Страница:
– Ну все, все уже! – раздражается Владимир.
– Сейчас, вот еще ниточка торчит, – волнуется Ольга.
Людмила подала Владимиру букетик цветов.
– Готов жених!
Мама с улыбкой оглядела сына:
– Я рада, Володичка, что ты выбрал хорошую девушку из хорошей семьи… Я непременно полюблю ее.
– И мы полюбим! – заверила брата Оля.
– Ой, Володька – муж! – покачала головой Людмила. – Смех, да и только!
Мама, привстав на цыпочки и еще пригнув голову Владимира, поцеловала его в лоб и перекрестила сына:
– Ну, с Богом!
С букетом в руке, скованный костюмом и непривычностью своего нового положения, Владимир подошел к массивным дверям особняка Шехтелей.
Он крутанул медную бабочку звонка. Где-то в глубине дома звонок отозвался мелодичной трелью.
Долго не открывали. Но наконец дверь приоткрылась, и в ее проеме, загораживая собой вход, возник представительный швейцар с пышными бакенбардами.
Владимир, выставив перед собой букет, словно собирался вручить его швейцару, неумело расшаркался.
– Добрый день! Мне нужно видеть уважаемого Франца Осиповича.
Швейцар окинул гостя строгим взглядом и после величественной паузы изрек:
– Они уехали-с.
– Франц Осипович уехал? – растерялся Владимир.
– Все господа уехали-с, – уточнил швейцар. – Все семейство.
– А куда?
– В Париж.
– И Вера Францевна? – все еще не терял надежды Владимир.
– И она с ними-с.
– А надолго ли?
Тут швейцар позволил себе легкую, но оскорбительную ухмылочку:
– Надолго ль? Полагаю, до полной поправки здоровья барышни.
– Полной поправки… здоровья?
Владимир вдруг всё понял, отшвырнул букет и пошагал прочь.
Но все-таки еще обернулся:
– А мне передать ничего не велели?
– Как же-с, вам велели непременно передать.
– Что? – У Владимира опять вспыхнула надежда.
Швейцар неторопливо откашлялся и произнес с явным удовольствием:
– Велено, чтобы ноги вашей и близко здесь не было-с!
Холуй развернулся и ушел в особняк, захлопнув за собой тяжелую дверь.
Шехтели уехали в Париж, где известным медицинским путем «поправили здоровье» Верочки, и остались во Франции еще год. Потом вернулись, Верочка стала работать художником-оформителем. Потом – революция, Шехтель возглавил архитектурный совет, преподавал во ВХУТЕМАСе, даже сделал неосуществленный проект Мавзолея Ленина… А еще потом особняк Шехтеля на Большой Садовой был национализирован и зодчий с семьей выселен. Федор Осипович скитался по разным квартирам, пока не нашел пристанище на Малой Дмитровке, у дочери, вышедшей замуж и ставшей Тонковой, Веры Федоровны.
В дневнике шестнадцатилетней Верочки 5 марта 1913 года отмечено ярко-красной гуашью. Это день ее знакомства с Маяковским. В жизни Владимира было много женщин, он встречался, влюблялся, расставался, снова встречался – порой через много лет. Только с Верочкой они больше не виделись никогда.
Владимир с головой ушел в новую для него работу – театральную. Все лето он писал трагедию «Восстание вещей», названную потом «Владимир Маяковский». О постановке Владимир договорился с петербургским Обществом художников «Союз молодежи», оговорив следующие условия: «Постановка ведется по моим указаниям и под моим личным наблюдением за всей художественной частью пьесы. Плата поспектакльная – пятьдесят рублей за каждый вечер». А через некоторое время сговорились, что он будет получать еще по три рубля за репетицию.
На сцене театра Комиссаржевской Маяковский и Бурлюк обсуждали с художником Филоновым и заведующим постановочной частью технические детали постановки «Владимир Маяковский».
Рабочие, поругиваясь, с грохотом тащили на сцену диковатые неопределенные конструкции.
– Эй, осторожней, не уроните городскую площадь! – крикнул Филонов.
Рабочие озадаченно уставились на странное сооружение из разномастных реек.
А Филонов вернулся к деловому совещанию:
– Сцену надо затянуть сукном и поставить задник черного цвета.
– Коленкор, – коротко изрек завпост.
– Чего… коленкор? – озадачился Владимир.
Завпост объяснил пообстоятельней:
– Коленкором затянуть можно. Черным. У нас коленкора много. А у вас денег мало.
– Ну, на крайний случай можно и коленкор, – вздохнул Филонов.
– Теперь свет. – Бурлюк вдохновенно взмахнул руками. – Свет нужен такой… полумистический… Понимаете?
– Понимаем, – кивнул завпост. – Какой есть свет – такой и дадим. А мистического у нас нету.
– Что ж это у вас ничего нету? – взорвался Маяковский. – Я буду говорить с дирекцией!
– Поговорите, конечно. – Завпост помялся. – Но сказать по правде, наши артисты вообще не горят желанием участвовать в вашем фурдуризме.
– Футуризме! – раздраженно поправил Бурлюк.
– Ну, все одно…
Не говоря более ни слова, завпост удалился в кулисы.
Все озадаченно посмотрели ему вслед. Владимир начал заводиться:
– Да это просто какая-то травля футуристического искусства!
Филонов подлил масла в огонь:
– Между прочим, сегодня в мединституте Корней Чуковский лекцию читает о вреде футуризма.
– Вот как?
Глаза Владимира засверкали недобрыми огоньками.
Бурлюк обеспокоился:
– Что ты задумал, босяцкая душа?
В фойе Петербургского Женского мединститута стоял живой гул и с каждой минутой становилось все теснее. Это было весьма популярное место дискуссий на любые темы – от искусства до политики, от оккультизма до феминизма, где собиралась в основном молодежь: бойкие курсистки, длинноволосые студенты, парочки интеллигентов, экстравагантные артистические натуры с потусторонними взорами. И на сегодняшней лекция молодого, но уже популярного литературного критика Корнея Чуковского ожидался аншлаг.
Владимир – в своей неизменной желтой кофте под пальто – с горящими от возбуждения глазами твердил Бурлюку, что как только этот презренный Чуковский начнет буржуазную демагогию разводить, он выскочит на сцену и ответит ему – за всех футуристов.
Давид соглашался, что замысел, возможно, и неплох, если только Владимира пустят в зал в его эпатажной кофте. А вполне могут и не пустить – у входа в зал торчал полицейский. Бурлюк предлагал снять кофту – в конце концов, важна ведь не форма, а суть протеста. Но Владимир сокрушался, что без кофты выйдет совсем не тот эффект.
Пока они таким образом дискутировали, возле них объявился долговязый мужчина: большой нос-слива, косая челка.
– Если не ошибаюсь, – улыбнулся он, – господа Маяковский и Бурлюк?
– Мы не господа, а будетляне! – сразу задрался Владимир.
– Очень приятно! – продолжал улыбаться носатый. – А я попроще – Корней Чуковский.
Владимир и Давид растеряны: Чуковский – сама доброжелательность.
– Господа, чтобы сразу расставить точки над i, сообщаю: я ненавижу футуризм!
Владимир сжал кулаки. А Чуковский продолжил:
– Но ваше творчество, Бурлюк, и особенно ваша поэзия, Маяковский, мне вполне симпатичны.
Кулаки Владимира разжались.
– А чем же вам футуризм не угодил? – поинтересовался Бурлюк.
Чуковский пояснил все тем же благожелательным тоном:
– В футуризме – самые отвратительные нигилистические тенденции на уничтожение гениальной утонченной лирики, коей вправе гордиться русская литература.
Владимир снова ощетинился и уже открыл было рот, намереваясь скандалить, но на Чуковского налетела сзади и зажала ему ладошками глаза хорошенькая энергичная девушка: соломенные кудряшки буйно разлетелись у нее из-под шляпки-таблетки, кокетливые кружавчики блузки выглядывали из-под ворота строгого жакета курсистки.
Бурлюк и Маяковский удивленно уставились на девушку, а Чуковский улыбнулся:
– Да полноте мне глаза закрывать – я вас и по дыханию узнаю.
– Ну-у, так не интере-есно, – капризно протянула девушка, опуская руки.
А Чуковский вывел ее из-за своей спины и представил поэтов и девушку:
– Это – господа… ох, виноват, будетляне… Давид Давидович Бурлюк и Владимир Владимирович Маяковский! А это – слушательница Бестужевских курсов Софья Сергеевна Шамардина…
– Какая Софья Сергеевна? – наморщила носик девушка. – Просто – Сонка!
Бурлюк галантно поцеловал Сонке руку.
Владимир тоже поцеловал и замер, не отпуская руку девушки и не в силах отвести от нее взгляда.
Чуковскому это явно не понравилось, он сухо заметил:
– Господа, насчет лекции… Как я догадываюсь, вы хотите обрушить на меня громы и молнии?
Маяковский очнулся, отпустил руку Сонки и грозно подтвердил:
– Именно так!
– Тогда снимайте блузу – в ней вас не пустят в зал. Я ее спрячу под своей полой, а вы прямо в пальто проходите. За кулисами я вам блузу отдам. И милости просим – клеймите меня!
Бурлюк и Маяковский удивленно смотрят на идейного врага. А Сонка радуется:
– Здорово придумано!
Владимир безо всякого смущения стаскивает кофту и запахивает пальто на голом теле – нижнее белье в его футуристическом гардеробе не предусмотрено.
Петербургское литературно-артистическое кафе-кабаре «Бродячая собака», официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в новогоднюю ночь 1911 года и очень быстро стало излюбленным местом встреч поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы Серебряного века.
Поначалу «Бродячая собака» была клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С богемных завсегдатаев входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» – случайные посетители – приобретали входные билеты по немалой цене – десять рублей.
В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета – «Свиная книга», в которой оставляли автографы и отзывы известные посетители. Но пожалуй, самое знаменитое послание принадлежало как раз перу неизвестного автора:
В разгар ночной жизни кафе появились возбужденные Чуковский, Сонка, Маяковский и Бурлюк.
– Хотели скандал – получили! – ликует Владимир.
– Я-то, может, и не хотел, – усмехнулся Чуковский, – но скандальчик действительно получился.
– Владимир, вы были великолепны! – восторгалась Сонка.
Но, поймав ревнивый взгляд Чуковского, добавила:
– И вы, Корней, тоже очень интересны.
– Интересен – и только? – как мальчишка, огорчился Чуковский.
Дипломатичный Бурлюк попытался сгладить конфликт:
– Да все были хороши! Общественности и газетчикам будет о чем посудачить.
– Показательно-грандиозный скандал! – не унимался Владимир.
Деловой Бурлюк быстро пошептался с официантом – для компании нашелся свободный столик. Пока Владимир, Чуковский и Сонка усаживались, Бурлюк столь же быстро – чувствовался завсегдатай этих мест! – дал распоряжения официанту насчет меню. И наконец торжественно заявил:
– А теперь враждующие племена могут выкурить трубку мира и выпить вина дружбы.
Официант хлопнул пробкой игристого вина.
– Да! – Владимир наклоняется совсем близко к Сонке. – Рекомендую «Абрау»!
– Я вам абсолютно доверяюсь!
Сонка засмеялась волнующим колокольчиком.
Владимир не отводил от девушки пламенных глаз.
Чуковский страдал, ему этот флирт футуриста и курсистки был нож в сердце, но он, сдерживая себя, пытался вести чинную беседу с Бурлюком:
– А мы, Давид, еще, пожалуй, с вами доспорим. Тот факт, что ваши с Маяковским работы интересны, вовсе не оправдывает футуризм как факт художественной палитры в целом…
К столику подошел невероятно популярный поэт Игорь Северянин – манерный, лощеный, ломкий.
– Господа! – Он галантно кивнул мужчинам и восхищенно сосредоточился на Сонке. – Софья Сергеевна, я посвятил вам новую поэзу.
– Правда, Игорь Васильевич? – обрадовалась Сонка.
– Истина. И если вы назначите мне час встречи…
Владимир вмиг налился гневом.
Давид успокаивающе положил ладонь на его руку.
– Никакого часа! – возразила Сонка. – Я хочу сей-час! Непременно сей-час!
– Как я могу отказать музе! – манерно протянул Северянин.
И тут же опустился перед Сонкой на одно колено и принялся, изысканно грассируя, декламировать:
Чуковский слушал и вздыхал.
А Владимир презрительно оборвал Северянина:
– Парфюмерия!
Бурлюк фыркнул, не сдержав смеха.
Северянин возмущенно вскочил с колена:
– Вы полагаете?!
– А тут полагай не полагай – галантерейная лавка! – безапелляционно заявил Владимир.
Сонка, сложив губы в пухлый бантик, испуганно смотрит то на одного поэта, то на другого. И при виде Северянина, оскорбленного до глубины души, решается его пожалеть:
– Маяковский, так нельзя! Вы разве не знаете, что Игорь Васильевич…
– Да знаю, знаю: «Я – гений Игорь Северянин!» – отмахнулся Владимир. – Но уж если вы, гений, о любви хотите сказать, так говорите как она есть…
Владимир встал – большой, как монумент, взволнованный, как подросток – и, устремив взгляд куда-то, в ему одному видимые просторы, зарокотал басом на все кафе:
Чуковский невольно кивал в такт рубленой рифме.
Сонка приоткрыла ротик от восторга.
Посетители кафе смолкают, оборачиваются на Владимира.
А на лице друга Давида – тоска: ну всё, это теперь надолго…
Потом они шли по ночной, блестящей от туманной росы Итальянской улице: Чуковский и Сонка – впереди, Маяковский с Бурлюком – несколько позади.
– Софья Сергеевна, я обязан отвезти вас домой! – настаивал Чуковский.
– Не хочу домой! – капризничала Сонка. – Мы все идем гулять по мостам!
– Кто «мы все»? Давиду Давидовичу пора домой, к жене. Мне – тоже… – Чуковский запнулся, – я имею в виду – мне тоже пора…
– А мне еще совсем не пора! – веселилась Сонка. – И Владимиру Владимировичу некуда спешить! Да, Владимир Владимирович?
– Да! – коротко выдохнул Владимир.
И влюбленно таращился на Сонку, похожую на хорошенькую фарфоровую куколку.
Чуковский огорчился:
– Но это неприлично – гулять с ним вдвоем ночью!
– А приличнее, если я поеду с вами? – невинно поинтересовалась Сонка. – Что скажет ваша супруга Марья Борисовна?
Чуковский не нашел слов. Сонка озорно расхохоталась.
Шедший позади них Бурлюк тихо увещевал Маяковского:
– Этот Корней – влиятельнейший критик! Если он настроит всю мешпуху против нас, будут проблемы с газетчиками, с гастролями… И все из-за какой-то девчонки! Тощей и нахальной!
А на лице Владимира – шальная улыбка, не слушая друга, он бормотал:
– Корней Иванович, нам, кажется, в одну сторону?
– Да, но…
Не дав Чуковскому договорить, Бурлюк подхватил его под руку, и тот не успел оглянуться, как оказался в пролетке.
А навстречу появилась другая пролетка. И Владимир столь же стремительно усадил в нее Сонку.
Пролетки разъехались в разные стороны. Бедняга Чуковский успел только крикнуть:
– Учтите, Маяковский, я знаком с ее родителями!
Но Владимир уже кричал извозчику:
– Гони! Гони!
Извозчик взмахнул кнутом, и пролетка загромыхала по булыжной мостовой.
Но уехали они недалеко: Владимир глянул в искрящиеся глаза Сонки и вдруг облапил ее могучими ручищами, принялся жарко целовать. Сонка испугалась: в ее кукольном мирке такого еще не бывало, она принялась яростно отбиваться кулачками, однако Владимир был силен и настойчив. Парочка чуть не вывалилась из пролетки.
– Э, э, потише, господа хорошие! – Извозчик остановил лошадь.
Воспользовавшись этим, Сонка, оттолкнув Владимира, выскочила из пролетки.
Тот выпрыгнул за ней. А извозчик рванул прочь, подальше от греха – в прямом смысле этого слова.
– Погодите! Простите меня!
Владимир бежал за Сонкой:
– Ну погодите, Соночка!
Но ее каблучки цокали все быстрее. На ходу она пыталась запихнуть непослушные кудряшки под шляпку.
И все же он догнал, схватил ее за руку:
– Да постойте же! Клянусь, я не буду больше!
– Пустите меня! – отчаянно вырывалась Сонка. – Не ожидала такого от вас!
– Да я и сам от себя такого не ждал, – обезоруживающе улыбнулся Владимир.
И отпустил ее руку. Но Сонка почему-то не стала убегать, а смягчилась и тоже улыбнулась:
– Ужас! Что подумал извозчик?
– Что ему теперь не видать платы за проезд, – пожал плечами Владимир и вдруг предложил: – А хотите я вас домой на руках отнесу?
Девушка кокетливо склонила головку:
– Нет уж, я вас теперь боюсь!
Но, чуть подумав, движением принцессы вскинула подбородок.
– Знаете что: идите на за мной расстоянии двух шагов…
Сонка величественно указала пальчиком, как ему следует идти.
Владимир послушно поплелся чуть поодаль, откровенно любуясь девушкой.
А Сонке уже надоело быть строгой, она томно вздохнула:
– Ах, какая ночь! Какие звезды!
Владимир молчал, погрузившись в свои мечты. Сонка удивилась:
– Вы хоть замечаете красоту, Маяковский?
И он вдруг – не властно, а нежно – подхватил Сонку на руки и закружил ее, взрывая мятущимися словами тишину петербургской ночи:
– А ты правда это только сейчас сочинил?
– Нет.
– Нет? – огорчилась Сонка.
– Нет, я не сочинил, – улыбается Владимир. – Это ты разбудила во мне стихи!
– Тише! – Она прижала палец к его губам. – Квартирная хозяйка жуть какая строгая – выгонит…
– Больше ни слова! – пообещал Владимир.
И накрыл губы Сонки поцелуем.
На сцене «Бродячей собаки» Игорь Северянин вычурно объявил собравшейся публике:
– Апофеоз эгофутуризма – поэзомуза Эсклармонда Орлеанская!
И появилась Сонка. Инфернальное, густо нагримированное лицо. Из одежды – лишь кусок черного шелка, подхваченный серебряным шнуром. Сомнамбулически раскачиваясь, она в подвывающей манере самого Северянина начала читать его стихи:
Появился веселый Бурлюк:
– Привет, привет!
Он подал Владимиру руку. А тот в ответ протянул только два пальца.
Давид хлопнул себя по лбу:
– Шлемазл! Не первый уж год, а все забываю!
Покладистый Давид пожал два пальца Владимира, но не удержался, усмехнулся:
– Нет, но ты действительно полагаешь, что на двух пальцах при рукопожатии получишь меньше микробов?
– Ну, все-таки… – неловко пробормотал Владимир.
– А, ладно, гений имеет право!
Приобняв Владимира за плечи, Бурлюк повел его в зал:
– Ну всё, турне по Малороссии у нас в кармане! Обещаны внушительные гонорары. И спроси меня: почему?
– Ты заявил новый цикл моих стихов?
– А вот и нет, самоуверенный гений! Гонорары потому, что с нами едет Северянин, а он у провинциальных дамочек в большо-ом фаворе.
Владимир презрительно поморщился, но потом все же согласился:
– Да, пусть будут все направления. Мы – кубофутуристы, Северянин – эгофутурист… Может, еще – имажинистов? Есенина позовем, Мариенгофа…
– Так это ж гонорары на всех делить придется, – поскучнел деловой Бурлюк.
– Златой телец тебя погубит! – засмеялся Владимир, первым входя в зал.
И здесь смех его оборвался при виде извивающейся на сцене Сонки.
Ломая в диковинных позах хрупкое, почти не прикрытое тканью тело, она потусторонним голосом вещала:
– Ты что здесь делаешь?!
– Я – муза поэзов! – гордо сообщила Сонка.
– Какая муза, дура? – не сдержался Владимир. – Этот пошлый паж тебя охмурил!
Северянин манерно заломил руки:
– Да как вы смеете!
Публика в зале оживилась, кто-то возмущается, кто-то смеется.
Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.
– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!
– Но я только читала стихи! – заметалась вокруг поэтов Сонка. – Только стихи…
Владимир оттолкнул Северянина и с болью, раздельно, выкрикнул в лицо любимой:
– Ты! Читала! Стихи! Не мои!
Спрыгнув со сцены, он зашагал к выходу.
Сонка бросилась за ним, отчаянно выкрикивая уже его строки, как будто это могло спасти положение:
– Пропало турне…
А в холле кафе, не замечая никого вокруг, уже исступленно целовались Владимир и Сонка.
И вот – премьера спектакля «Владимир Маяковский» в Театре Комиссаржевской.
В зале собрался цвет творческой интеллигенции: Блок с Любовью Менделеевой, Ахматова с Николаем Гумилевым, Чуковский, Мандельштам, Бальмонт, Мейерхольд, Хлебников…
На галерке теснится взволнованная молодежь.
И много газетчиков и фотографов.
Слабый свет освещает затянутую черным коленкором сцену, разрисованную водосточными трубами, перевернутыми домами, сдобными кренделями, разнообразными бутылками.
Сменяли друг друга персонажи в картонных футуристических костюмах. Лиц нет, вместо них – пугающие маски. Вот Тысячелетний старик, облепленным пухом, разрисованный черными кошками:
Стоящий на коленях Обыкновенный человек взывал к зрителям:
Выкрикивал Человек с растянутым лицом:
За кулисами собрались грустный Бурлюк, тихая Сонка и радостный Маяковский.
– Сейчас, вот еще ниточка торчит, – волнуется Ольга.
Людмила подала Владимиру букетик цветов.
– Готов жених!
Мама с улыбкой оглядела сына:
– Я рада, Володичка, что ты выбрал хорошую девушку из хорошей семьи… Я непременно полюблю ее.
– И мы полюбим! – заверила брата Оля.
– Ой, Володька – муж! – покачала головой Людмила. – Смех, да и только!
Мама, привстав на цыпочки и еще пригнув голову Владимира, поцеловала его в лоб и перекрестила сына:
– Ну, с Богом!
С букетом в руке, скованный костюмом и непривычностью своего нового положения, Владимир подошел к массивным дверям особняка Шехтелей.
Он крутанул медную бабочку звонка. Где-то в глубине дома звонок отозвался мелодичной трелью.
Долго не открывали. Но наконец дверь приоткрылась, и в ее проеме, загораживая собой вход, возник представительный швейцар с пышными бакенбардами.
Владимир, выставив перед собой букет, словно собирался вручить его швейцару, неумело расшаркался.
– Добрый день! Мне нужно видеть уважаемого Франца Осиповича.
Швейцар окинул гостя строгим взглядом и после величественной паузы изрек:
– Они уехали-с.
– Франц Осипович уехал? – растерялся Владимир.
– Все господа уехали-с, – уточнил швейцар. – Все семейство.
– А куда?
– В Париж.
– И Вера Францевна? – все еще не терял надежды Владимир.
– И она с ними-с.
– А надолго ли?
Тут швейцар позволил себе легкую, но оскорбительную ухмылочку:
– Надолго ль? Полагаю, до полной поправки здоровья барышни.
– Полной поправки… здоровья?
Владимир вдруг всё понял, отшвырнул букет и пошагал прочь.
Но все-таки еще обернулся:
– А мне передать ничего не велели?
– Как же-с, вам велели непременно передать.
– Что? – У Владимира опять вспыхнула надежда.
Швейцар неторопливо откашлялся и произнес с явным удовольствием:
– Велено, чтобы ноги вашей и близко здесь не было-с!
Холуй развернулся и ушел в особняк, захлопнув за собой тяжелую дверь.
Шехтели уехали в Париж, где известным медицинским путем «поправили здоровье» Верочки, и остались во Франции еще год. Потом вернулись, Верочка стала работать художником-оформителем. Потом – революция, Шехтель возглавил архитектурный совет, преподавал во ВХУТЕМАСе, даже сделал неосуществленный проект Мавзолея Ленина… А еще потом особняк Шехтеля на Большой Садовой был национализирован и зодчий с семьей выселен. Федор Осипович скитался по разным квартирам, пока не нашел пристанище на Малой Дмитровке, у дочери, вышедшей замуж и ставшей Тонковой, Веры Федоровны.
В дневнике шестнадцатилетней Верочки 5 марта 1913 года отмечено ярко-красной гуашью. Это день ее знакомства с Маяковским. В жизни Владимира было много женщин, он встречался, влюблялся, расставался, снова встречался – порой через много лет. Только с Верочкой они больше не виделись никогда.
Владимир с головой ушел в новую для него работу – театральную. Все лето он писал трагедию «Восстание вещей», названную потом «Владимир Маяковский». О постановке Владимир договорился с петербургским Обществом художников «Союз молодежи», оговорив следующие условия: «Постановка ведется по моим указаниям и под моим личным наблюдением за всей художественной частью пьесы. Плата поспектакльная – пятьдесят рублей за каждый вечер». А через некоторое время сговорились, что он будет получать еще по три рубля за репетицию.
На сцене театра Комиссаржевской Маяковский и Бурлюк обсуждали с художником Филоновым и заведующим постановочной частью технические детали постановки «Владимир Маяковский».
Рабочие, поругиваясь, с грохотом тащили на сцену диковатые неопределенные конструкции.
– Эй, осторожней, не уроните городскую площадь! – крикнул Филонов.
Рабочие озадаченно уставились на странное сооружение из разномастных реек.
А Филонов вернулся к деловому совещанию:
– Сцену надо затянуть сукном и поставить задник черного цвета.
– Коленкор, – коротко изрек завпост.
– Чего… коленкор? – озадачился Владимир.
Завпост объяснил пообстоятельней:
– Коленкором затянуть можно. Черным. У нас коленкора много. А у вас денег мало.
– Ну, на крайний случай можно и коленкор, – вздохнул Филонов.
– Теперь свет. – Бурлюк вдохновенно взмахнул руками. – Свет нужен такой… полумистический… Понимаете?
– Понимаем, – кивнул завпост. – Какой есть свет – такой и дадим. А мистического у нас нету.
– Что ж это у вас ничего нету? – взорвался Маяковский. – Я буду говорить с дирекцией!
– Поговорите, конечно. – Завпост помялся. – Но сказать по правде, наши артисты вообще не горят желанием участвовать в вашем фурдуризме.
– Футуризме! – раздраженно поправил Бурлюк.
– Ну, все одно…
Не говоря более ни слова, завпост удалился в кулисы.
Все озадаченно посмотрели ему вслед. Владимир начал заводиться:
– Да это просто какая-то травля футуристического искусства!
Филонов подлил масла в огонь:
– Между прочим, сегодня в мединституте Корней Чуковский лекцию читает о вреде футуризма.
– Вот как?
Глаза Владимира засверкали недобрыми огоньками.
Бурлюк обеспокоился:
– Что ты задумал, босяцкая душа?
В фойе Петербургского Женского мединститута стоял живой гул и с каждой минутой становилось все теснее. Это было весьма популярное место дискуссий на любые темы – от искусства до политики, от оккультизма до феминизма, где собиралась в основном молодежь: бойкие курсистки, длинноволосые студенты, парочки интеллигентов, экстравагантные артистические натуры с потусторонними взорами. И на сегодняшней лекция молодого, но уже популярного литературного критика Корнея Чуковского ожидался аншлаг.
Владимир – в своей неизменной желтой кофте под пальто – с горящими от возбуждения глазами твердил Бурлюку, что как только этот презренный Чуковский начнет буржуазную демагогию разводить, он выскочит на сцену и ответит ему – за всех футуристов.
Давид соглашался, что замысел, возможно, и неплох, если только Владимира пустят в зал в его эпатажной кофте. А вполне могут и не пустить – у входа в зал торчал полицейский. Бурлюк предлагал снять кофту – в конце концов, важна ведь не форма, а суть протеста. Но Владимир сокрушался, что без кофты выйдет совсем не тот эффект.
Пока они таким образом дискутировали, возле них объявился долговязый мужчина: большой нос-слива, косая челка.
– Если не ошибаюсь, – улыбнулся он, – господа Маяковский и Бурлюк?
– Мы не господа, а будетляне! – сразу задрался Владимир.
– Очень приятно! – продолжал улыбаться носатый. – А я попроще – Корней Чуковский.
Владимир и Давид растеряны: Чуковский – сама доброжелательность.
– Господа, чтобы сразу расставить точки над i, сообщаю: я ненавижу футуризм!
Владимир сжал кулаки. А Чуковский продолжил:
– Но ваше творчество, Бурлюк, и особенно ваша поэзия, Маяковский, мне вполне симпатичны.
Кулаки Владимира разжались.
– А чем же вам футуризм не угодил? – поинтересовался Бурлюк.
Чуковский пояснил все тем же благожелательным тоном:
– В футуризме – самые отвратительные нигилистические тенденции на уничтожение гениальной утонченной лирики, коей вправе гордиться русская литература.
Владимир снова ощетинился и уже открыл было рот, намереваясь скандалить, но на Чуковского налетела сзади и зажала ему ладошками глаза хорошенькая энергичная девушка: соломенные кудряшки буйно разлетелись у нее из-под шляпки-таблетки, кокетливые кружавчики блузки выглядывали из-под ворота строгого жакета курсистки.
Бурлюк и Маяковский удивленно уставились на девушку, а Чуковский улыбнулся:
– Да полноте мне глаза закрывать – я вас и по дыханию узнаю.
– Ну-у, так не интере-есно, – капризно протянула девушка, опуская руки.
А Чуковский вывел ее из-за своей спины и представил поэтов и девушку:
– Это – господа… ох, виноват, будетляне… Давид Давидович Бурлюк и Владимир Владимирович Маяковский! А это – слушательница Бестужевских курсов Софья Сергеевна Шамардина…
– Какая Софья Сергеевна? – наморщила носик девушка. – Просто – Сонка!
Бурлюк галантно поцеловал Сонке руку.
Владимир тоже поцеловал и замер, не отпуская руку девушки и не в силах отвести от нее взгляда.
Чуковскому это явно не понравилось, он сухо заметил:
– Господа, насчет лекции… Как я догадываюсь, вы хотите обрушить на меня громы и молнии?
Маяковский очнулся, отпустил руку Сонки и грозно подтвердил:
– Именно так!
– Тогда снимайте блузу – в ней вас не пустят в зал. Я ее спрячу под своей полой, а вы прямо в пальто проходите. За кулисами я вам блузу отдам. И милости просим – клеймите меня!
Бурлюк и Маяковский удивленно смотрят на идейного врага. А Сонка радуется:
– Здорово придумано!
Владимир безо всякого смущения стаскивает кофту и запахивает пальто на голом теле – нижнее белье в его футуристическом гардеробе не предусмотрено.
Петербургское литературно-артистическое кафе-кабаре «Бродячая собака», официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в новогоднюю ночь 1911 года и очень быстро стало излюбленным местом встреч поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы Серебряного века.
Поначалу «Бродячая собака» была клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С богемных завсегдатаев входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» – случайные посетители – приобретали входные билеты по немалой цене – десять рублей.
В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета – «Свиная книга», в которой оставляли автографы и отзывы известные посетители. Но пожалуй, самое знаменитое послание принадлежало как раз перу неизвестного автора:
В это вечер кафе тоже было набито битком. Посетители – один колоритнее другого. Где-то споры до хрипоты, где-то – усталая отрешенность после вина и кокаина. Знаменитости наличествовали тоже: в папиросном дыму вырисовывались пышная шевелюра Блока и гордый профиль Ахматовой, которая недавно посвятила «Бродячей собаке» стихи – «Все мы бражницы здесь, блудницы…».
Во втором дворе подвал,
В нем – приют собачий,
Каждый, кто сюда попал,
Просто пес бродячий.
В разгар ночной жизни кафе появились возбужденные Чуковский, Сонка, Маяковский и Бурлюк.
– Хотели скандал – получили! – ликует Владимир.
– Я-то, может, и не хотел, – усмехнулся Чуковский, – но скандальчик действительно получился.
– Владимир, вы были великолепны! – восторгалась Сонка.
Но, поймав ревнивый взгляд Чуковского, добавила:
– И вы, Корней, тоже очень интересны.
– Интересен – и только? – как мальчишка, огорчился Чуковский.
Дипломатичный Бурлюк попытался сгладить конфликт:
– Да все были хороши! Общественности и газетчикам будет о чем посудачить.
– Показательно-грандиозный скандал! – не унимался Владимир.
Деловой Бурлюк быстро пошептался с официантом – для компании нашелся свободный столик. Пока Владимир, Чуковский и Сонка усаживались, Бурлюк столь же быстро – чувствовался завсегдатай этих мест! – дал распоряжения официанту насчет меню. И наконец торжественно заявил:
– А теперь враждующие племена могут выкурить трубку мира и выпить вина дружбы.
Официант хлопнул пробкой игристого вина.
– Да! – Владимир наклоняется совсем близко к Сонке. – Рекомендую «Абрау»!
– Я вам абсолютно доверяюсь!
Сонка засмеялась волнующим колокольчиком.
Владимир не отводил от девушки пламенных глаз.
Чуковский страдал, ему этот флирт футуриста и курсистки был нож в сердце, но он, сдерживая себя, пытался вести чинную беседу с Бурлюком:
– А мы, Давид, еще, пожалуй, с вами доспорим. Тот факт, что ваши с Маяковским работы интересны, вовсе не оправдывает футуризм как факт художественной палитры в целом…
К столику подошел невероятно популярный поэт Игорь Северянин – манерный, лощеный, ломкий.
– Господа! – Он галантно кивнул мужчинам и восхищенно сосредоточился на Сонке. – Софья Сергеевна, я посвятил вам новую поэзу.
– Правда, Игорь Васильевич? – обрадовалась Сонка.
– Истина. И если вы назначите мне час встречи…
Владимир вмиг налился гневом.
Давид успокаивающе положил ладонь на его руку.
– Никакого часа! – возразила Сонка. – Я хочу сей-час! Непременно сей-час!
– Как я могу отказать музе! – манерно протянул Северянин.
И тут же опустился перед Сонкой на одно колено и принялся, изысканно грассируя, декламировать:
Сонка слушала с восторгом, ее глазки-звездочки наполнялись восхищением и влюбленностью: в этом возрасте важна сама влюбленность, а не тот, на кого она направлена.
Ананасы в шампанском!
Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро!
Весь я в чем-то норвежском!
Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо…
Чуковский слушал и вздыхал.
А Владимир презрительно оборвал Северянина:
– Парфюмерия!
Бурлюк фыркнул, не сдержав смеха.
Северянин возмущенно вскочил с колена:
– Вы полагаете?!
– А тут полагай не полагай – галантерейная лавка! – безапелляционно заявил Владимир.
Сонка, сложив губы в пухлый бантик, испуганно смотрит то на одного поэта, то на другого. И при виде Северянина, оскорбленного до глубины души, решается его пожалеть:
– Маяковский, так нельзя! Вы разве не знаете, что Игорь Васильевич…
– Да знаю, знаю: «Я – гений Игорь Северянин!» – отмахнулся Владимир. – Но уж если вы, гений, о любви хотите сказать, так говорите как она есть…
Владимир встал – большой, как монумент, взволнованный, как подросток – и, устремив взгляд куда-то, в ему одному видимые просторы, зарокотал басом на все кафе:
Северянин слушал, высокомерно выгнув бровь.
Люди нюхают –
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожищами!
Скажите пожарным:
На сердце горящее лезут в ласках.
Я сам
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Чуковский невольно кивал в такт рубленой рифме.
Сонка приоткрыла ротик от восторга.
Посетители кафе смолкают, оборачиваются на Владимира.
А на лице друга Давида – тоска: ну всё, это теперь надолго…
Потом они шли по ночной, блестящей от туманной росы Итальянской улице: Чуковский и Сонка – впереди, Маяковский с Бурлюком – несколько позади.
– Софья Сергеевна, я обязан отвезти вас домой! – настаивал Чуковский.
– Не хочу домой! – капризничала Сонка. – Мы все идем гулять по мостам!
– Кто «мы все»? Давиду Давидовичу пора домой, к жене. Мне – тоже… – Чуковский запнулся, – я имею в виду – мне тоже пора…
– А мне еще совсем не пора! – веселилась Сонка. – И Владимиру Владимировичу некуда спешить! Да, Владимир Владимирович?
– Да! – коротко выдохнул Владимир.
И влюбленно таращился на Сонку, похожую на хорошенькую фарфоровую куколку.
Чуковский огорчился:
– Но это неприлично – гулять с ним вдвоем ночью!
– А приличнее, если я поеду с вами? – невинно поинтересовалась Сонка. – Что скажет ваша супруга Марья Борисовна?
Чуковский не нашел слов. Сонка озорно расхохоталась.
Шедший позади них Бурлюк тихо увещевал Маяковского:
– Этот Корней – влиятельнейший критик! Если он настроит всю мешпуху против нас, будут проблемы с газетчиками, с гастролями… И все из-за какой-то девчонки! Тощей и нахальной!
А на лице Владимира – шальная улыбка, не слушая друга, он бормотал:
Бурлюк безнадежно махнул рукой и, увидев свободную пролетку с извозчиком, принял решение:
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле –
Ему уже некуда деться…
– Корней Иванович, нам, кажется, в одну сторону?
– Да, но…
Не дав Чуковскому договорить, Бурлюк подхватил его под руку, и тот не успел оглянуться, как оказался в пролетке.
А навстречу появилась другая пролетка. И Владимир столь же стремительно усадил в нее Сонку.
Пролетки разъехались в разные стороны. Бедняга Чуковский успел только крикнуть:
– Учтите, Маяковский, я знаком с ее родителями!
Но Владимир уже кричал извозчику:
– Гони! Гони!
Извозчик взмахнул кнутом, и пролетка загромыхала по булыжной мостовой.
Но уехали они недалеко: Владимир глянул в искрящиеся глаза Сонки и вдруг облапил ее могучими ручищами, принялся жарко целовать. Сонка испугалась: в ее кукольном мирке такого еще не бывало, она принялась яростно отбиваться кулачками, однако Владимир был силен и настойчив. Парочка чуть не вывалилась из пролетки.
– Э, э, потише, господа хорошие! – Извозчик остановил лошадь.
Воспользовавшись этим, Сонка, оттолкнув Владимира, выскочила из пролетки.
Тот выпрыгнул за ней. А извозчик рванул прочь, подальше от греха – в прямом смысле этого слова.
– Погодите! Простите меня!
Владимир бежал за Сонкой:
– Ну погодите, Соночка!
Но ее каблучки цокали все быстрее. На ходу она пыталась запихнуть непослушные кудряшки под шляпку.
И все же он догнал, схватил ее за руку:
– Да постойте же! Клянусь, я не буду больше!
– Пустите меня! – отчаянно вырывалась Сонка. – Не ожидала такого от вас!
– Да я и сам от себя такого не ждал, – обезоруживающе улыбнулся Владимир.
И отпустил ее руку. Но Сонка почему-то не стала убегать, а смягчилась и тоже улыбнулась:
– Ужас! Что подумал извозчик?
– Что ему теперь не видать платы за проезд, – пожал плечами Владимир и вдруг предложил: – А хотите я вас домой на руках отнесу?
Девушка кокетливо склонила головку:
– Нет уж, я вас теперь боюсь!
Но, чуть подумав, движением принцессы вскинула подбородок.
– Знаете что: идите на за мной расстоянии двух шагов…
Сонка величественно указала пальчиком, как ему следует идти.
Владимир послушно поплелся чуть поодаль, откровенно любуясь девушкой.
А Сонке уже надоело быть строгой, она томно вздохнула:
– Ах, какая ночь! Какие звезды!
Владимир молчал, погрузившись в свои мечты. Сонка удивилась:
– Вы хоть замечаете красоту, Маяковский?
И он вдруг – не властно, а нежно – подхватил Сонку на руки и закружил ее, взрывая мятущимися словами тишину петербургской ночи:
А потом громовый голос поэта сменился таким же страстным шепотом – обнаженные и влажные после любви, Владимир и Сонка лежат на постели в ее комнате.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
Значит, это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет,
чтобы они были?
Значит – кто-то называет
эти плевочки жемчужиной?
Сонка влюбленно смотрела в глаза Владимиру и шептала:
И, надрываясь в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда!..
– А ты правда это только сейчас сочинил?
– Нет.
– Нет? – огорчилась Сонка.
– Нет, я не сочинил, – улыбается Владимир. – Это ты разбудила во мне стихи!
– Тише! – Она прижала палец к его губам. – Квартирная хозяйка жуть какая строгая – выгонит…
– Больше ни слова! – пообещал Владимир.
И накрыл губы Сонки поцелуем.
На сцене «Бродячей собаки» Игорь Северянин вычурно объявил собравшейся публике:
– Апофеоз эгофутуризма – поэзомуза Эсклармонда Орлеанская!
И появилась Сонка. Инфернальное, густо нагримированное лицо. Из одежды – лишь кусок черного шелка, подхваченный серебряным шнуром. Сомнамбулически раскачиваясь, она в подвывающей манере самого Северянина начала читать его стихи:
А тем временем в холле «Бродячей собаки» стоял и ждал кого-то Владимир.
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж…
Появился веселый Бурлюк:
– Привет, привет!
Он подал Владимиру руку. А тот в ответ протянул только два пальца.
Давид хлопнул себя по лбу:
– Шлемазл! Не первый уж год, а все забываю!
Покладистый Давид пожал два пальца Владимира, но не удержался, усмехнулся:
– Нет, но ты действительно полагаешь, что на двух пальцах при рукопожатии получишь меньше микробов?
– Ну, все-таки… – неловко пробормотал Владимир.
– А, ладно, гений имеет право!
Приобняв Владимира за плечи, Бурлюк повел его в зал:
– Ну всё, турне по Малороссии у нас в кармане! Обещаны внушительные гонорары. И спроси меня: почему?
– Ты заявил новый цикл моих стихов?
– А вот и нет, самоуверенный гений! Гонорары потому, что с нами едет Северянин, а он у провинциальных дамочек в большо-ом фаворе.
Владимир презрительно поморщился, но потом все же согласился:
– Да, пусть будут все направления. Мы – кубофутуристы, Северянин – эгофутурист… Может, еще – имажинистов? Есенина позовем, Мариенгофа…
– Так это ж гонорары на всех делить придется, – поскучнел деловой Бурлюк.
– Златой телец тебя погубит! – засмеялся Владимир, первым входя в зал.
И здесь смех его оборвался при виде извивающейся на сцене Сонки.
Ломая в диковинных позах хрупкое, почти не прикрытое тканью тело, она потусторонним голосом вещала:
В мгновение ока Владимир оказался на сцене, ухватил Сонку за призрак одежды.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа…
– Ты что здесь делаешь?!
– Я – муза поэзов! – гордо сообщила Сонка.
– Какая муза, дура? – не сдержался Владимир. – Этот пошлый паж тебя охмурил!
Северянин манерно заломил руки:
– Да как вы смеете!
Публика в зале оживилась, кто-то возмущается, кто-то смеется.
Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.
– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!
– Но я только читала стихи! – заметалась вокруг поэтов Сонка. – Только стихи…
Владимир оттолкнул Северянина и с болью, раздельно, выкрикнул в лицо любимой:
– Ты! Читала! Стихи! Не мои!
Спрыгнув со сцены, он зашагал к выходу.
Сонка бросилась за ним, отчаянно выкрикивая уже его строки, как будто это могло спасти положение:
Бурлюк проводил Владимира и Сонку унылым взглядом, покосился на скорбного Северянина и тяжко вздохнул:
Значит, это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
– Пропало турне…
А в холле кафе, не замечая никого вокруг, уже исступленно целовались Владимир и Сонка.
И вот – премьера спектакля «Владимир Маяковский» в Театре Комиссаржевской.
В зале собрался цвет творческой интеллигенции: Блок с Любовью Менделеевой, Ахматова с Николаем Гумилевым, Чуковский, Мандельштам, Бальмонт, Мейерхольд, Хлебников…
На галерке теснится взволнованная молодежь.
И много газетчиков и фотографов.
Слабый свет освещает затянутую черным коленкором сцену, разрисованную водосточными трубами, перевернутыми домами, сдобными кренделями, разнообразными бутылками.
Сменяли друг друга персонажи в картонных футуристических костюмах. Лиц нет, вместо них – пугающие маски. Вот Тысячелетний старик, облепленным пухом, разрисованный черными кошками:
Но публике не до смеха – происходящее на сцене выглядело жутковато.
Я – тысячелетний старик.
И вижу – в тебе на кресте из смеха
распят замученный крик…
Стоящий на коленях Обыкновенный человек взывал к зрителям:
Тревожно гудела одну и ту же ноту водосточная труба.
Что же, значит, ничто любовь?
Милые! Не лейте кровь!
Выкрикивал Человек с растянутым лицом:
Стонал Человек без уха:
Если бы вы так, как я, любили, –
вы бы убили любовь
и растлили б
шершавое потное небо.
Подхватывал Человек с растянутым лицом:
Ваши женщины не умеют любить,
они от поцелуев распухли, как губки!
Все персонажи взвалили на плечи огромный муляж женщины и потащили его, скандируя:
А из моей души
тоже можно сшить
такие нарядные юбки!
И наконец на сцене появился сам Владимир в желтой блузе:
Идем, – где за святость
распяли пророка,
тела отдадим раздетому плясу,
на черном граните греха и порока
поставим памятник красному мясу!
Публика аплодировала, топала ногами, смеялась, свистела…
Злобой не мажьте сердец концы!
Вас, детей моих,
буду учить непреклонно и строго.
Все вы, люди, лишь бубенцы
на колпаке у бога!
За кулисами собрались грустный Бурлюк, тихая Сонка и радостный Маяковский.