Однако сейчас, когда мы уже почти два часа стоим и слушаем, как Тереза предсказывает Вердену будущее, мы не можем оторваться от сияющих глаз Вердена, от его спокойной уверенной улыбки, время утратило длительность, мы не чувствуем усталости, мы неподвижно стоим на месте, невзирая на нашу непоседливую молодость или же, наоборот, дряхлую старость, и я – Бенжамен, старший брат, склоняюсь к тому, чтобы принять теорию Терезы.
– А теперь, дедушка Верден, я смотрю на твою руку и вижу девочку, похожую на тебя как две капли воды, ты скоро с ней встретишься, потому что у меня для тебя прекрасная новость, наступило время, и я могу тебе ее сообщить, ты так долго ждал, и твоя девочка тоже ждала, она хотела разделить эту радость с тобой, слушай меня внимательно, дедушка Верден: «От гриппа-испанки больше не умирают!»
В этот момент Марти тихо трогает меня за плечо. Лицо Вердена еще светится улыбкой, но самого Вердена уже нет. Подходит Клара, она сменяет Терезу, и Марти шепотом говорит мне на ухо:
– Впервые вижу больного, умирающего с надеждой на светлое будущее.
Кто-то говорит:
– Надо позвонить маме.
Но телефон звонит до того, как к нему успевают подойти. Жереми снимает трубку:
– Что?
Потом:
– Нет, честно?
Он поворачивается к нам:
– Мама родила нам сестренку!
И ни у кого не спрашивая совета:
– Мы назовем ее Верден.
(Удобно и благозвучно: Верден Малоссен.)
– Бен, это еще не все.
– Что случилось?
– Джулиус выздоровел.
Дождь по-прежнему лил как из ведра. Пастор лежал на раскладушке, закинув руки за голову, и слушал, как вода льется по оконному стеклу. Он пытался выбросить из головы воспоминание о разгромленной квартире. Сколько времени, как он не был дома, на бульваре Майо? А вдруг он оставил окно открытым? Например, окно библиотеки?.. Завтра схожу. Но он прекрасно знал, что и назавтра не пойдет. У него снова не хватит духу вернуться туда после последнего посещения. Да и пробыл-то он в тот раз дома минут пять, просто сунул в сумку что-то из одежды на смену – теперь вещи валяются в списанном сейфе. А сам он ночует в кабинете, как комдив Аннелиз. Правильный паренек этот Пастор, он всегда на месте, он всегда готов послужить Родине! Впрочем, коллеги не очень доставали Пастора: ведь это здорово – иметь в бригаде человека, всегда готового заменить товарища на ночном дежурстве. Кое-чье служебное рвение может дать кое-кому другому хоть немного расслабиться… Пастор думал о библиотеке. Страстная любовь к книгам занимала в жизни Советника второе место после страстной любви к Габриэле. Это была их вторая общая страсть. Первые издания в переплетах с металлическими застежками, издания, подписанные автором при выходе в свет. Запах кожи, медовый запах старинного воска, шелест в полутьме страниц с золотым обрезом. И никакой музыки! Ни граммофона, ни проигрывателя, ни магнитолы! «Хочешь музыку – ступай на парад», – говаривал Советник. Только книжная тишина, которая теперь, в воспоминаниях Пастора, казалась созвучна стуку дождевых капель. Эти молчаливые переплеты открывались крайне редко. Внизу, в подвале дома, находилась точная копия библиотеки. Те же полки, те же авторы, те же названия, но только точно по вертикали под стоящим наверху первым изданием располагалось обычное. Вот эти-то подвальные книги и читались. «Жан-Батист, сходи-ка в подвал за хорошей книжкой!» И Пастор шел, гордясь порученным делом и предоставленным правом выбора.
***
– А у меня для тебя сюрприз!
Вспышка света. Это явился Тянь. Не бабушка Хо, а именно инспектор Тянь в служебном костюме, представлявшем собой нечто старое и суконное, давно утратившее форму. Но результат был тот же: через две секунды он превратился в спичку, обтянутую нижним бельем, а мокрый костюм был скомкан и заброшен в угол.
– На-ка, держи.
Он небрежно швырнул Пастору большой мягкий пакет, завернутый в газеты.
– Подарок? – спросил Пастор.
– Давно мечтаю взять кого-нибудь на содержание…
Пастор уже развязывал веревку. Тянь остановил его жестом:
– Погоди минутку, мне надо кое в чем тебе признаться.
Он выглядел смущенным. В своих белых кальсонах он напоминал старого мальчика, поставленного в угол пятьдесят лет назад.
– Стыдно сказать, но я кое-что от тебя скрыл.
– Пустяки, Тянь, это все твоя коварная восточная натура. Я в книжках читал, что она сильнее вас.
– Есть у нас и другой недостаток, сынок, азиатская злопамятность. И в придачу упорство.
Тут гримаса боли перерезала его пополам.
– Чертов дождь. Опять у меня люмбаго разыгралось.
Он резко рванул на себя ящик письменного стола и выдал себе обезболивающее. Пастор протянул стакан бурбона.
– Спасибо. Я имею в виду твоего Малоссена. Я тебе тогда немного наврал. То есть не все сказал. Я и вправду его в глаза не видел, но фамилия его мне была известна.
Пастор мимоходом спросил себя, есть ли в Париже хоть один полицейский, который не слыхал фамилию Малоссен.
– Он дружил с моей вдовой Долгорукой.
– Последняя жертва убийцы?
– Да, моя соседка. Она по воскресеньям ходила к нему в гости.
– Ну и что? Ведь Бельвиль – большая деревня, разве не так?
– Так. Но оказалось, что Малоссен живет на улице Фоли-Реньо.
– Это имеет какое-то значение?
Тянь отставил в сторону стакан и посмотрел на своего юного коллегу долгим разочарованным взглядом.
– Тебе что, ни о чем не говорит название улицы Фоли-Реньо?
– Почему? До восемнадцатого века там располагались охотничьи угодья. А что, это как-то связано с нашим расследованием?
Тянь безнадежно покачал головой, потом сказал:
– Заметь, мне, в общем-то, приятно, что я могу еще сообщить тебе что-то новое. А то ты стал меня немного доставать своим всезнайством. Готовь мне грог и слушай рассказ дальше.
Старая добрая супружеская пара. Пастор поставил чайник на электроплитку.
– Ты хотя бы помнишь, что запрашивал комиссариаты полиции насчет женских криков в ту ночь, когда тебе попалась твоя переломанная девица, ну, на барже?
– Если постараться, я вроде бы должен помнить.
– Так вот, сынок, среди них был и комиссариат XI округа.
– Да?
– Да. Кто-то долго вопил у дома номер четыре по Рокет. Как раз на перекрестке с улицей Фоли-Реньо.
– Полиция проверяла?
– По телефону. Они перезвонили тетке, которая дала вызов, та сказала, что, мол, не надо, все обошлось. Они так часто делают: перезвонят, а потом выезжают. В девяти десятых случаев это избавляет от лишнего мотания взад-вперед.
– А этот случай был десятым?
– Вот именно, сынок, похоже, ты просыпаешься. Я отправился к уважаемой гражданке домохозяйке и попросил ее поточнее описать, что они тогда с ее супружником услышали. «Кричала женщина, завизжали тормоза и хлопнула дверца машины – вот и все», – говорит. Я спрашиваю: «Вы ходили на улицу, посмотреть, что случилось?» – «Мы, значит, это самое, в окно посмотрели!» – «И что вы там увидели?» – «А ничего!» – заявляют они хором, представляешь себе, и с одним восклицательным знаком на двоих. Такое единодушие показалось мне в высшей степени подозрительным. И тогда – ну, ты меня знаешь – я притворился самой что ни на есть поганой желтой поганкой и говорю: «А хватит ли у вас наглости повторить это все перед судом?» (Эй, сынок, ты что, хочешь сварить чайник?)
Три части рома на одну часть кипятка, плюс цедра одного лимона и одна таблетка успокоительного – грог для Тяня готов.
– А дальше?
– А дальше они стали заметать следы языками, если так можно выразиться, и первым раскололся муж. В таких случаях первыми всегда сдают мужики, а бабы стоят до последнего, ты заметил? «А что, мамаша, может, доложить инспектору, эт-самое, следствию помочь?» А она так с напором: «Чего это доложить?» – «Ну, что бегал там парень…» – «Ах да, парень какой-то бежал по Фоли-Реньо, а у меня-то совсем из головы вон». – «Ах, кто-то бежал по улице?» – вежливо переспрашиваю я. «Да, парень один там бежал, согнулся пополам, будто несет кого, и бежит». – «А в комиссариат вы о нем не заявили?» Тут они сильно застеснялись: «Да у нас это, как его, совсем из головы вылетело!» – «Надо же! А интересно, в какую дырку? Вы что, знакомы с этим бегуном?» Нет-нет, что вы, они с ним не знакомы, убей Бог! «А зачем тогда вам его покрывать?» – «А чего нам покрывать неизвестно кого?» – «Вот именно это я и спрашиваю». И тут пауза, которая наступает в определенный момент всякого чисто сработанного допроса, сынок. И тогда я в чистейшем стиле династии Минь, и я бы даже сказал Вьет Минь, душевно спрашиваю: «А не видали вы случайно чего-нибудь еще?» И до того, как они мне зарядят новую телегу: «ЧТО ВЫ ЕЩЕ ВИДЕЛИ, ТАК ВАШУ ТАК!»
Пауза продолжительного удовлетворения.
– Отличный грог. Хорошо, что ты здесь поселился, сынок.
– И что же они видели?
Мизинцем Тянь указал на газетный сверток:
– Теперь ты можешь открыть.
В свертке находилось роскошное манто из меха, определить который Пастор не смог.
– Это скунс, старичок. Тут одних зверьков на три-четыре куска. Друзья природы такого бы не пережили. Именно эту шубу и углядела гражданка домохозяйка с высот своего курятника. И сразу поняла, на сколько эта вещь потянет. Ты что думаешь, она совсем дура, чтоб дать такую наводку ментам из одиннадцатого, она и про бегунка ничего не сказала, чтоб конторские не налетели, мало ли кому из них тоже захочется свою бабу в скунса нарядить. Она помолилась Боженьке, чтоб не было машин, подождала, пока этот спринтер покроется мраком, надела ботики и шурк-шурк туда, шмыг-шмыг обратно, кто что узнает, зато теперь у нее есть на зиму одежка, а зимы у нас что дальше, то суровей.
– Неужели она так просто тебе его отдала?
– Против Закона не пойдешь. Но она все-таки здорово расстроилась, и я сказал ей в утешенье, что за этой шубкой сейчас гоняются все мафии мира, и стоит мамаше ее надеть, как она тут же превратится в ходячую мишень.
– Тянь, какой ты молодец.
– Нет, но если хочешь знать мое мнение, то мне такая мамаша со своей вполне гуманной мечтой о шубе гораздо симпатичней этой крахмальной задницы из Магазина – замдиректора по кадрам…
– Но ты и с ним говорил как надо.
***
Позже Пастору было позволено выдвинуть ряд гипотез относительно происхождения манто. Тянь говорил, не переставая печатать свой рапорт, не имевший ничего общего с темой беседы. Размеренный стук его машинки действовал как анестезия.
– Я говорю во время печатания на машинке, чтоб не заснуть. Если манто точно принадлежит Коррансон, то твой Малоссен, похоже, вляпался.
– Похоже, – признал Пастор.
***
Еще позже, когда каждый из них отстучал свой рапорт:
– А ты, сынок, как скоротал вечер, пока я бегал по твоим делам под проливным дождем?
– Я тоже готовил тебе сюрприз.
– Без этих маленьких тайн мы не могли бы так долго жить вместе. В них секрет счастливых супружеских пар, правда?
– Девушка со снимков, которые выронил Малоссен, показалась мне знакомой.
– Школьная подружка? Сестричка по первому причастию? Первая любовь? Случайное увлечение?
– Нет, просто она в картотеке по наркотикам. Ее фотография уже попадалась мне на глаза… Я попросил Карегга, не афишируя, проверить это.
– Почему не афишируя?
– Я не работаю на Серкера.
– И в результате?
– Все подтвердилось. Пять лет назад она попалась на сбыте наркотиков у входа в лицей Генриха IV. Ее зовут Эдит Понтар-Дельмэр, она дочь архитектора Понтар-Дельмэра. Ты можешь немного помочь мне, Тянь? Хорошо бы найти ее и походить за ней в ближайшие дни. Как ты, сможешь? В свободное от основной работы время?
– О чем речь. Сбыт наркотиков, говоришь? Сажала детей на иглу… Да, хорошая компания у этого Малоссена…
– Да. Надо бы его навестить. И тут мне тоже нужна твоя помощь, Тянь. Тебе надо будет удержать всю семью внизу, пока я наверху буду осматривать его комнату. Он прячет там кое-какие снимки, которые могут мне пригодиться.
– А как ты про них узнал, сынок?
– От Хадуша Бен Тайеба, того парня, которого я сегодня допрашивал.
Потом наступил тот час, когда инспектор Ван Тянь наклеивал соцстраховские марки на свои больничные листы. Этот ритуал свершался два раза в неделю со дня смерти его жены Жанины. Двенадцать лет подряд. «К счастью, твой папаша Советник изобрел соцстрах!»
***
«Ничего я не изобретал, – бурчал Советник, когда ему случалось читать подобные фразы в газетах. – Я просто объединил после войны уже существовавшие страховые кассы». Но соцстрах был делом его жизни, и этого Советник отрицать не мог. Однажды Пастор спросил, откуда у него эта страсть приносить пользу обществу. Почему он не может жить спокойно, наслаждаясь богатством и страстной любовью к Габриэле? «Потому что нужно платить пошлину за любовь. Счастье индивидуума должно отражаться на жизни коллектива, иначе общество лишь миф». И как-то в другой раз: «Мне приятна мысль, что каждый раз, когда я сплю с Габриэлой, кому-нибудь полностью оплачивают больничный лист». – «Кому-нибудь одному?» – спросил Пастор. Пастор часто спрашивал себя, не было ли само его усыновление этой безупречной супружеской парой тоже своеобразной «пошлиной на любовь». Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого-нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.
***
Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.
– Пастор?
– Да, Сударь?
– Вы не спали?
– Нет, Сударь.
– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое-какие итоги.
– Охотно, Сударь.
– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен-Жермен».
– Через дорогу от «Де Маго»?
– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.
– Договорились, Сударь.
– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.
Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!
Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно-мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть-чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!
Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой-нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.
И тогда дело долгое…
Верден воюет без устали.
Уже три дня.
В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:
– Она вообще когда-нибудь повзрослеет?
***
Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:
– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?
А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)
Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.
– Она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы, – со слезами прошептал Жереми.
Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что-то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…
Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:
– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?
И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:
– Верден – это ведь самая последняя битва?
Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…
***
Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:
– Ей-богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!
Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:
– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…
Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.
Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.
Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.
***
Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:
– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ-палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…
И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по-прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:
– Малодзен?
Ничего не слыша из-за Верден, Жереми сказал:
– Чего?
Вьетнамка повторила громче:
– Малодзен?
Жереми завопил:
– Чего Малоссен?
Вьетнамка спросила:
– Зидесь квалтила Малодзен?
– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.
– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?
– Чего?
Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:
– Моя мозна гавалить…
А на кухне молоко побежало из кастрюльки.
– Блин! – сказал Жереми. – Подержите-ка ее секунду.
Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут-то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол. Первой нашей мыслью было, что вьетнамка незаметно тюкнула Верден башкой о стенку прихожей. Ничего подобного. Верден лучезарно улыбалась на руках у старушки, старушка пальчиком щекотала ей шейку. Верден производила то бульканье, которое у младенцев изображает веселье. Вьетнамка в ответ тонко заливалась вьетнамским национальным смехом. И снова:
– Моя мозна гавалить Бензамен Малодзен?
– Это я, – сказал я, – входите, пожалуйста. Она закрыла за собой дверь и сделала шаг к комнате. Верден по-прежнему пускала пузыри у нее на руках. Вьетнамка была в длинном платье из черного шелка с воротничком а-ля Мао Цзэдун и в толстых шерстяных носках. Разбуженные внезапно наступившим перемирием, Клара и Риссон одновременно встали взглянуть поближе на нашего спасителя. Походкой они напоминали привидения или восставших из гроба мертвецов. Должно быть, это немного обеспокоило старушку, потому что она насупилась и в нерешительности застыла посреди комнаты. По-моему, нам всем пришла в голову одна страшная мысль: сейчас она смоется, и мы останемся с Верден. Я, Клара и Риссон предложили ей стул. Итого три стула. Не в силах выбрать, она осталась стоять. Чувствовалось, что она с минуты на минуту даст деру. Я провел рукой по подбородку: три дня не брился. Взглянул на Риссона: старик задубел от усталости. Посмотрел на Клару: на ней нет лица. У Жереми так тряслись руки, что он лил половину молока мимо рожка. И только розовая чистенькая Верден лоснилась от здоровья на руках у нашей гостьи.
– Клара, – сказал я, – иди досыпай. Тебе необходимо отдохнуть. И вам, господин Риссон.
Но Риссон отвечал, что нет, спасибо, все в порядке. И действительно, лицо у него вдруг как бы прояснилось. Он с нескрываемым восхищением смотрит на старушку.
– Да, – говорю я наконец, – сударыня, вы хотели о чем-то поговорить?
На самом деле она хотела познакомиться со Стожилковичем. Ее звали мадам Хо. Она была соседкой по лестнице вдовы Долгорукой – жили дверь в дверь, уточнила старушка. С тех пор как умерла ее приятельница, она чувствует себя слишком одиноко, она бы не прочь поучаствовать в организованных Стожилом автобусных прогулках для старушек. Она сама ведь вдова.
– Нет ничего проще, – сказал я. – Я его предупрежу, и в воскресенье утром он за вами заедет. Ждите его в девять утра на углу Бельвильского бульвара и улицы Пали-Као.
Она закивала в совершенном восхищении. Затем вытащила пачку денег и стала трясти ими у меня под носом с тоненьким вьетнамским хихиканьем.
– Моя платить! Хи-хи-хи! Моя манога диеньги!
Мы с Риссоном просто рты пооткрывали. В пачке было по крайней мере три или четыре штуки!
– Не надо, мадам Хо, Стожилкович денег не берет. Все бесплатно.
Тут одновременно случаются три события. Жереми наконец является с готовым рожком и пихает его в рот Верден, пока она снова не попросилась на руки к вьетнамке, Тереза, о которой мы совершенно забыли, выползает из своего угла, тихо берет старушку за руку и оттаскивает ее к своей магической скатерти, а там с ходу начинает говорить с ней о будущем. В настоящем же времени звонит телефон.
– А теперь, дедушка Верден, я смотрю на твою руку и вижу девочку, похожую на тебя как две капли воды, ты скоро с ней встретишься, потому что у меня для тебя прекрасная новость, наступило время, и я могу тебе ее сообщить, ты так долго ждал, и твоя девочка тоже ждала, она хотела разделить эту радость с тобой, слушай меня внимательно, дедушка Верден: «От гриппа-испанки больше не умирают!»
В этот момент Марти тихо трогает меня за плечо. Лицо Вердена еще светится улыбкой, но самого Вердена уже нет. Подходит Клара, она сменяет Терезу, и Марти шепотом говорит мне на ухо:
– Впервые вижу больного, умирающего с надеждой на светлое будущее.
Кто-то говорит:
– Надо позвонить маме.
Но телефон звонит до того, как к нему успевают подойти. Жереми снимает трубку:
– Что?
Потом:
– Нет, честно?
Он поворачивается к нам:
– Мама родила нам сестренку!
И ни у кого не спрашивая совета:
– Мы назовем ее Верден.
(Удобно и благозвучно: Верден Малоссен.)
– Бен, это еще не все.
– Что случилось?
– Джулиус выздоровел.
22
Дождь по-прежнему лил как из ведра. Пастор лежал на раскладушке, закинув руки за голову, и слушал, как вода льется по оконному стеклу. Он пытался выбросить из головы воспоминание о разгромленной квартире. Сколько времени, как он не был дома, на бульваре Майо? А вдруг он оставил окно открытым? Например, окно библиотеки?.. Завтра схожу. Но он прекрасно знал, что и назавтра не пойдет. У него снова не хватит духу вернуться туда после последнего посещения. Да и пробыл-то он в тот раз дома минут пять, просто сунул в сумку что-то из одежды на смену – теперь вещи валяются в списанном сейфе. А сам он ночует в кабинете, как комдив Аннелиз. Правильный паренек этот Пастор, он всегда на месте, он всегда готов послужить Родине! Впрочем, коллеги не очень доставали Пастора: ведь это здорово – иметь в бригаде человека, всегда готового заменить товарища на ночном дежурстве. Кое-чье служебное рвение может дать кое-кому другому хоть немного расслабиться… Пастор думал о библиотеке. Страстная любовь к книгам занимала в жизни Советника второе место после страстной любви к Габриэле. Это была их вторая общая страсть. Первые издания в переплетах с металлическими застежками, издания, подписанные автором при выходе в свет. Запах кожи, медовый запах старинного воска, шелест в полутьме страниц с золотым обрезом. И никакой музыки! Ни граммофона, ни проигрывателя, ни магнитолы! «Хочешь музыку – ступай на парад», – говаривал Советник. Только книжная тишина, которая теперь, в воспоминаниях Пастора, казалась созвучна стуку дождевых капель. Эти молчаливые переплеты открывались крайне редко. Внизу, в подвале дома, находилась точная копия библиотеки. Те же полки, те же авторы, те же названия, но только точно по вертикали под стоящим наверху первым изданием располагалось обычное. Вот эти-то подвальные книги и читались. «Жан-Батист, сходи-ка в подвал за хорошей книжкой!» И Пастор шел, гордясь порученным делом и предоставленным правом выбора.
***
– А у меня для тебя сюрприз!
Вспышка света. Это явился Тянь. Не бабушка Хо, а именно инспектор Тянь в служебном костюме, представлявшем собой нечто старое и суконное, давно утратившее форму. Но результат был тот же: через две секунды он превратился в спичку, обтянутую нижним бельем, а мокрый костюм был скомкан и заброшен в угол.
– На-ка, держи.
Он небрежно швырнул Пастору большой мягкий пакет, завернутый в газеты.
– Подарок? – спросил Пастор.
– Давно мечтаю взять кого-нибудь на содержание…
Пастор уже развязывал веревку. Тянь остановил его жестом:
– Погоди минутку, мне надо кое в чем тебе признаться.
Он выглядел смущенным. В своих белых кальсонах он напоминал старого мальчика, поставленного в угол пятьдесят лет назад.
– Стыдно сказать, но я кое-что от тебя скрыл.
– Пустяки, Тянь, это все твоя коварная восточная натура. Я в книжках читал, что она сильнее вас.
– Есть у нас и другой недостаток, сынок, азиатская злопамятность. И в придачу упорство.
Тут гримаса боли перерезала его пополам.
– Чертов дождь. Опять у меня люмбаго разыгралось.
Он резко рванул на себя ящик письменного стола и выдал себе обезболивающее. Пастор протянул стакан бурбона.
– Спасибо. Я имею в виду твоего Малоссена. Я тебе тогда немного наврал. То есть не все сказал. Я и вправду его в глаза не видел, но фамилия его мне была известна.
Пастор мимоходом спросил себя, есть ли в Париже хоть один полицейский, который не слыхал фамилию Малоссен.
– Он дружил с моей вдовой Долгорукой.
– Последняя жертва убийцы?
– Да, моя соседка. Она по воскресеньям ходила к нему в гости.
– Ну и что? Ведь Бельвиль – большая деревня, разве не так?
– Так. Но оказалось, что Малоссен живет на улице Фоли-Реньо.
– Это имеет какое-то значение?
Тянь отставил в сторону стакан и посмотрел на своего юного коллегу долгим разочарованным взглядом.
– Тебе что, ни о чем не говорит название улицы Фоли-Реньо?
– Почему? До восемнадцатого века там располагались охотничьи угодья. А что, это как-то связано с нашим расследованием?
Тянь безнадежно покачал головой, потом сказал:
– Заметь, мне, в общем-то, приятно, что я могу еще сообщить тебе что-то новое. А то ты стал меня немного доставать своим всезнайством. Готовь мне грог и слушай рассказ дальше.
Старая добрая супружеская пара. Пастор поставил чайник на электроплитку.
– Ты хотя бы помнишь, что запрашивал комиссариаты полиции насчет женских криков в ту ночь, когда тебе попалась твоя переломанная девица, ну, на барже?
– Если постараться, я вроде бы должен помнить.
– Так вот, сынок, среди них был и комиссариат XI округа.
– Да?
– Да. Кто-то долго вопил у дома номер четыре по Рокет. Как раз на перекрестке с улицей Фоли-Реньо.
– Полиция проверяла?
– По телефону. Они перезвонили тетке, которая дала вызов, та сказала, что, мол, не надо, все обошлось. Они так часто делают: перезвонят, а потом выезжают. В девяти десятых случаев это избавляет от лишнего мотания взад-вперед.
– А этот случай был десятым?
– Вот именно, сынок, похоже, ты просыпаешься. Я отправился к уважаемой гражданке домохозяйке и попросил ее поточнее описать, что они тогда с ее супружником услышали. «Кричала женщина, завизжали тормоза и хлопнула дверца машины – вот и все», – говорит. Я спрашиваю: «Вы ходили на улицу, посмотреть, что случилось?» – «Мы, значит, это самое, в окно посмотрели!» – «И что вы там увидели?» – «А ничего!» – заявляют они хором, представляешь себе, и с одним восклицательным знаком на двоих. Такое единодушие показалось мне в высшей степени подозрительным. И тогда – ну, ты меня знаешь – я притворился самой что ни на есть поганой желтой поганкой и говорю: «А хватит ли у вас наглости повторить это все перед судом?» (Эй, сынок, ты что, хочешь сварить чайник?)
Три части рома на одну часть кипятка, плюс цедра одного лимона и одна таблетка успокоительного – грог для Тяня готов.
– А дальше?
– А дальше они стали заметать следы языками, если так можно выразиться, и первым раскололся муж. В таких случаях первыми всегда сдают мужики, а бабы стоят до последнего, ты заметил? «А что, мамаша, может, доложить инспектору, эт-самое, следствию помочь?» А она так с напором: «Чего это доложить?» – «Ну, что бегал там парень…» – «Ах да, парень какой-то бежал по Фоли-Реньо, а у меня-то совсем из головы вон». – «Ах, кто-то бежал по улице?» – вежливо переспрашиваю я. «Да, парень один там бежал, согнулся пополам, будто несет кого, и бежит». – «А в комиссариат вы о нем не заявили?» Тут они сильно застеснялись: «Да у нас это, как его, совсем из головы вылетело!» – «Надо же! А интересно, в какую дырку? Вы что, знакомы с этим бегуном?» Нет-нет, что вы, они с ним не знакомы, убей Бог! «А зачем тогда вам его покрывать?» – «А чего нам покрывать неизвестно кого?» – «Вот именно это я и спрашиваю». И тут пауза, которая наступает в определенный момент всякого чисто сработанного допроса, сынок. И тогда я в чистейшем стиле династии Минь, и я бы даже сказал Вьет Минь, душевно спрашиваю: «А не видали вы случайно чего-нибудь еще?» И до того, как они мне зарядят новую телегу: «ЧТО ВЫ ЕЩЕ ВИДЕЛИ, ТАК ВАШУ ТАК!»
Пауза продолжительного удовлетворения.
– Отличный грог. Хорошо, что ты здесь поселился, сынок.
– И что же они видели?
Мизинцем Тянь указал на газетный сверток:
– Теперь ты можешь открыть.
В свертке находилось роскошное манто из меха, определить который Пастор не смог.
– Это скунс, старичок. Тут одних зверьков на три-четыре куска. Друзья природы такого бы не пережили. Именно эту шубу и углядела гражданка домохозяйка с высот своего курятника. И сразу поняла, на сколько эта вещь потянет. Ты что думаешь, она совсем дура, чтоб дать такую наводку ментам из одиннадцатого, она и про бегунка ничего не сказала, чтоб конторские не налетели, мало ли кому из них тоже захочется свою бабу в скунса нарядить. Она помолилась Боженьке, чтоб не было машин, подождала, пока этот спринтер покроется мраком, надела ботики и шурк-шурк туда, шмыг-шмыг обратно, кто что узнает, зато теперь у нее есть на зиму одежка, а зимы у нас что дальше, то суровей.
– Неужели она так просто тебе его отдала?
– Против Закона не пойдешь. Но она все-таки здорово расстроилась, и я сказал ей в утешенье, что за этой шубкой сейчас гоняются все мафии мира, и стоит мамаше ее надеть, как она тут же превратится в ходячую мишень.
– Тянь, какой ты молодец.
– Нет, но если хочешь знать мое мнение, то мне такая мамаша со своей вполне гуманной мечтой о шубе гораздо симпатичней этой крахмальной задницы из Магазина – замдиректора по кадрам…
– Но ты и с ним говорил как надо.
***
Позже Пастору было позволено выдвинуть ряд гипотез относительно происхождения манто. Тянь говорил, не переставая печатать свой рапорт, не имевший ничего общего с темой беседы. Размеренный стук его машинки действовал как анестезия.
– Я говорю во время печатания на машинке, чтоб не заснуть. Если манто точно принадлежит Коррансон, то твой Малоссен, похоже, вляпался.
– Похоже, – признал Пастор.
***
Еще позже, когда каждый из них отстучал свой рапорт:
– А ты, сынок, как скоротал вечер, пока я бегал по твоим делам под проливным дождем?
– Я тоже готовил тебе сюрприз.
– Без этих маленьких тайн мы не могли бы так долго жить вместе. В них секрет счастливых супружеских пар, правда?
– Девушка со снимков, которые выронил Малоссен, показалась мне знакомой.
– Школьная подружка? Сестричка по первому причастию? Первая любовь? Случайное увлечение?
– Нет, просто она в картотеке по наркотикам. Ее фотография уже попадалась мне на глаза… Я попросил Карегга, не афишируя, проверить это.
– Почему не афишируя?
– Я не работаю на Серкера.
– И в результате?
– Все подтвердилось. Пять лет назад она попалась на сбыте наркотиков у входа в лицей Генриха IV. Ее зовут Эдит Понтар-Дельмэр, она дочь архитектора Понтар-Дельмэра. Ты можешь немного помочь мне, Тянь? Хорошо бы найти ее и походить за ней в ближайшие дни. Как ты, сможешь? В свободное от основной работы время?
– О чем речь. Сбыт наркотиков, говоришь? Сажала детей на иглу… Да, хорошая компания у этого Малоссена…
– Да. Надо бы его навестить. И тут мне тоже нужна твоя помощь, Тянь. Тебе надо будет удержать всю семью внизу, пока я наверху буду осматривать его комнату. Он прячет там кое-какие снимки, которые могут мне пригодиться.
– А как ты про них узнал, сынок?
– От Хадуша Бен Тайеба, того парня, которого я сегодня допрашивал.
Потом наступил тот час, когда инспектор Ван Тянь наклеивал соцстраховские марки на свои больничные листы. Этот ритуал свершался два раза в неделю со дня смерти его жены Жанины. Двенадцать лет подряд. «К счастью, твой папаша Советник изобрел соцстрах!»
***
«Ничего я не изобретал, – бурчал Советник, когда ему случалось читать подобные фразы в газетах. – Я просто объединил после войны уже существовавшие страховые кассы». Но соцстрах был делом его жизни, и этого Советник отрицать не мог. Однажды Пастор спросил, откуда у него эта страсть приносить пользу обществу. Почему он не может жить спокойно, наслаждаясь богатством и страстной любовью к Габриэле? «Потому что нужно платить пошлину за любовь. Счастье индивидуума должно отражаться на жизни коллектива, иначе общество лишь миф». И как-то в другой раз: «Мне приятна мысль, что каждый раз, когда я сплю с Габриэлой, кому-нибудь полностью оплачивают больничный лист». – «Кому-нибудь одному?» – спросил Пастор. Пастор часто спрашивал себя, не было ли само его усыновление этой безупречной супружеской парой тоже своеобразной «пошлиной на любовь». Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого-нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.
***
Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.
– Пастор?
– Да, Сударь?
– Вы не спали?
– Нет, Сударь.
– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое-какие итоги.
– Охотно, Сударь.
– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен-Жермен».
– Через дорогу от «Де Маго»?
– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.
– Договорились, Сударь.
– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.
23
Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!
Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно-мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть-чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!
Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой-нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.
И тогда дело долгое…
Верден воюет без устали.
Уже три дня.
В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:
– Она вообще когда-нибудь повзрослеет?
***
Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:
– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?
А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)
Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.
– Она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы, – со слезами прошептал Жереми.
Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что-то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…
Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:
– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?
И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:
– Верден – это ведь самая последняя битва?
Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…
***
Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:
– Ей-богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!
Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:
– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…
Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.
Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.
Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.
***
Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:
– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ-палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…
И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по-прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:
– Малодзен?
Ничего не слыша из-за Верден, Жереми сказал:
– Чего?
Вьетнамка повторила громче:
– Малодзен?
Жереми завопил:
– Чего Малоссен?
Вьетнамка спросила:
– Зидесь квалтила Малодзен?
– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.
– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?
– Чего?
Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:
– Моя мозна гавалить…
А на кухне молоко побежало из кастрюльки.
– Блин! – сказал Жереми. – Подержите-ка ее секунду.
Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут-то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол. Первой нашей мыслью было, что вьетнамка незаметно тюкнула Верден башкой о стенку прихожей. Ничего подобного. Верден лучезарно улыбалась на руках у старушки, старушка пальчиком щекотала ей шейку. Верден производила то бульканье, которое у младенцев изображает веселье. Вьетнамка в ответ тонко заливалась вьетнамским национальным смехом. И снова:
– Моя мозна гавалить Бензамен Малодзен?
– Это я, – сказал я, – входите, пожалуйста. Она закрыла за собой дверь и сделала шаг к комнате. Верден по-прежнему пускала пузыри у нее на руках. Вьетнамка была в длинном платье из черного шелка с воротничком а-ля Мао Цзэдун и в толстых шерстяных носках. Разбуженные внезапно наступившим перемирием, Клара и Риссон одновременно встали взглянуть поближе на нашего спасителя. Походкой они напоминали привидения или восставших из гроба мертвецов. Должно быть, это немного обеспокоило старушку, потому что она насупилась и в нерешительности застыла посреди комнаты. По-моему, нам всем пришла в голову одна страшная мысль: сейчас она смоется, и мы останемся с Верден. Я, Клара и Риссон предложили ей стул. Итого три стула. Не в силах выбрать, она осталась стоять. Чувствовалось, что она с минуты на минуту даст деру. Я провел рукой по подбородку: три дня не брился. Взглянул на Риссона: старик задубел от усталости. Посмотрел на Клару: на ней нет лица. У Жереми так тряслись руки, что он лил половину молока мимо рожка. И только розовая чистенькая Верден лоснилась от здоровья на руках у нашей гостьи.
– Клара, – сказал я, – иди досыпай. Тебе необходимо отдохнуть. И вам, господин Риссон.
Но Риссон отвечал, что нет, спасибо, все в порядке. И действительно, лицо у него вдруг как бы прояснилось. Он с нескрываемым восхищением смотрит на старушку.
– Да, – говорю я наконец, – сударыня, вы хотели о чем-то поговорить?
На самом деле она хотела познакомиться со Стожилковичем. Ее звали мадам Хо. Она была соседкой по лестнице вдовы Долгорукой – жили дверь в дверь, уточнила старушка. С тех пор как умерла ее приятельница, она чувствует себя слишком одиноко, она бы не прочь поучаствовать в организованных Стожилом автобусных прогулках для старушек. Она сама ведь вдова.
– Нет ничего проще, – сказал я. – Я его предупрежу, и в воскресенье утром он за вами заедет. Ждите его в девять утра на углу Бельвильского бульвара и улицы Пали-Као.
Она закивала в совершенном восхищении. Затем вытащила пачку денег и стала трясти ими у меня под носом с тоненьким вьетнамским хихиканьем.
– Моя платить! Хи-хи-хи! Моя манога диеньги!
Мы с Риссоном просто рты пооткрывали. В пачке было по крайней мере три или четыре штуки!
– Не надо, мадам Хо, Стожилкович денег не берет. Все бесплатно.
Тут одновременно случаются три события. Жереми наконец является с готовым рожком и пихает его в рот Верден, пока она снова не попросилась на руки к вьетнамке, Тереза, о которой мы совершенно забыли, выползает из своего угла, тихо берет старушку за руку и оттаскивает ее к своей магической скатерти, а там с ходу начинает говорить с ней о будущем. В настоящем же времени звонит телефон.