Пелам Гренвилл Вудхаус. Вся правда о Муллинерах (сборник)

   – Моей дочерью?
   – Вашей дочерью.
   – Которой дочерью?
   – Анджелой.
   – С моей дочерью Анджелой?
   – Да.
   – Вы хотите жениться на моей дочери Анджеле?
   – Да, хочу.
   – Э? Ну, в таком случае, – сказал лорд Биддлкомб, – не могу ли я заинтересовать вас хитроумным сочетанием мышеловки и точилки для карандашей?
   На мгновение этот вопрос сбил Ланселота с толку. Затем, вспомнив слова Анджелы о состоянии семейных финансов, он сообразил, что к чему, и ничуть не осудил старца с греческой сопелкой за то, что тот пополняет скудный доход, распространяя загадочную штучку, которую в этот миг ему протягивал. Ланселоту было известно, что принятые недавно суровые социалистического толка законы понудили многих членов аристократических семейств обратиться к подобным коммерческим занятиям.
   – Буду безмерно счастлив, – сказал он любезно. – Не далее как нынче утром я подумал, что это как раз то, в чем я особенно нуждаюсь.
   – Весьма расширяет кругозор. Не игрушка. Фотерингей, запишите заказ на одну Мышеточку.
   – Слушаюсь, ваше сиятельство.
   – Вас не мучают головные боли, мистер Муллинер?
   – Крайне редко.
   – В таком случае вам требуется «Кларковский умалитель мозолей». Скажем, большой флакон?
   – Безусловно.
   – Итого – с годовой подпиской на журнал «Наши малютки» – это составит ровно один фунт три шиллинга шесть пенсов. Благодарю вас. Что-нибудь еще?
   – Благодарю вас, нет. А теперь касательно…
   – Может быть, булавку для кашне? Галстуки, воротнички, рубашки? Нет? В таком случае до свидания, мистер Муллинер.
   – Но…
   – Фотерингей, – сказал лорд Биддлкомб, – вышвырните мистера Муллинера вон.
   Когда Ланселот кое-как поднялся на ноги с жесткого тротуара Беркли-сквер, он почувствовал прилив невероятного бешенства, который на мгновение лишил его дара речи. Он стоял, бросая яростные взгляды на дом, откуда его изгнали, и его лицо искажали жуткие гримасы. Он был абсолютно поглощен этим и лишь через минуту-другую обнаружил, что его дергают за рукав.
   – Простите, сэр!
   Ланселот оглянулся. Возле него стоял дородный гладколицый мужчина в роговых очках.
   – Не могли бы вы уделить мне минутку?
   Ланселот раздраженно вырвал руку. У него не было ни малейшего желания в такую минуту болтать с незнакомыми людьми. Толстяк что-то бормотал, но смысл его слов не запечатлевался в мозгу Ланселота. Свирепо нахмурясь, он выхватил зонтик из руки незнакомца и, приподнявшись на цыпочки, ловко метнул этот импровизированный снаряд в окно кабинета лорда Биддлкомба. Затем широким шагом он достиг Беркли-стрит. Оглянувшись через плечо перед тем, как завернуть за угол, он увидел, что из дома вышел Фотерингей, дворецкий, и встал перед носителем роговых очков в позе тихой угрозы, закатывая рукава. Его пальцы слегка подергивались.
 
   Ланселот выбросил толстяка из головы. Теперь все его мысли сосредоточились на скором разговоре с Анджелой. Ибо он пришел к выводу, что у него есть лишь один выход: отыскать ее в «Губной помаде», где она, несомненно, проводит время днем, и умолять, чтобы Анджела последовала велению своего сердца и бежала от родителей и богатых женихов, дабы с верным спутником жизни вкушать честную бедность, подслащенную любовью и верлибрами.
   Войдя в клуб, он осведомился об Анджеле, и швейцар отправил посыльного позвать ее из бильярдной, где она как рефери судила турнир дебютанток. И вскоре его сердце подпрыгнуло в груди – Анджела шла к нему, точно видение Весны, сбросив путы всего земного и пошлого. Она курила сигарету в длинном мундштуке, и, подходя к нему, вопросительно вставила монокль в правый глаз.
   – Приветик, малыш! – сказала она. – Ты здесь? И что у тебя на уме, если таковой имеется?
   – Анджела, – сказал Ланселот, – я должен сообщить о маленькой неувязке в программе, которую я изложил, когда мы виделись в последний раз. Я только что видел дядю: он умыл руки и вычеркнул меня из завещания.
   – То есть ничего не вышло? – сказала девушка, задумчиво пожевывая нижнюю губу.
   – Ничего. Но что в том? Какое это имеет значение, раз у нас есть мы? Деньги – прах. Любовь – все. Любовь, небесный светоч, искра бессмертного огня, что с ангелами нам дано делить. Аллаха дар, чтоб ввысь земным желаньям воспарить. Дай жить любовью мне одной, обедает пусть свет пустой. Коль жизнь – цветок, свой выберу я сам. Как возвышает дух любовь, когда краса воспламеняет кровь! Послушай, Анджела, давай вместе откроем книгу, более трогательную, чем Коран, более красноречивую, чем Шекспир, книгу книг, венец всей литературы – справочник расписаний поездов Брадшо. Мы раскроем страницу, ты прикоснешься к ней пальцем, и мы уедем туда, куда укажет он, чтобы жить в вечном счастье. Ах, Анджела, давай же…
   – Сожалею, – перебила девушка. – Пурвис пришел первым. Скачки завершились, как и предполагалось. Были минуты, когда мне казалось, что вы оттесните его к барьеру и в последнем рывке на финише обойдете его на полноса, но, видимо, этому не суждено случиться. Глубоко сочувствую, запоздалый подснежник, но ничего не поделаешь.
   Ланселот пошатнулся.
   – Вы хотите сказать, что выйдете за Пурвиса?
   – Заскочите через месячишко в церковь святого Георгия на Ганновер-сквер и убедитесь собственными глазами.
   – И вы позволите этому человеку купить вас его золотом?
   – Не забудьте про его брильянты.
   – Неужели любовь ничего не значит? Ведь ты же меня любишь?
   – Конечно, люблю, мой владыка пустыни. Когда ты выделывал то па с таким выкрутасом на финише, у меня было полное ощущение, будто я в новом платье ем перепелиные яйца под небесную музыку. – Она вздохнула. – Да, я люблю тебя, Ланселот. И женщины ведь не похожи на мужчин. Для них любовь не развлечение. Если женщина отдает свое сердце, то навеки. Пройдут года, и ты изберешь другую. Но я не забуду… Однако раз у тебя нет за душой ни пенса… – Она знаком подозвала швейцара: – Марджерисон!
   – Что угодно, миледи?
   – Идет дождь?
   – Нет, миледи.
   – А ступеньки крыльца подметены?
   – Да, миледи.
   – В таком случае вышвырните мистера Муллинера вон.
   Ланселот прислонился к решетке клуба «Губная помада» и смотрел сквозь черный туман на мир, который качался, шатался и грозил вот-вот развалиться, ввергнуться в хаос. Ну и пусть ввергается, подумал он с горечью, ему-то что? Если бы Симор-плейс с запада и Чарльз-стрит с востока разбежались, прыгнули и приземлились на его шее, к буре и смятению его чувств это прибавило бы очень мало, а то и вовсе ничего. Собственно говоря, он был бы даже рад.
   Бешенство, как и на тротуаре Беркли-сквер, лишило его дара речи. Но его руки, его плечи, его брови, его губы, его нос и даже его ресницы, казалось, были заряжены безмолвным красноречием. Он изгибал брови в агонии, он крутил пальцами в отчаянии. Смещая мочку левого уха по курсу северо-северо-восток, он ощущал, что ему остается лишь самоубийство. Да, сказал он себе, напрягая и расслабляя мышцы щек, теперь ему остается только смерть.
   Но в тот миг, когда он принял это ужасное решение, над ухом у него прозвучал ласковый голос.
   – Ну, послушайте, к чему это? – сказал ласковый голос.
   И Ланселот, обернувшись, узрел гладколицего толстяка, который пытался втянуть его в разговор на Беркли-сквер.
   – О’кей, о’кей, – сказал гладколицый, кладя исполненную сострадания ладонь ему на плечо. – Я знаю, что произошло сейчас. Маммона одержал верх над Купидоном, и вновь юности был преподан старый, старый урок: хотя лицо сияет небесной красотой, сердце может быть холодным и черствым.
   – Какого…
   Носитель роговых очков поднял ладонь.
   – Сегодня днем. Ее апартаменты. «Нет. Этому не суждено быть никогда. Я пойду к алтарю с тем, кто богаче».
   Ярость Ланселота начала сменяться благоговейным страхом. Было что-то мистическое в том, как этот абсолютно посторонний незнакомец диагностировал сложившуюся ситуацию. Он уставился на него в полном недоумении.
   – Откуда вы знаете? – еле выговорил он.
   – От вас.
   – От меня?
   – Ваше лицо рассказало мне все. Я мог прочитать каждое слово. Последние две минуты я наблюдал за вами, и, скажу вам, это было нечто!
   – Кто вы? – спросил Ланселот.
   Гладколицый извлек из жилетного кармана авторучку, две сигары, пакетик жевательной резинки, небольшой значок с надписью «Поддержим Голливуд!» и визитную карточку – в порядке перечисления. Убрав все остальные предметы назад в карман, карточку он вручил Ланселоту.
   – Я – Изадор Зинзинхаймер, детка, – сказал он. – И представляю кинокомпанию «Больше, Лучше, Ярче», Голливуд, штат Калифорния, основанную в прошлом июле с капиталом в сто шестьдесят миллионов долларов. А если вы спросите, что мне нужно, я отвечу: мне нужны вы. Да, сэр! О’кей, о’кей! Человек, способный столько навыражать за две минуты, необходим моей компании, и если вы думаете, будто деньги способны помешать мне его заполучить, так назовите самый большой гонорар, какой только способны вообразить, и послушайте, как я захохочу. Да я же ношу белье из долларовых бумажек, и мне все равно, насколько руки у вас загребущие, лишь бы вы поставили свою подпись на пунктирной линии. Парень, который легким подергиванием верхней губы оповещает всех и каждого, что любит он одну лишь чванную аристократку, а она дала ему отставку потому только, что его богатый дядя, фабрикант пикулей, проживающий в Патни, выставил его за дверь, этого парня надо отправить в Голливуд следующим же пароходом, чтобы фильмы смогли стать мощным средством образования в наиболее точном и глубоком смысле этого слова.
   Ланселот вытаращил на него глаза.
   – Вам нужно, чтобы я поехал в Голливуд?
   – Мне нужны вы, и я вас заполучу! А если вы думаете, что помешаете мне, так лучше попробуйте перегородить Ниагару теннисной ракеткой. Вы – самое оно. Выражаете, так выражаете! Лицо у вас разговорчивое, как совет директоров. О’кей, о’кей! Вы знаете, с какой непреодолимой трудностью приходится сталкиваться всем тем, кто занят в кинопромышленности? Проклятие кинопромышленности заключается в том, что в каждом кинозале на каждом сеансе присутствуют шесть-семь молодых женщин, страдающих аденоидами, и они обязательно во весь голос читают титры, едва те вспыхнут на экране, чем порождают у остальных зрителей самые черные мысли и мечты о зверских убийствах. И мы изо всех сил разыскиваем таких звезд, которые так выражают, что титры не требуются. А уж вы среди них – король! Я знаю, вас сейчас свербит, потому что эта прохиндейка отвергла вашу честную любовь. Но забудьте о ней. Думайте о своей Публике. Ну, так что мы скажем для начала? Пять тысяч в неделю? Десять тысяч? Назовите цифру, а я обеспечу бланк контракта и авторучку.
   Ланселот больше не нуждался в уговорах. Любовь уже превратилась в ненависть, и у него исчезло всякое желание жениться на Анджеле. Нет, он хотел, чтобы ее терзали тщетные сожаления. И ему почудилось, что Судьба готова ему в этом помочь. Какой дурой будет в будущем ощущать себя леди Анджела Пурвис, когда узнает, что отвергла любовь человека, получающего десять тысяч долларов в неделю! И каким дураком почувствует себя ее престарелый отец, когда до него дойдут вести, что за шанс он упустил! И какие муки раскаяния будут терзать его дядю Иеремию, а также Фотерингея, Бьюстриджа и Марджерисона, когда он вернется в Лондон кумиром всех девушек цивилизованного мира и они увидят, как он обращается с балкона отеля к восторженным толпам!
   Пламя вспыхнуло в глазах Ланселота, и его нос сделал круговое движение.
   – Вы согласны! – в восхищении воскликнул мистер Зинзинхаймер. – Молодчага! Вот ручка, а вот контракт.
   – Давайте! – сказал Ланселот.
   Благожелательное сияние озарило линзы роговых очков.
   – Грядет заря! – прошептал мистер Зинзинхаймер. – Грядет заря!

История Уильяма

   Мисс Постлуэйт, наша компетентная и бдительная буфетчица, шепнула нам, что джентльмен вон в том углу – американский джентльмен.
   – Из Америки, – добавила мисс Постлуэйт, объясняя, что именно она имела в виду.
   – Из Америки? – повторили мы хором.
   – Из Америки, – уточнила мисс Постлуэйт. – Он американец.
   Мистер Муллинер поднялся на ноги с учтивостью обитателя Старого Света. Американцы не так уж часто заглядывают к нам в зал «Отдыха удильщика». Но когда это случается, мы оказываем им радушный прием. Мы заставляем их почувствовать, что «руки, протянутые через океан», не пустая фраза.
   – Добрый вечер, сэр, – сказал мистер Муллинер. – Не пожелали бы вы присоединиться к моему другу и ко мне, чтобы немножко подкрепить силы?
   – Вы очень любезны, сэр.
   – Мисс Постлуэйт, будьте добры, как обычно. Насколько я понял, вы с того берега, сэр? Вы находите сельскую Англию приятной?
   – Восхитительной. Хотя, конечно, если мне будет позволено высказать мнение, живописностью она не идет ни в какое сравнение с моим родным штатом.
   – И какой же это штат?
   – Калифорния, – ответил его собеседник, обнажая голову. – Калифорния, жемчужина Соединенных Штатов. Благодаря своему лазурному океану, своим величественным горам, вечному сиянию своего солнца и благоуханию своих цветов Калифорния занимает уникальное место в мире. Населенная мужественными мужчинами и женственными женщинами.
   – Калифорния была бы вполне ничего себе, – сказал мистер Муллинер, – если бы не землетрясения.
   Наш гость взвился, будто его укусила особенно ядовитая змея.
   – Землетрясения в Калифорнии абсолютно неизвестны, – сказал он хрипло.
   – А как же землетрясение тысяча девятьсот шестого года?
   – Это было не землетрясение, это был пожар.
   – Нет, землетрясение, насколько мне известно, – сказал мистер Муллинер. – Мой дядя Уильям был там, когда оно случилось, и много раз говаривал: «Мой мальчик, лишь благодаря сан-францисскому землетрясению я обрел свою невесту».
   – Ну, землетрясением это быть не могло. Он имел в виду пожар.
   – Хорошо, я расскажу вам всю историю, и вы сможете судить сами.
   – Я буду очень рад послушать вашу историю о сан-францисском пожаре, – вежливо ответил калифорниец.
 
   Мой дядя Уильям (начал мистер Муллинер) тогда возвращался с Дальнего Востока. Коммерческие интересы Муллинеров всегда связывали их с далекими странами, и он заглянул в Китай, чтобы на месте ознакомиться с деятельностью компании, занимавшейся экспортом чая, акционером которой состоял. Он намеревался сойти с парохода в Сан-Франциско и пересечь континент по железной дороге. Ему особенно хотелось осмотреть аризонский Большой Каньон. И когда он обнаружил, что Мертл Бенкс много лет лелеяла ту же мечту, это показалось ему неопровержимым доказательством родства их душ, и он решил незамедлительно предложить ей руку и сердце.
   Указанная мисс Бенкс плыла на одном пароходе с ним от самого Гонконга, и день за днем Уильям Муллинер влюблялся в нее все больше и больше. А потому в последний день плавания, когда они проплывали Золотые Ворота, он сделал ей предложение.
   Мне так и не довелось узнать, в какие слова он его облек, но в их красноречивости я не сомневаюсь. Все Муллинеры владеют ораторским искусством, а по такому случаю он, разумеется, постарался превзойти себя. Когда наконец его речь подошла к концу, поза девушки сильнейшим образом его обнадежила. Она стояла у поручня и смотрела вниз на волны, будто зачарованная. Затем она обернулась.
   – Мистер Муллинер, – сказала она. – Я весьма польщена тем, что вы мне только что сказали, и для меня это большая честь. (Не забудьте, все это происходило в те времена, когда девушки изъяснялись именно так.) Вы сделали мне величайший из комплиментов, какой мужчина может сделать женщине. И все же…
   Сердце Уильяма Муллинера замерло. Это «и все же» очень ему не понравилось.
   – Есть другой? – пробормотал он.
   – Ну-у да, есть. Мистер Франклин сделал мне предложение нынче утром. Я ответила ему, что подумаю.
   Наступило молчание. Уильям напомнил себе, что недаром с самого начала опасался этого пройдохи Франклина. Ясно же, твердил ему внутренний голос, что от Десмонда Франклина ничего хорошего ожидать не следует. Это был один из тех худощавых, энергичных строителей империи с орлиным профилем, какими кишит Восток, – из тех, кто стоит на палубе, пожевывает усы, а глаза его устремлены в неизмеримую даль. А когда девушка спрашивает, о чем он задумался, он отрывисто вздыхает и просит извинения за свою рассеянность, но дело, видите ли, в том, что такие закаты всегда напоминают ему о том вечере, когда он голыми руками убил четырех пиратов и в последнюю секунду спас милого старину Таппи Смизерса.
   – В мистере Франклине есть особое обаяние, – сказала Мертл Бенкс. – Мы, женщины, восхищаемся мужчинами, готовыми действовать. Разве можно не испытывать уважения к человеку, который однажды убил трех акул перочинным ножичком бойскаута?
   – Это он так говорит, – проворчал Уильям.
   – Он показал мне ножичек, – ответила девушка просто. – А еще он однажды уложил двух львов одним выстрелом.
   Сердце Уильяма Муллинера налилось свинцом, но он не сдавался.
   – Вполне возможно, так все и было, – сказал он, – но, конечно же, для брака этого недостаточно. Лично я, будь я девушкой, предпочел бы более устойчивый и надежный характер. Для примера, вы видели, как в корабельных соревнованиях я выиграл состязание по бегу с яйцом в ложке? В этом, по-моему, как в капле воды отражаются все качества, которые необходимы женатому человеку, – огромное хладнокровие, железная решимость и скромное, неброское мужество. Человек, который в труднейших условиях полтора раза пронес яйцо в чайной ложке вокруг палубы, это человек, на которого можно положиться.
   Она как будто заколебалась, но лишь на несколько секунд.
   – Я должна подумать, – сказала она. – Я должна подумать.
   – Разумеется, – сказал Уильям. – Вы разрешите навещать вас в отеле после того, как мы сойдем с парохода?
   – Конечно, и еще я хочу сказать: что бы ни произошло, вы навсегда останетесь для меня милым, милым другом.
   – Угу, – сказал Уильям Муллинер.
 
   В течение трех дней пребывание моего дяди Уильяма в Сан-Франциско было настолько приятным, насколько можно было ожидать, учитывая, что Десмонд Франклин остановился в том же отеле, что и они с мисс Бенкс. Впрочем, он умудрялся проводить с ней достаточно много времени: они скоротали много счастливых часов в парке «Золотые Ворота» и на смотровой площадке, наблюдая, как тюлени греются на рифах. Однако вечером третьего дня его подстерегал сокрушительный удар.
   – Мистер Муллинер, – сказала Мертл Бенкс, – я хочу вам кое-что сказать.
   – Все, что вам угодно, – нежно прошелестел Уильям, – но только не то, что вы собираетесь выйти за слизняка Франклина.
   – Но именно это я и собиралась вам сказать и не могу позволить, чтобы вы называли его слизняком. Он отважный, бесстрашный человек.
   – Когда вы решились на этот опрометчивый поступок? – горько спросил Уильям.
   – Еще не прошло и часа. Мы беседовали в саду, и каким-то образом речь зашла о носорогах. И тогда он рассказал мне, как однажды в Африке носорог загнал его на дерево, но он спасся, насыпав перца в глаза чудовищному зверю. По счастливому стечению обстоятельств он закусывал, когда появился носорог, и у него в руке были крутое облупленное яйцо и перечница. Когда я услышала его рассказ, то, как Дездемона, полюбила его за все перенесенные им муки, а он меня – за состраданье к ним. Свадьба будет в июне.
   Уильям Муллинер заскрипел зубами во внезапном припадке ревнивого гнева.
   – Лично я, – сказал он, – считаю, что история, которую вы только что пересказали, выставляет этого Франклина в весьма сомнительном, если не сказать зловещем, свете. По его же собственным словам, главная черта его характера – жестокое обращение с животными. Завидев акулу, или носорога, или кого-нибудь еще из наших бессловесных друзей, он тут же бросает все свои дела, лишь бы нанести им тяжкое телесное повреждение. Мне неловко касаться такой деликатной темы, но я не могу не указать, что, если небо благословит ваш союз потомством, ваши дети, вероятно, окажутся именно такими детьми, которые пинают кошек и привязывают жестянки к собачьим хвостам. Если вы послушаете моего совета, то напишите этому субъекту записочку, что вы очень сожалеете, но вы передумали.
   Девушка встала весьма демонстративно.
   – Я не просила у вас совета, мистер Муллинер, и я не передумала.
   В мгновение ока Уильям Муллинер преисполнился сожалений. В развитии мужской любви есть этап, когда мужчине хочется сжаться в комочек, испуская жалобные блеющие звуки, если предмет его обожания посмотрит на него чуть косо. И мой дядя Уильям как раз достиг этого этапа. Она гордо шла через вестибюль отеля, а он плелся за ней и, заикаясь, бормотал невнятные извинения. Но Мертл Бенкс осталась непреклонна.
   – Оставьте меня, мистер Муллинер, – сказала она, указывая на вращающиеся двери, которые вели на улицу. – Вы очернили человека, лучшего, чем вы, и я не желаю более иметь с вами никакого дела. Уходите!
   И Уильям ушел, как ему было велено. И столь велико было смятение в его душе, что он заплутался во вращающейся двери и прокрутился в ней целых одиннадцать раз, прежде чем швейцар извлек его оттуда.
   – Я бы раньше помог вам выбраться, сэр, – сказал швейцар почтительно, когда благополучно выдворил Уильяма на улицу, – но поспорил с моим приятелем, что вы сделаете десять кругов, ну и на всякий случай выждал, пока вы не завершили одиннадцатый, чтобы не возникло никаких сомнений.
   Уильям ошалело посмотрел на него.
   – Швейцар, – сказал он.
   – Сэр?
   – Вот что, швейцар, – сказал Уильям. – Предположим, единственная девушка, которую вы когда-либо любили, собралась бы выйти за другого, что бы вы сделали?
   Швейцар поразмыслил.
   – Дайте-ка разобраться, – сказал он. – Если я вас правильно понял, вопрос стоит так: что бы я сделал, если бы баба, с которой я крутил, дала бы мне от ворот поворот и сказала бы, чтобы я шел подышать свежим воздухом и не возвращался, потому как у нее теперь другой хахаль?
   – Вот именно.
   – На ваш вопрос ответить очень просто, – сказал швейцар. – Я пошел бы за угол и выпил чего-нибудь покрепче «У Майка».
   – Выпили бы?
   – Да, сэр. Чего-нибудь покрепче.
   – И где вы сказали?
   – «У Майка», сэр. Сразу за углом. Мимо не пройдете.
   Уильям поблагодарил его и пошел по тротуару. Слова швейцара вызвали у него совсем новый и во многих отношениях интересный ход мыслей. Выпить? И чего-нибудь покрепче? В этом явно что-то было.
   Уильям Муллинер ни разу в жизни не пригублял спиртного. Он обещал своей покойной матушке не делать этого, пока ему не исполнится двадцать один, а может быть, сорок один год – какой именно, он запамятовал. В этот момент ему шел тридцатый, но из опасения напутать он оставался трезвенником. Однако теперь, плетясь по улице к углу, он пришел к выводу, что у его матушки не нашлось бы весомых доводов против того, чтобы в подобных особых обстоятельствах он пропустил стаканчик-другой. Он возвел глаза к небесам, словно испрашивая ее разрешения, и ему почудилось, будто далекий еле слышный голос прошептал: «Валяй!»
   И в тот же миг он обнаружил, что стоит перед ярко освещенным питейным заведением.
   Уильям заколебался, но тут же мучительный укол в той области груди, где находилось его разбитое сердце, напомнил ему о необходимости немедленно принять неотложные меры, и, толкнув вращающуюся дверь, он вошел.
   Главной примечательностью уютного сияющего огнями зала, открывшегося перед ним, оказалась длинная стойка, у которой стояли граждане страны, упершись одним локтем в деревянную столешницу и поставив по одной ноге на изящную латунную трубу, тянувшуюся вдоль всего сооружения понизу. За стойкой высилась верхняя половина одного из самых благожелательных и добрых индивидов, какие только встречались Уильяму на его жизненном пути. Широкое гладко выбритое лицо, белая куртка и благоговейная радость во взгляде на приближающегося Уильяма.
   – Это «У Майка»? – осведомился Уильям.
   – Да, сэр, – ответил белокурточный.
   – А вы – Майк?
   – Нет, сэр. Но я его представитель и облечен всеми полномочиями действовать от его имени. Какую услугу я могу иметь удовольствие оказать вам?
   Белокурточный настолько походил на добросердечного старшего брата, что Уильям без колебаний ему доверился. Он упер локоть в стойку, поставил ногу на латунную трубу и сказал с рыданием в голосе:
   – Предположим, единственная девушка, которую вы когда-либо любили, собралась бы выйти за другого. Что, по вашему мнению, лучше всего отвечало бы подобному случаю?
   Благожелательный бармен задумался.
   – Ну, – изрек он наконец, – как вы понимаете, я высказываю это лишь в качестве сугубо личного мнения и нисколько не обижусь, если вы решите не следовать ему. Но вот мой совет, сколь мало он ни стоил бы: попробуйте Динамитную Росинку.
   Один завсегдатай в толпе сочувствующих вокруг покачал головой. Это был обаятельнейший субъект с фонарем под глазом, тщательно побрившийся в прошлый четверг.
   – Лучше налей ему Особые Грезы.
   Другой субъект в свитере и кепке придерживался иной теории.
   – Нет, нет и нет! Тут требуется только Радость Гробовщика.
   Все они были донельзя милыми людьми и столь бескорыстно принимали к сердцу его интересы, что Уильям просто не смог отдать предпочтение кому-то одному. Он нашел дипломатический выход, заказав все три напитка сразу, чтобы никого не обидеть. Действие напитки возымели тотчас – и самое ублаготворяющее. Когда он испил из первого стакана, ему почудилось, будто факельная процессия, о существовании которой он до той минуты не подозревал, промаршировала по его горлу вниз и озарила самые дальние уголки желудка. Второй стакан, хотя в нем, пожалуй, был небольшой избыток расплавленной лавы, во всем остальном не оставлял желать ничего лучшего и присоединил к факельной процессии медный духовой оркестр, игравший очень мощно и необыкновенно гармонично. А после третьего стакана кто-то начал пускать фейерверк у него в голове.