***
 
   Трое полицейских обошли стол. Теперь они стояли на пороге и мялись, как гости, которые никак не могут распрощаться. Наконец Пастор кашлянул и сказал:
   – Сударыни, вас не арестуют и даже не будут вызывать в полицию, честное слово.
   Он замялся:
   – Мы не могли оставить вам это оружие.
   И добавил, тут же пожалев о том, как глупо, как по-детски это прозвучало:
   – Оно очень опасно…
   Потом, обращаясь к Стожилковичу:
   – Прошу вас, пожалуйста, пойдемте с нами.
   Все конфискованное оружие было довоенным. Большинство составляли пистолеты всех разновидностей: от советских «токаревых» до немецких «вальтеров», включая итальянские «льизенти», швейцарские парабеллумы и бельгийские браунинги, но встречалось и автоматическое оружие, американские ручные автоматы «МЗ», старые добрые английские «стэны», и даже винчестер, карабин а-ля Джосс Рэндал с обрезанным прикладом и стволом. Стожилкович совершенно спокойно признал, что речь идет об оружии, собранном им в последние месяцы войны и предназначавшемся для его партизанского отряда в Хорватии. Но в конце боевых действий он решил запрятать оружие поглубже.
   – Незачем ему служить для новых убийств, незачем ему работать на сторонников Тито, Сталина или Михайловича. Я с войной покончил. То есть думал, что покончил. Но когда начались убийства пожилых женщин…
   Тут он объяснил, что совесть человека – странная штука, вроде пожара, – все думали, что его погасили, а он взял и разгорелся опять. Он вдоволь навоевался, и ничто на свете не заставило бы его снова вырыть оружие. Однако время шло, и с помощью телевизора он стал свидетелем достаточного количества подлостей, достойных применения его арсенала… Но нет, оружие было зарыто, раз и навсегда. И тут вдруг убийства старых женщин («наверно, потому что и сам я старею») ввергли его в пучину кошмаров, где несметные орды нервных молодых людей шли на приступ вот этих вот многоквартирных жилых домов (он смутно охватил жестом Бельвиль). Как будто стаю волков спустили на овчарню: «В моей стране волков хорошо знают», молодых волков, безрассудно любящих и ту смерть, которую они несут, и ту, которую они впрыснут себе в вены. Он сам знал упоение смертью, оно наполняло его собственную молодость. «Знаете, скольких попавших в плен власовцев мы зарезали? Именно зарезали, убили холодным оружием, потому что не хватало боеприпасов или под тем предлогом, что насильники наших сестер и убийцы наших матерей не заслуживают пули? Сколько, по-вашему? Ножом… угадайте. Если вам не представить общую сумму, скажите, скольких убил я сам? А ведь среди них были и старики, брошенные Историей на произвол судьбы, так скольких зарезал я сам? Я, семинарист-расстрига? Сколько?»
   Поскольку ответа не последовало, он сказал:
   – Вот почему я решил дать этим старым женщинам оружие против такого же молодого волка, каким когда-то был я сам.
   Он нахмурил брови и добавил:
   – Ну, в общем, мне так кажется…
   Потом вдруг с жаром:
   – Но они бы никому зла не причинили! Ничего плохого не должно было случиться, они хорошо натренированы, они стреляют быстро, но только при виде бритвы…
   Болотно-русая тень Ванини неслышно проплыла над тремя полицейскими, которые не обратили на нее никакого внимания.
   – Вот, – сказал Стожилкович, – это был мой последний бой.
   И чуть улыбнулся:
   – Даже лучшему делу приходит конец.
   Пастор сказал:
   – К сожалению, нам придется вас арестовать, господин Стожилкович.
   – Конечно.
   – Вам будет вменяться в вину только хранение оружия.
   – На сколько же это потянет?
   – В вашем случае – только на несколько месяцев, – ответил Пастор.
   Стожилкович секунду подумал, потом абсолютно непринужденно сказал:
   – Нескольких месяцев тюрьмы будет недостаточно, мне нужно не меньше года.
   Трое полицейских переглянулись.
   – Зачем? – спросил Пастор.
   Стожилкович опять задумался, скрупулезно рассчитывая необходимое время, и наконец сказал своим спокойным голосом фагота:
   – Я начал переводить Вергилия на сербскохорватский: это дело долгое и довольно сложное.
 
   ***
 
   Карегга увез Стожилковича на своей машине, а Тянь и Пастор в нерешительности остались на тротуаре. Тянь молчал, сжав зубы и кулаки.
   – Ты сейчас лопнешь от ярости, – наконец сказал Пастор. – Хочешь, я свожу тебя в приличную аптеку?
   Тянь отмахнулся:
   – Ничего, сынок. Может, немного пройдемся?
   Мороз опять завладел городом. Последний холод, последний решительный натиск зимы. Пастор сказал:
   – Странно, Бельвиль не верит термометру.
   В этом была доля правды, даже при минус пятнадцати Бельвиль не терял красок, Бельвиль по-прежнему играл в Средиземноморье.
   – Мне надо кое-что тебе показать, – сказал Тянь.
   Он раскрыл ладонь под носом у Пастора. В ладони Пастор увидел пулю 9 мм с гильзой, надпиленной в форме креста.
   – Взято у глухой бабули, хозяйки квартиры. Такими штучками она набивала барабан П-38.
   – Ну и что?
   – Из всех конфискованных боеприпасов только вот этим можно разнести голову Ванини, как дыню. Надпиленная пуля пробивает, потом внутри взрывается, и в результате – Ванини.
   Пастор рассеянно сунул гильзу в карман. Они вышли на бульвар Бельвиль и, как примерные граждане, остановились на перекрестке в ожидании красного света.
   – Ты посмотри на этих кретинов, – сказал Тянь и мотнул подбородком.
   На тротуаре напротив двое аккуратно подстриженных молодых людей – один в кожаном пальто, другой в защитном реглане – проверяли документы у третьего, гораздо менее аккуратного. Сцена эта проходила у двери павильона, где два старых араба били костяшками домино, а рядом в том же ритме подростки дергали рычаги игровых автоматов.
   – Серкеровские орлы, – сказал Пастор.
   – Кретины, – повторил Тянь.
   Именно оттого, что он так злился на себя, и еще оттого, что ни водитель машины, ни стрелявший никак не ожидали, что старик окажется так проворен, и спас Тянь в тот вечер жизнь себе и Пастору.
   – Берегись! – заорал он.
   И, уже выхватывая пистолет из кобуры, отшвырнул Пастора за кучу мусорных баков. Первая пуля разбила красный фонарь светофора, перед которым за секунду до того стоял Пастор. Вторая пуля полетела из оружия Тяня прямо в правый висок водителя и проделала в нем четко очерченное отверстие круглой формы. Голову шофера сначала отбросило влево, потом вперед к стеклу, после чего она упала на руль, в то время как мертвая нога продолжала давить на педаль газа. Рывок машины отклонил третью пулю, и она попала Тяню в правое плечо. Удар развернул Тяня, и его «МАК-50» сам собой переместился из правой руки в левую. Капот «BMW» сплющился о фонарь, а из задней дверцы вылетела некая форма, которую Тянь на лету нашпиговал тремя девятимиллиметровыми пулями из парабеллума. Тело упало на тротуар со странным хлюпающим звуком. Тянь еще секунду держал руку вытянутой вперед, потом медленно опустил оружие и обернулся к Пастору, встававшему из-за баков и несколько смущенному оттого, что он все пропустил.
   – Это что за цирк? – спросил Тянь.
   – Этот цирк из-за меня.
   С оружием наперевес оба серкеровских орла бежали через бульвар и вопили:
   – Стоять, ни с места, счас стрелять будем!
   Но Тянь уже достал удостоверение и небрежно сунул им под нос:
   – Не рано вы, ребятки, просыпаетесь.
   Потом, обращаясь к Пастору:
   – Как ты насчет аптеки, не передумал?
   – Дай посмотрю.
   Пастор бережно освободил плечо Тяня. Погон куртки был разорван пулей, дельтовидная мышца пробита насквозь, но ни ключица, ни лопатка не пострадали. Сам Пастор порезал ладонь осколком бутылки.
   – Можно подумать, я очень толстый, – заметил Тянь: – Ну, артисты! Чего им от тебя надо было?
29
 
   Хотел бы я, Бенжамен Малоссен, уметь выблевывать из себя человечность, хотел бы я научиться чему-нибудь столь же безотказному, как два пальца в рот, пусть научат меня презрению или старой доброй животной ненависти, той ненависти, что не глядя крушит все вокруг, пусть явится в один прекрасный день человек, укажет мне пальцем на другого и скажет: вот законченный подонок, писай ему на голову, заставь его жрать свое дерьмо, убей его и истреби ему подобных. Нет, правда, кроме шуток, хотел бы я все это смочь. Хотел бы я примкнуть к тем, кто требует, чтобы восстановили высшую меру наказания, и чтобы казнь была публичной, и чтобы смертнику отрубили гильотиной сначала только ступни, потом чтоб его лечили, чтоб все зажило, потом снова под резак, и снова начиная снизу, на этот раз по голеням, и чтоб опять лечили, и опять к гильотине, тяп! по колено, по самой чашечке, там, где больней всего, – я хотел бы влиться в истинную многолюдную и сплоченную семью людей, желающих возмездия. Я привел бы на зрелище казни детей, я сказал бы Жереми: «Видал, что с тобой будет, если еще раз подожжешь систему просвещения?» А Малышу я бы сказал: «Гляди, гляди, он тоже превращал дяденек в цветы!» А как только Верден откроет пасть, я бы поднял ее высоко над толпой, чтоб как следует рассмотрела нож: неповадно будет! Хотел бы я слиться с великой и прекрасной Человеческой Душой, с той, которая раз и навсегда уверовала в наглядность казни, которая знает, кто добрый, кто злой, хотел бы я быть счастливым обладателем внутреннего чутья, ох, бля, как бы мне этого хотелось! Господи, как бы это облегчило мне жизнь!
   Вот и все мысли, что вертятся у меня в голове, пока я на метро возвращаюсь из издательства «Тальон», где как последний дурак – а кто же я еще? – пытался разжалобить Королеву Забо рассказами о своей судьбе и умолял ее ради моей семейки не выставлять меня на улицу в случае неудачи с Понтар-Дельмэром.
   – Перестаньте хныкать, Малоссен, поберегите ваш коронный номер козла отпущения для Понтар-Дельмэра.
   – Но, черт побери, почему меня обязательно надо увольнять, если не удастся продлить срок публикации?
   – Не хамите. Потому что тогда вы не соответствуете занимаемой должности, а приличное издательство не может себе позволить держать на работе такого раздолбая, как вы.
   – Но, Ваше нержавеющее Величество, вы же и сами частично не соответствуете? У вас же сгорели гранки?
   – Это водитель не соответствовал, Малоссен, потому он и сгорел в своем личном адском пламени.
   Я посмотрел на Королеву Забо, посмотрел на ее невероятную фигуру в виде длинного худющего костяка, увенчанного раздутой дыней головы, посмотрел на ее бесконечные руки и пухленькие, как варежки, детские ладошки, послушал ее голос бабушки-девочки, все караулящей проявления собственного ума, и который уже раз задался вопросом: ну почему я не испытываю к ней ненависти?
   – Послушайте, Малоссен, расставим точки над «i». Вам, как и мне, в высшей степени наплевать на Понтар-Дельмэра. Но, с одной стороны, не надо упускать эту лавину субсидий (а то ею воспользуются другие), а с другой стороны…
   Ее скрип на секунду застопоривается, и она награждает меня очень убедительным взглядом.
   – А с другой стороны, вы созданы для подобных поединков. «Победу обретешь в нытье» – вот ваш девиз! С моей стороны было бы преступлением убрать вас с поля боя. Это значило бы лишить вас всякого смысла жизни, дружище.
   (Вот как! Значит, она шлет меня собирать оплеухи для моего же блага.)
   – Вы козел отпущения, черт подери, вбейте это себе в черепушку раз и навсегда, вы козел отпущения до мозга костей, и в своем роде вы так же гениальны, как я в издательском деле! Вы будете в глазах других всегда в ответе за все и будете всегда выпутываться, исторгая слезы у закоренелых негодяев. Только не надо сомневаться в своем призвании. Посмейте только раз в нем усомниться, и вас побьют камнями!
   Ну, тут я все-таки взорвался:
   – Но что вся эта чушь означает, черт побери, что вы заладили – козел отпущения, козел отпущения?
   – Это означает, что вы как магнит притягиваете к себе все заморочки мира, это значит, что в этот самый момент в нашем городе куча людей, которых вы даже не знаете, считает вас повинным в куче преступлений, к которым вы не имеете никакого отношения, и в некотором роде именно вы и есть преступник, просто потому, что им нужно на кого-то свалить вину!
   – Как это?
   – А так это! Не стройте из себя идиота, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, а то бы вы не работали у нас, в издательстве «Тальон», на этой поганой должности козла, после того как вас выгнали из Магазина, где вы занимались тем же самым!
   – Да я по собственному желанию уволился из Магазина! Мне осточертело получать плюхи за всех вокруг!
   – Тогда почему вы согласились на такую же работу у нас?
   – Мне семью надо кормить! Не все могут целыми днями валяться на диване и разбираться в тонкостях собственной внутренней жизни!
   – Да пошли вы к черту с вашим семейством! Есть сто разных способов кормить семью, и первый из них – вообще не кормить! У Руссо это отлично получалось. А уж он был по крайней мере такой же ненормальный, как вы!
   Устремившись по этому пути, наша беседа могла затянуться надолго. Но Королева Забо сумела придать ей в полном смысле профессиональную концовку.
   – Завтра, в среду, вы пойдете к архитектору, добьетесь от него продления срока публикации его книги по архитектуре, в противном случае вы уволены. Кстати, я уже предупредила о вашем приходе: ровно в четыре часа дня.
   Потом вдруг, как бы кокетливо, потрепав меня детской ручкой по небритой щеке:
   – А впрочем, все будет в порядке, вы не раз выручали нас и из более сложных положений.
 
   ***
 
   Итак, я возвращаюсь домой, мысленно смакуя варианты гильотинирования, и дверь открывает Клара. С первого взгляда на свою любимую сестричку я понимаю, что в воздухе пахнет драмой.
   Прежде чем она успевает открыть рот, я с самой ободрительной интонацией спрашиваю:
   – Милая? У нас что-то не в порядке?
   – Только что звонил дядя Стожил.
   – Ну и?
   – Он в полиции, его отправляют в тюрьму.
   – За что?
   – Он сказал, ничего страшного, просто полиция обнаружила его склад оружия, которое он прятал с конца войны рядом с домом, в Монружских катакомбах.
   (Что?)
   – Он сказал, только не надо беспокоиться, он скажет, когда получше устроится в тюремной камере.
   «Устроится в тюремной камере…» – в этой фразе весь Стожилкович! В преддверии тюрьмы в нем проснулся монах! И сверх того, насколько я его знаю, он должен быть счастлив. (Вот так устроен мир: Стожила и Хадуша сажают, а Королева Забо ходит на свободе!)
   – Что это за история про оружейный склад в катакомбах?
   Клара не успевает ответить, Жереми уже тянет меня за рукав:
   – Бен, это еще не все.
   Очень мне не нравится выражение его лица – и вдобавок оно мне отлично знакомо. Эдакое самодовольство, не предвещающее ничего хорошего.
   – Ну что еще случилось?
   – У нас для тебя сюрприз.
   С этой семейкой я в высшей степени опасаюсь всего, напоминающего сюрпризы. Поэтому я сначала обозреваю квартиру. Дедушки и дети предъявляют мне однотипные, ничего не выражающие морды типа «с Новым годом, с новым счастьем». Вдруг меня вроде бы осеняет догадка; в доме непривычный покой, какая-то посткатастрофическая тишина.
   – Где Верден?
   – Не бойся, она спит, – говорит Рагу.
   Так как по его тону толком ничего не поймешь, я настаиваю:
   – Вы что, ей водки плеснули?
   – Нет, – говорит Жереми, – сюрприз не в этом. Я смотрю на Джулиуса. Башка набекрень, язык висит: он абсолютно непроницаем.
   – Как бы то ни было, Джулиуса вы не купали. Вот это был бы настоящий сюрприз!
   (Неужто правда Стожила упрячут в тюрьму?)
   – Мой сюрприз гораздо лучше! – говорит, уже слегка надуваясь, Жереми (и коварно добавляет): – Но если не хочешь, верну эту штуку туда, откуда взял!
   Ладно, сдаюсь.
   – Валяй, Жереми, выкладывай свой сюрприз. – Все-таки надо знать, что еще свалится мне на голову.
   Лицо Жереми расцветает:
   – Сюрприз наверху, у тебя в комнате – тепленький, хорошенький, я б на твоем месте тут же побежал смотреть!
 
   ***
 
   Это Джулия! Это Джулия! Это моя Коррансон! И это у меня в кровати! С ногой в гипсе, с капельницей в вене, с синяками на лице – и все-таки это Джулия! Живая! Моя, моя Джулия – три тысячи чертей! Она спит. Улыбается. Справа от нее стоит Лауна, а перед койкой стоит Жереми и с театральным жестом объявляет:
   – Тетя Джулия.
   Я склоняюсь над кроватью, как над колыбелью, я задаю все вопросы сразу:
   – Что с ней такое? Где вы ее нашли? У нее что-нибудь серьезное? Кто ее так? Правда, она похудела? Что это у нее за пятна на лице? А что с ногой? Вообще, почему она здесь? Почему она не в больнице?
   – Вот именно, – говорит Жереми.
   Затем следует слегка подозрительная пауза.
   – Что «вот именно», что «вот именно», черт побери!
   – Вот именно что в больнице она уже была, только там ее плохо лечили.
   – Что? В какой больнице?
   – Святого Людовика, она была в больнице Святого Людовика, но ее там совсем не лечили, – повторяет Жереми, взглядом призывая Лауну на помощь.
   Молчание. На фоне которого я в конце концов полумертвым голосом говорю:
   – А что это она не просыпается, когда рядом разговаривают?
   Тогда Лауна наконец приходит Жереми на помощь:
   – Она находится под действием наркотиков и проснется не скоро; когда ее доставили в больницу, она уже была накачана наркотиками, а потом ее продолжали колоть, чтобы смягчить шок при пробуждении.
   – В результате, если б ее там оставили, она б вообще не проснулась, – кричит Жереми. – Так даже Марти вчера говорил.
   На этот раз я так на него глянул, что он по-быстрому стал объяснять дальше:
   – Ну помнишь, ругались там вчера два врача – Марти и другой, Бертольд, когда еще мы с тобой шли смотреть, как умирает Верден, ну помнишь, Бен? Еще Марти орал: «Если вы и дальше будете вводить ей наркотики, вы ее угробите», ну так я на обратном пути заглянул в ту палату, куда показывал Марти, и вижу: в кровати лежит тетя Джулия, Бен, представляешь!
   В доказательство он демонстрирует мне мою собственную Джулию в моей собственной кровати.
   Так вот что, значит, сделали, не спрашивая ничьего мнения, Жереми с Лауной. Они попросту выкрали Джулию. Они вывезли ее из палаты будто бы на рентген. Они перекинули ее на каталку, проехали с ней километры коридоров (Лауна в белом халате, Жереми в слезах изображает родню: «Ничего, мамуля, вот увидишь, все обойдется»), спокойно вывезли на улицу, прямо спящей погрузили в Лаунину машину и – но, залетные! – дотащили до моей комнаты. Вот так. Идея принадлежит Жереми. А теперь они горды собой и страшно довольны и ждут от старшего братца поздравлений, потому что свистнуть больного из больницы, по их мнению, – подвиг… С другой стороны, они вернули мне Джулию. Верный себе, я колеблюсь между двумя полярными решениями: выпороть их так, чтоб на всю жизнь запомнили, или обнять-поцеловать. В итоге спрашиваю:
   – Вы хоть представляете себе, что будет в больнице?
   – В больнице ее чуть не убили! – кричит Жереми.
   Старший брат молчит. Молчит и думает. Потом выдает заключение:
   – Вы оба замечательные ребята, вы мне устроили просто лучший праздник в жизни… а теперь валите отсюда, чтоб духу вашего здесь не было, или я вас прибью на месте.
   Видимо, в моем голосе было что-то убедительное, потому что они тут же подчиняются и пятясь выходят из комнаты.
 
   ***
 
   – Дорогой мой, у вас не семья, а стихийное бедствие!
   На том конце провода доктор Марти тихонько смеется:
   – Если б вы видели коллегу Бертольда! Исчезновение больного из палаты! Сейчас он наверняка собирает оправдательную пресс-конференцию!
   Я даю ему время насладиться своим маленьким профессиональным триумфом, потом спрашиваю:
   – Так что вы об этом думаете, доктор? Ответы Марти всегда отличаются определенностью:
   – Я думаю, что с чисто лечебной точки зрения инициатива вашего брата Жереми не лишена смысла. Что касается больницы, то, конечно, возникает довольно неприятная административная проблема, но, мне кажется, гораздо сложнее будут объяснения с полицией!
   – С полицией? При чем тут полиция? Вы хотите на них заявить?
   – Нет, но ваша Джулия Коррансон была доставлена к нам полицией. Вы что, не знали?
   (Нет, не знал.)
   – Нет, не знал. И давно?
   – Недели две назад. К ней время от времени приходил один молодой инспектор и разговаривал так, как будто она его слышала, – отличный прием, между прочим, – поэтому я и обратил на нее внимание в этой палате.
   – Две недели без сознания?
   (Моя Джулия… ты не просыпаешься две недели. Да что ж они с тобой сделали, Господи?)
   – Это состояние поддерживалось искусственно, чтобы избежать шока при пробуждении, что в данном случае, по-моему, полная чушь. Теперь надо, чтоб она как можно скорее проснулась.
   – Но есть опасность, что с ней что-нибудь случится? То есть, я хотел сказать, при пробуждении могут быть неприятности?
   – Да. У нее может случиться психический припадок, галлюцинации…
   – Она может умереть?
   – Вот здесь наши мнения с Бертольдом расходятся. Мне кажется, что нет, знаете, она крепкая девушка!
   (Да, я знаю, она крепкая, да.)
   – Вы к нам зайдете, доктор? Вы ее посмотрите? Ответ приходит незамедлительно:
   – Естественно, господин Малоссен, я буду непосредственно наблюдать за ходом дела, но сначала надо уладить отношения с больницей и известить полицию, чтобы там не решили, что кто-то выкрал подозреваемого или что-нибудь в этом роде.
   – Как можно решить дело с полицией?
   Я совершенно обалдел, я полностью полагаюсь на человека, которого до этого видел всего дважды: один раз в прошлом году, когда к нему привезли мелко порезанного и обжаренного, как цыпленок,
   Жереми, и второй раз в день смерти Вердена. Но такова жизнь: если вы встретите в толпе человеческое лицо, не теряйте его… идите следом.
   – Господин Малоссен, я позвоню инспектору Пастору – тому, кто приходил к ней и шептал что-то на ухо, да, я попрошу совета у инспектора Пастора.
30
 
   – А, это ты, Пастор, заходи, заходи.
   Глубокой ночью кабинет комдива Серкера был освещен как днем – в любое время суток со стен тут лился один и тот же ровный свет, он лился и с потолка, истребляя тени и безжалостно выхватывая из пространства контуры сермяжной правды.
   – Пастор, знакомься, это Вертолет, Вертолет, это Пастор, тот, который расколол Шабраля, помнишь?
   Верзила Вертолет скупо улыбнулся в сторону инспектора Пастора, который стоял, пожалуй, чуть робея, в своем старом вязаном свитере: от яркого света он казался невесомым, даже каким-то жидковатым, как воздушный шарик, и то, что эта целлулоидная копия Маленького Принца вырвала чистосердечное признание у Шабраля, никак не укладывалось в голове у верзилы Вертолета.
   – Ну что, Пастор, говорят, тебя чуть не подстрелили? Хорошо еще, старик Тянь оказался рядом.
   Серкер не вкладывал в эту фразу ни капли иронии. Он просто констатировал соотношение между двумя нижними чинами.
   – Я не успел расстегнуть кобуру, – сказал Пастор, – как все кончилось.
   – Да, – произнес Серкер, – я видел раз, как Тянь стреляет, это нечто. Чтоб такой мелкий мужик с такой скоростью орудовал крупнокалиберной пушкой – ей-богу, сбрендишь.
   Потом, заметив повязку на руке:
   – Что, царапнуло?
   – Порезался о бутылку, когда упал в мусорный бак, – сказал Пастор. – Почетная рана!
   – Погоди, лиха беда начало.
   Освещение в этом кабинете имело еще один эффект. Оно шло ниоткуда и отменяло время. Этот эффект комдив умело обыгрывал при допросе преступников. Ни одного окна не было в этом кабинете, однако он казался целиком стеклянным. Никаких часов на стенах. И не было часов на запястье у полицейских, входивших туда вести допросы.
   – Вы заняты? – тихо спросил Пастор. – Я хотел бы попросить вас уделить мне немного времени.
   Верзила Вертолет скупо улыбнулся. Красиво Пастор выражается – тихий голос и все такое.
   – Да сколько угодно, малыш.
   – По личному делу, – сказал извиняющимся тоном Пастор, взглянув на Вертолета.
   – Гуляй отсюда, Вертолет, и по пути скажи Паскье, пусть удвоит слежку за Мерлотти, мне надо, чтоб этот вшивый макаронник часу не мог прожить без моего ведома.
   И дверь закрылась за приказоносным Вертолетом. Массивная дверь матового стекла на алюминиевых шарнирах.
   – Баночку пива, малыш? – спросил Серкер. – Скажи честно, наложил немного в штаны?
   – В общем-то, да, – признал Пастор.
   Серкер достал две банки пива из настенного холодильника и, плюхнувшись в белое кожаное кресло, протянул одну Пастору.
   – Садись, парень, рассказывай.