Страница:
– Говорите, моя шляпа? – возразил он с жаром. – Но откуда вы знаете, что это моя шляпа? Вчера ночью в окрестностях школы могли рыскать сотни епископов.
– На ней ваша фамилия. Ваша фамилия. Ваша фамилия.
Епископ стиснул ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала просверливали его насквозь, и он все больше ощущал себя овцой, которая имела несчастье столкнуться с фабрикантом мясных консервов. Он как раз собрался указать, что надпись на шляпе могла быть поддельной, как вдруг в дверь постучали.
– Войдите! – крикнул директор, который в своем кресле съежился в дрожащий комок.
В кабинет вошел мальчуган в итонском костюмчике. Его лицо показалось епископу смутно знакомым. Лицо это напоминало зрелый помидор с присобаченным к нему носишком. Однако не это поразило епископа: мальчуган обладал сходством не столько с помидором, сколько с чем-то совсем другим.
– Сэр, извините, сэр, – сказал мальчуган.
– Да, да, да, – раздраженно сказал генерал Кровопускинг. – Беги играть, мальчик, беги, беги. Разве ты не видишь, что мы заняты?
– Но, сэр, извините, сэр, это про статую.
– Что про статую? Что про нее? Что про нее?
– Сэр, извините, сэр, это я.
– Что! Что! Что! Что! Что!
Епископ, генерал и директор издали это восклицание хором, причем «что» распределялись следующим образом:
– Что ты сказал? – вскричал директор. – Ты выкрасил статую?
– Сэр, да, сэр.
– Ты? – сказал епископ.
– Сэр, да, сэр.
– Ты? Ты? Ты? – сказал генерал.
– Сэр, да, сэр.
Наступила волнующая пауза. Епископ смотрел на директора. Директор смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на пол.
Первым молчание нарушил генерал.
– Чудовищно! – воскликнул он. – Чудовищно! Чудовищно! Никогда ничего подобного не слышал. Мальчик должен быть исключен, директор. Исключен. Иск…
– Нет! – сказал директор властным голосом.
– В таком случае выпороть его хорошенько. Хорошенько. Хорошенько.
– Нет! – Преподобный Тревор Энтуисл словно облекся новым величавым достоинством. Он несколько учащенно дышал через нос, а его глаза обрели нечто рачье.
– В вопросах школьной дисциплины, генерал, я со всем уважением требую полной независимости. Я разберусь с этим делом, как сочту нужным. По моему мнению, оно не требует принятия столь строгих мер. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ, вздрогнув, опомнился. Он думал о статье, которую только что написал для одного из ведущих журналов, где рассматривал тему Чудес, и теперь сожалел, что тон ее, в соответствии с направлением Современных Взглядов, был почти скептическим.
– О, целиком и полностью, – ответил он.
– В таком случае, – с бешенством сказал генерал, – я умываю руки, умываю руки, умываю руки. И если теперь так воспитывают наших мальчиков, то не удивительно, что страна летит в тартарары, в тартарары, в тартарары.
Дверь за ним громко захлопнулась. Директор повернулся к мальчугану с доброй ласковой улыбкой.
– Без сомнения, – сказал он, – вы сожалеете о своем проступке?
– Сэр, да, сэр.
– И вы больше не будете красить статуи?
– Сэр, нет, сэр.
– В таком случае, – сказал директор радостно, – мы можем отнестись снисходительно к тому, что, в конце-то концов, было не более чем детской проделкой. Как вам кажется, епископ?
– О, безусловно, директор.
– Именно то – ха-ха! – что вы или я могли бы натворить э… в его возрасте.
– О, несомненно.
– В таком случае перепишите двадцать строк Вергилия, Муллинер, и больше не станем говорить об этом.
Епископ взвился из кресла.
– Муллинер! Вы сказали – Муллинер?
– Да.
– Это фамилия моего секретаря. Вы, случайно, не родственник ему, мой мальчик?
– Сэр, да, сэр. Брат.
– А-а! – сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где он опрыскивал раствором ворвани розовые кусты, так как был садоводом-энтузиастом. Епископ ласково положил ладонь ему на плечо.
– Муллинер, – сказал он, – не думайте, будто я не заметил вашей руки, тайно приложенной к этому беспрецедентному событию.
– А? – сказал Августин. – К какому беспрецедентному событию?
– Как вам известно, Муллинер, вчера вечером, руководствуясь побуждениями, которые, могу вас заверить, были самыми благородными и соответствовали истинному духу Церкви, преподобный Тревор Энтуисл и я были вынуждены выйти из дома и покрасить статую Жирняги Хемела в розовый цвет. И только что в кабинете директора некий мальчик признался, будто выкрасил ее он. Этот мальчик – ваш брат, Муллинер.
– Неужели?
– И на это признание вдохновили его вы, чтобы спасти меня. Не отрицайте, Муллинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой:
– Пустяк. Абсолютный пустяк.
– Уповаю, это не вовлекло вас в чрезмерные расходы. Насколько я знаю братьев, мальчик вряд ли согласился на этот благой обман безвозмездно.
– А, всего-то пара фунтов! Он потребовал три, но я сбил цену. Нет, просто возмутительно, – добавил Августин горячо. – Три фунта за простенькую работенку?! Я так ему и сказал.
– Они будут вам возвращены, Муллинер.
– Нет-нет.
– Да, Муллинер, они будут вам возвращены. При себе у меня нет такой суммы, но я отправлю чек по вашему новому адресу: дом священника, Стипл-Маммари, Хертфордшир.
На глаза Августину навернулись нежданные слезы. Он схватил руку епископа.
– Епискуля, – сказал он прерывающимся голосом. – Не знаю, как и благодарить вас. Но учли ли вы?
– Учел?
– Жену на лоне твоем. Второзаконие, тринадцать, шесть. Что скажет она, когда узнает?
Глаза епископа вспыхнули огнем решимости.
– Муллинер, – сказал он, – вопрос, который вы затронули, не ускользнул от моего внимания. Но я держу ситуацию под полным контролем. Птица небесная может перенести слово твое и, крылатая, – пересказать речь твою. Екклесиаст, десять, двадцать. Я сообщу ей о своем решении по междугороднему телефону.
Грядет заря
– На ней ваша фамилия. Ваша фамилия. Ваша фамилия.
Епископ стиснул ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала просверливали его насквозь, и он все больше ощущал себя овцой, которая имела несчастье столкнуться с фабрикантом мясных консервов. Он как раз собрался указать, что надпись на шляпе могла быть поддельной, как вдруг в дверь постучали.
– Войдите! – крикнул директор, который в своем кресле съежился в дрожащий комок.
В кабинет вошел мальчуган в итонском костюмчике. Его лицо показалось епископу смутно знакомым. Лицо это напоминало зрелый помидор с присобаченным к нему носишком. Однако не это поразило епископа: мальчуган обладал сходством не столько с помидором, сколько с чем-то совсем другим.
– Сэр, извините, сэр, – сказал мальчуган.
– Да, да, да, – раздраженно сказал генерал Кровопускинг. – Беги играть, мальчик, беги, беги. Разве ты не видишь, что мы заняты?
– Но, сэр, извините, сэр, это про статую.
– Что про статую? Что про нее? Что про нее?
– Сэр, извините, сэр, это я.
– Что! Что! Что! Что! Что!
Епископ, генерал и директор издали это восклицание хором, причем «что» распределялись следующим образом:
Епископ – 1Отвосклицавшись, они уставились на мальчугана, который тем временем стал карминным.
Генерал – 3
Директор – 1
–
Итого – 5
– Что ты сказал? – вскричал директор. – Ты выкрасил статую?
– Сэр, да, сэр.
– Ты? – сказал епископ.
– Сэр, да, сэр.
– Ты? Ты? Ты? – сказал генерал.
– Сэр, да, сэр.
Наступила волнующая пауза. Епископ смотрел на директора. Директор смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на пол.
Первым молчание нарушил генерал.
– Чудовищно! – воскликнул он. – Чудовищно! Чудовищно! Никогда ничего подобного не слышал. Мальчик должен быть исключен, директор. Исключен. Иск…
– Нет! – сказал директор властным голосом.
– В таком случае выпороть его хорошенько. Хорошенько. Хорошенько.
– Нет! – Преподобный Тревор Энтуисл словно облекся новым величавым достоинством. Он несколько учащенно дышал через нос, а его глаза обрели нечто рачье.
– В вопросах школьной дисциплины, генерал, я со всем уважением требую полной независимости. Я разберусь с этим делом, как сочту нужным. По моему мнению, оно не требует принятия столь строгих мер. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ, вздрогнув, опомнился. Он думал о статье, которую только что написал для одного из ведущих журналов, где рассматривал тему Чудес, и теперь сожалел, что тон ее, в соответствии с направлением Современных Взглядов, был почти скептическим.
– О, целиком и полностью, – ответил он.
– В таком случае, – с бешенством сказал генерал, – я умываю руки, умываю руки, умываю руки. И если теперь так воспитывают наших мальчиков, то не удивительно, что страна летит в тартарары, в тартарары, в тартарары.
Дверь за ним громко захлопнулась. Директор повернулся к мальчугану с доброй ласковой улыбкой.
– Без сомнения, – сказал он, – вы сожалеете о своем проступке?
– Сэр, да, сэр.
– И вы больше не будете красить статуи?
– Сэр, нет, сэр.
– В таком случае, – сказал директор радостно, – мы можем отнестись снисходительно к тому, что, в конце-то концов, было не более чем детской проделкой. Как вам кажется, епископ?
– О, безусловно, директор.
– Именно то – ха-ха! – что вы или я могли бы натворить э… в его возрасте.
– О, несомненно.
– В таком случае перепишите двадцать строк Вергилия, Муллинер, и больше не станем говорить об этом.
Епископ взвился из кресла.
– Муллинер! Вы сказали – Муллинер?
– Да.
– Это фамилия моего секретаря. Вы, случайно, не родственник ему, мой мальчик?
– Сэр, да, сэр. Брат.
– А-а! – сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где он опрыскивал раствором ворвани розовые кусты, так как был садоводом-энтузиастом. Епископ ласково положил ладонь ему на плечо.
– Муллинер, – сказал он, – не думайте, будто я не заметил вашей руки, тайно приложенной к этому беспрецедентному событию.
– А? – сказал Августин. – К какому беспрецедентному событию?
– Как вам известно, Муллинер, вчера вечером, руководствуясь побуждениями, которые, могу вас заверить, были самыми благородными и соответствовали истинному духу Церкви, преподобный Тревор Энтуисл и я были вынуждены выйти из дома и покрасить статую Жирняги Хемела в розовый цвет. И только что в кабинете директора некий мальчик признался, будто выкрасил ее он. Этот мальчик – ваш брат, Муллинер.
– Неужели?
– И на это признание вдохновили его вы, чтобы спасти меня. Не отрицайте, Муллинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой:
– Пустяк. Абсолютный пустяк.
– Уповаю, это не вовлекло вас в чрезмерные расходы. Насколько я знаю братьев, мальчик вряд ли согласился на этот благой обман безвозмездно.
– А, всего-то пара фунтов! Он потребовал три, но я сбил цену. Нет, просто возмутительно, – добавил Августин горячо. – Три фунта за простенькую работенку?! Я так ему и сказал.
– Они будут вам возвращены, Муллинер.
– Нет-нет.
– Да, Муллинер, они будут вам возвращены. При себе у меня нет такой суммы, но я отправлю чек по вашему новому адресу: дом священника, Стипл-Маммари, Хертфордшир.
На глаза Августину навернулись нежданные слезы. Он схватил руку епископа.
– Епискуля, – сказал он прерывающимся голосом. – Не знаю, как и благодарить вас. Но учли ли вы?
– Учел?
– Жену на лоне твоем. Второзаконие, тринадцать, шесть. Что скажет она, когда узнает?
Глаза епископа вспыхнули огнем решимости.
– Муллинер, – сказал он, – вопрос, который вы затронули, не ускользнул от моего внимания. Но я держу ситуацию под полным контролем. Птица небесная может перенести слово твое и, крылатая, – пересказать речь твою. Екклесиаст, десять, двадцать. Я сообщу ей о своем решении по междугороднему телефону.
Грядет заря
Человек в углу отхлебнул темного эля и принялся растолковывать мораль истории, которую только что поведал нам.
– Да, джентльмены, – сказал он. – Шекспир был прав. «Есть божество, что наши завершает цели, пусть мы замысливали и не так».
Мы кивнули. Он рассказывал про свою любимую собаку, которая недавно по какой-то ошибке была допущена на кошачью выставку по классу короткошерстных трехцветной окраски и получила первый приз. А потому мы все сочли цитату удачно выбранной и весьма уместной.
– Да, поистине так, – сказал мистер Муллинер. – Нечто похожее произошло с моим племянником Ланселотом.
На вечерних наших собраниях в зале «Отдыха удильщика» мы давно натренировались верить практически всему, что касалось родственников мистера Муллинера, но это, решили мы, уж слишком.
– Вы хотите сказать, что ваш племянник Ланселот получил приз на кошачьей выставке?
– Нет-нет, – поспешно ответил мистер Муллинер. – Разумеется, нет. Я ни разу в жизни не отклонялся от правды и надеюсь, так будет и впредь. Ни один Муллинер не получил приза на кошачьей выставке. Более того: ни один Муллинер, насколько мне известно, на них не выставлялся. Я же хотел сказать лишь, что история моего племянника Ланселота служит подтверждением того, что мы не знаем, какие сюрпризы готовит нам будущее, в не меньшей степени, чем история собаки этого джентльмена, которая во всем сколько-нибудь существенном внезапно преобразилась в короткошерстную трехцветную кошку. История довольно любопытная и прекрасно иллюстрирует такие присловья, как «кто его знает» и «самый темный час наступает перед зарей».
Мы встречаемся с моим племянником Ланселотом (начал мистер Муллинер), когда ему исполнилось двадцать четыре года и он, только-только покинув Оксфорд, отправился провести несколько дней в Каусе со стариком Иеремией Бриггсом, основателем и владельцем прославленных «Пикулей Бриггса к завтраку», на яхте последнего.
Этот Иеремия Бриггс приходился Ланселоту дядей по материнской линии и всегда принимал в мальчике горячее участие. Именно он послал Ланселота в университет, и заветной мечтой Бриггса было увидеть племянника, завершившего образование, в своей фирме. Поэтому бедный старик был потрясен, когда в первое же утро на палубе яхты Ланселот, выразив величайшее уважение к пикулям как классу, наотрез отказался поступить в фирму и изучить дело с самого низа и доверху.
– Дело в том, дядя, – сказал он, – что я наметил для себя совсем иное будущее. Я – поэт.
– Поэт? Когда ты почувствовал первые симптомы?
– Вскоре после того, как мне стукнуло двадцать два.
– Ну, что же, – сказал старик, подавив первый естественный приступ отвращения, – не вижу, почему это препятствует нашей совместной работе. В моем деле я постоянно прибегаю к поэзии.
– Боюсь, я не сумею принудить себя коммерциализировать мою Музу.
– Молодой человек, – сказал мистер Бриггс, – если бы на мою фабрику явился репчатый лук с такой головкой, как ваша, я отказался бы его замариновать.
Он, спотыкаясь, спустился по трапу вне себя от негодования. Но Ланселот лишь слегка рассмеялся. Он был молод, стояло лето, небо было синим, солнце сияло, и в мире властвовали не огурцы и не лук, но Романтика и Любовь. О, как он жаждал, чтобы вдруг откуда-нибудь появилась какая-нибудь восхитительная девушка, чтобы он мог излить на нее все чувства, которые бурлили в нем уже не одну неделю.
И тут он увидел ее!
Она наклонялась над поручнем яхты, стоявшей у причала ярдах в сорока от их судна, и едва Ланселот узрел ее, как сердце в его груди запрыгало, точно юный корнишончик в кипятильном чане. В ней, мнилось ему, сосредоточилась вся красота всех веков. Рядом с этой девушкой Клеопатра показалась бы просто смазливой хористкой, а Елена Прекрасная сошла бы за ее невзрачную сестру. Он все еще смотрел на нее, будто в трансе, когда прозвонил колокол к завтраку, и ему пришлось спуститься вниз.
На протяжении всей трапезы, пока его дядя рассуждал о маринованных грецких орехах, Ланселот пребывал в мечтах. Он считал минуты, с нетерпением ожидая той, которая позволит ему вернуться на палубу и вновь предаться созерцанию. Судите же о степени его разочарования, когда, взлетев вверх по трапу, он увидел, что заветная яхта исчезла. Тут он вспомнил, что на исходе завтрака вроде бы слышал какой-то скрежет, какое-то лязганье, но в тот момент просто решил, что это его дядюшка вкушает черешок сельдерея. Слишком поздно он понял, что то гремела поднимаемая якорная цепь. Хотя в сердце своем и мечтатель, Ланселот Муллинер не был лишен практической жилки. Обдумывая случившееся, он вскоре составил примерный план, как напасть на след незнакомки, блеснувшей в его жизни и исчезнувшей из нее со столь трагической стремительностью. Подобная девушка – красивая, грациозная и, насколько он мог судить на таком большом расстоянии, удивительно гибкая – не могла не любить танцевать. Следовательно, подсказывала логика, рано или поздно он встретит ее в том или ином ночном клубе.
И он предпринял обход ночных клубов. Едва полиция совершала налет на один, как он отправлялся в другой. И до истечения месяца он таким манером посетил «Лиловую Мышь», «Алую Сколопендру», «Сердитый Сыр», «Веселого Прохиндея», «Мирную Мирабель», «Кафе де Бульон», «У Билли», «У Милли», «У Айка», «У Майка», а также «Ветчину с Говядиной». И именно в «Ветчине с Говядиной» он наконец нашел ее.
Как-то вечером он отправился туда в пятый раз – главным образом потому, что там выступала пара профессиональных танцоров, к которым он воспылал неприязнью, каковую разделяли с ним буквально все мыслящие лондонцы. Ему упорно мнилось, что уж в этот-то вечер партнер, крутя свою партнершу за руки, нечаянно выпустит их и она сломает себе шею. Хотя постоянные разочарования несколько притупили первоначальный энтузиазм, надежда его еще не покинула.
На этот раз профессиональная пара выступила и удалилась, как обычно, целая и невредимая, но Ланселот даже не заметил этого. Все его внимание сосредоточилось на девушке, сидевшей по ту сторону зала, но прямо напротив него. Вне всяких сомнений, это была Она.
Ну, вы знаете поэтов. Если их эмоции взболтать как следует, они ведут себя не как мы, скучные прозаичные субъекты. Они начинают учащенно дышать через нос и берут стремительный старт. Одним прыжком Ланселот перенесся через зал, а сердце его барабанило, точно соло на бис какого-нибудь прославленного ударника.
– Потанцуем? – сказал он.
– А вы умеете танцевать? – сказала девушка.
Ланселот засмеялся небрежным смехом. Как-никак он получил прекрасное университетское образование и не преминул извлечь из него пользу. Он был человеком, не допускавшим, чтобы его левое бедро ведало, что правое творит.
– Я – любимый сын старины полковника Чарльстона, – сказал он просто.
Тут будто чугунная решетка внезапно упала на лист жести, вслед за чем загремел набат, завыли подвергаемые мучениям кошки, ухнула парочка паровых молотов, возвещая их натренированным ушам, что заиграл оркестр. Схватив девушку с бесцеремонностью, которая в любом другом месте обрекла бы его на тридцать суток тюремного заключения, предваренного суровым репримандом судьи, Ланселот принялся проталкивать покорную его воле девичью фигурку сквозь человеческое море, пока они не оказались в самом центре водоворота. Там, лишенные возможности продвинуться дальше хоть на шажок, они предались экстазу танца, тщательно вытирая подошвы о натертый паркет и порой втыкая локоть в слишком близко придвинувшиеся ребра какого-нибудь незнакомца.
– Это, – прошептала девушка, закрыв глаза, – божественно.
– Чего-чего? – взревел Ланселот, так как оркестр, не переставая бить в набат, вдобавок завыл, точно волки в послеобеденный час.
– Божественно! – рявкнула девушка. – Вы, бесспорно, чудесный танцор.
– Чудесный что?
– Танцор.
– Кто?
– Вы.
– Своя в доску! – проорал Ланселот, который, несмотря на всю любовь к музыке, в эту минуту склонен был предпочесть, чтобы оркестр перестал молотить по полу кувалдами.
– Что вы сказали?
– Я сказал: «Своя в доску».
– Почему?
– Потому что меня осенила мысль, что коли вы такого мнения, то, может быть, захотите выйти за меня замуж.
Рев урагана внезапно затих. Словно дерзкая смелость его слов ввергла оркестр в своего рода паралич. Смуглые ребята, которые взрывали бомбы и давили на автомобильные клаксоны, внезапно оцепенели и сидели тихо-тихо, закатывая глаза. Двое-трое танцующих вернулись за столики, а с потолка перестала сыпаться штукатурка.
– Выйти за вас?
– Я люблю вас, как ни один мужчина еще не любил ни одну женщину.
– Ну, это уже что-то. А имя у вас есть?
– Муллинер. Ланселот Муллинер.
– Могло быть и хуже. – Она задумчиво посмотрела на него. – А почему бы и нет? – сказала она. – Было бы преступлением не сделать такого танцора членом нашей семьи. С другой стороны, мой папочка начнет бить задом, как мул. Папочка – граф.
– Какой граф?
– Граф Биддлкомб.
– Подумаешь, граф, – сказал Ланселот, слегка задетый. – Муллинеры – старинный и благородный род. Сеньор де Муллиньер прибыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем.
– А! Но успел ли сеньор де Муллиньер облапошить простолюдинов на несколько сотен тысяч, чтобы затем засолить добычу в ценных государственных бумагах? Вот чему престарелый родитель придает важность. Налоги, сверхналоги, налоги на наследство и падение цены на землю мало что оставили в чулке Биддлкомбов. Встряхните семейный сундук с казной и услышите лишь легкое побрякивание. И я должна предупредить вас: в моем клубе «Губная помада» предлагаются ставки семь к двум, что я выйду за Слингсби Пурвиса, «Клейкий соус Пурвиса». Окончательно пока еще ничего не решено, но можете счесть информацией прямо из конюшни, что перед собой вы сейчас видите – если не случится ничего непредвиденного – будущую миссис Пурвис.
Ланселот гневно топнул ногой, исторгнув агонизирующий вопль у толкавшегося рядом весельчака.
– Этого не будет! – пробормотал он.
– Если хотите поставить на другой вариант развития событий, – сказала девушка, доставая миниатюрную записную книжку, – могу предложить вам сегодняшнюю ставку.
– Пурвис! Фу-у!
– Я не утверждаю, что это красивая фамилия. Я всего лишь пытаюсь объяснить, что в настоящее время он возглавляет список фаворитов. Почему вы считаете, что сможете обойти его хоть на полноса? Вы богаты?
– Пока лишь любовью. Но завтра я пойду к моему дяде, который несметно богат…
– Чтобы подоить его?
– Не совсем. Дядю Иеремию никто не доил с начала зимы одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Но я заставлю его предложить мне место, а там посмотрим.
– Подходяще, – сказала девушка одобрительно. – Если вы воткнете палку в колеса Пурвису и явитесь рыцарем на белом коне, я первая вам похлопаю. С другой стороны, мой долг честно предупредить вас, что в клубе «Губная помада» все девочки считают результат заранее решенным. Других фаворитов нет.
Вечером Ланселот вернулся домой, отнюдь не пав духом. Он твердо решил покончить со своими былыми предрассудками и написать панегирик «Пикулям Бриггса к завтраку», который откроет новую эру в коммерческой поэзии. Он представит этот шедевр дядюшке и, ошеломив его своим произведением, изъявит согласие стать членом фирмы в качестве ее главного стихотворца. Он предположительно набросал карандашом цифру своего будущего вознаграждения – пять тысяч фунтов в год. С долгосрочным контрактом на эту сумму в кармане он сможет явиться к лорду Биддлкомбу и в один момент исторгнуть из него отцовское благословение. Разумеется, для его гения унизительно пасть до стихов о пикулях, но влюбленный обязан приносить жертвы. Он купил стопу лучшей бумаги, сварил кварту крепчайшего кофе, запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол. Когда на следующее утро Ланселот явился в роскошный особняк «Вилла Чатни» в Патни, добродушный старый Иеремия Бриггс принял его с грубоватой приветливостью, доказывавшей, что у него в сердце еще сохранился теплый уголок для молодого шалопая.
– Садись, малый, скушай маринованную луковичку, – сказал он бодро и хлопнул Ланселота по плечу. – Пришел сказать мне, что берешь назад свой идиотский отказ работать в фирме, э? Уж конечно, мы считаем ниже своего достоинства начать снизу и подняться наверх? Но подумай, дорогой мой. Мы все сначала учимся ходить, а уж потом – бегать, и ты ведь вряд ли думал, что я назначу тебя главным заготовителем огурцов или главой отдела укупорки уксуса, прежде чем ты приобретешь опыт, потрудившись в поте лица.
– Если вы разрешите мне объяснить, дядя…
– А? – Добродушие мистера Бриггса несколько поугасло. – Значит, я должен понять, что поступить в фирму ты не хочешь?
– И да, и нет, – ответил Ланселот. – Я все еще считаю, что шинковка огурцов и погружение их в уксус не совсем подходящее жизненное призвание для человека с огнем Прометея в груди. Но я готов отдать в распоряжение «Пикулей Бриггса к завтраку» свой поэтический дар.
– Ну, это все-таки лучше, чем ничего. Я только что кончил править гранки последней штучки, которую представил наш человек. Отличная, между прочим, вещица. Вот послушай:
Ланселот поднял брови. Его губы презрительно искривились.
– Вещица, которую набросал я, не совсем в этом роде.
– А, так, значит, ты уже что-то написал?
– Так, morceau[4]. Не хотите ли послушать?
– Валяй, мой мальчик.
Ланселот достал рукопись и откашлялся. Потом начал читать тихим музыкальным голосом:
– Вот это, – ответил Ланселот. Он прочистил горло и начал:
– Что это? – осведомился мистер Бриггс.
Ланселот не мог поверить, что его творение способно озадачить даже самый скудный интеллект, тем не менее он не отказался объяснить.
– Это символическое произведение, – сказал он. – Оно рисует состояние духа человека, который еще не попробовал «Пикулей Бриггса к завтраку». Я настаиваю, чтобы набиралось оно вручную на веленевой бумаге кремового оттенка.
– Да? – сказал мистер Бриггс, нажимая кнопку звонка.
– С золотым обрезом. Переплет, разумеется, должен быть из мягкой шагрени, желательно лилового тона. Тираж не более ста пятидесяти экземпляров. Каждый я подпишу…
– Звонили, сэр? – сказал дворецкий, появляясь в дверях.
Мистер Бриггс коротко кивнул.
– Бьюстридж, – сказал он, – вышвырните мистера Ланселота вон.
– Слушаю, сэр.
– И последите, – добавил мистер Бриггс, надзирая за последовавшей процедурой из окна библиотеки, – чтобы его тень более никогда не омрачала моего порога. А когда закончите, Бьюстридж, позвоните по телефону моим адвокатам. Я хочу изменить завещание.
Юность легко оправляется от самых тяжких ударов. Все его надежды на будущее рухнули, внушительный синяк мешал ему принять сидячее положение – и вы, возможно, вообразили, будто возвращение Ланселота Муллинера из Патни напоминало возвращение покойного Наполеона Бонапарта из Москвы. Однако дело обстояло отнюдь не так. Что, спросил себя Ланселот, возвращаясь в лоно цивилизации на империале омнибуса, что такое деньги? Любовь, истинная любовь – нет ничего важнее и сильнее ее. Он отправится к лорду Биддлкомбу и объяснит ему этот факт в нескольких тщательно выбранных словах. И его сиятельство, растроганный таким красноречием, без сомнения, уронит аристократическую слезу и тотчас распорядится, чтобы приготовления к его свадьбе с Анджелой (ибо так, успел он узнать, звали его возлюбленную) завершились с елико возможной быстротой. Этот финал настолько поднял его дух, что он запел и продолжал бы петь до конца поездки, если бы кондуктор довольно резким тоном не попросил его уняться. И Ланселот был вынужден удовлетворяться безмолвным пением, пока омнибус не остановился у Гайд-Парк-Корнера.
Городская резиденция графа Биддлкомба находилась на Беркли-сквер. Ланселот позвонил, и дверь открыл внушительный дворецкий.
– Никаких лотошников, газетчиков или разносчиков брошюр, – сказал дворецкий.
– Я желаю видеть графа Биддлкомба.
– Его сиятельство вас ждет?
– Да, – ответил Ланселот, не сомневаясь, что Анджела за утренним поджаренным хлебом с мармеладом предупредила отца о его возможном визите.
Из открытой двери в левой стороне длинного вестибюля донесся голос:
– Фотерингей!
– Ваше сиятельство?
– Это он?
– Да, ваше сиятельство.
– Так тащите его сюда, Фотерингей.
– Слушаюсь, ваше сиятельство.
Ланселот очутился в небольшой уютно обставленной комнате перед величавым старцем с патрицианским носом и маленькими бачками. Выглядел старец, как нечто вылупившееся из яйца давным-давно.
– Добрднь, – изрек старец.
– Добрый день, лорд Биддлкомб, – сказал Ланселот.
– Так вот, о брюках.
– Прошу прощения?
– Эти брюки, – ответил его собеседник, вытягивая стройную ногу. – Они хорошо сидят? Не мешковаты у лодыжек? Не подорвут ли они мой светский престиж, если меня увидят в них в Гайд-Парке?
Ланселот был очарован такой приветливостью. Он сразу ощутил себя членом семьи.
– Вы правда хотите знать мое мнение?
– Да. Я хочу знать ваше откровенное мнение как богобоязненного человека и партнера в портновской фирме в Уэст-Энде.
– Но я не…
– Не богобоязненный человек?
– Не партнер портновской фирмы в Уэст-Энде.
– Бросьте, – раздраженно сказал его сиятельство. – Вы же представитель «Гассета и Мейнпрайса», Корк-стрит!
– Нет.
– Так кто вы, черт побери?
– Моя фамилия Муллинер.
Лорд Биддлкомб яростно позвонил.
– Фотерингей!
– Ваше сиятельство?
– Вы сказали мне, что это – тот, кого я ждал от «Гассета и Мейнпрайса».
– Он дал мне это ясно понять, ваше сиятельство.
– Так он не тот. Его фамилия Муллинер. И в этом соль, Фотерингей. В этом суть и подоплека всего дела: какого дьявола ему нужно?
– Не могу сказать, ваше сиятельство.
– Я явился сюда, лорд Биддлкомб, – сказал Ланселот, – чтобы попросить вашего согласия на мой незамедлительный брак с вашей дочерью.
– Да, джентльмены, – сказал он. – Шекспир был прав. «Есть божество, что наши завершает цели, пусть мы замысливали и не так».
Мы кивнули. Он рассказывал про свою любимую собаку, которая недавно по какой-то ошибке была допущена на кошачью выставку по классу короткошерстных трехцветной окраски и получила первый приз. А потому мы все сочли цитату удачно выбранной и весьма уместной.
– Да, поистине так, – сказал мистер Муллинер. – Нечто похожее произошло с моим племянником Ланселотом.
На вечерних наших собраниях в зале «Отдыха удильщика» мы давно натренировались верить практически всему, что касалось родственников мистера Муллинера, но это, решили мы, уж слишком.
– Вы хотите сказать, что ваш племянник Ланселот получил приз на кошачьей выставке?
– Нет-нет, – поспешно ответил мистер Муллинер. – Разумеется, нет. Я ни разу в жизни не отклонялся от правды и надеюсь, так будет и впредь. Ни один Муллинер не получил приза на кошачьей выставке. Более того: ни один Муллинер, насколько мне известно, на них не выставлялся. Я же хотел сказать лишь, что история моего племянника Ланселота служит подтверждением того, что мы не знаем, какие сюрпризы готовит нам будущее, в не меньшей степени, чем история собаки этого джентльмена, которая во всем сколько-нибудь существенном внезапно преобразилась в короткошерстную трехцветную кошку. История довольно любопытная и прекрасно иллюстрирует такие присловья, как «кто его знает» и «самый темный час наступает перед зарей».
Мы встречаемся с моим племянником Ланселотом (начал мистер Муллинер), когда ему исполнилось двадцать четыре года и он, только-только покинув Оксфорд, отправился провести несколько дней в Каусе со стариком Иеремией Бриггсом, основателем и владельцем прославленных «Пикулей Бриггса к завтраку», на яхте последнего.
Этот Иеремия Бриггс приходился Ланселоту дядей по материнской линии и всегда принимал в мальчике горячее участие. Именно он послал Ланселота в университет, и заветной мечтой Бриггса было увидеть племянника, завершившего образование, в своей фирме. Поэтому бедный старик был потрясен, когда в первое же утро на палубе яхты Ланселот, выразив величайшее уважение к пикулям как классу, наотрез отказался поступить в фирму и изучить дело с самого низа и доверху.
– Дело в том, дядя, – сказал он, – что я наметил для себя совсем иное будущее. Я – поэт.
– Поэт? Когда ты почувствовал первые симптомы?
– Вскоре после того, как мне стукнуло двадцать два.
– Ну, что же, – сказал старик, подавив первый естественный приступ отвращения, – не вижу, почему это препятствует нашей совместной работе. В моем деле я постоянно прибегаю к поэзии.
– Боюсь, я не сумею принудить себя коммерциализировать мою Музу.
– Молодой человек, – сказал мистер Бриггс, – если бы на мою фабрику явился репчатый лук с такой головкой, как ваша, я отказался бы его замариновать.
Он, спотыкаясь, спустился по трапу вне себя от негодования. Но Ланселот лишь слегка рассмеялся. Он был молод, стояло лето, небо было синим, солнце сияло, и в мире властвовали не огурцы и не лук, но Романтика и Любовь. О, как он жаждал, чтобы вдруг откуда-нибудь появилась какая-нибудь восхитительная девушка, чтобы он мог излить на нее все чувства, которые бурлили в нем уже не одну неделю.
И тут он увидел ее!
Она наклонялась над поручнем яхты, стоявшей у причала ярдах в сорока от их судна, и едва Ланселот узрел ее, как сердце в его груди запрыгало, точно юный корнишончик в кипятильном чане. В ней, мнилось ему, сосредоточилась вся красота всех веков. Рядом с этой девушкой Клеопатра показалась бы просто смазливой хористкой, а Елена Прекрасная сошла бы за ее невзрачную сестру. Он все еще смотрел на нее, будто в трансе, когда прозвонил колокол к завтраку, и ему пришлось спуститься вниз.
На протяжении всей трапезы, пока его дядя рассуждал о маринованных грецких орехах, Ланселот пребывал в мечтах. Он считал минуты, с нетерпением ожидая той, которая позволит ему вернуться на палубу и вновь предаться созерцанию. Судите же о степени его разочарования, когда, взлетев вверх по трапу, он увидел, что заветная яхта исчезла. Тут он вспомнил, что на исходе завтрака вроде бы слышал какой-то скрежет, какое-то лязганье, но в тот момент просто решил, что это его дядюшка вкушает черешок сельдерея. Слишком поздно он понял, что то гремела поднимаемая якорная цепь. Хотя в сердце своем и мечтатель, Ланселот Муллинер не был лишен практической жилки. Обдумывая случившееся, он вскоре составил примерный план, как напасть на след незнакомки, блеснувшей в его жизни и исчезнувшей из нее со столь трагической стремительностью. Подобная девушка – красивая, грациозная и, насколько он мог судить на таком большом расстоянии, удивительно гибкая – не могла не любить танцевать. Следовательно, подсказывала логика, рано или поздно он встретит ее в том или ином ночном клубе.
И он предпринял обход ночных клубов. Едва полиция совершала налет на один, как он отправлялся в другой. И до истечения месяца он таким манером посетил «Лиловую Мышь», «Алую Сколопендру», «Сердитый Сыр», «Веселого Прохиндея», «Мирную Мирабель», «Кафе де Бульон», «У Билли», «У Милли», «У Айка», «У Майка», а также «Ветчину с Говядиной». И именно в «Ветчине с Говядиной» он наконец нашел ее.
Как-то вечером он отправился туда в пятый раз – главным образом потому, что там выступала пара профессиональных танцоров, к которым он воспылал неприязнью, каковую разделяли с ним буквально все мыслящие лондонцы. Ему упорно мнилось, что уж в этот-то вечер партнер, крутя свою партнершу за руки, нечаянно выпустит их и она сломает себе шею. Хотя постоянные разочарования несколько притупили первоначальный энтузиазм, надежда его еще не покинула.
На этот раз профессиональная пара выступила и удалилась, как обычно, целая и невредимая, но Ланселот даже не заметил этого. Все его внимание сосредоточилось на девушке, сидевшей по ту сторону зала, но прямо напротив него. Вне всяких сомнений, это была Она.
Ну, вы знаете поэтов. Если их эмоции взболтать как следует, они ведут себя не как мы, скучные прозаичные субъекты. Они начинают учащенно дышать через нос и берут стремительный старт. Одним прыжком Ланселот перенесся через зал, а сердце его барабанило, точно соло на бис какого-нибудь прославленного ударника.
– Потанцуем? – сказал он.
– А вы умеете танцевать? – сказала девушка.
Ланселот засмеялся небрежным смехом. Как-никак он получил прекрасное университетское образование и не преминул извлечь из него пользу. Он был человеком, не допускавшим, чтобы его левое бедро ведало, что правое творит.
– Я – любимый сын старины полковника Чарльстона, – сказал он просто.
Тут будто чугунная решетка внезапно упала на лист жести, вслед за чем загремел набат, завыли подвергаемые мучениям кошки, ухнула парочка паровых молотов, возвещая их натренированным ушам, что заиграл оркестр. Схватив девушку с бесцеремонностью, которая в любом другом месте обрекла бы его на тридцать суток тюремного заключения, предваренного суровым репримандом судьи, Ланселот принялся проталкивать покорную его воле девичью фигурку сквозь человеческое море, пока они не оказались в самом центре водоворота. Там, лишенные возможности продвинуться дальше хоть на шажок, они предались экстазу танца, тщательно вытирая подошвы о натертый паркет и порой втыкая локоть в слишком близко придвинувшиеся ребра какого-нибудь незнакомца.
– Это, – прошептала девушка, закрыв глаза, – божественно.
– Чего-чего? – взревел Ланселот, так как оркестр, не переставая бить в набат, вдобавок завыл, точно волки в послеобеденный час.
– Божественно! – рявкнула девушка. – Вы, бесспорно, чудесный танцор.
– Чудесный что?
– Танцор.
– Кто?
– Вы.
– Своя в доску! – проорал Ланселот, который, несмотря на всю любовь к музыке, в эту минуту склонен был предпочесть, чтобы оркестр перестал молотить по полу кувалдами.
– Что вы сказали?
– Я сказал: «Своя в доску».
– Почему?
– Потому что меня осенила мысль, что коли вы такого мнения, то, может быть, захотите выйти за меня замуж.
Рев урагана внезапно затих. Словно дерзкая смелость его слов ввергла оркестр в своего рода паралич. Смуглые ребята, которые взрывали бомбы и давили на автомобильные клаксоны, внезапно оцепенели и сидели тихо-тихо, закатывая глаза. Двое-трое танцующих вернулись за столики, а с потолка перестала сыпаться штукатурка.
– Выйти за вас?
– Я люблю вас, как ни один мужчина еще не любил ни одну женщину.
– Ну, это уже что-то. А имя у вас есть?
– Муллинер. Ланселот Муллинер.
– Могло быть и хуже. – Она задумчиво посмотрела на него. – А почему бы и нет? – сказала она. – Было бы преступлением не сделать такого танцора членом нашей семьи. С другой стороны, мой папочка начнет бить задом, как мул. Папочка – граф.
– Какой граф?
– Граф Биддлкомб.
– Подумаешь, граф, – сказал Ланселот, слегка задетый. – Муллинеры – старинный и благородный род. Сеньор де Муллиньер прибыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем.
– А! Но успел ли сеньор де Муллиньер облапошить простолюдинов на несколько сотен тысяч, чтобы затем засолить добычу в ценных государственных бумагах? Вот чему престарелый родитель придает важность. Налоги, сверхналоги, налоги на наследство и падение цены на землю мало что оставили в чулке Биддлкомбов. Встряхните семейный сундук с казной и услышите лишь легкое побрякивание. И я должна предупредить вас: в моем клубе «Губная помада» предлагаются ставки семь к двум, что я выйду за Слингсби Пурвиса, «Клейкий соус Пурвиса». Окончательно пока еще ничего не решено, но можете счесть информацией прямо из конюшни, что перед собой вы сейчас видите – если не случится ничего непредвиденного – будущую миссис Пурвис.
Ланселот гневно топнул ногой, исторгнув агонизирующий вопль у толкавшегося рядом весельчака.
– Этого не будет! – пробормотал он.
– Если хотите поставить на другой вариант развития событий, – сказала девушка, доставая миниатюрную записную книжку, – могу предложить вам сегодняшнюю ставку.
– Пурвис! Фу-у!
– Я не утверждаю, что это красивая фамилия. Я всего лишь пытаюсь объяснить, что в настоящее время он возглавляет список фаворитов. Почему вы считаете, что сможете обойти его хоть на полноса? Вы богаты?
– Пока лишь любовью. Но завтра я пойду к моему дяде, который несметно богат…
– Чтобы подоить его?
– Не совсем. Дядю Иеремию никто не доил с начала зимы одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Но я заставлю его предложить мне место, а там посмотрим.
– Подходяще, – сказала девушка одобрительно. – Если вы воткнете палку в колеса Пурвису и явитесь рыцарем на белом коне, я первая вам похлопаю. С другой стороны, мой долг честно предупредить вас, что в клубе «Губная помада» все девочки считают результат заранее решенным. Других фаворитов нет.
Вечером Ланселот вернулся домой, отнюдь не пав духом. Он твердо решил покончить со своими былыми предрассудками и написать панегирик «Пикулям Бриггса к завтраку», который откроет новую эру в коммерческой поэзии. Он представит этот шедевр дядюшке и, ошеломив его своим произведением, изъявит согласие стать членом фирмы в качестве ее главного стихотворца. Он предположительно набросал карандашом цифру своего будущего вознаграждения – пять тысяч фунтов в год. С долгосрочным контрактом на эту сумму в кармане он сможет явиться к лорду Биддлкомбу и в один момент исторгнуть из него отцовское благословение. Разумеется, для его гения унизительно пасть до стихов о пикулях, но влюбленный обязан приносить жертвы. Он купил стопу лучшей бумаги, сварил кварту крепчайшего кофе, запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол. Когда на следующее утро Ланселот явился в роскошный особняк «Вилла Чатни» в Патни, добродушный старый Иеремия Бриггс принял его с грубоватой приветливостью, доказывавшей, что у него в сердце еще сохранился теплый уголок для молодого шалопая.
– Садись, малый, скушай маринованную луковичку, – сказал он бодро и хлопнул Ланселота по плечу. – Пришел сказать мне, что берешь назад свой идиотский отказ работать в фирме, э? Уж конечно, мы считаем ниже своего достоинства начать снизу и подняться наверх? Но подумай, дорогой мой. Мы все сначала учимся ходить, а уж потом – бегать, и ты ведь вряд ли думал, что я назначу тебя главным заготовителем огурцов или главой отдела укупорки уксуса, прежде чем ты приобретешь опыт, потрудившись в поте лица.
– Если вы разрешите мне объяснить, дядя…
– А? – Добродушие мистера Бриггса несколько поугасло. – Значит, я должен понять, что поступить в фирму ты не хочешь?
– И да, и нет, – ответил Ланселот. – Я все еще считаю, что шинковка огурцов и погружение их в уксус не совсем подходящее жизненное призвание для человека с огнем Прометея в груди. Но я готов отдать в распоряжение «Пикулей Бриггса к завтраку» свой поэтический дар.
– Ну, это все-таки лучше, чем ничего. Я только что кончил править гранки последней штучки, которую представил наш человек. Отличная, между прочим, вещица. Вот послушай:
Если ты можешь предложить нам что-нибудь в таком роде…
Ах, радостям земным недолго длиться,
Смерть зачеркнет последнюю строку.
Мужайся, друг! Есть время насладиться,
Вкусив «Пикули Бриггса к завтраку»!
Ланселот поднял брови. Его губы презрительно искривились.
– Вещица, которую набросал я, не совсем в этом роде.
– А, так, значит, ты уже что-то написал?
– Так, morceau[4]. Не хотите ли послушать?
– Валяй, мой мальчик.
Ланселот достал рукопись и откашлялся. Потом начал читать тихим музыкальным голосом:
«ТЕМЕНЬ»– «Плач»? А что это такое? – осведомился мистер Бриггс.
(Плач)
Л. Бассингтон Муллинер
(копирайт для всех языков, включая скандинавские).
(О праве переделки в пьесу, музыкальную комедию или киносценарий обращаться к автору.)
– Вот это, – ответил Ланселот. Он прочистил горло и начал:
Он сделал паузу. Глаза его дяди выпучились, почти как глаза ползучей лягушки, которой названия нет.
Черные ветви,
Точно иссохшие руки трупа,
Дрожат в еще более черном небе.
Холодные ветры,
Жгучие, будто привкус полузабытых грехов.
В воздухе скорбно реют летучие мыши,
А на земле
Черви,
Жабы,
Лягушки
И ползучие твари, которым названия нет.
И всюду кругом
Опустошение,
Обреченность,
Диспепсия
И безнадежность.
Я – летучая мышь, что реет в тенетах Судьбы,
Я – червь, извиваюсь в трясине Разочарований.
Я – жаба в оковах отчаяния.
Я страдаю диспепсией.
– Что это? – осведомился мистер Бриггс.
Ланселот не мог поверить, что его творение способно озадачить даже самый скудный интеллект, тем не менее он не отказался объяснить.
– Это символическое произведение, – сказал он. – Оно рисует состояние духа человека, который еще не попробовал «Пикулей Бриггса к завтраку». Я настаиваю, чтобы набиралось оно вручную на веленевой бумаге кремового оттенка.
– Да? – сказал мистер Бриггс, нажимая кнопку звонка.
– С золотым обрезом. Переплет, разумеется, должен быть из мягкой шагрени, желательно лилового тона. Тираж не более ста пятидесяти экземпляров. Каждый я подпишу…
– Звонили, сэр? – сказал дворецкий, появляясь в дверях.
Мистер Бриггс коротко кивнул.
– Бьюстридж, – сказал он, – вышвырните мистера Ланселота вон.
– Слушаю, сэр.
– И последите, – добавил мистер Бриггс, надзирая за последовавшей процедурой из окна библиотеки, – чтобы его тень более никогда не омрачала моего порога. А когда закончите, Бьюстридж, позвоните по телефону моим адвокатам. Я хочу изменить завещание.
Юность легко оправляется от самых тяжких ударов. Все его надежды на будущее рухнули, внушительный синяк мешал ему принять сидячее положение – и вы, возможно, вообразили, будто возвращение Ланселота Муллинера из Патни напоминало возвращение покойного Наполеона Бонапарта из Москвы. Однако дело обстояло отнюдь не так. Что, спросил себя Ланселот, возвращаясь в лоно цивилизации на империале омнибуса, что такое деньги? Любовь, истинная любовь – нет ничего важнее и сильнее ее. Он отправится к лорду Биддлкомбу и объяснит ему этот факт в нескольких тщательно выбранных словах. И его сиятельство, растроганный таким красноречием, без сомнения, уронит аристократическую слезу и тотчас распорядится, чтобы приготовления к его свадьбе с Анджелой (ибо так, успел он узнать, звали его возлюбленную) завершились с елико возможной быстротой. Этот финал настолько поднял его дух, что он запел и продолжал бы петь до конца поездки, если бы кондуктор довольно резким тоном не попросил его уняться. И Ланселот был вынужден удовлетворяться безмолвным пением, пока омнибус не остановился у Гайд-Парк-Корнера.
Городская резиденция графа Биддлкомба находилась на Беркли-сквер. Ланселот позвонил, и дверь открыл внушительный дворецкий.
– Никаких лотошников, газетчиков или разносчиков брошюр, – сказал дворецкий.
– Я желаю видеть графа Биддлкомба.
– Его сиятельство вас ждет?
– Да, – ответил Ланселот, не сомневаясь, что Анджела за утренним поджаренным хлебом с мармеладом предупредила отца о его возможном визите.
Из открытой двери в левой стороне длинного вестибюля донесся голос:
– Фотерингей!
– Ваше сиятельство?
– Это он?
– Да, ваше сиятельство.
– Так тащите его сюда, Фотерингей.
– Слушаюсь, ваше сиятельство.
Ланселот очутился в небольшой уютно обставленной комнате перед величавым старцем с патрицианским носом и маленькими бачками. Выглядел старец, как нечто вылупившееся из яйца давным-давно.
– Добрднь, – изрек старец.
– Добрый день, лорд Биддлкомб, – сказал Ланселот.
– Так вот, о брюках.
– Прошу прощения?
– Эти брюки, – ответил его собеседник, вытягивая стройную ногу. – Они хорошо сидят? Не мешковаты у лодыжек? Не подорвут ли они мой светский престиж, если меня увидят в них в Гайд-Парке?
Ланселот был очарован такой приветливостью. Он сразу ощутил себя членом семьи.
– Вы правда хотите знать мое мнение?
– Да. Я хочу знать ваше откровенное мнение как богобоязненного человека и партнера в портновской фирме в Уэст-Энде.
– Но я не…
– Не богобоязненный человек?
– Не партнер портновской фирмы в Уэст-Энде.
– Бросьте, – раздраженно сказал его сиятельство. – Вы же представитель «Гассета и Мейнпрайса», Корк-стрит!
– Нет.
– Так кто вы, черт побери?
– Моя фамилия Муллинер.
Лорд Биддлкомб яростно позвонил.
– Фотерингей!
– Ваше сиятельство?
– Вы сказали мне, что это – тот, кого я ждал от «Гассета и Мейнпрайса».
– Он дал мне это ясно понять, ваше сиятельство.
– Так он не тот. Его фамилия Муллинер. И в этом соль, Фотерингей. В этом суть и подоплека всего дела: какого дьявола ему нужно?
– Не могу сказать, ваше сиятельство.
– Я явился сюда, лорд Биддлкомб, – сказал Ланселот, – чтобы попросить вашего согласия на мой незамедлительный брак с вашей дочерью.