– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?
   А вот то, что увидел я сам, вскрыв толстый конверт, сильно меня озадачивает, и ужин, хотя и давний, ненавязчиво просится на выход. На конверте надпись: «Инспектор Ванини», и на лежащих передо мной фотографиях паренек в зеленом плаще с русым ежиком на голове ударами кастета проламывает смуглые головы. Одна из голов дала трещину, и из глазницы вылетел глаз. Ни следа ликования на лице у блондинчика. Одно школярское прилежание. Мне ясно, почему Хадуш не хочет, чтоб снимки нашли у него. После смерти полицейского арабам лучше пригнуться.
   Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.
7
 
   – Она мертва?
   Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.
   – Почти.
   По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.
   – Не скоро бы она всплыла.
   – Взгляните.
   Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.
   – Ей сделали укол, – сказал Пастор.
   Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.
   – Вы все посмотрели?
   Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой-то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу:
   – Можно как-нибудь смягчить то, что у нее с лицом?
   – Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.
   – Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.
   – Носилки!
   Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.
   – Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.
   – Крепкий организм, – сказал Пастор.
   – Спорим?
   Голос юного инспектора звучал весело.
   – Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?
   – У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.
   Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из-за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.
   – Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.
   Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.
   – Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.
   Общий смех.
   – Она умерла? – спросил моряк.
   – Наполовину, – ответил один из санитаров.
   – Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.
   – В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.
   Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.
   – Да, чуть не забыл…
   Он обернулся к моряку:
   – Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?
   – Скорее, два…
   – Обо всем этом – ни гу-гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.
   – Что?
   – Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.
   Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.
   – И ни капли спиртного в течение десяти дней, – добавил Пастор тоном человека, выписывающего рецепт.
   – Чего?
   – Пьяный выболтает что угодно, особенно правду.
   Глаза Пастора ввалились. Они были очень далеки от его улыбки.
   – Сухой закон. Ясно?
   Он как-то внезапно состарился.
   – Конечно, вы начальство, – буркнул матрос, в одночасье лишенный своего горючего и темы рассказа на всю жизнь.
   – Вы очень любезны, – медленно сказал Пастор. – И добавил: – Впрочем, девицы с неба не падают.
   – Такое бывает редко, – согласился матрос.
   – Такого не бывает никогда, – сказал Пастор.
 
   ***
 
   Первым Пастор увидел в машине сопровождения полицейского, одетого в форму. Он, съежившись, сидел на самом краешке сиденья, как можно дальше от девушки со скрипкой, и на его стиснутых коленях лежал раскрытый пустой блокнот. У девушки были очень черные волосы, очень бледное лицо и очень невзрослый вид. Она была одета во все черное, и черные митенки обрезали ей руку по первую фалангу пальцев. «Я ношу вселенский траур, и не надейтесь вызвать у меня улыбку» – вот что должен был означать этот костюм сицилианской вдовы. Полицейский посмотрел на Пастора так, как смотрит собака, надеясь, что ее отвяжут. Пастор протянул девушке ладонь.
   – Все кончено, мадемуазель. Сейчас я отвезу вас домой.
 
   ***
 
   Сидя рядом с Пастором, бережно ведущим служебную машину, девушка заговорила. Сначала она припомнила лицо очень старой вьетнамки, поразившее ее в восьмичасовом выпуске теленовостей. «На заситу?» – спрашивала старушка, и казалось, что все опасности мира висят над ее головой, уточнила девушка. Пастор тихо вел машину. Без мигалки. Без сирены. Он в своем свитере, девушка в своих мыслях – словно брат и сестра. Девушка чувствовала себя в безопасности. Она снова рассказала о том, что видела из окна. Она передала все в малейших деталях: рев мотора, падающее тело женщины…
   Но самым страшным, по ее мнению, было то, что, как ей показалось, она узнала «в этом теле, покоившемся на угольном катафалке», свою мать. Видимо, тот факт, что вышеупомянутая мать в это время спокойно спала у себя в комнате, ничего не менял.
   – Я чувствовала бы себя так же, убей я собственную маму, господин инспектор. Я пыталась объяснить это вашему коллеге в полицейской форме, но он не захотел меня понять.
   Еще бы. Пастор вспомнил лицо молодого полицейского и чуть не проскочил на красный свет.
   Пастор отвез девушку домой и вернулся в контору – там был конец света: коридоры, переполненные сидящими на полу или спрессованными на банкетках арабами, хлопанье дверей, ор, телефонные звонки, перестрелка пишущих машинок и деловито-яростные сыщики, таскающие с места на место горы папок… Так дивизионный комиссар Серкер справлял тризну по Ванини, павшему накануне ночью жертвой города. Так яростно он скорбел. Камеры и уголовные дела пухли на глазах.
   Пастор юркнул в лифт, благословляя Небо за то, что он не один из парней Серкера, а просто сыщик из отдела комдива Аннелиза. Комдив Аннелиз работал без суеты в полумраке комфортабельного кабинета. Комдив Аннелиз угощал посетителей кофе в ампирных чашках с императорской заглавной буквой «N». Комдив Аннелиз мало показывался на людях. Он не был «уличным» детективом. Случись Пастору быть убитым на улице, Аннелиз скорбел бы сдержанней. Возможно, лишил бы свой кофе сахара – на несколько дней.
 
   ***
 
   Первое, что Пастор увидел, открыв дверь собственного служебного кабинета, была крошечная вьетнамка в сандалиях на деревянной подошве, вливающая в себя полный стакан белесой жидкости, похожей на что-то цианистое.
8
 
   Нимало не обеспокоившись, Пастор закрыл за собой дверь.
   – Кончаешь жизнь самоубийством, Тянь? А я слышал, что твое вчерашнее выступление по телевизору произвело фурор.
   Стоя с запрокинутой назад головой, вьетнамка подняла руку, призывая к молчанию. Служебный кабинет был обычным кабинетом полицейского средней руки. Два стола, две пишущие машинки, телефон, железные стеллажи. Пастор поставил себе и раскладушку. На ней он спал, когда не хватало сил вернуться домой. Пастору достался в наследство бульвар Майо. Огромный дом на краю Булонского леса. Огромный пустой дом. С тех пор как не стало Советника и Габриэлы, Пастор спал на работе.
   Вьетнамка же, поставив стакан и утерев губы ладонью, сказала:
   – Не лезь в печенки, сынок, сегодня меня молодежь просто достала.
   У нее не осталось ни тени акцента далекой Долины Тростника. У нее был голос Жана Габена: что-то вроде шуршания гальки, перекатываемой неистребимыми интонациями двенадцатого округа Парижа.
   – Это смерть Ванини так тебя расстроила? – спросил Пастор.
   Усталым жестом вьетнамка сняла гладкий парик, обнаружив под ним череп, поросший редкими, седыми, но жесткими, как ярость, короткими волосами.
   – Ванини – дешевка, зарвался, вот и съел маслину, мир праху его. Не о том речь, сынок. Ну-ка, подсоби.
   Вьетнамка подставила Пастору спину. Пастор расстегнул крючки на ее национальном платье и, потянув замок молнии, раскрыл шелк до самых ягодиц. Шагнувший из платья гуманоид был с ног до головы мужчиной в теплом нижнем белье.
   Пастор перестал дышать.
   – Чем ты надушился?
   – Это «Тысяча цветов Азии». Нравится?
   Пастор выдохнул так, как будто вывернул душу наизнанку.
   – Просто невероятно, что Серкер тебя не узнал.
   – Да я б и сам себя не узнал, – буркнул инспектор Ван Тянь, снимая с тощего бедра служебное оружие. И добавил: – Ей-богу, сынок, я прямо превратился в собственную вдову.
   Лишенный аксессуаров бабушки Хо (а чувство профессиональной ответственности заставляло его даже носить каучуковые грудные протезы, плоские, как пара антрекотов), инспектор Ван Тянь оказался тощим, старым и хронически унылым полицейским. Он открыл розовый тюбик с транквилизатором, вытряс себе на ладонь две таблетки и съел их, запив протянутым Пастором стаканом бурбона.
   – Все мои болячки разом проснулись.
   Инспектор Ван Тянь рухнул на стул перед своим юным коллегой Пастором. Пастор подхватил стакан, наполнил водой, кинул туда две таблетки аспирина, поставил на середину стола и в свою очередь сел.
   Подперев ладонями подбородки, оба молча смотрели на круговерть пузырьков. Глотнув из стакана с аспирином, старик Тянь сказал:
   – Сегодня я чуть не прижал двоих.
   – Подростков?
   – Можно и так сказать. Симона-Араба и Длинного Мосси. Они наперсточники, разбираются с Хадушем Бен Тайебом. Им на двоих не больше сороковника. Рядом со мной они сопляки, но по жизни, честное слово, они здорово пообтерлись.
   Пастор любил эти ночные часы, когда инспектор Ван Тянь спускался с бельвильских холмов в контору для составления ежедневного рапорта. По причине, которую Пастор себе не объяснял, присутствие старика Тяня напоминало ему Советника. Может быть, потому что Тянь рассказывал ему сказки (приключения бабушки Хо), совсем как в детстве Советник. Или дело в их возрасте… В приближении Срока…
   – Слушай меня, сынок. Они вышли на меня у банкомата на улице Фобур-дю-Тампль, угол Пармантье. Представляешь? Железный Мосси плюс бетонный Араб против бабушки Хо. Я дал им понюхать почти три тысячи франков. Одну бумажку даже нарочно уронил. И что ты думаешь? Вдруг Длинный Мосси догоняет меня и отдает ее назад! Ладно, думаю, еще не вечер, значит, будут грабить дочиста, без шума и пыли, где-нибудь вроде метро. Пошли в метро. Эти идут за мной и несут похабщину, что, мол, они мне задницу ошпарят, сиськи открутят и все в таком духе… Толкают меня в пустой вагон, зажимают с двух сторон и, вместо того чтобы снять деньги, продолжают расписывать свои китайские пытки. Пересадка на Республике, переходим на площадь Италии (я им сказал, что у меня невестка родила). А они все не отстают, так что я решил, что они хотят сверх программы трахнуть невестку и пришить меня прямо возле ее койки. В итоге ни фига. Довели меня до подъезда, где будто бы проживает моя невестка, и бросили у лифта, даже не попрощавшись.
   – Какой же вывод?
   – Неутешительный, сынок. Пионеры и не думали грабить бабушку Хо. Я бы сказал больше: они ее защищали. Вроде как телохранители. Они ее пальцем не тронули, а садистские сказки затем рассказывали, чтоб старушка наложила в штаны и перестала шляться по ночам, набитая деньгами, как иранский сейф. Вот это-то и беспокоит меня больше всего, сынок.
   – Выходит, Серкер ошибается насчет бельвильской молодежи?
   – Выходит, в этом старушечьем деле мы совершенно не за теми гоняемся. Что я, что этот буйвол Серкер.
   Короткая итоговая пауза. Когда Тянь хмурился, то начинал немного походить на Габриэлу, жену Советника, когда ей вздумывалось примерить задумчивое лицо. В таких случаях Советник говорил Пастору: «Габриэла размышляет, Жан-Батист: в скором времени мы станем умнее». Обоих уже не было на этом свете – ни Габриэлы, ни Советника.
   – Знаешь что, сынок? Я в Бельвиле уже месяц юбками трясу и в одном ручаюсь: старухи могут шляться по ночам в чем мать родила, и даже если они нацепят все семейное серебро и набьют пупы брильянтами – ни один наркоман их пальцем не тронет. Им дан приказ, и самый обдолбанный сопляк скорей подохнет, чем поднимет руку на какую-нибудь бельвильскую старушку. Не то чтоб они вдруг все перековались, нет, просто они тоже не дураки. На улицах полно ментов, вроде того же Ванини, ребятки все знают и не высовываются, вот так. Я не удивлюсь, если они первыми вычислят этого придурка с бритвой. Видишь ли, сынок…
   И Тянь поднял на Пастора исполненный усталой мудрости взгляд.
   – Видишь, какая штука жизнь, – я решил было первым поймать этого убийцу, до команды Серкера, ну просто чтоб красиво уйти на пенсию, сделать на прощанье подарок нашему Аннелизу, а тут вдруг оказывается, что я бегаю взапуски с молодежной сборной.
   Инспектор Тянь встал, с трудом таща за собой тридцать девять лет служебного стажа, и перенес этот груз за свой письменный стол.
   – А тебе, сынок, сегодня ночью что-нибудь перепало?
   В ту же секунду дверь кабинета распахнулась и рассыльный из фотолаборатории кинул на стол Тяня пачку еще влажных снимков. Тянь долго смотрел на обнаженное тело женщины, казавшееся особенно белым от фотовспышки и угля, на котором оно покоилось.
   – Те, кто сбросил ее в Сену, пустили мотор на все обороты, чтоб заглушить всплеск, – объяснил Пастор, – и не услышали, что идет баржа…
   – Вот кретины…
   – А на повороте потеряли бампер. Я его подобрал. Машина «BMW», найти будет нетрудно.
   – Им что, насыпали под хвост соли?
   – Возможно, действовали непрофессионалы. Или были под газом. Девице ввели наркотик.
   – Нашел свидетелей?
   – Одну девушку, которая играла на скрипке двумя этажами выше и смотрела в ночное небо. Да, кстати, она тебя видела по телевизору. Ты ее просто потряс. Отсюда и игра на скрипке…
   Тянь не отвечал. Он медленно, задумчиво перетасовывал пачку фотографий.
   – Что ты об этом скажешь? – спросил Пастор. – Шлюха, которую наказали для острастки?
   – Нет, она не шлюха.
   Инспектор Тянь был категоричен. И по-прежнему восточно-уныл.
   – Почему ты так думаешь?
   – Я посадил за сутенерство двух своих зятьев и трех их двоюродных братьев. До замужества моя жена трудилась на панели в Тулонском порту, а дочка у меня работает в доме призрения для бывших потаскух. Так что в чем, в чем, а в шлюхах наша семья разбирается. – И снова добавил, качая головой: – Нет, она не шлюха.
   – И все-таки надо проверить, – сказал Пастор, заряжая свою пишущую машинку.
   Именно за быструю и точную работу, за проверку всех данных и ценил Тянь Пастора. А ведь молодежь он недолюбливал. И особенно деток из приличных семей. Отец Пастора в бытность свою Государственным советником создал систему социального страхования – и для инспектора Ван Тяня, крупного потребителя лекарств, это было нечто непостижимое, вроде архиепископа Римской курии. Тяню были не по душе вынесенные мальчиком из семьи мягкие манеры, свитера, сослагательное наклонение глагола и невосприимчивость к ругательствам. И все же Тянь любил Пастора, сомневаться тут не приходилось, он любил его так, как любит сына губернатора его старая беспринципная нянька-туземка, и регулярно его об этом извещал, примерно в этот час ночи, под трели, выбиваемые их пишущими машинками.
   – Люблю я тебя, сынок, хоть что со мной делай, все равно ты мне нравишься.
   Обычно при этом начинал звенеть телефон, кто-нибудь входил в их кабинет, одна из машинок ломалась или случалось еще какое-нибудь событие, блокировавшее дальнейшее излияние чувств. Эта ночь тоже не стала исключением.
   – Алло, слушаю, инспектор Тянь, уголовная полиция.
   Потом:
   – Да, на месте, да, сейчас пошлю к вам, да, немедленно.
   И наконец:
   – Выключай молотилку, сынок. Тебя вызывает Аннелиз.
9
 
   Даже в разгар летнего дня в кабинете комиссара дивизии Аннелиза было нечто ночное. Тем более в разгар зимней ночи. Лампа с реостатом дозировала строго необходимое количество света. Ампирные статуэтки украшали выступавшую из тьмы веков библиотеку, окно с двойными рамами смотрело в городскую ночь. С рассветом окно закрывалось шторами. В любой час дня и ночи здесь царил запах кофе, приглашавший к размышлению и беседе, желательно негромкой.
   А н н е л и з. Сегодня вы были свободны от дежурства, Пастор. Кого вы заменяете?
   П а с т о р. Инспектора Карегга, Сударь. Он внезапно влюбился.
   А н н е л и з. Кофе?
   П а с т о р. Охотно.
   А н н е л и з. В это время дня я варю его сам, он будет не так хорош, как кофе Элизабет. Так вы сказали, Карегга влюблен?
   П а с т о р. Она – косметолог, Сударь.
   А н н е л и з. Скольких товарищей вы заменили на этой неделе, Пастор?
   П а с т о р. Троих, Сударь.
   А н н е л и з. Когда вы спите?
   П а с т о р. Иногда, дробными порциями.
   А н н е л и з. Что ж, это метод.
   П а с т о р. Ваш метод, Сударь, я его лишь воспринял.
   А н н е л и з. Вы горды и непритязательны, как британский ординарец.
   П а с т о р. Прекрасный кофе, Сударь.
   А н н е л и з. Что-нибудь примечательное случилось сегодня ночью?
   П а с т о р. Покушение на убийство посредством сбрасывания тела в воду. Прямо под нашими окнами, на набережной Межиссри.
   А н н е л и з. Покушение не увенчалось успехом?
   П а с т о р. Тело упало на баржу, которая в этот момент проходила под мостом.
   А н н е л и з. Под нашими окнами. Вас это не удивило?
   П а с т о р. Удивило, Сударь.
   А н н е л и з. Пусть это вас не удивляет. Если драгировать Сену в районе Нового моста, можно обнаружить половину из тех, кого считают пропавшими без вести.
   П а с т о р. И в чем вы видите причину, Сударь?
   А н н е л и з. Вызов, бравада, желание показать кукиш жандарму, сунуть труп прямо под нос сыщику, видимо, это «круто», как говорят молодые люди вашего поколения. Убийцы тщеславны…
   П а с т о р. Могу ли я просить вас об одолжении, Сударь?
   А н н е л и з. Попробуйте.
   П а с т о р. Я хотел бы оставить это дело за собой, не передавать его Карегга.
   А н н е л и з. Над чем вы сейчас работаете?
   П а с т о р. Только что закончил расследование по складам СКАМ.
   А н н е л и з. Пожар? Так, значит, поджог устроил владелец складов с целью получения страховки?
   П а с т о р. Нет, Сударь, поджег сам страховой агент…
   А н н е л и з. Оригинально.
   П а с т о р. …собиравшийся разделить полученные деньги с владельцем.
   А н н е л и з. Менее оригинально. У вас есть доказательства?
   П а с т о р. Признания.
   А н н е л и з. Признания… Еще кофе?
   П а с т о р. Охотно, Сударь.
   А н н е л и з. Решительно, я в восторге от ваших «сударь».
   П а с т о р. Я всегда говорю их с заглавной буквы.
   А н н е л и з. Кстати, о признаниях, Пастор. Знакомо ли вам дело Промышленного кредита на проспекте Фош?
   П а с т о р. Трое погибших, исчезновение четырех миллиардов старыми франками и арест Поля Шабраля группой комиссара дивизии Серкера. Ван Тянь помогал в части расследования.
   А н н е л и з. Так вот, только что мне звонил по телефону коллега Серкер.
   П а с т о р. …
   А н н е л и з. Он бросил все силы на расследование смерти Ванини, а между тем срок задержания Шабраля истекает сегодня в восемь утра. Он продолжает утверждать, что невиновен…
   П а с т о р. Он не прав, Сударь.
   А н н е л и з. Почему же?
   П а с т о р. Потому что это неправда.
   А н н е л и з. Не стройте из себя новобранца, Пастор.
   П а с т о р. Слушаюсь, Сударь. Прямых доказательств вины нет?
   А н н е л и з. Есть масса косвенных улик.
   П а с т о р. Которых недостаточно для передачи дела в суд.
   А н н е л и з. Достаточно, но он король алиби.
   П а с т о р. Понимаю.
   А н н е л и з. Однако этот Шабраль меня утомил. По самым скромным подсчетам он прикончил три дюжины человек.
   П а с т о р. Некоторые из них, возможно, плавают под Новым мостом.
   А н н е л и з. Не исключено. Итак, я предложил ваши услуги коллеге Серкеру.
   П а с т о р. Хорошо, Сударь.
   А н н е л и з. Пастор, у вас пять часов на то, чтобы расколоть Шабраля. Если к восьми утра он не подпишет свои показания, вы будете по-прежнему вести дела оценщиков и кассирш.
   П а с т о р. Мне кажется, он подпишет.
   А н н е л и з. Надеюсь.
   П а с т о р. Я займусь этим немедленно. Благодарю за кофе.
   А н н е л и з. Пастор.
   П а с т о р. Сударь?
   А н н е л и з. У меня сложилось впечатление, что в этом деле коллега Серкер хочет прежде всего проверить вашу способность вести допрос.
   П а с т о р. Что ж, Сударь, проверим.
 
   – Тянь, расскажи мне о Шабрале, подбрось мне деталей, чего-нибудь живого. Не спеши.
   – Сынок, «живое», как ты сказал, возле Шабраля встречается нечасто.
   Но рассказывать инспектор Ван Тянь любил. Он стал вспоминать, как за одиннадцать лет до того он расследовал двойное убийство, в котором обвинялся Шабраль, – советника по налогообложению и его подруги. Тогда Тянь был первым, кто проник в квартиру убитых.
   – Небедная такая квартирка возле Чрева Парижа[1], уютное гнездышко размером с ангар для самолетов и высотой с собор, вместо обоев бледно-розовый креп, всюду белая лакированная мебель, матовые стекла, металлические трубки – в семидесятые годы Понтар-Дельмэр много такого понаделал.
   Первое, что увидел Тянь, когда выбил дверь (кстати, единственную), – была люстра совершенно нового образца.
   – Мужчина и женщина были повешены на одной веревке, перекинутой через потолочную балку. Поскольку женщина не дотягивала до мужчины килограммов двенадцать, в точности составлявших вес их собаки, то женщине к лодыжке привязали собаку. Для равновесия.
   Пару недель спустя Тянь, вместе с комиссаром Аннелизом, который тогда еще не был дивизионным, явился домой к Шабралю.
   – И знаешь, сынок, что мы увидели у него в спальне, на столике возле кровати? Маленькую статуэтку. Из золота. Композиция та же: мужчина, женщина, собака. Естественно, это ничего не доказывало…
   – А теперь ты можешь мне коротко рассказать о деле Промышленного кредита?
 
   Около четырех часов утра комиссар Серкер уделил Пастору две минуты времени.
   – У меня подстрелили парня, сегодня вечером в Бельвиле, так что сам понимаешь, работы по горло, все допрашивают арестованных… А Шабраль в кабинете у Вертолета, третья дверь направо.
   Кофейные автоматы иссякли, пепельницы переполнились, пальцы пожелтели, глаза ввалились от бессонницы, а рубашки взмокли до самого пояса. Голоса срывались на крик, стены слепли от света. Пастор оценил рабочую атмосферу. Ему казалось, что, идя по коридору, он слышит мысли своих сослуживцев. Так вот он какой, Пастор? Тот самый вытягиватель признаний, тот гинеколог преступного мира, тот великий инквизитор комдива Аннелиза? Да это ж сосунок, блатной красавчик, кандидат на теплые места, тогда как мы, ребята Серкера, ударный отряд противонаркотической службы, глотаем пули крупного калибра! Еще несколько шагов, и этот самый Пастор окажется перед гражданином Шабралем. А уж Шабраля парни Серкера знали! Он их мотал сорок два часа подряд! Всех и каждого – а уж они были не слабаки! Пастор чувствовал, что ни один из этих ребят в кожаных куртках и с цепями на шее гроша не поставит на его старый свитер домашней вязки против нержавеющей улыбки Поля Шабраля.
   Пастор вошел в кабинет, вежливо отпустил караульного, сторожившего Шабраля, и тщательно прикрыл за ним дверь.
   – Ты что, у них за уборщицу, мальчик? – спросил Шабраль.
 
   Через двадцать минут внимательное ухо, оказавшееся поблизости, услышало сквозь запертую дверь мерный стук пишущей машинки. Первое ухо сделало знак второму, которое тоже прильнуло к двери. Из кабинета доносилось журчание голосов под аккомпанемент пишущей машинки. Сами собой к двери приникли и другие уши. Потом все смолкло.
   И наконец дверь распахнулась. Шабраль все подписал. Он сознался не только в ограблении кассы Промышленного кредита, но и в шести остальных уголовных делах, вина по которым не была доказана. Когда прошел первый миг удивления, люди в кожанках из дивизиона Серкера готовы были носить Пастора на руках. Но что-то в выражении лица юного инспектора заставило их передумать. Он выглядел так, словно только что заразился смертельной болезнью. Старый свитер висел на нем, как дряблая кожа. Ни на кого не глядя, Пастор прошел мимо.