Видите ли, в начале своей карьеры молодой фотограф вынужден иметь дело с химерами рода человеческого, и у него расстраиваются нервы.
– Ну почему, почему, – помнится, вопрошал мой кузен Кларенс после первого года такой работы, – почему эти изъяны природы жаждут фотографироваться? Почему люди с лицами, которые они, казалось бы, должны старательно скрывать, желают красоваться на этажерках и в альбомах? Я начинал с таким пылом, с таким энтузиазмом! А теперь моя душа гибнет. Не далее как нынче утром мэр Тутинг-Иста приезжал договориться о фотографии. Он приедет завтра днем, чтобы его запечатлели в треуголке и мантии при всех регалиях. И человеку, желающему сохранить для вечности такую физиономию, найти оправдание невозможно. Как бы я хотел быть одним из тех, кто работает с кабинетным форматом и снимает только красивых женщин.
Его мечта сбылась скорее, чем он мог вообразить. Не прошло и недели, как великий процесс, создавший судебный прецедент – иск Бриггса к Муллинеру, – вознес моего кузена Кларенса из захудалого ателье в Западном Кенсингтоне на вершину славы как самого знаменитого лондонского фотографа.
Возможно, вы помните этот процесс? А предшествовали ему, вкратце, следующие события.
Достопочтенный Хорейшо Бриггс, кавалер ордена Британской империи, новоизбранный мэр Тутинг-Иста, вышел из такси у дверей ателье Кларенса Муллинера в четыре часа десять минут семнадцатого июня. В четыре часа одиннадцать минут он вошел в эту дверь, а в четыре часа шестнадцать с половиной минут свидетели видели, как он вылетел из окна второго этажа с энергичной помощью моего кузена, который подталкивал его сзади в брюки острым концом фотографической треноги. Очевидцы свидетельствовали, что лицо Кларенса было искажено нечеловеческой яростью.
Естественно, этим все закончиться не могло. Неделю спустя был предъявлен иск Бриггса к Муллинеру, причем истец настаивал на компенсации в размере десяти тысяч фунтов и пары новых брюк. Сперва все, казалось, складывалось для Кларенса хуже некуда.
Однако речь сэра Джозефа Боджера, представителя ответчика, именитого адвоката, перетянула чашу весов.
– Я, – сказал сэр Джозеф, – обращаясь к присяжным на второй день процесса, – не собираюсь опровергать обвинения, выдвинутые против моего клиента. Мы признаем, что семнадцатого числа настоящего месяца мы действительно укололи истца нашей треногой, причем сделали это способом, могущим стать причиной душевной тревоги и подавленного состояния. Однако, джентльмены, мы настаиваем на правомерности такового действия. Все решает ответ на один-единственный вопрос: имеет ли фотограф право нападать либо с треногой, либо без нее на снимаемого, который после предупреждения, что его лицо не дотягивает до минимума миниморума требований к таковым, остается упрямо сидеть в кресле и облизывать губы кончиком языка? Господа присяжные, я говорю: да, имеет!
Если вы не вынесете вердикт в пользу моего клиента, господа присяжные, фотографы, лишенные законом права отвергать фотографируемых, окажутся в полной власти всякого, кто явится, пряча в кармане сумму, достаточную для оплаты дюжины фотографий. Вы видели истца Бриггса. Вы заметили его широкое тестообразное лицо, непереносимое для впечатлительного и утонченного человека. Вы заметили его моржовые усы, его двойной подбородок, его выпученные глаза. Посмотрите же на него еще раз, а потом скажите мне, что мой клиент не был вправе изгнать его с помощью треноги из своего ателье, этого священного храма Искусства и Красоты?
Господа, я закончил. Судьбу моего клиента я оставляю в ваших руках в глубоком убеждении, что вы вынесете единственный возможный вердикт, какой способны вынести двенадцать мужчин вашего умственного калибра, вашей великой чуткости и вашей великолепной широты взглядов.
Разумеется, дальше все было предопределено. Присяжные высказались в пользу Кларенса, даже не удалившись в комнату для совещаний, и толпа, ожидавшая оглашения вердикта снаружи, донесла моего племянника на плечах до его дома и отказывалась разойтись, пока он не произнес речи и не спел: «Никогда, никогда, никогда ваш фотограф не будет рабом!» А на следующее утро все газеты Англии вышли с редакционными статьями, в которых ему отдавалось должное за доблестное утверждение основополагающего принципа Свободы Индивида, какого этот принцип не знавал со дня принятия Великой хартии вольностей.
Естественно, последствия подобной сенсации для Кларенса были просто сказочными. В мгновение ока он стал самым известным фотографом в Соединенном Королевстве и получил возможность воплотить в жизнь свою мечту о том, чтобы фотографировать только блистательных и прекрасных. Каждый день прелестнейшие украшения высшего света и сцены стекались в его ателье, и потому велико было мое удивление, когда как-то утром, навестив его после своего двухлетнего пребывания на Востоке, я узнал, что Слава и Богатство не принесли ему счастья.
– Кларенс! – вскричал я, ошеломленный тем как он изменился. У его губ появились жесткие складки, и морщины пересекали лоб, прежде гладкий, как мрамор. – Что не так?
– Все, – ответил он. – Я сыт по горло.
– Но чем?
– Жизнью. Красивыми женщинами. Омерзительной профессией фотографа.
Я был потрясен. Даже на Востоке до меня доходили вести о его успехах, а вернувшись в Лондон, я убедился, что никаких преувеличений не было. Во всех фотографических клубах столицы от «Негатива с Проявителем» на Пэлл-Мэлл до смиренных пивных, где пьют те, кто запечатлевает вас на пляжах приморских курортов, его без подсказок называли очевидным преемником президента Объединенной гильдии нажимателей груш кабинетных фотокамер.
– Еще немного – и я не выдержу, – сказал Кларенс, разорвал фотографию в мелкие клочья и с глухим рыданием спрятал лицо в ладонях. – Актрисы, тетешкающие своих любимых кукол! Графини, сюсюкающие над любимыми котятками! Кинозвезды среди своих любимых книг! Через десять минут я должен быть на вокзале Ватерлоо: герцогиня Гэмпширская желает, чтобы я сделал несколько портретов леди Моники Саутборн в парке замка.
Его сотрясала судорожная дрожь. Я погладил его по плечу. Мне все стало ясно.
– У нее самая сияющая улыбка в Англии! – прошептал он.
– Ну-ну-ну!
– Застенчивая и вместе с тем лукавая, как меня предупредили.
– Может быть, эти сведения неверны.
– Держу пари, она пожелает, чтобы ее сняли, когда она протягивает кусочек сахара своему песику, и фотография появится в «Скетче» и «Татлере», снабженная подписью: «Леди Моника Саутборн с другом».
– Кларенс, нельзя так поддаваться меланхолии!
Он помолчал.
– Ну что же, – сказал он, беря себя в руки с видимым усилием, – я сам развел свой сульфат натрия, мне в нем и лежать.
Я проводил его до такси. И последнее, что я увидел в окошке такси, был его бледный изможденный профиль. Мне почудилось, что он похож на французского аристократа времен Французской революции, везомого в повозке на гильотину. Он и не подозревал, что единственная в мире подстерегает его буквально за углом.
Нет-нет, вы ошиблись. Леди Моника вовсе не оказалась единственной в мире. Если что-то в моих словах внушило вам подобную мысль, значит, я невольно ввел вас в заблуждение. Леди Моника оказалась именно такой, какой она рисовалась его фантазии. И даже сверх того. Мало того что ее улыбка была застенчивой и вместе с тем лукавой, но к тому же левое веко у нее кокетливо прищуривалось, о чем Кларенса не предупредили. И вдобавок к двум песикам, с которыми она снялась во время скармливания таковым двух кусочков сахара, леди Моника имела непредусмотренную любимицу обезьянку, которую Кларенс был вынужден запечатлеть на одиннадцати фотографиях кабинетного формата.
Нет, сердцем Кларенса завладела не леди Моника, а девушка в такси, которую он повстречал по дороге на вокзал.
Заметил он ее в транспортном заторе у начала Уайтхолла. Его такси попало в мертвый штиль среди моря омнибусов, и, случайно глянув влево, он заметил в двух-трех шагах от себя другое такси, готовящееся свернуть к Трафальгар-сквер. В окошке виднелось лицо. Оно повернулось к нему, их глаза встретились.
Большинство мужчин сочли бы это лицо малопривлекательным. Но Кларенсу, пресыщенному сияющими, лукавыми и пленяющими тонкостью черт, оно показалось даже чудеснее, чем могло бы нарисовать его воображение. Всю свою жизнь, мнилось ему, он искал чего-то именно в этом духе. Этот курносый нос, эти веснушки, эта скуластость, квадратность подбородка. И ни единой ямочки даже в намеке! Он признавался мне потом, что вначале не поверил собственным глазам. Он не мог представить, что в мире существуют подобные девушки. Но тут затор рассосался, и такси умчало его прочь!
У здания парламента он вдруг понял, что непонятное искрометное ощущение, возникшее как раз над левым нижним карманом его жилета, было симптомом вовсе не диспепсии, как он было решил, а любви. Да, наконец-то на Кларенса Муллинера снизошла любовь! Но, думал он с горечью, что толку? С тем же успехом это могла быть и диспепсия, за которую он ее было принял. Он же любит девушку, которую, по всей вероятности, больше никогда не увидит. Он не знает ее имени, не знает, где она живет, – вообще, ничего не знает. Да, твердо знал он лишь одно: что будет вечно лелеять ее образ в своем сердце! И мысль о продолжении монотонного, выматывающего душу фотографирования пленительных красавиц с застенчивыми и вместе с тем лукавыми улыбками стала совсем уж невыносимой.
Однако привычка – великая сила, и человек, позволивший себе пристраститься к сжиманию груши фотокамеры, не способен избавиться от своего порока в один присест. На следующий день Кларенс в своем ателье вновь нырял под бархатную накидку и советовал графиням смотреть, как вылетит птичка, будто ничего не произошло. А если в его глазах затаилось странное тоскливое страдание, так никто ничего не имел против. Более того! Горе, терзавшее его сердце, смягчило и одухотворило профессиональную манеру Кларенса, придав ей почти елейную благостность, что еще более подняло его престиж. Клиентки уверяли других женщин, что, фотографируясь у Кларенса Муллинера, они испытывали возвышающее душу озарение, словно на богослужении в старинном соборе, и заказы сыпались на него как из рога изобилия.
Его репутация достигла такой высоты, что перед всяким, кто удостоился чести быть сфотографированным им анфас или в профиль, двери в высшее общество открывались сами собой. Ходили слухи, что его фамилия появится в списке награжденных ко дню рождения Его величества, а на ежегодном банкете Объединенной гильдии нажимателей груш, когда сэр Годфри Студж, ее удаляющийся на покой президент, предложил выпить за его здоровье и заключил свою хвалебную речь словами: «Господа, за назначенного судьбой моего преемника, Муллинера Освободителя!», пятьсот фотографов устроили такую овацию, что бокалы на столе чуть было не полопались.
И все же он не был счастлив. Он лишился единственной девушки, которую когда-либо любил, а что без нее была слава? Что богатство? Что величайшая награда в стране?
Вот какие вопросы задал он себе как-то вечером, когда сидел в библиотеке, мрачно прихлебывая последнее виски с содовой перед тем, как удалиться ко сну. Он задал их один раз и собирался задать во второй, когда ему помешал звон дверного колокольчика – кто-то дергал его.
Кларенс в удивлении встал. Для визитов час был слишком поздним. Слуги уже легли, а потому он сам пошел к парадной двери и открыл ее. На крыльце смутно рисовалась темная фигура.
– Мистер Муллинер?
– Я – мистер Муллинер.
Неизвестный прошел мимо него в переднюю. И тут Кларенс увидел, что его лицо скрывает полумаска из черного бархата.
– Должен извиниться, мистер Муллинер, что я вынужден скрывать свое лицо, – сказал нежданный гость, следуя за Кларенсом в библиотеку.
– Ну что вы! – учтиво отозвался Кларенс. – Без сомнения, это к лучшему.
– Вы так считаете? – огрызнулся неизвестный с некоторой досадой. – Если хотите знать, я, вероятно, один из самых красивых мужчин в Лондоне. Но возложенная на меня миссия требует такой глубочайшей тайны, что я не должен быть узнан ни при каких обстоятельствах. – Он умолк, и Кларенс увидел, как сверкнули глаза в прорезях маски, молниеносно обшаривая взглядом каждый уголок. – Мистер Муллинер, вы знакомы с хитросплетениями тайной международной политики?
– Знаком.
– И вы патриот?
– Да.
– Тогда я могу говорить откровенно. Без сомнения, вам известно, мистер Муллинер, что уже некоторое время между нашей страной и некоей соперничающей державой идет борьба за дружбу и союз с еще одной некоей державой?
– Нет, – сказал Кларенс, – этого мне не говорили.
– Но дело обстоит именно так. И президент указанной державы…
– Которой?
– Второй.
– Назовем ее Б.
– Президент державы Б сейчас находится в Лондоне. Он прибыл инкогнито под именем Дж. Дж. Шуберта, и представители державы А, насколько нам известно, еще не знают о его присутствии здесь. Это обеспечивает нам несколько часов, необходимых для заключения договора с державой Б, прежде чем держава А успеет этому воспрепятствовать. Должен сказать вам, мистер Муллинер, если держава Б заключит альянс с нашей страной, превосходство англосаксонской расы будет обеспечено впредь на сотни лет. Тогда как стоит державе А прибрать к рукам державу Б, и цивилизация рухнет, опрокинутая в плавильный котел. В глазах всей Европы – а, говоря о всей Европе, я подразумеваю в первую очередь державы В, Г и Д – наша страна опустится до статуса державы четвертого разряда.
– Назовем ее державой Е, – сказал Кларенс.
– От вас, мистер Муллинер, зависит спасение Англии.
– Великобритании, – поправил Кларенс, который со стороны матери был наполовину шотландец. – Но каким образом? Что могу тут сделать я?
– Ситуация такова. Президент державы Б испытывает неодолимое желание сфотографироваться у Кларенса Муллинера. Согласитесь сделать его фотографию, и все наши трудности останутся позади. Вне себя от благодарности он подпишет договор, и англосаксонская раса будет спасена.
Кларенс не заколебался ни на секунду. Не говоря уж о естественной гордости, что он приносит некоторую пользу англосаксонской расе, дело – это дело. И если президент закажет дюжину фотографий кабинетного формата, промытых в серебряном растворе, это даст недурную прибыль.
– Я буду в восторге, – сказал он твердо.
– Ваш патриотизм, – сообщил его собеседник, – не останется без награды. Его с благодарностью отметят в Высочайших Сферах.
Кларенс взял книгу записей.
– Дайте-ка поглядим. Среда? Нет, в среду я занят полностью. Четверг? Нет. Предположим, президент заглянет ко мне в ателье между четырьмя и пятью в пятницу?
Неизвестный ахнул.
– Боже великий, мистер Муллинер! – вскричал он. – Неужели вы полагаете, что подобное может совершиться открыто среди бела дня? Когда речь идет о столь судьбоносных решениях? Если дьяволы, оплачиваемые державой А, узнают, что президент намерен сфотографироваться у вас, я и соломинки не поставлю на то, что вы проживете после этого хотя бы час.
– Так что же вы порекомендуете?
– Вы должны сейчас же отправиться со мной в апартаменты президента в отеле «Милан». Мы поедем в закрытом автомобиле, и уповаю на Бога, что эти дьяволы не узнали меня по дороге сюда. В противном случае живыми мы до автомобиля не доберемся. Кстати, пока мы беседовали, вы, случайно, не слышали совиного уханья?
– Нет, – сказал Кларенс. – Ничего совиного.
– В таком случае, возможно, этих дьяволов поблизости нет. Они всегда подражают совиному уханью.
– Этого, – сказал Кларенс, – я старательно добивался, когда был маленьким мальчиком, но так и не сумел достичь. Общепринятое представление, будто совы говорят «ту-вит, ту-ху», абсолютно неверно. Их крик гораздо более сложен и труден для воспроизведения. Мне он оказался не по силам.
– Ах так! – сказал неизвестный и посмотрел на часы. – Однако, как ни увлекательны воспоминания о днях вашего отрочества, время не ждет. Так отправимся?
– Разумеется.
– Тогда следуйте за мной.
Видимо, у дьяволов был выходной день или же вечерняя смена еще не заступила на пост, но до автомобиля они дошли без помех. Кларенс забрался внутрь, его замаскированный гость, пронзительным взором оглядев улицу, последовал за ним.
– Да, кстати, о моем отрочестве, – начал Кларенс.
Этой фразе не суждено было продолжиться. К его ноздрям прижался мягкий влажный тампон, воздух засмердел липкими парами хлороформа, и Кларенс лишился сознания.
Очнулся он уже не в автомобиле, но обнаружил, что лежит на чужой кровати в незнакомой комнате в неизвестном доме. Комната средних размеров с малиновыми обоями была обставлена просто: умывальник, комод, два плетеных стула и призыв «Благослови, Господь, наш дом» в дубовой рамочке. Кларенс, испытывая сильнейшую головную боль, собрался встать, чтобы добраться до графина с водой на умывальнике, как вдруг, к большому своему огорчению, обнаружил, что его руки и ноги опутаны крепкими веревками.
Род Муллинеров всегда славился беззаветной храбростью, и Кларенс не был исключением из правила. Однако на миг его сердце, бесспорно, застучало чуть быстрее. Он понял, что неизвестный в полумаске обманул его. Разумеется, он был не представителем дипломатической службы Его величества (весьма и весьма респектабельного учреждения), но с самого начала дьяволом, оплачиваемым державой А.
Без сомнения, в эту самую минуту он и его гнусные сообщники похихикивают над тем, с какой легкостью их жертва попалась на крючок. Кларенс скрипнул зубами и тщетно попытался ослабить узлы на запястьях. Он в изнеможении откинулся на подушки, и тут в замке повернулся ключ. Дверь отворилась, кто-то прошел через комнату и остановился у кровати, глядя на него сверху вниз.
– Ну почему, почему, – помнится, вопрошал мой кузен Кларенс после первого года такой работы, – почему эти изъяны природы жаждут фотографироваться? Почему люди с лицами, которые они, казалось бы, должны старательно скрывать, желают красоваться на этажерках и в альбомах? Я начинал с таким пылом, с таким энтузиазмом! А теперь моя душа гибнет. Не далее как нынче утром мэр Тутинг-Иста приезжал договориться о фотографии. Он приедет завтра днем, чтобы его запечатлели в треуголке и мантии при всех регалиях. И человеку, желающему сохранить для вечности такую физиономию, найти оправдание невозможно. Как бы я хотел быть одним из тех, кто работает с кабинетным форматом и снимает только красивых женщин.
Его мечта сбылась скорее, чем он мог вообразить. Не прошло и недели, как великий процесс, создавший судебный прецедент – иск Бриггса к Муллинеру, – вознес моего кузена Кларенса из захудалого ателье в Западном Кенсингтоне на вершину славы как самого знаменитого лондонского фотографа.
Возможно, вы помните этот процесс? А предшествовали ему, вкратце, следующие события.
Достопочтенный Хорейшо Бриггс, кавалер ордена Британской империи, новоизбранный мэр Тутинг-Иста, вышел из такси у дверей ателье Кларенса Муллинера в четыре часа десять минут семнадцатого июня. В четыре часа одиннадцать минут он вошел в эту дверь, а в четыре часа шестнадцать с половиной минут свидетели видели, как он вылетел из окна второго этажа с энергичной помощью моего кузена, который подталкивал его сзади в брюки острым концом фотографической треноги. Очевидцы свидетельствовали, что лицо Кларенса было искажено нечеловеческой яростью.
Естественно, этим все закончиться не могло. Неделю спустя был предъявлен иск Бриггса к Муллинеру, причем истец настаивал на компенсации в размере десяти тысяч фунтов и пары новых брюк. Сперва все, казалось, складывалось для Кларенса хуже некуда.
Однако речь сэра Джозефа Боджера, представителя ответчика, именитого адвоката, перетянула чашу весов.
– Я, – сказал сэр Джозеф, – обращаясь к присяжным на второй день процесса, – не собираюсь опровергать обвинения, выдвинутые против моего клиента. Мы признаем, что семнадцатого числа настоящего месяца мы действительно укололи истца нашей треногой, причем сделали это способом, могущим стать причиной душевной тревоги и подавленного состояния. Однако, джентльмены, мы настаиваем на правомерности такового действия. Все решает ответ на один-единственный вопрос: имеет ли фотограф право нападать либо с треногой, либо без нее на снимаемого, который после предупреждения, что его лицо не дотягивает до минимума миниморума требований к таковым, остается упрямо сидеть в кресле и облизывать губы кончиком языка? Господа присяжные, я говорю: да, имеет!
Если вы не вынесете вердикт в пользу моего клиента, господа присяжные, фотографы, лишенные законом права отвергать фотографируемых, окажутся в полной власти всякого, кто явится, пряча в кармане сумму, достаточную для оплаты дюжины фотографий. Вы видели истца Бриггса. Вы заметили его широкое тестообразное лицо, непереносимое для впечатлительного и утонченного человека. Вы заметили его моржовые усы, его двойной подбородок, его выпученные глаза. Посмотрите же на него еще раз, а потом скажите мне, что мой клиент не был вправе изгнать его с помощью треноги из своего ателье, этого священного храма Искусства и Красоты?
Господа, я закончил. Судьбу моего клиента я оставляю в ваших руках в глубоком убеждении, что вы вынесете единственный возможный вердикт, какой способны вынести двенадцать мужчин вашего умственного калибра, вашей великой чуткости и вашей великолепной широты взглядов.
Разумеется, дальше все было предопределено. Присяжные высказались в пользу Кларенса, даже не удалившись в комнату для совещаний, и толпа, ожидавшая оглашения вердикта снаружи, донесла моего племянника на плечах до его дома и отказывалась разойтись, пока он не произнес речи и не спел: «Никогда, никогда, никогда ваш фотограф не будет рабом!» А на следующее утро все газеты Англии вышли с редакционными статьями, в которых ему отдавалось должное за доблестное утверждение основополагающего принципа Свободы Индивида, какого этот принцип не знавал со дня принятия Великой хартии вольностей.
Естественно, последствия подобной сенсации для Кларенса были просто сказочными. В мгновение ока он стал самым известным фотографом в Соединенном Королевстве и получил возможность воплотить в жизнь свою мечту о том, чтобы фотографировать только блистательных и прекрасных. Каждый день прелестнейшие украшения высшего света и сцены стекались в его ателье, и потому велико было мое удивление, когда как-то утром, навестив его после своего двухлетнего пребывания на Востоке, я узнал, что Слава и Богатство не принесли ему счастья.
– Кларенс! – вскричал я, ошеломленный тем как он изменился. У его губ появились жесткие складки, и морщины пересекали лоб, прежде гладкий, как мрамор. – Что не так?
– Все, – ответил он. – Я сыт по горло.
– Но чем?
– Жизнью. Красивыми женщинами. Омерзительной профессией фотографа.
Я был потрясен. Даже на Востоке до меня доходили вести о его успехах, а вернувшись в Лондон, я убедился, что никаких преувеличений не было. Во всех фотографических клубах столицы от «Негатива с Проявителем» на Пэлл-Мэлл до смиренных пивных, где пьют те, кто запечатлевает вас на пляжах приморских курортов, его без подсказок называли очевидным преемником президента Объединенной гильдии нажимателей груш кабинетных фотокамер.
– Еще немного – и я не выдержу, – сказал Кларенс, разорвал фотографию в мелкие клочья и с глухим рыданием спрятал лицо в ладонях. – Актрисы, тетешкающие своих любимых кукол! Графини, сюсюкающие над любимыми котятками! Кинозвезды среди своих любимых книг! Через десять минут я должен быть на вокзале Ватерлоо: герцогиня Гэмпширская желает, чтобы я сделал несколько портретов леди Моники Саутборн в парке замка.
Его сотрясала судорожная дрожь. Я погладил его по плечу. Мне все стало ясно.
– У нее самая сияющая улыбка в Англии! – прошептал он.
– Ну-ну-ну!
– Застенчивая и вместе с тем лукавая, как меня предупредили.
– Может быть, эти сведения неверны.
– Держу пари, она пожелает, чтобы ее сняли, когда она протягивает кусочек сахара своему песику, и фотография появится в «Скетче» и «Татлере», снабженная подписью: «Леди Моника Саутборн с другом».
– Кларенс, нельзя так поддаваться меланхолии!
Он помолчал.
– Ну что же, – сказал он, беря себя в руки с видимым усилием, – я сам развел свой сульфат натрия, мне в нем и лежать.
Я проводил его до такси. И последнее, что я увидел в окошке такси, был его бледный изможденный профиль. Мне почудилось, что он похож на французского аристократа времен Французской революции, везомого в повозке на гильотину. Он и не подозревал, что единственная в мире подстерегает его буквально за углом.
Нет-нет, вы ошиблись. Леди Моника вовсе не оказалась единственной в мире. Если что-то в моих словах внушило вам подобную мысль, значит, я невольно ввел вас в заблуждение. Леди Моника оказалась именно такой, какой она рисовалась его фантазии. И даже сверх того. Мало того что ее улыбка была застенчивой и вместе с тем лукавой, но к тому же левое веко у нее кокетливо прищуривалось, о чем Кларенса не предупредили. И вдобавок к двум песикам, с которыми она снялась во время скармливания таковым двух кусочков сахара, леди Моника имела непредусмотренную любимицу обезьянку, которую Кларенс был вынужден запечатлеть на одиннадцати фотографиях кабинетного формата.
Нет, сердцем Кларенса завладела не леди Моника, а девушка в такси, которую он повстречал по дороге на вокзал.
Заметил он ее в транспортном заторе у начала Уайтхолла. Его такси попало в мертвый штиль среди моря омнибусов, и, случайно глянув влево, он заметил в двух-трех шагах от себя другое такси, готовящееся свернуть к Трафальгар-сквер. В окошке виднелось лицо. Оно повернулось к нему, их глаза встретились.
Большинство мужчин сочли бы это лицо малопривлекательным. Но Кларенсу, пресыщенному сияющими, лукавыми и пленяющими тонкостью черт, оно показалось даже чудеснее, чем могло бы нарисовать его воображение. Всю свою жизнь, мнилось ему, он искал чего-то именно в этом духе. Этот курносый нос, эти веснушки, эта скуластость, квадратность подбородка. И ни единой ямочки даже в намеке! Он признавался мне потом, что вначале не поверил собственным глазам. Он не мог представить, что в мире существуют подобные девушки. Но тут затор рассосался, и такси умчало его прочь!
У здания парламента он вдруг понял, что непонятное искрометное ощущение, возникшее как раз над левым нижним карманом его жилета, было симптомом вовсе не диспепсии, как он было решил, а любви. Да, наконец-то на Кларенса Муллинера снизошла любовь! Но, думал он с горечью, что толку? С тем же успехом это могла быть и диспепсия, за которую он ее было принял. Он же любит девушку, которую, по всей вероятности, больше никогда не увидит. Он не знает ее имени, не знает, где она живет, – вообще, ничего не знает. Да, твердо знал он лишь одно: что будет вечно лелеять ее образ в своем сердце! И мысль о продолжении монотонного, выматывающего душу фотографирования пленительных красавиц с застенчивыми и вместе с тем лукавыми улыбками стала совсем уж невыносимой.
Однако привычка – великая сила, и человек, позволивший себе пристраститься к сжиманию груши фотокамеры, не способен избавиться от своего порока в один присест. На следующий день Кларенс в своем ателье вновь нырял под бархатную накидку и советовал графиням смотреть, как вылетит птичка, будто ничего не произошло. А если в его глазах затаилось странное тоскливое страдание, так никто ничего не имел против. Более того! Горе, терзавшее его сердце, смягчило и одухотворило профессиональную манеру Кларенса, придав ей почти елейную благостность, что еще более подняло его престиж. Клиентки уверяли других женщин, что, фотографируясь у Кларенса Муллинера, они испытывали возвышающее душу озарение, словно на богослужении в старинном соборе, и заказы сыпались на него как из рога изобилия.
Его репутация достигла такой высоты, что перед всяким, кто удостоился чести быть сфотографированным им анфас или в профиль, двери в высшее общество открывались сами собой. Ходили слухи, что его фамилия появится в списке награжденных ко дню рождения Его величества, а на ежегодном банкете Объединенной гильдии нажимателей груш, когда сэр Годфри Студж, ее удаляющийся на покой президент, предложил выпить за его здоровье и заключил свою хвалебную речь словами: «Господа, за назначенного судьбой моего преемника, Муллинера Освободителя!», пятьсот фотографов устроили такую овацию, что бокалы на столе чуть было не полопались.
И все же он не был счастлив. Он лишился единственной девушки, которую когда-либо любил, а что без нее была слава? Что богатство? Что величайшая награда в стране?
Вот какие вопросы задал он себе как-то вечером, когда сидел в библиотеке, мрачно прихлебывая последнее виски с содовой перед тем, как удалиться ко сну. Он задал их один раз и собирался задать во второй, когда ему помешал звон дверного колокольчика – кто-то дергал его.
Кларенс в удивлении встал. Для визитов час был слишком поздним. Слуги уже легли, а потому он сам пошел к парадной двери и открыл ее. На крыльце смутно рисовалась темная фигура.
– Мистер Муллинер?
– Я – мистер Муллинер.
Неизвестный прошел мимо него в переднюю. И тут Кларенс увидел, что его лицо скрывает полумаска из черного бархата.
– Должен извиниться, мистер Муллинер, что я вынужден скрывать свое лицо, – сказал нежданный гость, следуя за Кларенсом в библиотеку.
– Ну что вы! – учтиво отозвался Кларенс. – Без сомнения, это к лучшему.
– Вы так считаете? – огрызнулся неизвестный с некоторой досадой. – Если хотите знать, я, вероятно, один из самых красивых мужчин в Лондоне. Но возложенная на меня миссия требует такой глубочайшей тайны, что я не должен быть узнан ни при каких обстоятельствах. – Он умолк, и Кларенс увидел, как сверкнули глаза в прорезях маски, молниеносно обшаривая взглядом каждый уголок. – Мистер Муллинер, вы знакомы с хитросплетениями тайной международной политики?
– Знаком.
– И вы патриот?
– Да.
– Тогда я могу говорить откровенно. Без сомнения, вам известно, мистер Муллинер, что уже некоторое время между нашей страной и некоей соперничающей державой идет борьба за дружбу и союз с еще одной некоей державой?
– Нет, – сказал Кларенс, – этого мне не говорили.
– Но дело обстоит именно так. И президент указанной державы…
– Которой?
– Второй.
– Назовем ее Б.
– Президент державы Б сейчас находится в Лондоне. Он прибыл инкогнито под именем Дж. Дж. Шуберта, и представители державы А, насколько нам известно, еще не знают о его присутствии здесь. Это обеспечивает нам несколько часов, необходимых для заключения договора с державой Б, прежде чем держава А успеет этому воспрепятствовать. Должен сказать вам, мистер Муллинер, если держава Б заключит альянс с нашей страной, превосходство англосаксонской расы будет обеспечено впредь на сотни лет. Тогда как стоит державе А прибрать к рукам державу Б, и цивилизация рухнет, опрокинутая в плавильный котел. В глазах всей Европы – а, говоря о всей Европе, я подразумеваю в первую очередь державы В, Г и Д – наша страна опустится до статуса державы четвертого разряда.
– Назовем ее державой Е, – сказал Кларенс.
– От вас, мистер Муллинер, зависит спасение Англии.
– Великобритании, – поправил Кларенс, который со стороны матери был наполовину шотландец. – Но каким образом? Что могу тут сделать я?
– Ситуация такова. Президент державы Б испытывает неодолимое желание сфотографироваться у Кларенса Муллинера. Согласитесь сделать его фотографию, и все наши трудности останутся позади. Вне себя от благодарности он подпишет договор, и англосаксонская раса будет спасена.
Кларенс не заколебался ни на секунду. Не говоря уж о естественной гордости, что он приносит некоторую пользу англосаксонской расе, дело – это дело. И если президент закажет дюжину фотографий кабинетного формата, промытых в серебряном растворе, это даст недурную прибыль.
– Я буду в восторге, – сказал он твердо.
– Ваш патриотизм, – сообщил его собеседник, – не останется без награды. Его с благодарностью отметят в Высочайших Сферах.
Кларенс взял книгу записей.
– Дайте-ка поглядим. Среда? Нет, в среду я занят полностью. Четверг? Нет. Предположим, президент заглянет ко мне в ателье между четырьмя и пятью в пятницу?
Неизвестный ахнул.
– Боже великий, мистер Муллинер! – вскричал он. – Неужели вы полагаете, что подобное может совершиться открыто среди бела дня? Когда речь идет о столь судьбоносных решениях? Если дьяволы, оплачиваемые державой А, узнают, что президент намерен сфотографироваться у вас, я и соломинки не поставлю на то, что вы проживете после этого хотя бы час.
– Так что же вы порекомендуете?
– Вы должны сейчас же отправиться со мной в апартаменты президента в отеле «Милан». Мы поедем в закрытом автомобиле, и уповаю на Бога, что эти дьяволы не узнали меня по дороге сюда. В противном случае живыми мы до автомобиля не доберемся. Кстати, пока мы беседовали, вы, случайно, не слышали совиного уханья?
– Нет, – сказал Кларенс. – Ничего совиного.
– В таком случае, возможно, этих дьяволов поблизости нет. Они всегда подражают совиному уханью.
– Этого, – сказал Кларенс, – я старательно добивался, когда был маленьким мальчиком, но так и не сумел достичь. Общепринятое представление, будто совы говорят «ту-вит, ту-ху», абсолютно неверно. Их крик гораздо более сложен и труден для воспроизведения. Мне он оказался не по силам.
– Ах так! – сказал неизвестный и посмотрел на часы. – Однако, как ни увлекательны воспоминания о днях вашего отрочества, время не ждет. Так отправимся?
– Разумеется.
– Тогда следуйте за мной.
Видимо, у дьяволов был выходной день или же вечерняя смена еще не заступила на пост, но до автомобиля они дошли без помех. Кларенс забрался внутрь, его замаскированный гость, пронзительным взором оглядев улицу, последовал за ним.
– Да, кстати, о моем отрочестве, – начал Кларенс.
Этой фразе не суждено было продолжиться. К его ноздрям прижался мягкий влажный тампон, воздух засмердел липкими парами хлороформа, и Кларенс лишился сознания.
Очнулся он уже не в автомобиле, но обнаружил, что лежит на чужой кровати в незнакомой комнате в неизвестном доме. Комната средних размеров с малиновыми обоями была обставлена просто: умывальник, комод, два плетеных стула и призыв «Благослови, Господь, наш дом» в дубовой рамочке. Кларенс, испытывая сильнейшую головную боль, собрался встать, чтобы добраться до графина с водой на умывальнике, как вдруг, к большому своему огорчению, обнаружил, что его руки и ноги опутаны крепкими веревками.
Род Муллинеров всегда славился беззаветной храбростью, и Кларенс не был исключением из правила. Однако на миг его сердце, бесспорно, застучало чуть быстрее. Он понял, что неизвестный в полумаске обманул его. Разумеется, он был не представителем дипломатической службы Его величества (весьма и весьма респектабельного учреждения), но с самого начала дьяволом, оплачиваемым державой А.
Без сомнения, в эту самую минуту он и его гнусные сообщники похихикивают над тем, с какой легкостью их жертва попалась на крючок. Кларенс скрипнул зубами и тщетно попытался ослабить узлы на запястьях. Он в изнеможении откинулся на подушки, и тут в замке повернулся ключ. Дверь отворилась, кто-то прошел через комнату и остановился у кровати, глядя на него сверху вниз.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента