Покончив с катакомбами, они отправятся на чай к Малоссенам. Если прогулки происходили в кругу «девочек», то чаепитие было поводом для встречи с «мальчиками». Мать семейства, пребывавшая на девятом месяце беременности, вся лучилась от счастья. Ее дочь Клара разливала чай и время от времени фотографировала. И у матери, и у дочери лица были иконописные. В глубине бывшей мелочной лавки, превращенной в квартиру, предсказывала судьбу другая дочка, очень худенькая девушка. Мальчик в розовых очках рассказывал сказки. Покой этого дома действовал на вдову умиротворяюще.
   Внезапно вдова Долгорукая вспомнила про свою соседку по лестничной клетке, бабушку Хо. Бабушка Хо была вьетнамка. Она была так хрупка и, видимо, так одинока. Да, решено, в следующую субботу вдова Долгорукая пригласит бабушку Хо с собой в автобус. Ничего страшного, девочки потеснятся.
 
   Вот о чем думала вдова Долгорукая, идя по улице Туртиль к себе домой под взглядом молодого полицейского в кожаной куртке. Единственным испытанием за день была лестница. Подъезд темный (отключено электричество), загроможденный на каждой площадке домашним скарбом и помойными ведрами. Шесть этажей! Еще за двадцать метров до парадной вдова Долгорукая делала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду. Лампочка последнего фонаря не горела (видимо, проделки малыша Нурдина). Она возвращалась к себе. В свой мрак. Полицейский не пошел за ней в подъезд. Он только что осмотрел все лестничные площадки. Здесь жили две старушки: бабушка Хо, которую вчера показывали по телевизору, и вдова Долгорукая. Полицейский был невидимым ангелом-хранителем двух этих женщин. Вдова Долгорукая только что благополучно добралась до дома. Полицейский сделал пол-оборота кругом. Он не хотел выпускать Бельвиль из виду.
 
   Едва вдова Долгорукая вошла в подъезд, как тут же почувствовала опасность. В подъезде кто-то был. Кто-то прятался за шахтой лифта лестницы Б. Всего в метре слева от нее. Она ощутила тепло чужого тела. Напряжение чужих нервов. Она тихонько открыла сумочку. Ее рука скользнула внутрь, пальцы сомкнулись на рукоятке из орешника. Револьвер был коротким, надежным оружием, специально задуманным для этого вида ближнего боя. «Плама-27». Вдова передвинула сумку с правого бедра на живот. Теперь револьвер был направлен в сторону опасности. Она как можно тише взвела курок и ощутила, как барабан провернулся у нее в ладони. Она замерла. Потом повернулась лицом к темному провалу лестничной клетки и спросила:
   – Кто здесь?
   Ответа не последовало. Сейчас он выпрыгнет. Она выстрелит только в самый последний момент, когда увидит бритву, выстрелит сквозь сумку, не вынимая револьвера.
   – Так кто здесь?
   Сердце билось часто, но это от возбуждения. Внешне она боязливо прижимала к себе сумочку.
   – Я сегодня получила пенсию, – сказала она, – деньги здесь, в сумочке.
   Молчание.
   – Вместе с киевским веером и ключами от квартиры.
   Тень по-прежнему не шевелилась.
   – Шестой этаж направо, – уточнила вдова. Ответа не было.
   – Хорошо, – сказала она, – придется звать на помощь. На улице полиция.
   Наконец тень вышла.
   – Да чего вы, мадам Долго, у меня ж тут засада!
   Этот голос она узнала сразу же. И бросила револьвер, как будто он обжег ей пальцы.
   – Что ты здесь делаешь, Нурдин, мальчик мой?
   – Лейлу жду, – прошептал мальчик. – Я хочу ее напугать.
   (Лейла была одна из дочек старого Амара Бен Тайеба, владельца ресторана. По вечерам Лейла приносила ужин вдове Долгорукой и бабушке Хо.)
   – Чтобы она уронила поднос, как на прошлой неделе?
   – Нет, мадам Долго, я ее только потискаю.
   – Хорошо, мальчик мой, но только на обратном пути.
   – Ладно, мадам Долго, на обратном.
 
   – Входи, Лейла, дверь открыта.
   Она только повесила сумку и пальто. Она даже не успела отдышаться.
   – Это не Лейла, мадам Долгорукая, – сказал голос, – это всего лишь я.
   Вдова обернулась с удивленной улыбкой на лице. Она не успела прикрыть горло. Свистнуло лезвие бритвы. Она поняла, что рана чистая и глубокая. Она почувствовала, как тонет в себе самой. Эта смерть была не так уж неприятна – что-то вроде кипящего хмеля.
14
 
   Прошло уже четыре дня, а молодая женщина, найденная на барже, по-прежнему глубоко спала.
   – Если вы не шлюха, то кто же вы, прекрасная дама?
   Пастор стоял на коленях у ее изголовья. Он говорил с ней шепотом в тишине больничной палаты, надеясь, что отзвук слов осядет где-нибудь в закоулках ее комы.
   – И кто вас так избил?
   Она не состояла на учете как проститутка и не числилась в розыске. Казалось, никто не хочет заявить права на ее роскошное тело и никого не заботит ее висящая на волоске жизнь. Пастор исчерпал все ресурсы компьютерной сети и картотек.
   – Знаете, я найду их. Их было по крайней мере двое.
   Во все стороны из нее торчали трубки. Ее окружал консервный больничный запах.
   – Мы уже нашли машину, черный «BMW», в районе площади Гамбетта.
   Склонившись над больной, Пастор шепотом сообщал ей хорошие вести. Из тех вестей, что помогают выкарабкаться.
   – Анализ отпечатков даст кучу новых сведений.
   Красная лампочка на одном из металлических шкафов свидетельствовала о том, что она думает, но где-то очень далеко. Сердце билось неровно, как в любви. Ей ввели смертельную дозу наркотиков.
   – Даже Тянь со всеми своими пилюлями не вынес бы такого количества дряни в организме. Но вы крепкая девушка, вы должны выжить.
   Осмотр полости рта тоже ничего не дал. Одна коронка, один зуб мудрости удален, но ни один французский дантист не делал рентген этой челюсти и не снимал оттиска с этого зуба под коронкой.
   – А ваш аппендикс? Врачи говорят, что операция сделана совсем недавно. Не больше двух лет назад. Кто же вам отчикнул аппендикс? По крайней мере, хирург был не француз, ваша фотография обошла все операционные. Какой-нибудь поклонник?
   В сумерках палаты Пастор улыбнулся. Он взял стул, придвинул его к кровати, устроился поудобнее.
   – Хорошо. Давайте рассуждать.
   Теперь он шептал в самое ухо спящей женщине.
   – Резать живот и лечить зубы вы ездите за границу. Если немного повезет, то состав вашей коронки укажет нам, в какую страну. Отсюда две гипотезы.
   (Можно допрашивать кого угодно и в каком угодно состоянии, истину обычно выявляют не сами вопросы, а их последовательность. Этому учил Пастора Советник, еще когда маленький Жан-Батист ходил в школу.)
   – Либо вы прекрасная иностранка, которую пытались убить на территории Франции, может быть, даже шпионка, раз вас пытали, – тогда дело выходит из моей компетенции, поэтому данную гипотезу придется сразу же отбросить. Либо вы профессиональная путешественница.
   Пастор переждал, пока по коридору прогрохочет железная тележка. Потом спросил:
   – Лектор-консультант? (Он скептически поморщился.) Нет, состав этого тела явно не профессорско-преподавательский. Работник посольства? Бизнесмен?
   Пышные формы, плотные мускулы, волевое лицо могли в крайнем случае ассоциироваться с последним образом.
   – Нет, ваши мужчины стали бы вас разыскивать.
   Пастору случалось сталкиваться с такими руководительницами высокого ранга. Удивительно, как в их отсутствие мужчины распадались на составные части.
   – Туризм? Путешествия и экскурсии? Вы – терпеливый пастырь пугливых туристических стад?
   Нет. Пастор не мог объяснить почему, но нет. Не могла она ходить по предписанным маршрутам.
   – Тогда, может быть, журналистка?
   Теперь он обыгрывал эту мысль. Журналистка… репортер… фотокорреспондент… что-нибудь вроде этого…
   – Но почему же в случае исчезновения газета не разыскивает своего столь видного сотрудника?
   Он еще раз прошелся взглядом по всему телу. Красивая женщина. Красивый костяк. Красивая голова. Нервные и гибкие пальцы. Натуральная грива волос.
   – А потому что вы не поденщица, изо дня в день удобряющая свою газету, вы не из тех придворных писак, кто сочиняет свои штампованные отчеты во время светских коктейлей.
   Нет, он скорее представлял себе ее кем-то вроде репортера с места событий, типа «вот посмотрим и разберемся», из тех, кто пропадает неделями, а потом вдруг выныривает, проведя расследование и расставив все по своим местам. Археолог современности, этнолог личного присутствия и именно тот тип женщины, которая выведает все, что должно было остаться тайным. И сообщит об этом всем. Во имя гласности.
   – Угадал?
   Дверь открылась неслышно для Пастора. И голос Тяня хрипло и язвительно зашептал ему на ухо:
   – Угадал. А может, она машинистка в отпуске или наследница, которую надо убрать…
   – Машинистки не лечатся за границей, а наследниц не пытают, Тянь, их сразу заливают бетоном. Ты – желтая поганка, довольно редко встречающийся подвид.
   – Я – разновидность бледной, французской, вот и все. Пошли, сынок, с моим здоровьем больница может быть смертельна.
 
   ***
 
   Инспектор Ван Тянь хандрил. Шли дни за днями, а ему все не удавалось найти убийцу вдовы Долгорукой.
   – Сынок, это ж была моя соседка, можно сказать, жили дверь в дверь.
   Какой-то гад разгуливал с бритвой по Бельвилю. Резал старушек на две части прямо под носом у инспектора Ван Тяня, а инспектор Ван Тянь никак не мог его сцапать.
   – Нет, чтоб зайти ко мне! Черта с два, его понесло напротив!
   Бабушка Хо бушевала в сердце инспектора Ван Тяня. Бабушка Хо была куда денежней вдовы Долгорукой. Бабушка Хо носилась по Бельвилю, трясла деньгами на глазах у бедняков, а резали все кого-то другого. У бабушки Хо в матрасе было целое состояние, у других же старушек не было ничего, кроме жалкой пенсии, зажатой в худеньком кулачке. Эта пенсия была ядом, для старушек она оказывалась смертельной. Инспектор Ван Тянь и бабушка Хо не могли ужиться вместе.
   – Сынок, мне обрыдло быть старым кретином, канающим под старую дуру.
   Пастор готовил стаканы бурбона для заливания успокоительных таблеток. Что еще оставалось делать?
   – А сколько я сил угробил…
   Так оно и было. Инспектор Ван Тянь испробовал все способы. В своем цивильном платье он допросил всех, кто мог что-нибудь знать. В бабушкином наряде пытался соблазнить всех окрестных наркоманов. Бабушку Хо видали в компании таких доходяг, что они писали себе в штаны. Они клацали зубами, их ломало, но бабушка Хо уходила от них целой и невредимой. Бабушка Хо казалась себе огромной запретной костью, лежащей под носом у голодных псов. Целая куча денег, Бог ты мой! Аллах, сколько капусты, которая могла бы превратиться в снежок! Бабушка Хо была древом познания, всаженным в самые мозги Бельвиля: лапы прочь! Видя, как она проходит мимо, некоторые наркоманы не выдерживали внутренней борьбы и падали в обморок. Бабушка Хо потеряла веру в себя и разлюбила свой вьетнамский акцент.
   – Мне обрыдло приправлять каждое слово чавканьем.
   По сути, бабушка Хо ни на грош не знала вьетнамского. Ее акцент был полной туфтой. И методы работы тоже.
   – Мне обрыдло играть тонких азиатов, у меня толстая французская башка.
   По вечерам, когда наступало время печатать рапорт, Тянь чувствовал отвращение ко всему и сбрасывал в кабинете переливающееся черным шелком китайское платье. Оттуда вырывался аромат «Тысячи цветов Азии» и хватал Пастора за горло. Когда у бабушки Хо была депрессия, инспектор Ван Тянь говорил о личном. Он тоже был вдовцом. Его жена Жанина, по прозвищу Жанина-Великанша, умерла двенадцать лет назад. После нее осталась дочка, Жервеза, но Жервеза выбрала Бога. («Я молюсь за тебя, Тяньчик, но выбраться к тебе, правда, нет времени».) Инспектор Ван Тянь чувствовал себя одиноко. И если честно, то даже неприкаянно.
   – Моя мать в двадцатых годах была учительницей в Тонкине. Я сохранил ее первое, и последнее, письмо, написанное домой, на нем штемпель города Монкая, где она работала. Хочешь почитать, сынок?
   Пастор прочел письмо.
 
   «Дорогие родители!
   Что бы мы ни делали, больше двадцати лет нам в этой стране не продержаться. Мы для них слишком прожорливы, они для нас слишком худы. Я же, как настоящий мародер, схвачу самое ценное, что подвернется, и вернусь первым пароходом.
   Ждите, я скоро.
   Ваша Луиза».
 
   – И что же ей подвернулось? – спросил Пастор.
   – Мой отец. Самый маленький тонкинец в Тонкине. Она-то сама была рослая девушка из двенадцатого округа, где заводы Тольбиак, представляешь себе? Склады Берси. Вот там я и вырос.
   – Если это называется вырос.
   – В винном погребе. Отличный был погребок.
 
   Расследование Пастора тоже продвинулось мало. Анализ отпечатков пальцев на кузове «BMW» не дал ничего. Владелец машины был неженатый и мелочно-аккуратный дантист, не снимавший перчаток со дня открытия СПИДа. Поскольку убийцы оказались столь же аккуратны, его машина была единственной в Париже, не имевшей на своей поверхности никаких отпечатков пальцев. Даже автомеханик после недавнего ремонта вытер кузов за собой.
   По совету Тяня Пастор сделал запрос обо всех случаях срочного вызова полиции, зарегистрированных в ночь, когда женщина была сброшена на баржу.
   – Может быть, она отбивалась, когда ее запихивали в машину, может, орала, кто-нибудь услышал и вызвал полицию.
   – Может быть, – согласился Пастор.
   В ту ночь в Париже и его пригородах кричали триста две женщины. Полиция выезжала на вызовы двести восемь раз. Преждевременные роды, приступы острого аппендицита, бурные оргазмы, семейные разборки, мгновенно стихающие при виде полицейской формы, – словом, ничего серьезного. Пастор пообещал себе проверить остальное.
   Фотография спящей красавицы не вызывала ни у кого никаких ассоциаций. Если некоторые деловые женщины отсутствовали в одном месте, то непременно и с большой выгодой для себя присутствовали в другом. Пастор одну за другой обходил те газеты, которые могли себе позволить содержать репортеров или спецкорреспондентов. Их было больше, чем он полагал. Ему понадобится еще несколько дней, чтобы обойти все.
 
   ***
 
   И наступил тот вечер, когда у инспектора Карегга – крепкого парня с бычьим загривком, одетого при любой погоде в летную куртку с меховым воротником, – кончились скрепки. Карегга был нетороплив, методичен и влюблен в молоденькую косметичку. Он только что закончил печатать обстоятельный рапорт о краже, отягченной непристойными действиями (эксгибиционизмом). Кражу он охотно простил бы, но эксгибиционизм был Карегга отвратителен с тех пор, как он встретил любовь во всей ее чистоте. Минуту Карегга думал, у кого бы занять скрепку, столь необходимую для скрепления рапорта воедино. Он выбрал коллегу Пастора. Пастор славный парень, неизменно веселый и ненавязчивый, он оказывает кучу услуг куче людей, не извлекая при этом для себя ни малейшей выгоды. Пастор всегда свободен. Он спит у себя в кабинете. Благодаря Пастору, заменившему его на дежурстве, Карегга смог впервые провести ночь с Кароль. (Честно говоря, в ту ночь ничего между ними не произошло. Карегга и Кароль только мечтали о будущем. К его непосредственному строительству они приступили назавтра, в шесть тридцать утра.) Пастор работает в одном кабинете с крошечным вьетнамцем, по матери французом, который весь день заполняет бланки медицинской страховки. Кабинет Ван Тяня и Пастора был за стенкой от Карегга. В силу всех этих соображений (профессиональных, общечеловеческих и пространственно-топографических) инспектор Карегга вошел в тот вечер в пристанище Тяня и Пастора. Оба инспектора стояли рядом, спиной к двери, и наблюдали, как зимняя ночь белой пылью припудривает городские фонари. Они не обернулись. Ни за что на свете Карегга не взял бы скрепку без спроса. С другой стороны, прямо-корыстный переход к делу (дескать, Пастор, дай-ка скрепку) ему претил. Таким образом, размышляя о том, как бы обозначить свое присутствие, Карегга увидел на столе у Пастора снимок. Снимок был из их лаборатории и изображал красивую девицу на куче угля. Немного подбитую, но красивую. Что подтверждал увеличенный снимок лица. В своей грубоватой манере немногословного штангиста инспектор Карегга сказал:
   – А я ее знаю.
   Пастор медленно обернулся. Лицо у него было усталое.
   – Что ты сказал?
   Инспектор Карегга повторил, что знает, кто она.
   – Ее зовут Джулия Коррансон, она журналистка из «Актюэля».
   Каскад розовых таблеток низвергся на пол. Когда Ван Тянь вспомнил про свой тюбик успокоительного, он был совершенно пуст.
   Зазвонил телефон.
   – Пастор, ты?
   На том конце провода задыхающийся от профэнтузиазма полицейский голос кричал:
   – Ну все, мы знаем, кто девица!
   – Я тоже, – сказал Пастор.
   И повесил трубку.
15
 
   Я, со своей стороны, пораскинул мозгами. Медсестра из мэрии одиннадцатого округа хотела сделать нашего Калоша наркоманом, а Хадуша замели с пакетом таблеток. Зная, что мне не поверят, Хадуш не дал мне встать на свою защиту. Он предпочел выпутываться сам. Но вот прошла неделя, а Хадуш не возвращается. Отсюда вывод: нужна помощь.
   Я принял единственно возможное решение: отыскать эту наркомедсестру и заставить ее во всем признаться. А посему я отрядил старого Калоша в мэрию. Он должен вызвать вышеозначенную медсестру на дом, под тем предлогом, что его порция грез подходит к концу. Он записался куда следует, его заверили, что она явится к нему в 16.30, и теперь я сижу у Калоша в платяном шкафу. Возбужденный надеждой на новую встречу, Калош не может усидеть на месте.
   – Одно тебе скажу, Бен, пикантная женщина!
   – Замолчи, Калош, она же может услышать! Возьмет и явится! – говорю я, сидя на корточках среди его старых костюмов и самопальных шузов. Шкаф Калоша пахнет прошедшим временем совершенного вида.
   – Ослепительная улыбка, глаза как звезды, ты сам увидишь!
   – Да если ты не перестанешь болтать, я вообще ничего не увижу. Она поймет, что ты не один, и отвалит!
   – С тех пор как я ее увидел, я все время думаю о ней.
   Мне не видно Калоша, но слышно, как он топает по комнате. Он принарядился. Ботинки со страшным скрипом вспоминают пятидесятые годы.
   – А какая проказница! Знаешь, она дала мне лекарство и погладила по ладони…
   Честно говоря, он так взвинчен, как будто и вправду съел весь этот взрывпакет. Я начинаю опасаться за дальнейший ход операции.
   Тук-тук – а вот и дальнейший ход.
   Шаги Калоша смолкают.
   Опять «тук-тук». Калош не двигается с места. Яростный шепот с моей стороны:
   – Да открывай же, дьявол!
   Положение безнадежное. Он окаменел. Он обратился в лед. И, скрючившись в платяном шкафу, я внезапно понимаю, почему уделом Калоша стало безбрачие.
   На этот раз раздается ТУК-ТУК-ТУК!
   Если я по-быстрому не приму какое-нибудь решение, пикантная женщина свалит, как сваливали до нее все женщины в жизни Калоша, потому что он зазывал их к себе и никогда не впускал. Поэтому я выскочил из шкафа, пробежал квартиру и настежь открыл дверь.
   – Спите вы, что ли, – сквозь зубы говорит огромная белобрысая баба, отшвыривает меня в сторону, как полузащитника, и оказывается перед остолбеневшим Калошем.
   – Ну, давай, дед, выкладывай.
   Калош нем. Мамонтша поворачивается ко мне:
   – Чего это с папашей? Давайте побыстрей, а то вас много, а я одна!
   – Он ждал кого-то другого и поэтому немного удивлен.
   – Кого другого? Он же вызывал районную медсестру?
   – Вот именно, и думал, что придет другая, черненькая.
   – Нет у нас черненьких. Нас всего двое. И вторая рыжая. Я гораздо симпатичней. Так что никаких иллюзий на ее счет.
   – Но в прошлый раз ему выдала лекарство такая молоденькая брюнетка, и, поскольку ему стало лучше, он решил вызвать кого-нибудь пополнить свои запасы.
   – Рецепт есть?
   – Какой рецепт?
   Ее сальная морда вдруг застывает. Глазки сощуриваются.
   – Бросьте придуриваться. Были лекарства, значит, должен быть рецепт.
   – Ничего подобного. Были таблетки, насыпанные в полиэтиленовый мешочек, – что-то успокоительное…
   – Может, позвать полицию?
   Тут диалог слегка зависает. Великанша сказала это так запросто, как будто предложила сходить выпить.
   – Нет, у вас в квартале сплошные придурки! За неделю – третья попытка выбить из меня поддельный рецепт. Во-первых, я против, а во-вторых, у меня нет бланков.
   Но вдруг ее рожа хитро морщится, складывается в какую-то заговорщицкую ухмылку, а указательный палец тычет в сторону Калоша:
   – А ведь наркота нужна не деду, точно? Она нужна вам…
   (Другое дело.)
   И вдруг она начинает ворковать:
   – Наркотики – не выход из проблемы… Я могу предложить кое-что получше…
   С этими словами она двигается на меня. Сколько в ней может быть росту? Не обладай я хорошей задней скоростью, мою голову заклинило бы у нее в грудях. Спиной к Калошу она приказывает:
   – Марш на кухню, дедуля.
   Сказано – сделано, теперь мы вдвоем. Ее зверская морда нависла надо мной, ее гранитный бюст вдавливает меня в стену, ее рука, как ковш экскаватора, тянется вниз (в мой личный низ), и голосом сексманьячки она диктует свой рецепт:
   – Сейчас у меня мало времени, золотко, придешь лечиться ко мне домой – и не позднее, чем сегодня вечером, не то я сдам тебя ментам. Держи адресок.
   Действительно, запустив пальцы мне за ремень, она сует туда холодную визитную карточку, и мой интимный датчик тут же сигнализирует: рельефная печать. Большой шик.
 
   ***
 
   Иначе говоря, благодетельница Калоша была такая же медсестра, как я епископ. Разумеется, она никак не связана с мэрией, у мэрии есть свои медсестры, они не сажают пациентов на иглу, зато насилуют.
   Если эта черненькая не принадлежит к списку служащих муниципалитета, значит, она работает на себя или на банду, специализирующуюся на обработке стариков (она уже трижды отметилась в нашем квартале). И тут – ну конечно же – эврика! Я вспомнил про ту стройную брюнетку, которая вводила наркотики Риссону, которую еще выслеживала моя Джулия… А вдруг это одна и та же? Просто одна и та же девушка…
 
   ***
 
   Продолжение малоссенского расследования протекает в темной комнате под фотографическими пальчиками моей сестры Клары, при свете красной лампы, висящей у нас над головами (как нежно светится лицо Клары… Ответь мне, милая, кто в тебя влюбится и когда это будет? И как переживет это твой старший братец?).
   Мы решили проявить все снимки, сделанные Кларой во время вручения медали. Если немного повезет, брюнетка окажется в кадре.
   – Посмотри на депутата, Бен, какой смешной… Народный избранник как раз проявляется в бачке с химической подливкой.
   – Сначала появляются челюсти. Вот что значит энергичное лицо!
   Клара тихонько смеется. Клара – фотограф. Она стала фотографом, когда впервые открыла свои миндалевидные глаза – шестнадцать лет назад. Впрочем, Джулия тоже не ошиблась на ее счет, когда я их познакомил («Невероятно, как эта девочка смотрит на мир, – она видит поверхность и фон»).
   – Теперь госсекретарь по делам пенсионеров…
   У Арно Лекапельера сначала проявляется пробор, потом ребро носа и ямка на подбородке. Появляющееся по обе стороны от этой вертикали щекастое лицо чисто, гладко и невыразительно, как шлем. Конечно, шлем несколько объемен, но невозмутим, и на нем – внимательная щель глаз. (Ух, как он мне не нравится!) Арно Лекапельер свесился с эстрады. Он жмет руку омедаленному и радостному Калошу. На самом деле он едва протягивает ему кончики пальцев. С каким-то даже, я бы сказал, отвращеньем. Кажется, у этого Арно аллергия на стариков. И это госсекретарь по делам пенсионеров… Судьба, друг мой, судьба!
   Так мы трудимся добрых два часа подряд, и аромат Клары борется со зловонными испарениями химреактивов. Наконец Клара говорит:
   – Крупные планы ничего не дадут, Бен. Видимо, она была начеку. Придется искать ее в толпе. Я буду увеличивать снимки.
   – У нас еще масса времени.
   – Только не у тебя, Бен. Сегодня собирался зайти дядя Стожил.
   (Стожил, прошу тебя, дай мне побыть в этой красной ночи с моей любимой сестричкой.)
   – Ты нужен ему, Бен. Он никак не придет в себя после убийства госпожи Долгорукой. Иди, если я что-нибудь обнаружу, то позову тебя.
 
   И Стожилкович пришел. Взял стул. Уселся в одиночестве посреди комнаты, где спят дети и дедушки. Он ждет меня. Это стало у нас почти ритуалом: слушать, как спят старики и малыши. Дети – на нижних кроватях, а подшефные дедушки – наверху. (Идея Терезы, одобренная Кларой, ратифицированная детьми и допущенная к исполнению моей властью. По прибытии к нам старики были настолько выбиты из колеи, что потеряли сон. «Дыханье малышей их успокоит», – заявила Тереза. Дыханье малышей или благоухание девушек? Как бы то ни было, но с тех пор старики храпят, как пожарные. А мы со Стожилом часами сидим за шахматной доской, тихонько переговариваясь среди перемешавшихся сновидений.)
   – Сегодня, – говорит Стожил, – я возил по городу русских.
   Жереми в своей постели поворачивается на другой бок, и ту же операцию проделывает лежащий выше дедушка Карп.
   – Праведные коммунисты с отличными характеристиками, получившие инструкцию бдить.
   Малыш слабо стонет. Тереза кашляет.
   – В турбюро мне рекомендовали отнестись к ним с пониманием. Там был один гэбист, украинец, весьма жизнерадостный. Он мне весело говорит: «Никакой пропаганды, товарищ, мы знаем все ваши приемы». Они много чего любят говорить со смехом, но от такого смеха можно и помереть. Как будто к тебе подползла гадюка, улыбнулась и ужалила.