мое сердце… Как вы не понимаете?!
– Ну где уж мне понять…
Мария перевела разговор:
– А вот ватрушки – только из печки достала! Вы не попробовали даже…
Владимир принялся покорно и машинально жевать ватрушку.
Маруся сострадательно глядела на него. И вдруг предложила:
– А давайте я вас петь научу?
– Что?..
– Пение очень веселит! – заверяла Маруся.
– У меня слуха нет.
Это Марусю не остановило. Она знала методику профессора Александровой-Кочетовой, по которой можно любого обучить. Владимир возражал, что любого – может быть, но лично его – вряд ли. Но Маруся не сдавалась, уверяла, что методика не знает исключений, а у него еще и голос такой редкий, могучий. Однако Владимир упирался, и Маруся не выдержала – взмолилась:
– Володенька, ну сердце мое рвется – на вас такого убитого смотреть! Давайте попоем, ей-богу, легче станет!
– Ну, если вам станет легче…
– И мне, и главное – вам. Вы хоть какую арию знаете?
– Арию?
Владимир подумал, откашлялся и громко, но фальшиво пробасил варяжского гостя из «Садко»:
– О скалы грозные дробятся с ревом волны…
– Прекрасно! – воодушевилась Маруся. – А теперь следите за моей рукой: рука выше – и вы голос выше… Рука ниже – и вы опускаетесь… Давайте!
Владимир попробовал еще раз, другой – и дело двинулось с мертвой точки. Он невольно вошел в азарт и принялся орать – выше, ниже, следя за движениями руки Маруси.
Они и не заметили, как в комнату вошел Бурлюк.
Давид с улыбкой понаблюдал за уроком пения и зааплодировал.
– Додичка пришел!
Маруся побежала к мужу, расцеловала его.
Давид прищурил единственный глаз.
– Гляжу я, гений наш повеселел! А сейчас еще больше развеселишься…
Бурлюк достал из кармана и торжественно выложил на стол несколько купюр.
– Что это? – недоумевал Владимир.
– Твой гонорар!
– За что?..
Вместо ответа Бурлюк извлек из другого кармана тоненькую книжечку и вручил ее другу.
Владимир удивленно прочел на обложке:
– Поэма «Владимир Маяковский»… Что за чушь?
Давид улыбнулся Марусе:
– Ну что за тип: всё с ходу – в штыки!
И приказал Владимиру:
– Ты читай!
Владимир открыл книжку, прочел:
– Повторяю: что за чушь? Это же моя трагедия «Восстание вещей»!
– Надо же – узнал! – усмехнулся Давид.
– А почему же здесь написано?..
– Да потому! – развел руками Давид. – Причуда жизни, гримаса судьбы!
И объяснил эту гримасу: выпускающий цензор отчего-то решил, что «Владимир Маяковский» – это название поэмы. И вынес его на обложку. А потом уж нельзя было ничего поменять: стояла разрешительная подпись. Впрочем, ничего страшного не случилось. На взгляд неунывающего Бурлюка, так тоже выглядит весьма неплохо.
До Владимира наконец дошла суть происходящего:
– Додичка! Ты издал мою книгу?!
– Я же обещал, что сделаю на тебе гешефт! – рассмеялся Бурлюк.
Грустная Верочка одиноко сидела на скамейке бульвара. Шелковый бант уныло поник на тугой косе.
На аллеях резвились хорошенькие малыши в пределах, дозволенных им строгими боннами. Верочка тоскливо наблюдала за детьми.
К скамейке стремительно подошел Владимир, поцеловал Верочку в щечку, сказал бодро:
– Здравствуй, извини, я немного опоздал!
Кажется, Верочка хотела сказать что-то резкое, но ответила покорно:
– Ничего… Я только волновалась: вдруг тебе не передали мою записку…
– Как видишь, передали. – Владимир уселся рядом с ней. – А у меня вышла новая книга!
Он достал из кармана и вручил девушке книжечку, изданную Бурлюком.
Верочка повертела ее, полистала и не слишком правдоподобно изобразила радость, поздравила Владимира. И сообщила, что тоже принесла ему кое-что…
Верочка достала из ридикюля альбомный лист. Владимир глянул – на листе были изображены знакомые жирафы. Только теперь у жирафа поменьше был круглый живот, в котором клубочком свернулся маленький жирафенок, а большой жираф смотрел куда-то в сторону.
Верочка искоса наблюдала за реакцией Владимира. Он, конечно, все понял. Но молчал. Потом наконец вздохнул:
– Ты это… наверное знаешь?
Верочка печально кивнула. Владимир снова помолчал. И сказал – словно не ей, а самому себе:
– Значит, так тому и быть. Значит, поженимся.
– Я не хочу жениться без любви!
Голос Верочки дрожит, в глазах – слезы.
– Ну отчего же без любви? – вяло возразил Владимир.
И обнял девушку. Она порывисто, доверчиво прильнула к нему.
А в глазах Владимира – и нежность, и жалость, и тоска…
Все семейство Маяковских суетится по поводу предстоящего торжественного события: Владимир готовится к походу в дом Шехтелей – просить их родительского благословения и руки Верочки.
Взволнованный, хотя и пытающийся скрыть волнение, жених стоял посреди комнаты в костюме покойного отца. Мама и сестры хлопочут вокруг него – поправляют костюм, приглаживают прическу.
Бурлюк быстренько успокоил:
– Не тронем, ни в коем разе не тронем, будьте в полной уверенности – ни градоначальника, ни Пушкина.
Полицейский чуть угомонился. Но всё же ткнул толстым пальцем в грудь Владимира:
– Лично передо мной ответите!
Из зала раздались нетерпеливые аплодисменты.
Полицейский подкрутил ус и удалился.
Поэты взволнованно напряглись.
– Ну… Я пошел… – не слишком уверенно промолвил Крученых.
– Давай! – Бурлюк обнял его, как идущего в бой солдата.
Поначалу лица провинциальных любителей поэзии были выжидательно-доброжелательны. Но постепенно они изумленно вытягивались с каждым словом, которое чеканил Крученых:
– Сам ты вошь! – не выдержал один из любителей поэзии.
Зима!..
Замороженные
Стень…
Стынь…
Снегота… Снегота!
Стужа… Вьюжа…
Вью-ю-ю-га…Сту-у-уга…
Стугота… стугота…
Убийство без крови…
Тифозное небо – одна сплошная вошь…
И в беднягу Крученых, как он и пророчествовал на вокзале, полетели помидоры.
– Тупицы! – выбежал из-за кулис на сцену Владимир. – Глухари! Это же настоящая поэзия!
И, заметив в первом ряду очередного метателя, замахнувшегося помидором, прыгнул на него со сцены.
Завязалась драка. Разлилась трель полицейского свистка…
Основательно помятые футуристы приплелись опять на вокзал.
Их окликнул знакомый извозчик:
– Ну что, заезжие, рупь-то заработали?
Бурлюк только махнул рукой. А Владимир запоздало вскинулся:
– Нет, но за что же все-таки было в околоток тащить? Мы ведь про Пушкина – ни слова!
Друзья смеются. Владимир мрачно смотрит на них. А потом и сам хохочет…
Владимир – в шерстяном пледе-пелерине, широкополой шляпе, с большим пакетом под мышкой – идет от станции к дачным домикам.
Вдали позади него на дороге появилась Верочка. Она изо всех сил крутила педали велосипеда, потом соскочила с машины, побежала за Владимиром и, догнав, повисла на нем.
Владимир чуть не упал от неожиданности, а девушка счастливо лепечет:
– Я узнала от Левы, что ты вернулся с гастролей! Каждый день ездила на станцию!
– Зачем?..
– Как зачем? Увидеть! Сегодня мама не хотела меня отпускать, что-то заподозрила, но я сказала, что пойду рисовать на пленэр… Как чувствовала, что ты приедешь!
Владимир показал пакет:
– Да я вот – маму и сестер навестить. Они тоже здесь дачу снимают…
– Так ты не ко мне? – мгновенно сникла Верочка.
При виде ее вселенской печали Владимир не мог не солгать:
– Нет, почему же… Я к тебе… Только сначала, думал, к маме…
Доверчивая девушка вновь повисла на его шее:
– Я ужасно, кошмарно соскучилась!
На лесной поляне всё говорило об исходе любовного свидания: расстегнутое платье Верочки и рубашка Владимира, валяющиеся в траве лента из ее прически, его шейный платок…
Они лежали на расстеленном пледе Владимира, поедали засахаренные орехи и крендельки из пакета, предназначавшиеся его маме и сестрам.
Владимир рисовал в альбоме Верочки большого жирафа и жирафа поменьше, которые нежно сплелись длинными шеями.
– Это ты и я! – догадалась Верочка. – И мы всегда-всегда будем вот так – неразлучны!
– Ну, совсем уж всегда не получится. Бурлюк организовал новое турне – Одесса, Киев, Николаев…
Верочка огорченно вздохнула и поклялась:
– Я буду ждать! А сейчас почитай мне… Сочинил что-нибудь?
– Я грандиозную вещь начал! – загорелся Владимир. – Поэма про бунт вещей. Даже не поэма – трагедия! Старик с черными сухими кошками, Человек с двумя поцелуями, Женщина со слезинкой, Женщина со слезищей и – поэт Владимир Маяковский!
Верочка явно не слишком понимает, о чем речь, но кивает восторженно.
А Владимир вскакивает и уже читает будущие стихи:
Верочка тоже вскочила, всплеснула ладошками:
Вам ли понять,
почему я, спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я, быть может,
последний поэт!
– Это гениально!
Владимир польщенно заулыбался. Но тут же спохватился:
– Я же маме телеграфировал, что буду дневным поездом! Она, конечно, волнуется теперь…
Владимир спешно застегивает рубаху.
Верочка сокрушается, глядя на пустой пакет:
– Ой, а мы все угощение для твоей мамы съели…
– С жирафами так бывает, – улыбнулся Владимир.
Он взял свой шейный платок, но Верочка перехватила его:
– Я сама завяжу!
Она нежно и тщательно вывязала платок на его шее:
– Ты всегда будешь ходить только с бантами, которые тебе завязываю я!
Одесский театр – не чета провинциальным театрикам. Лепнина на потолке, позолота на стенах, пригашенные на время представления хрустальные люстры, бархатные кресла в зале. И публика в этих креслах не разношерстная, а сплошь культурная – мужчины в костюмах, дамы в вечерних платьях.
На просторной сцене Владимир читает стихи:
Он замолкает. Гром аплодисментов. И на сцену полетели уже не помидоры, а цветы.
Но зато
кто
где бы
мыслям дал
такой нечеловечий простор!
Это я
попал пальцем в небо,
доказал:
он – вор!
Иногда мне кажется –
я петух голландский
или я
король псковский.
А иногда
мне больше всего нравится
моя собственная фамилия,
Владимир Маяковский!
Владимир торжествующе оглянулся на кулисы, из которых за происходящим наблюдали его радостные сотоварищи – Бурлюк, Крученых и Хлебников.
Раскланявшись на сцене, Владимир вылетел к ним.
Друзья принялись обниматься. Владимир торжествует:
– Слышали? Какой успех, а? Слышали?
– Слышали, слышали, – улыбнулся Бурлюк. – Поздравляю тебя и нас всех! Едем на ужин.
– Какой ужин? – живо заинтересовался Хлебников.
– Инженер Строев дает прием в нашу честь.
– Инженер какой-то… – нахмурился Владимир. – Скука смертная!
Практичный Давид пояснил:
– Не какой-то инженер, а известный в Одессе меценат, и публика у него собирается отборная – может, договорюсь продлить гастроли.
– Нет, лучше бы сейчас к морю, – расстроился Владимир. – Я же никогда моря не видал!
– Да море от нас не уплывет, – заверил Бурлюк. – Потом сходим. А сейчас – вперед, триумфаторы!
В гостиной инженера Строева, оформленной с явным вкусом и неявным богатством, собрались нарядные дамы и солидные мужчины. Бурлюк деловито беседовал с каким-то лысым господином. Хлебников, присев на подлокотник кресла пожилой модницы, читал ей стихи. Крученых, размахивая руками, дискутировал с хозяином дома. А Владимир пристроился у стола с едой и напитками – богатырский организм вечно требовал подкормки.
Но долго заниматься этим приятным и полезным делом Владимиру не удалось. Едва он приник к бокалу с пивом, как подкатилась дородная дама в брильянтах и взмолилась:
– Владимир, вы произвели неизгладимое впечатление! Просим, почитайте еще, просим!
Владимир чуть поразрывался между жаждой пива и жаждой славы. Слава победила. Он вышел на середину комнаты и сообщил:
– Я тут, у вас, в Одессе, про морской порт сочинил!
Во время чтения стихов в гостиной появилась очень красивая, вся какая-то воздушная девушка лет девятнадцати. Вошла и остановилась на пороге, слушая Владимира.
Простыни вод под брюхом были.
Их рвал на волны белый зуб.
Был вой трубы – как будто лили
любовь и похоть медью труб.
Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей!
А он читал, стоя к ней спиной. Но на последней строке, словно от какого-то внутреннего толчка, повернулся, увидел ее и застыл под гипнозом огромных карих глаз.
Гости аплодировали Маяковскому.
А инженер Строев взял девушку под руку и подвел к поэтам.
– Позвольте, господа, вам представить: моя невеста – Мария Александровна Денисова.
Бурлюк, Хлебников и Крученых по очереди целовали невесте инженера руку.
А Маяковский просто стоял, не спуская с Марии восхищенного взгляда.
Девушка прервала неловкую паузу:
– Вы замечательно описали порт. Выросли на море?
– Нет, я моря в жизни никогда не видел.
– Да?.. В таком случае вы – настоящий поэт!
– А вы…
У Владимира вырвалось неожиданное:
– Вы – Джиоконда, которую нужно украсть!
Строев несколько принужденно засмеялся:
– Весьма остроумно, господин футурист.
А для Владимира стихли все звуки вокруг. Только двигались по гостиной люди, кто-то смеялся, кто-то пел у рояля…
Мария пила шампанское из высокого бокала, общалась с гостями, изредка оборачиваясь и коротко поглядывая на Владимира…
Догорали свечи, толпа гостей постепенно редела…
Из этого нереального состояния Владимира наконец вывел Бурлюк, жестко взяв друга за локоть. Люди и звуки вокруг вновь стали реальными.
– Пора уходить, – вполголоса, но твердо сказал Давид.
– А?.. Что?.. – Владимир непонимающе смотрит на друга.
– Нам уже пора идти, – внятно повторил Бурлюк. – Ты еще на море хотел посмотреть…
– Какое море?! Ведь она здесь!
– Послушай! – огорчился Крученых. – Это уже становится неловким: пришел в дом и пялишься на невесту хозяина!
Строев в дверях прощался с последними гостями.
Мария стояла у рояля с бокалом вина.
Давид опять ухватил друга за локоть, желая его увести, но тот вырвался и пошагал к Марии:
Мария перебила поэта беспомощно дрогнувшим голосом:
Поэт сонеты поет Тиане,
А я весь из мяса, человек весь –
Тело твое просто прошу,
Как просят христиане –
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь»…
– Что вы… Вы что?.. Перестаньте!
Тут уж Бурлюк и Крученых, не церемонясь, подхватили друга под руки с обеих сторон.
– Нам уже пора, спасибо за прекрасный вечер! – расшаркался Крученых.
– Приятно было познакомиться с вами и вашим женихом! – заверил Бурлюк.
И, прикрываемые следующим позади Хлебниковым, они силой увели зачарованного поэта.
Солнечным одесским днем Мария ехала в коляске по улице.
Вдруг на подножку вскочил сияющий Владимир:
– Я знал, что обязательно вас встречу!
Мария отшатнулась от него.
– Как это – встречу? Вы просто караулили меня!
– Ну, караулил… Ждал у дома, у магазина…
– Остановите! – приказала Мария вознице.
Тот натянул поводья лошади, коляска резко притормозила, Владимир чуть не упал.
– Осторожно! – вскрикнула Мария, схватив Владимира за руку.
Тот ошалел от счастья:
– Не отпускайте меня! Никогда! Держите меня, держите!
А потом они шли по тропинке, ведущей к морю.
Владимир остановился на обрыве, зачарованно глядя на бескрайнюю синь, потом выдохнул полной грудью, как восторженный стон:
– Так вот ты какое, море!
Мария мягко улыбнулась:
– Подойдем поближе, не бойтесь…
Они спустились с обрыва к самой воде.
– А хорошо, что я раньше его не видел. Теперь для меня море – это вы, Мария!
Мария присела, положила ладонь на воду, поднялась и накрыла мокрой ладонью ладонь Владимира:
– Я вам дарю море. На память.
Владимир сжал ее ладони:
– Нет памяти в моем беспамятстве о вас!
Мария мягко высвободила свои ладони.
В номере одесской гостиницы Бурлюк, Хлебников и Крученых укладывали вещи в чемоданы.
А Маяковский безучастно сидел на подоконнике.
– Ну, не валяй дурака, – поторопил его Давид, – киевский поезд скоро…
– Я же сказал – не поеду.
– Ты сказал – мы послушали. А теперь собирайся!
Владимир не покинул подоконника.
– Послушай, ну правда – никакого смысла нет, – вздохнул Крученых.
Но в голосе Владимира – отчаянная надежда:
– Она сказала: придет в четыре!
– А уже – пять! – указал на стенные часы Давид. – Ну зачем ей к тебе приходить? Нищий поэт, желтая кофта… А у нее – приличный жених.
– Ты, Додик, как торговка на рынке! – неожиданно возмущается Хлебников. – А здесь – любовь!
– Слыхали, будетляне?! – Владимир торжествующе указал на Хлебникова.
Бурлюк и Крученых промолчали. Давид решил зайти с другой стороны:
– Так что же – ты ломаешь турне? Бросаешь товарищей?
Владимир ответил коротко:
– Да!
Однако затем взмолился:
– Простите меня, товарищи дорогие, но иначе не могу, нет, невозможно!
Бурлюк, Крученых и Хлебников, подхватив чемоданы, направились к выходу.
На пороге Бурлюк обернулся и сообщил:
– Шлемазл!
– Что-о? – не понял Владимир.
Вместо ответа Давид выразительно повертел пальцем у виска.
За окном номера уже стемнело. Настенные часы показывали семь.
Владимир нервно мерял шагами комнату.
Резко остановился, схватил чемодан, начал швырять в него свои вещи.
В дверь постучали. Вмиг просияв, Владимир распахнул дверь.
На пороге стояла взволнованная, смущенная и все такая же воздушно-прекрасная Мария.
Владимир порывисто обнял ее, но она высвободилась из его объятий:
– Перестаньте! – Мария испуганно оглянулась в коридор. – Так неловко…
– Прости, прости!
Он втащил ее за руку в номер, захлопнул дверь и снова попытался обнять:
– Ты пришла… Ты все-таки пришла… Пришла…
Но Мария вновь ускользнула из его объятий.
– А где ваши друзья?
– Уехали в Киев. А я остался.
– Зачем?
– Ты же сказала: я приду…
– Да я пришла, извините, что опоздала… Целых три часа… Очень много дел…
Владимир нежно прикрывает ладонью ее рот.
– Что – три часа? Я бы ждал тебя всю жизнь! Главное: ты пришла!
Мария мягко убирает его ладонь со своих губ.
– Я пришла, только чтобы сказать…
– Нет, сначала я скажу! Мне столько надо сказать тебе…
– Владимир! – перебивает Мария. – Я пришла сказать, что выхожу замуж. В следующее воскресенье…
На море лютовал шторм.
Владимир шагал против бушующего ветра, перекрикивая его:
Штормовая волна накатила на Владимира, намочила брюки до колен, но он ничего не замечал.
Это было,
было в Одессе…
«Приду в четыре», – сказала Мария…
Нервы –
большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешеные,
И уже у нервов подкашиваются ноги!..
Вошла ты –
резкая, как «нате!»,
Муча перчатки замш,
Сказала: «Знаете —
Я выхожу замуж»…
Что ж – выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
Покойника!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ведь если звезды
зажигают —
значит, это кому-нибудь нужно?
МОСКВА, 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА. УТРО
В комнатке на Лубянке взрослый и усталый – слишком взрослый и слишком усталый – Владимир положил футуристический рисунок обратно в ящик к бумагам и фотографиям и с треском задвинул ящик.Взял начатое письмо, новый остро заточенный карандаш и пробежал взглядом уже написанное:
«ВСЕМ!
В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».
Подумал, размашисто добавил:
«И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ – ПОКОЙНИК ЭТОГО УЖАСНО НЕ ЛЮБИЛ».
Владимир вновь занес карандаш – новые слова готовы выплеснуться на бумагу. Но раздался дверной звонок. Три раза.
Владимир вздрогнул и затаился у стола, словно неизвестный гость мог его увидеть. Тройной звонок повторился. Владимир заметался по комнате, ударился коленом о диван и шлепнулся на него, поглаживая колено.
Опять настойчивые звонки. Послышались звуки открывающейся двери, голоса в коридоре – мужской и женский.
Владимир поспешно сунул свое письмо в ящик стола и как был – в ботинках – улегся на диван, прикрывшись пледом.
В комнате появился возмущенный мужчина лет тридцати.
– Володя, в чем дело, три звонка – уже не твои?
– Мои…
– Чего ж не отзываешься? Спасибо, Мэри открыла!
– А может, я умер?
Владимир с вызовом посмотрел на незваного гостя. Тот усмехнулся.
– Мэри сказала, что ты недавно ходил в уборную.
– Не соседи, а шпионы, – проворчал Владимир, натягивая плед до подбородка.
– Что с тобой, Володя? – участливо поинтересовался гость.
И хотел присесть у дивана, но Владимир вскрикнул:
– Отойди, можешь заразиться!
– Воспалением хитрости? – хмыкнул гость. – Почему ты вчера не явился на выступление в МГУ?
– Какое выступление? – Владимир отвернулся к стене. – Не помню ни о каком выступлении.
– Ты что, с ума сошел?! – завопил гость.
Владимир, глядя в стену, вздохнул:
– И об этом крикуне я писал «тихий еврей Павел Ильич Лавут»…
Лавут заорал еще громче, что Маяковский уже достал его с этим «тихим евреем», и все друзья-знакомые из-за этого тоже его достали, а он, между прочим, вовсе не тихий еврей, а личный импресарио Маяковского, причем уже четыре года, если больной воспалением хитрости еще не забыл.
Владимир насмешливо прервал стенания Лавута:
– Спасибо, спасибо, живу твоими стараниями!
Лавут все-таки уселся возле дивана. Гнев его сменился озабоченностью:
– Володя, ты первый раз в жизни сорвал выступление! Ты правда заболел, что ли?
– Мама, ваш сын прекрасно болен…
– Это все, что ты можешь – цитировать самого себя?! – опять взорвался Лавут. – Я не понимаю: что происходит?!
Он действительно не понимал, что происходит, совсем не понимал. Но хотел понять и потому требовал объяснения:
– Что случилось, объясни!
– Не знаю… правда не знаю, – грустно ответил Владимир.
Но тут же попытался взбодриться, отбросил плед, уселся на диване.
– А впрочем, ничего не случилось! Иди, звони в МГУ – извиняйся, клянись, что завтра же я у них буду!
– Нет уж, ты сам иди, звони, извиняйся, клянись…
– Интересно, Павел Ильич, а кто у нас – импресарио?
Лавут вздохнул, укоризненно посмотрел на Маяковского и покорно двинулся к двери. У порога оглянулся.
– Ну, всё-всё, – отмахнулся Владимир, – виноват я, виноват, достаточно тебе?
Лавут снова вздохнул и вышел.
Владимир вскочил с дивана.
А Лавут вернулся:
– Там по телефону Мэри болтает…
– А ты стой рядом, у нее совесть и проснется!
Владимир, похоже, действительно взбодрился.
– Иди, иди, я тебе пока заварю чай. Настоящий цейлонский – контрабанда из Одессы…
Лавут снова послушно отправился в коридор.
Маяковский взял крашенную в желтый цвет жестяную коробочку, насыпал из нее чай на ладонь, с удовольствием принюхался, затем пересыпал его в заварной чайничек.
И снова пришли воспоминания…
МОСКВА, 1913 ГОД
В квартире Бурлюков удивительным образом сочетались Марусины уютные подушечки на диване, пузатые цветастые чашечки в серванте, ее же корзинка с рукоделием и тесно развешанные по стенам беспокойные, насыщенные футуристическими ломаными формами картины Давида.На столе – тарелочки и вазочки с домашними печеньями-вареньями. Маруся поила Владимира чаем.
– Это цейлонский чай!
Маруся принюхалась к заварке и сунула ее под нос Владимиру.
– Восхитительно пахнет, правда?
Владимир покорно нюхнул, вяло кивнул и помешал чай ложечкой.
– Вы ешьте печенье, ешьте, я же знаю – вы такое любите, маковое!
Владимир безразлично взял печенюшку, подержал в руке и, словно не понимая, что с ней делать, положил обратно в вазочку.
Маруся не выдержала:
– Ну бросьте вы, наконец, убиваться! Уж сколько времени прошло после Одессы, а на вас всё лица нет! Найдете вы еще себе хорошую девушку…
– Не нужны мне никакие девушки! – взвился Владимир. – Только Мария нужна! Такой любви у меня в жизни не было и не будет!
– А Женечка? Ведь была? – мягко напомнила Маруся. – И Верочка нынче, кажется, есть.
Владимир грустно улыбнулся:
– Это всё маленькие любёночки… А я – о большой любви! Огромной, как мое сердце… Как вы не понимаете?!
– Ну где уж мне понять…
Мария перевела разговор:
– А вот ватрушки – только из печки достала! Вы не попробовали даже…
Владимир принялся покорно и машинально жевать ватрушку.
Маруся сострадательно глядела на него. И вдруг предложила:
– А давайте я вас петь научу?
– Что?..
– Пение очень веселит! – заверяла Маруся.
– У меня слуха нет.
Это Марусю не остановило. Она знала методику профессора Александровой-Кочетовой, по которой можно любого обучить. Владимир возражал, что любого – может быть, но лично его – вряд ли. Но Маруся не сдавалась, уверяла, что методика не знает исключений, а у него еще и голос такой редкий, могучий. Однако Владимир упирался, и Маруся не выдержала – взмолилась:
– Володенька, ну сердце мое рвется – на вас такого убитого смотреть! Давайте попоем, ей-богу, легче станет!
– Ну, если вам станет легче…
– И мне, и главное – вам. Вы хоть какую арию знаете?
– Арию?
Владимир подумал, откашлялся и громко, но фальшиво пробасил варяжского гостя из «Садко»:
– О скалы грозные дробятся с ревом волны…
– Прекрасно! – воодушевилась Маруся. – А теперь следите за моей рукой: рука выше – и вы голос выше… Рука ниже – и вы опускаетесь… Давайте!
Владимир попробовал еще раз, другой – и дело двинулось с мертвой точки. Он невольно вошел в азарт и принялся орать – выше, ниже, следя за движениями руки Маруси.
Они и не заметили, как в комнату вошел Бурлюк.
Давид с улыбкой понаблюдал за уроком пения и зааплодировал.
– Додичка пришел!
Маруся побежала к мужу, расцеловала его.
Давид прищурил единственный глаз.
– Гляжу я, гений наш повеселел! А сейчас еще больше развеселишься…
Бурлюк достал из кармана и торжественно выложил на стол несколько купюр.
– Что это? – недоумевал Владимир.
– Твой гонорар!
– За что?..
Вместо ответа Бурлюк извлек из другого кармана тоненькую книжечку и вручил ее другу.
Владимир удивленно прочел на обложке:
– Поэма «Владимир Маяковский»… Что за чушь?
Давид улыбнулся Марусе:
– Ну что за тип: всё с ходу – в штыки!
И приказал Владимиру:
– Ты читай!
Владимир открыл книжку, прочел:
И захлопнул книжку.
Вам ли понять,
почему я, спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет…
– Повторяю: что за чушь? Это же моя трагедия «Восстание вещей»!
– Надо же – узнал! – усмехнулся Давид.
– А почему же здесь написано?..
– Да потому! – развел руками Давид. – Причуда жизни, гримаса судьбы!
И объяснил эту гримасу: выпускающий цензор отчего-то решил, что «Владимир Маяковский» – это название поэмы. И вынес его на обложку. А потом уж нельзя было ничего поменять: стояла разрешительная подпись. Впрочем, ничего страшного не случилось. На взгляд неунывающего Бурлюка, так тоже выглядит весьма неплохо.
До Владимира наконец дошла суть происходящего:
– Додичка! Ты издал мою книгу?!
– Я же обещал, что сделаю на тебе гешефт! – рассмеялся Бурлюк.
Грустная Верочка одиноко сидела на скамейке бульвара. Шелковый бант уныло поник на тугой косе.
На аллеях резвились хорошенькие малыши в пределах, дозволенных им строгими боннами. Верочка тоскливо наблюдала за детьми.
К скамейке стремительно подошел Владимир, поцеловал Верочку в щечку, сказал бодро:
– Здравствуй, извини, я немного опоздал!
Кажется, Верочка хотела сказать что-то резкое, но ответила покорно:
– Ничего… Я только волновалась: вдруг тебе не передали мою записку…
– Как видишь, передали. – Владимир уселся рядом с ней. – А у меня вышла новая книга!
Он достал из кармана и вручил девушке книжечку, изданную Бурлюком.
Верочка повертела ее, полистала и не слишком правдоподобно изобразила радость, поздравила Владимира. И сообщила, что тоже принесла ему кое-что…
Верочка достала из ридикюля альбомный лист. Владимир глянул – на листе были изображены знакомые жирафы. Только теперь у жирафа поменьше был круглый живот, в котором клубочком свернулся маленький жирафенок, а большой жираф смотрел куда-то в сторону.
Верочка искоса наблюдала за реакцией Владимира. Он, конечно, все понял. Но молчал. Потом наконец вздохнул:
– Ты это… наверное знаешь?
Верочка печально кивнула. Владимир снова помолчал. И сказал – словно не ей, а самому себе:
– Значит, так тому и быть. Значит, поженимся.
– Я не хочу жениться без любви!
Голос Верочки дрожит, в глазах – слезы.
– Ну отчего же без любви? – вяло возразил Владимир.
И обнял девушку. Она порывисто, доверчиво прильнула к нему.
А в глазах Владимира – и нежность, и жалость, и тоска…
Все семейство Маяковских суетится по поводу предстоящего торжественного события: Владимир готовится к походу в дом Шехтелей – просить их родительского благословения и руки Верочки.
Взволнованный, хотя и пытающийся скрыть волнение, жених стоял посреди комнаты в костюме покойного отца. Мама и сестры хлопочут вокруг него – поправляют костюм, приглаживают прическу.