Пелам Гренвилл Вудхаус. Вся правда о Муллинерах (сборник)

   Уильям почувствовал себя много лучше – и не только душевно, но и физически. Он, казалось ему, стал больше, стал лучше, и каким-то образом потеря Мертл Бенкс в мгновение ока утратила всякую важность.
   – В конце-то концов, – поведал он человеку с фонарем под глазом, – на Мертл Бенкс свет клином не сошелся. – И, перевернув третий стакан вверх дном, обратился с вопросом к человеку в свитере: – А теперь что порекомендуете?
   Тот погрузился в размышления, многозначительно прижав палец к носу.
   – Вот что я вам скажу, – начал он. – Когда мой брат Элмер потерял любимую девушку, он начал пить чистое ржаное виски. Да, сэр. Вот что он начал пить – чистое ржаное виски. «Я потерял мою девушку, – сказал он, – и я буду пить чистое ржаное виски». Вот что он сказал. Да, сэр. Чистое ржаное виски.
   – А ваш брат Элмер, – озабоченно спросил Уильям, – это человек, с которого, по вашему мнению, следует брать пример? Он человек, на мнение которого можно положиться?
   – Ему принадлежала самая большая утиная ферма в южной половине Иллинойса.
   – Решено, – сказал Уильям. – Что хорошо для утки, которой принадлежала половина Иллинойса, то хорошо и для меня. Сделайте одолжение, – сказал он благожелательному бармену, – спросите у этих джентльменов, что они выпили бы, и начинайте наливать.
   Бармен повиновался, а Уильям, попробовав пинту-другую неведомой жидкости – просто чтобы проверить, придется ли она ему по душе, – одобрил ее вкусовые качества и заказал себе именно ее. Потом он начал прохаживаться среди своих новых друзей – одного поглаживал по плечу, другого ласково хлопал по спине, а третьего спрашивал, как его называла любимая мамочка.
   – Я хочу, чтобы вы все, – объявил он, взбираясь на стойку (так его было лучше слышно), – приехали погостить у меня в Англии. Никогда в жизни я не встречал людей, чьи лица нравились бы мне больше. Я смотрю на вас, как на братьев, не больше и не меньше. А потому упакуйте чемодан-другой, приезжайте и живите в моем скромном жилище, сколько вам захочется. И особенно вы, мой дорогой старый друг, – добавил он, осияв улыбкой человека в свитере.
   – Спасибо, – сказал человек в свитере.
   – Что вы сказали? – сказал Уильям.
   – Я сказал «спасибо».
   Уильям медленно снял пиджак и закатал рукава рубашки.
   – Будьте свидетелями, джентльмены, – сказал он негромко, – что я был грубо оскорблен вот этим джентльменом, который только что меня грубо оскорбил. Я человек мирный, но если кому-то требуется взбучка, он ее получит. А когда вас хают и поносят всякие морды в свитерах и кепках, наступает время принимать крутые меры.
   И с этими одухотворенными словами Уильям Муллинер спрыгнул со стойки, ухватил оскорбителя за горло и больно укусил в правое ухо. Затем все смешалось, и в течение этой смутной паузы кто-то ухватил Уильяма за верх жилета и брюки, последовали ощущение быстрого полета и нырок сквозь стену прохладного воздуха.
   Уильям обнаружил, что сидит на тротуаре перед питейным заведением. Из вращающейся двери высунулась рука, вышвырнула вон его шляпу, и он остался наедине с ночью и своими думами.
   Думы эти, как вы можете легко себе представить, были на редкость горькими. Печаль и разочарование терзали Уильяма Муллинера сильнее самых страшных физических мук. Его друзья за вращающейся дверью, хотя он был сама любезность и сердечность и не сделал им ничего дурного, ни с того ни с сего выбросили его на жесткий тротуар – ничего печальнее в его жизни не бывало, – и несколько минут он сидел там, проливая тихие слезы.
   Потом он с усилием поднялся на ноги и, с величайшей осмотрительностью ставя одну ступню перед другой, а затем приподнимая ту, что позади, и с величайшей осмотрительностью ставя ее перед той, что впереди, пошел назад к своему отелю.
   На углу Уильям остановился. Справа были какие-то перила. Он уцепился за них и на некоторое время предался отдыху.
   Перила, к которым прикрепился Уильям Муллинер, принадлежали одному из тех каменных домов, которые с момента завершения постройки судьба словно обрекает принимать постояльцев, как постоянных, так и временных, за умеренную еженедельную плату. Собственно говоря, окажись Уильям в состоянии прочесть карточку на дверях, он убедился бы, что стоит рядом с Театральным пансионом миссис Бьюлы О’Брайен («Родной очаг вдали от родного очага. Чеки не принимаются. Это относится и к вам»).
   Но Уильям был не в лучшей форме для чтения чего бы то ни было. Странная дымка окутывала мир, глаза слипались. И вскоре, положив подбородок на перила, он погрузился в сон без сновидений.
   Разбудил его свет, бивший в глаза. Открыв их, он обнаружил, что окно прямо напротив того места, где он стоял, теперь ярко светится. Сон вернул четкость зрению, и он сумел определить, что смотрит в окно столовой. Длинный стол был накрыт к ужину, и Уильяму показалось, что он еще никогда не видел ничего трогательнее этой уютной комнаты, где газовый свет тепло ложился на ножи, вилки и ложки.
   Теперь им владела глубочайшая сентиментальность. Мысль, что у него никогда не будет такого милого семейного очага, пронизала его от носа до кормы почти непереносимой болью. Что, рассуждал Уильям, повиснув на перилах и тихо плача, может сравниться с милым семейным очагом? Мужчина с милым семейным очагом всегда на коне, тогда как мужчина без милого семейного очага – лишь жалкий обломок в океане жизни. Если бы Мертл Бенкс согласилась выйти за него, у него был бы милый семейный очаг, но она отказалась выйти за него, и у него никогда уже не будет милого семейного очага. И Уильям почувствовал, что мимолетная, но весомая оплеуха пришлась бы Мертл Бенкс в самый раз.
   Эта мысль ободрила его. Он вновь почувствовал себя физически в наилучшей форме и как будто полностью исцелился от легкого недомогания, было его посетившего. Ноги утратили склонность действовать независимо от туловища. В голове прояснилось, и он ощутил прилив гигантской силы. Короче говоря, если и был момент, когда он мог бы отвесить Мертл Бенкс вышеупомянутую оплеуху надлежащим образом, то момент этот наступил.
   Уильям уже собрался пойти на ее поиски и показать ей, что значит навеки лишить милого семейного очага такого человека, как он, но тут в комнату, находившуюся под его наблюдением, кто-то вошел, и он продолжил свои наблюдения.
   Вновь прибывшей оказалась темнокожая служанка. Пошатываясь под тяжестью большой миски – с рагу из вчерашних остатков, как заподозрил Уильям, – она водрузила ее на передний край стола. Мгновение спустя вошла дородная женщина с блестящими золотыми волосами и села напротив миски.
   Инстинктивное желание подглядывать, как едят другие, глубоко заложено в человеческой натуре, и Уильям остался завороженно стоять на месте. Торопиться нужды нет, сказал он себе. Он ведь знает номер Мертл в отеле – дверь в дверь с его собственным. Ночью он может в любое время заглянуть туда на огонек и отвесить ей указанную оплеуху. Пока же он будет созерцать, как эти люди вкушают рагу.
   Тут дверь столовой вновь отворилась, и в нее вступила небольшая процессия. Уильям, вцепившись в перила и выпучив глаза, следил за происходящим.
   Возглавлял процессию мужчина в годах и в клетчатом костюме с гвоздикой в петлице. При росте примерно в три фута шесть дюймов он держался с такой военной выправкой, что выглядел на все три фута семь дюймов. За ним вошел мужчина помоложе, в очках и ростом около трех футов четырех дюймов. А за этими двумя следовали гуськом еще шестеро, все уменьшаясь и уменьшаясь в росте, так что последним в столовую вступил довольно корпулентный мужчина в твидовом костюме и шлепанцах, в котором набралось никак не больше двух футов восьми дюймов.
   Они расселись за столом. Рагу было разложено по тарелкам, и человек в твидовом костюме, с видимым вожделением обозрев содержимое своей тарелки, снял шлепанцы, взял пальцами ног нож с вилкой и с аппетитом принялся за еду.
   Уильям Муллинер испустил дрожащий стон и, пошатываясь, побрел прочь.
   Черная минута для моего дяди Уильяма. Только-только он поздравил себя с тем, что благополучно перенес последствия первого злоупотребления алкоголем после двадцати девяти лет полного воздержания – и вдруг такое неопровержимое доказательство, что он все еще пребывает в состоянии опьянения!
   Опьянение? Какое слабое и пресное слово! Он надрался, нализался, наклюкался, залил зенки, окосел, напился в лоск, а также вдрабадан, дрезину и дымину.
   Разумеется, если бы во время своей прогулки он миновал вращающуюся дверь «У Майка» и сделал еще несколько шагов, то понял бы, что у зрелища, которое ему только что довелось наблюдать, было самое простое объяснение. Эти шаги привели бы его к сан-францисскому «Палас-Варьете» и огромным афишам, объявлявшим, что на этой сцене выступают – только две недели! —

   ЛИЛИПУТЫ ЛИНДЛИ
   Больше и лучше, чем когда-либо

   Однако существование этих афиш осталось ему неведомым, и не будет преувеличением сказать, что душу Уильяма Муллинера пронзила безжалостная сталь.
   То, что его ноги временно развинтились в суставах, он перенес с мужеством. То, что в его голове жужжал пчелиный рой, избрав ее своим ульем, было неприятно, но терпимо. Однако то, что его мозг сорвался с катушек и заставляет его галлюцинировать, решительно выходило за всякие рамки.
   Уильям всегда гордился остротой своего ума. На протяжении долгого плавания, пока Десмонд Франклин распространялся о случаях из своей жизни, представлявших его Человеком Действия, Уильям Муллинер утешался мыслью, что стоит ему захотеть, и по части умственных способностей он в любой момент уложит Франклина на обе лопатки. А теперь он лишился даже этого преимущества перед своим соперником. Пусть Франклин последний меднолобый олух, но все же и его мозги не настолько ничтожны, чтобы ему вообразилось, будто он видит, как мужчина ростом два фута восемь дюймов ест рагу ногами. Эта жуткая бездна умственной деградации была уготована Уильяму Муллинеру.
   Он угрюмо вернулся в отель. В уголке Пальмового зала он увидел Мертл Бенкс. Она увлеченно беседовала с Франклином, но желание отвесить ей оплеуху уже совсем угасло. Поникнув головой, Уильям вошел в лифт и вознесся в свой номер.
   Там, с той быстротой, на какую были способны его трясущиеся пальцы, он разделся, забрался на кровать, когда она завершила второй круг, и некоторое время лежал с широко раскрытыми глазами. Уильям был слишком потрясен, чтобы погасить свет, и лучи лампы озаряли украшенный лепниной потолок, который покачивался над ним. Он вновь предался размышлениям.
   Без сомнения, решил Уильям, вновь все обдумав, у матушки имелись самые веские причины не допускать его до спиртных напитков. Конечно же, ей была известна какая-то фамильная тайна, которую тщательно скрывали от его младенческих ушей, – какая-нибудь темная история о роковом наследственном пороке Муллинеров. «Уильям ни в коем случае не должен узнать про это!» – вероятно, вскричала она, прослышав старинную легенду о том, как на протяжении веков Муллинер за Муллинером умирал в состоянии помешательства – очередной жертвой роковой жидкости. И вот нынче вечером ее нежные заботы не уберегли сына и он узнал эту тайну на опыте!
   Теперь Уильям понимал, что аберрация зрения была лишь первой ступенью в постепенном процессе распада личности, этом Проклятии Муллинеров. Вскоре он лишится слуха, затем осязания.
   Он приподнялся и сел на кровати. Пока он смотрел на потолок, ему почудилось, что значительная часть его отделилась и грохнулась на пол.
   Уильям Муллинер смотрел на обломки в тупом отчаянии. Разумеется, он понимал, что это всего лишь галлюцинация. Но до чего реалистическая галлюцинация! Если бы он не разгадал свою фамильную тайну, то со всей категоричностью заявил бы, что над ним зияет дыра в шесть футов шириной, а на ковре под ней высится груда штукатурки.
   И не только глаза обманывали его, но и уши! Ему чудились вопли и крики. Он готов был поклясться, что из коридора доносится топот бегущих ног. Все вокруг наполнилось грохотом, треском и глухими ударами. Сердце Уильяма оледенело от страха: слух уже начал ему изменять!
   Все его существо сопротивлялось последней проверке, но он принудил себя встать с кровати и протянул палец к ближайшей куче штукатурки. И тут же со стоном отдернул его. Да, как он и опасался, осязание тоже ему изменило. Штукатурка, хотя и была плодом его больного воображения, казалась вполне реальной на ощупь.
   Вот так! Один умеренно веселый вечерок «У Майка», и Проклятие Муллинеров настигло его. Не прошло и часа, как его губы впервые в жизни прикоснулись к спиртному, и вот оно уже отняло у него зрение, слух и осязание. Быстрое обслуживание, заключил Уильям Муллинер.
   Когда он забрался назад в постель, ему померещилось, будто две стены рухнули на улицу. Он закрыл глаза, и вскоре сон, сей сладостный восстановитель сил Природы утомленной, как удачно определил это состояние поэт Эдвард Юнг, принес ему желанное забвенье. Последней его мыслью было, что ему померещилось падение еще одной стены.
   Уильям Муллинер имел обыкновение спать крепко и долго, так что миновало много часов, прежде чем он пробудился. Открыв глаза, он с изумлением посмотрел вокруг себя. Страшные ночные кошмары остались в прошлом, и теперь он, хотя и испытывал сильнейшую головную боль, не сомневался, что видит мир таким, каков он есть на самом деле.
   И все-таки как-то не верилось, что это явь, а не отголоски полуночного бреда. Мир не просто выглядел чуть пожелтевшим и расплывшимся по краям – со вчерашнего дня он радикально изменился. Там, где восемь часов назад была стена, теперь зияла пустота, в которую свободно лились солнечные лучи. Потолок расположился на полу, и единственным, что сохранилось от дорогого номера в первоклассном отеле, была кровать. Очень странно, подумал Муллинер, и даже возмутительно.
   Его раздумья нарушил голос:
   – Как! Мистер Муллинер?
   Уильям обернулся и, подобно всем Муллинерам, свято соблюдая благопристойность, тотчас нырнул под одеяло. Ибо голос принадлежал Мертл Бенкс. Подумать только – она стояла в его номере!
   – Мистер Муллинер!
   Уильям осторожно высунул голову. И тут он обнаружил, что приличия вовсе не были нарушены, как ему почудилось: мисс Бенкс стояла не в его номере, а в коридоре. Просто разделявшая их стена исчезла. Ошеломленный, но испытывая глубокое облегчение, он сел на кровати, задрапировавшись одеялом.
   – Неужели вы все еще в постели? – ахнула Мертл.
   – А что, уже так поздно? – спросил Уильям.
   – Неужели вы оставались тут с начала и до конца?
   – С начала и до конца чего?
   – Землетрясения.
   – Какого землетрясения?
   – Землетрясения, которое произошло ночью.
   – А! Этого землетрясения? – небрежно сказал Уильям. – Да, я как будто заметил что-то вроде землетрясения. Помню, я увидел, как рухнул потолок, и сказал себе: «Не удивлюсь, если это землетрясение». Тут обвалились стены, и я сказал: «Да, несомненно, землетрясение». После чего перевернулся на другой бок и уснул.
   Мертл Бенкс смотрела на него глазами, которые отчасти напомнили ему две звезды, а отчасти глаза улитки на стебельках.
   – Вы, наверное, самый отважный человек в мире.
   Уильям коротко усмехнулся.
   – Ну что же, – сказал он. – Возможно, я не трачу свою жизнь на то, чтобы с перочинными ножиками гоняться за несчастными акулами, но, мне кажется, я умею сохранять хладнокровие в критические моменты. Мы, Муллинеры, такие. Мы много не говорим, но внутри у нас все тип-топ.
   Он стиснул голову в ладонях. Ломота в висках напомнила ему, что с тип-топом внутри он явно переборщил.
   – Мой герой! – произнесла Мертл еле слышно.
   – А как чувствует себя ваш нареченный в это ясное солнечное утро? – небрежно осведомился Уильям. Упомянуть этого слизняка было пыткой, но он должен был показать ей, что Муллинеры умеют с достоинством глотать самые горькие пилюли.
   Мертл брезгливо вздрогнула.
   – У меня нет нареченного, – объявила она.
   – Но мне казалось, вы упомянули, что вы и Франклин…
   – Я больше не помолвлена с мистером Франклином. Вчера вечером, когда началось землетрясение, я взывала к нему о спасении, а он торопливо бросил через плечо «Как-нибудь в другой раз!» и унесся прочь быстрее пули. Я в первый раз видела, чтобы человек мчался с такой стремительностью. И утром я разорвала нашу помолвку. – Она презрительно засмеялась. – Акулы и перочинные ножики! Ни за что не поверю, будто он убил хотя бы одну за свою жалкую жизнь!
   – А если бы и убил, – сказал Уильям, – что с того? Я вот о чем: часто ли в семейной жизни возникает необходимость убивать акул перочинными ножиками? Хороший муж не нуждается в этом даровании, потребном только искателям приключений. Да это всего лишь салонный фокус. Нет, надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце – вот что отличает хорошего мужа.
   – Как это верно! – мечтательно вздохнула она.
   – Мертл, – сказал Уильям, – я могу быть таким мужем. Надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце, которые я только что упомянул, ждут вас. Примете ли вы их?
   – Да, – сказала Мертл Бенкс.
 
   Такова (заключил мистер Муллинер) история любовного романа моего дяди Уильяма. И, выслушав ее, вы без труда поймете, почему его старший сын, мой кузен Дж. С.Ф.З. Муллинер, получил такое имя.
   – Дж. С.Ф.З.? – спросил я.
   – Джон Сан-Францисское Землетрясение Муллинер, – объяснил мой друг.
   – Никакого сан-францисского землетрясения не было, – сказал калифорниец. – Был только пожар.

Портрет блюстительницы дисциплины

   Войдя в залу «Приюта удильщика», мы испытали чувство, схожее с тем, какое испытывают обитатели города, окутанного вечными туманами, когда они наконец-то видят солнце, – мистер Муллинер вновь восседал в своем обычном кресле! Несколько дней он не появлялся, отправившись в Девоншир навестить свою старую нянюшку, и во время его отсутствия потоки интеллектуальных бесед явно оскудели.
   – Нет, – ответил мистер Муллинер на вопрос, приятно ли он съездил. – Не стану делать вид, будто поездка была безоблачной. С начала и до конца я испытывал некое непреходящее напряжение. Бедная старушка почти совсем оглохла, да и память у нее не та, что была раньше. К тому же может ли впечатлительный мужчина вообще чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос? – Мистер Муллинер болезненно поморщился, будто его все еще беспокоила старая рана. – Любопытно, – продолжал он после многозначительной паузы, – как мало изменений вносят годы в отношение истинной, подлинной, ворчливой семейной старухи нянюшки к тому, кто на стадии коротких штанишек побывал в ее питомцах. Пусть он поседел либо облысел, пусть стал героем своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.
   Мы поспешили заверить его в обратном.
   – Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.
 
   Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.
   Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.
   – Следовательно, насколько я понял, – сказал Фредерик почти беззвучным голосом, – дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру – семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, – для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.
   – Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, – напомнил Джордж.
   – Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, – отпарировал Фредерик. – Ноблес оближ^[5], как-никак.
   – Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.
   – Ей, наверное, перевалило за сто.
   – Ей восемьдесят пять.
   – Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.
   – Она была истинной блюстительницей дисциплины, – согласился Джордж. – А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!
   – Нет такой женщины в мире, ради которой я стал бы есть крутые яйца в пять часов вечера, – заявил Фредерик с угрожающим спокойствием сильного духом мужчины.
   – Будешь! И с явным удовольствием. У нее слабое сердце. Если ты начнешь ей перечить, я не отвечаю за последствия.
   – Если мне придется есть крутые яйца в пять часов вечера, я за последствия не отвечаю. И почему крутые яйца, черт побери? Я ведь не школьник.
   – Для нее ты школьник. Она на всех нас смотрит по-прежнему как на детей. В прошлое Рождество она подарила мне школьную повесть «Эрик, или Мало-помалу».
   Фредерик вновь отвернулся к окну, свирепо хмурясь на омерзительное и гнетущее зрелище внизу. Не щадя в своем отвращении ни возраста, ни пола, он созерцал почтенных старушек на скамейках с библиотечными романами в руках с не меньшим омерзением и презрением, чем школьников, пробегавших мимо по дороге к купальням.
   – Следовательно, подводя итог услышанному, – сказал он, – я узнаю, что мне предстоит пить чай с женщиной, которая не только всегда была помесью Лукреции Борджиа и прусского фельдфебеля, но, видимо, теперь превратилась в дряхлую развалину и практически свихнулась. За что, хотел бы я знать? За что? Ребенком я не терпел няню Уилкс, а теперь, в более зрелые годы, сама мысль о встрече с ней вызывает у меня нервную дрожь. За что я должен быть принесен в жертву? Почему именно я?
   – Вовсе не именно ты. Мы все время от времени ее навещаем. Как и Олифанты.
   – Олифанты!
   Фамилия эта произвела на Фредерика странное действие. Он вздрогнул так, словно его брат был не терапевтом, а дантистом и только что вырвал у него коренной зуб.
   – Она у них служила няней, когда ушла от нас. Ты ведь не забыл Олифантов? Я помню, как в двенадцать лет ты взобрался на старый вяз у края пастбища, чтобы достать грачиное яйцо для Джейн Олифант.
   Фредерик саркастически засмеялся.
   – Каким же я, значит, был ослом! Только подумать: рисковать жизнью ради подобной девчонки! Впрочем, – продолжал он, – жизнь стоит немногого. Пустое место – вот что такое жизнь. Ну да скоро ей придет конец. А тогда тишина и покой могилы. Эта мысль, – добавил Фредерик, – только и служит мне поддержкой.
   – Джейн была очень хорошенькой в детстве. Кто-то сказал мне, что она стала просто красавицей.
   – Бессердечной.
   – Но ты-то что про это знаешь?
   – Сущие пустяки: она притворялась, что любит меня, а потом, несколько месяцев назад, уехала погостить за городом у каких-то Пондерби и оттуда написала мне письмо, разрывая помолвку без объяснения причины. С тех пор я ее не видел. Она теперь помолвлена с субъектом по имени Диллингуотер, и надеюсь, она этим именем подавится.
   – Я ничего про это не знал. Мне очень жаль.
   – А мне так ничуточки. Я смотрю на это, как на счастливое избавление!
   – А он не из суссекских Диллингуотеров?
   – Я не знаю, какое именно графство ими кишит. Но если бы знал, то обходил бы его стороной.
   – Во всяком случае, извини. Неудивительно, что ты так расстроен.
   – Расстроен? – возмущенно переспросил Фредерик. – Я? Неужели ты полагаешь, что я стану мучиться из-за такой лгуньи? Я никогда еще не чувствовал себя счастливее и просто киплю радостью жизни.
   – А, так вот, значит, что? – Джордж взглянул на свои часы. – Ну, тебе пора. До Маразьон-роуд отсюда пешком десять минут.