Страница:
Перевод «Песни о моем Сиде» или что-то в этом роде. Из головы вылетело, Лас-Каз, да и немудрено: не вчера это было, много воды утекло с тех пор, как там отличился Понятовский. Ты-то помнишь? Его уланы скакали по склону вверх, и, хоть испанцы отбивались как черти, до Мадрида, казалось, уже рукой подать, и дело наше, думали мы, в шляпе. Однако все обернулось иначе. Тут император впадал в задумчивость и вздыхал, глядя на огонь. Испания. Будь проклят тот день, когда я решил ввязаться в это паскудное предприятие. Это даже и не война никакая, а просто черт знает что, кошмарный сон: жара адова, мухи — роем, а эти монахи, что палят из-за угла, а эти партизаны — как их там? герильясы, да? — подстерегают наших курьеров за каждым кустом, и четверо пентюхов с бурдюком вина и гитарой, засев у самых ворот Сарагосы, путают мне все карты, пока англичане по своему обыкновению срывают банк. Знаешь, каждый раз, как я смотрю офорты Гойи, мне на память приходят эти несчастные, темные, дикие люди, чей разум помрачен столетиями голода и лютой нужды, а голова заморочена бездарными королями, министрами и генералами, так что единственным прибежищем их и наследственным достоянием поневоле станут гордость и смертельная ярость. А эти их ножи, Лас-Каз! В дрожь бросает при одном взгляде на них, а мои генералы до сих пор обливаются холодным потом, вспоминая, как, семь раз щелкнув, открывается этот ножичек, показывая гравировку на клинке: «Да здравствует мой хозяин». Боже, эти варвары, раненные насмерть, ослепленные собственной кровью, все-таки умудрялись ощупью доползти до кого-нибудь из моих кавалеристов и сунуть ему под кирасу эту самую.., какее?.. да-да, наваху вот такой длины — до самых кишок достанет, — чтобы прихватить его с собой на тот свет, в преисподнюю. Да, Бертран, в Испании мы завязли. Я совершил ошибку, ибо дал этим голодранцам то единственное, что вернуло им гордость и чувство собственного достоинства — врага, и они сплотились против него и начали эту чудовищную войну, дав наконец выход скопившейся за столько веков ярости. В России меня победили морозы, а в Испании — эти приземистые смуглые крестьяне, которые на расстреле плевали нам в лицо. Именно эти дикари меня доконали. Я тебя уверяю, Лас-Каз, окаянная страна — Испания.
Ну, и в общем, там, на Святой Елене, Недомерку оставалось только вспоминать. Насчет испанцев в «Песне о моем Силе» он вычитал что-то такое вроде «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший» и говорил по этому поводу так:
"Поражаться приходится, Лас-Каз, до чего ж иногда верно в книгах пишут — как гвозди вбивают, лучше не скажешь. Удивительный народ эти испанцы — у них даже женщины ворочали тяжеленные орудия и резали моих солдат — только вот с правителями им за всю их злосчастную историю не повезло ни разу! Покуда будущий Фердинанд VII лизал мне сапоги в Валансэ, его соотечественники выпускали французам кишки или брали Сбодуново без огневой поддержки, голыми, можно сказать, руками, на чистой злобе, вот как тот батальон, как, бишь, его? Второй батальон 326-го линейного. Вот-вот, ах, Бертран, что за день был там, у ворот Москвы! Последний полет орла. Мне порой еще кажется, что я стою на вершине холма, вдыхаю запах пороха, дымящегося над полем боя.
И так далее. Бонапарт на этом месте обычно кривил губы в ностальгической гримасе, а блики от играющего в камине пламени пробегали по его лицу, словно воспоминания. Ах, Лас-Каз, как я люблю запах пороха. Ничто с ним не сравнится.
Так пахнет слава.
— И знаешь ли, что я тебе скажу, Лас-Каз? У меня хотят отнять мою славу, но что было — то было, а из были небылицу сделать не получится, хоть лопни.
На этом месте Бонапарт силой воображения переносился на холм перед Сбодуновом, и снова видел перед собой поле сражения, Ворошильский брод, недавно отбитый Неем, захваченный французами городок, и снова слышал за спиной восторженный рокот раззолоченной свиты: «Блестящая победа, ваше величество, истинно — день славы пришел», — и снова все эти маршалы, генералы, адъютанты поздравляли его, словно Сбодуново взял он лично, а не четыреста отчаянных испанцев, действовавших на свой страх и риск.
— Великий день, государь.
— И-и-историческая по-по-беда, ваше величество.
— Можно считать, ваше величество, дело сделано. Теперь Москва — у нас в кармане.
И бурно рукоплескали — хлоп-хлоп — как на галерке, устраивая Недомерку овацию, а ординарцы обносили императорскую главную квартиру шампанским, и все маршалы с генералами пили за успех прошлый и будущий. Что тут скажешь, ваше величество, одно слово — аллонзанфан.
Царю Александру — крышка. Ну, и прочее в том же роде.
Тут на склоне холма появляется Мюрат. Уезжал, демонстрируя высшую школу верховой езды, чуть склонясь в седле на левый бочок, цыганским принцем, разодевшимся для итальянской оперетки, из-под кивера — кудряшки, в ушах сережки, обтянутые чикчирами ляжки. А возвращается, покуда прочие маршалы, толпясь вокруг императора, предаются ликованию, некто черный от пороховой гари, доломан в лоскуты располосован, ментик в трех местах пробит, да и взгляд у него, знаете, как утех, кому пришлось сколько-то времени скакать стремя о стремя с тремя всадниками Апокалипсиса, когда, нещадно шпоря коня, бросаешь его в карьер, чтобы одолеть эту тысячу шагов, длиннее которых не бывало пока в твоей жизни, и совсем не уверен, доберешься ли до конечной станции или ссадят тебя на полдороге. Недурно бы вспомнить, что на них с Неем приходится наибольший во всей Великой Армии запас отваги на квадратный метр. Недурно бы вспомнить, что маршал Мюрат спустился в зев преисподней, а теперь возвращается, везя охапку русских знамен, взятых с бою.
— Пришел, ваше величество, увидел, победил.
Мюрат, пожалуй, не вполне обладал теми качествами, какие влагаем мы в понятие «скромность». Что же касается его эрудиции, то она не простиралась далее сведений, почерпнутых из принятого во французской армии «Боевого устава кавалерии», прочитанного, надо сказать, не без натуги, хотя книга эта, честно сказать, была малость попроще, нежели «Критика чистого разума», сочинения господина Канта, о котором маршал, будучи спрошен, ответил бы без запинки, что это — цветная оторочка или, если угодно, выпушка по шву или на обшлаге. Начиналась она так: «Ударная сила кавалерии состоит из двух элементов — коня и всадника». И в том же духе — еще двести пятьдесят страниц. Выражение же «пришел, увидел, победил» Мюрат позаимствовал из любимой его сыновьями книжки с картинками: на одной из них и был изображен какой-то греческий военачальник, нет, виноват! римский полководец, адресующий эти слова Трое после того, как эта самая Троя — тварь распутная! — бежала от него с неким Вергилием в брюхе деревянного коня. Ну, или наоборот. Не важно. Мюрат очень гордился тем, что запомнил эту фразу, которая вкупе с выражением «И все-таки она вертится», принадлежащим знаменитому флорентийскому гондонльеру — тьфу, кондомтьеру! — Леонардо да Винчи, изобретателю презерватива, составляла весь запас его познаний в области литературы классической. И любой другой.
И вот Мюрат добрался до вершины холма, бросил к ногам императора полдюжины русских знамен, подобранных его кирасирами и гусарами на поле битвы, оставшемся за неустрашимым батальоном 326-го линейного, и произнес это самое насчет «пришел, увидел» и так далее, а все прочие маршалы и генералы от зависти кусали локти себе и друг другу, перешептываясь в том смысле, что, мол, дуракам счастье, можно подумать, он войну в одиночку выиграл, хотя всего-то делов было — покрутиться на коне по полю, невелика доблесть, это любому олуху под силу, скверные настали времена, ну да ничего, придет время — История все расставит по своим местам, оценит те умственные усилия, которые прилагаем мы, штабные генералы, поймет, что хожденьем по полю да пальбой из ружья войну не выиграешь, с этим справится любой капрал. Ишь ты, взъехал и какие слова произносит — «пришел, увидел…» — нахватался, сукин сын. Хотелось бы знать, какие такие дарования разглядел в нем император, отдав ему под начало такую прорву войска. Каких тебе еще дарований — смазлив, как херувим, и задница такая аккуратная, кругленькая… Да, Бутон, ты меня понял с полуслова, но я все же сомневаюсь, чтобы наш государь дрейфовал в этих широтах, да и не ты ли только вчера на бивуаке, чтоб незаметно доставить в шатер его величества эту русскую дамочку.., да-да, ту самую, с такими формидабельными формами… переодел ее кирасиром? Как кираса-то не треснула, хе-хе-хе? Да уж, природа не поскупилась, хо-хо-хо… Ладно, как бы то ни было, а вот вам Мюрат во всей славе своей, с кудряшками, сережками и трофейными знаменами… Получите триумфатора, вени, види, вици… Какой еще девице? Да нет, это я так, по-латыни… А жалко, ей-богу, жалко, что какой-нибудь русский канонир не засветил ему в лоб гранатой…
И покуда маршалы вполголоса показывали образцы боевого братства, Мюрат спешился, приблизился к Бонапарту и стал перед ним во фронт.
— Ваше величество, приказ исполнен.
— Я рад. Хорошо поработали. Славное дело. Героическая атака и всякое такое.
— Спасибо, ваше величество.
Недомерок уткнул окуляр подзорной трубы под левую бровь и оглядел панораму Сбодунова.
Отбив наконец-то Ворошильский брод, дивизия Нея напирала на левый фланг русских, прогибавшийся под ее натиском. На другом берегу реки, по Московскому тракту отступала в беспорядке пехота царя Александра, на которую наседали легкоконные части французов, а на окраине, у самого моста мелькали крохотные синие пятнышки — перестраивались после своего беспримерного штыкового броска солдаты 326-го линейного. Эта победа затмила собой даже успех при Самотрахии.
Губы императора чуть заметно дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Он сунул трубу маршалу Бутону, распахнул серый сюртук и заложил руку между пуговицами белого жилета.
— Ну, Мюрат, расскажите, как дело было. Только помедленней, не тарахтите. Самую суть. Подлежащее, сказуемое и так далее.
Мюрат сморщил свой безмятежно-гладкий лоб и принялся докладывать. Никогда такого прежде не видал, ваше величество. Нечто неописуемое, ваше величество. Стало быть, протрубили атаку — тарара-тарари — и мы поскакали. Тысяча двести человек. Ну, поскакали и прискакали. А там эти четыреста испанцев, они уже в двух шагах от русских батарей, кто бы мог подумать, ваше величество. И, как бы это сказать, ваше величество, они собрались кинуться на эти пушки. А когда мы оказались рядом и стали кричать им «ура!», они, ваше величество, смотрели на нас с такой, знаете, злобой. И нисколько не обрадовались, что мы подоспели им на выручку. И ни капельки благодарности. Отвернулись, слова доброго не сказали, будто мы порушили их планы. Они, ваше величество, подвергли нас, как бы это сказать, остраки.., острой клизме. Не знаю, ваше величество, сумел ли я объяснить толком.
— Сумел, сумел. Не слишком толково, как, впрочем, и всегда, но сумел. Валяйте дальше.
И Мюрат со своим в поговорку вошедшим косноязычием принялся рассказывать, что было дальше. И они, ваше величество, ну, то есть испанцы из 326-го линейного, не ждали от нас никакой помощи и явно намеревались действовать не под нашей, так сказать, э-э.., эгидрой, а сами, на свой, как это говорится, трах и вдрызг. Ну да, страх и риск.
Виноват, обмолвился. Будто они совершенно от нас агрономны.
— Вы хотите сказать «автономны»? — осведомился Бонапарт.
— Автономны, ваше величество, или как вам будет угодно, но дело в том, что они нас даже бранили. Обзывались, ваше величество, по-всякому.
Сукины, говорят, дети, какого… — виноват, ваше величество, не могу повторить… — вы тут делаете? На кой, говорят, вас сюда принесло? Век бы вас, сволочей, не видать.., не ваша, говорят, печаль чужих быков случать…
Наполеон сделал величаво-снисходительный жест:
— Проявите понимание, Мюрат. Вам ли не знать, до какой степени они щепетильны и своенравны. Ну, там обостренное чувство чести и всякое такое. Без сомнения, они хотели, чтобы вся слава досталась им.
— Весьма вероятно, ваше величество. — Мюрат еще больше сморщил чело: слова императора его явно не убедили. — Но уж очень они злились.
Прямо ужас. Иные даже направляли на нас ружья, словно раздумывая, не отблагодарить ли нас пулей.
Недомерок, которого победы сделали благодушным до тошноты, снова улыбнулся:
— Узнаю. Огненная кровь. Испанский темперамент.
Мюрат кивнул без особенного воодушевления.
Самые яркие его воспоминания об испанском темпераменте относились ко 2 мая 1808 года: тот день он провел в должности военного губернатора Мадрида, хоть, если бы знал, чем это обернется, променял бы ее не глядя и с приплатой на любой пост в администрации Папуа Новой Гвинеи.
На мгновение мысленному взору маршала вновь предстал весь этот разнообразный мадридский сброд, в каждом квартале называемый по-своему — чуло, махо, чисперо, хаке, — кидавшийся под копыта коней, старухи, с балконов швырявшие в его солдат чем ни попадя, громадные толпы простонародья, стекавшиеся из нижних кварталов на Пуэрта-дель-Соль с этими своими навахами, уже открытыми и приготовленными, чтобы резать его мамелюков и кирасир. Не позабылась еще и судьба тех шестерых гренадер, которые в тот день получили на свою беду увольнительную и, понятия не имея, что творится в городе, спокойно сидели себе у дверей какой-то харчевни, пили оранжад и приставали к хозяйке со всякими комплиментами вроде того, что ктасоточка, до чего ж ты хогоша, только кивни, и мы будем с тобой очень счастливы. Весь Мадрид уже был вверх дном и ходил ходуном, а эти сидели и как ни в чем не бывало совершенствовали навыки разговорной речи. Так шло до тех пор, пока не вывернулась из-за утла толпа тысяч примерно в пятьсот разъяренных горожан, которые несли тело некой Манолиты Лахудры. Короче говоря, когда два часа спустя однополчане хватились этих гренадер и отправились на розыски, обнаружили они даже не рожки и ножки, а всего лишь шесть пар яичек, приколотых к двери таверны — все прочее было растерзано в мельчайшие клочья. Так что кому-кому, а Мюрату про испанский темперамент можете не рассказывать.
— Ну, и, стало быть, ваше величество, мы вместе с ними, с испанцами то есть, пошли в атаку на батареи, но когда мне пришлось сыграть аппель, перестроить мои эскадроны, испанцы и без нас продолжали наступать на Сбодуново и, так сказать, на плечах неприятеля ворвались в этот городок, где уничтожили две казачьи сотни, кинувшись на них прямо, как гурии какие-то.
— Вы, наверно, хотите сказать «фурии»?
— Ну да. Гурии или фурии, но от русских осталось мокрое место. — Мюрат снова сморщился, подыскивая выражение, которое наилучшим образом передало бы смысл происходившего. — Химерическое было зрелище.
— Химерическое?
— Именно, ваше величество. Химер — так ведь звали того одноглазого генерала, который взял Трою? А потом описал это в длинной поэме.
IX
Ну, и в общем, там, на Святой Елене, Недомерку оставалось только вспоминать. Насчет испанцев в «Песне о моем Силе» он вычитал что-то такое вроде «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший» и говорил по этому поводу так:
"Поражаться приходится, Лас-Каз, до чего ж иногда верно в книгах пишут — как гвозди вбивают, лучше не скажешь. Удивительный народ эти испанцы — у них даже женщины ворочали тяжеленные орудия и резали моих солдат — только вот с правителями им за всю их злосчастную историю не повезло ни разу! Покуда будущий Фердинанд VII лизал мне сапоги в Валансэ, его соотечественники выпускали французам кишки или брали Сбодуново без огневой поддержки, голыми, можно сказать, руками, на чистой злобе, вот как тот батальон, как, бишь, его? Второй батальон 326-го линейного. Вот-вот, ах, Бертран, что за день был там, у ворот Москвы! Последний полет орла. Мне порой еще кажется, что я стою на вершине холма, вдыхаю запах пороха, дымящегося над полем боя.
И так далее. Бонапарт на этом месте обычно кривил губы в ностальгической гримасе, а блики от играющего в камине пламени пробегали по его лицу, словно воспоминания. Ах, Лас-Каз, как я люблю запах пороха. Ничто с ним не сравнится.
Так пахнет слава.
— И знаешь ли, что я тебе скажу, Лас-Каз? У меня хотят отнять мою славу, но что было — то было, а из были небылицу сделать не получится, хоть лопни.
На этом месте Бонапарт силой воображения переносился на холм перед Сбодуновом, и снова видел перед собой поле сражения, Ворошильский брод, недавно отбитый Неем, захваченный французами городок, и снова слышал за спиной восторженный рокот раззолоченной свиты: «Блестящая победа, ваше величество, истинно — день славы пришел», — и снова все эти маршалы, генералы, адъютанты поздравляли его, словно Сбодуново взял он лично, а не четыреста отчаянных испанцев, действовавших на свой страх и риск.
— Великий день, государь.
— И-и-историческая по-по-беда, ваше величество.
— Можно считать, ваше величество, дело сделано. Теперь Москва — у нас в кармане.
И бурно рукоплескали — хлоп-хлоп — как на галерке, устраивая Недомерку овацию, а ординарцы обносили императорскую главную квартиру шампанским, и все маршалы с генералами пили за успех прошлый и будущий. Что тут скажешь, ваше величество, одно слово — аллонзанфан.
Царю Александру — крышка. Ну, и прочее в том же роде.
Тут на склоне холма появляется Мюрат. Уезжал, демонстрируя высшую школу верховой езды, чуть склонясь в седле на левый бочок, цыганским принцем, разодевшимся для итальянской оперетки, из-под кивера — кудряшки, в ушах сережки, обтянутые чикчирами ляжки. А возвращается, покуда прочие маршалы, толпясь вокруг императора, предаются ликованию, некто черный от пороховой гари, доломан в лоскуты располосован, ментик в трех местах пробит, да и взгляд у него, знаете, как утех, кому пришлось сколько-то времени скакать стремя о стремя с тремя всадниками Апокалипсиса, когда, нещадно шпоря коня, бросаешь его в карьер, чтобы одолеть эту тысячу шагов, длиннее которых не бывало пока в твоей жизни, и совсем не уверен, доберешься ли до конечной станции или ссадят тебя на полдороге. Недурно бы вспомнить, что на них с Неем приходится наибольший во всей Великой Армии запас отваги на квадратный метр. Недурно бы вспомнить, что маршал Мюрат спустился в зев преисподней, а теперь возвращается, везя охапку русских знамен, взятых с бою.
— Пришел, ваше величество, увидел, победил.
Мюрат, пожалуй, не вполне обладал теми качествами, какие влагаем мы в понятие «скромность». Что же касается его эрудиции, то она не простиралась далее сведений, почерпнутых из принятого во французской армии «Боевого устава кавалерии», прочитанного, надо сказать, не без натуги, хотя книга эта, честно сказать, была малость попроще, нежели «Критика чистого разума», сочинения господина Канта, о котором маршал, будучи спрошен, ответил бы без запинки, что это — цветная оторочка или, если угодно, выпушка по шву или на обшлаге. Начиналась она так: «Ударная сила кавалерии состоит из двух элементов — коня и всадника». И в том же духе — еще двести пятьдесят страниц. Выражение же «пришел, увидел, победил» Мюрат позаимствовал из любимой его сыновьями книжки с картинками: на одной из них и был изображен какой-то греческий военачальник, нет, виноват! римский полководец, адресующий эти слова Трое после того, как эта самая Троя — тварь распутная! — бежала от него с неким Вергилием в брюхе деревянного коня. Ну, или наоборот. Не важно. Мюрат очень гордился тем, что запомнил эту фразу, которая вкупе с выражением «И все-таки она вертится», принадлежащим знаменитому флорентийскому гондонльеру — тьфу, кондомтьеру! — Леонардо да Винчи, изобретателю презерватива, составляла весь запас его познаний в области литературы классической. И любой другой.
И вот Мюрат добрался до вершины холма, бросил к ногам императора полдюжины русских знамен, подобранных его кирасирами и гусарами на поле битвы, оставшемся за неустрашимым батальоном 326-го линейного, и произнес это самое насчет «пришел, увидел» и так далее, а все прочие маршалы и генералы от зависти кусали локти себе и друг другу, перешептываясь в том смысле, что, мол, дуракам счастье, можно подумать, он войну в одиночку выиграл, хотя всего-то делов было — покрутиться на коне по полю, невелика доблесть, это любому олуху под силу, скверные настали времена, ну да ничего, придет время — История все расставит по своим местам, оценит те умственные усилия, которые прилагаем мы, штабные генералы, поймет, что хожденьем по полю да пальбой из ружья войну не выиграешь, с этим справится любой капрал. Ишь ты, взъехал и какие слова произносит — «пришел, увидел…» — нахватался, сукин сын. Хотелось бы знать, какие такие дарования разглядел в нем император, отдав ему под начало такую прорву войска. Каких тебе еще дарований — смазлив, как херувим, и задница такая аккуратная, кругленькая… Да, Бутон, ты меня понял с полуслова, но я все же сомневаюсь, чтобы наш государь дрейфовал в этих широтах, да и не ты ли только вчера на бивуаке, чтоб незаметно доставить в шатер его величества эту русскую дамочку.., да-да, ту самую, с такими формидабельными формами… переодел ее кирасиром? Как кираса-то не треснула, хе-хе-хе? Да уж, природа не поскупилась, хо-хо-хо… Ладно, как бы то ни было, а вот вам Мюрат во всей славе своей, с кудряшками, сережками и трофейными знаменами… Получите триумфатора, вени, види, вици… Какой еще девице? Да нет, это я так, по-латыни… А жалко, ей-богу, жалко, что какой-нибудь русский канонир не засветил ему в лоб гранатой…
И покуда маршалы вполголоса показывали образцы боевого братства, Мюрат спешился, приблизился к Бонапарту и стал перед ним во фронт.
— Ваше величество, приказ исполнен.
— Я рад. Хорошо поработали. Славное дело. Героическая атака и всякое такое.
— Спасибо, ваше величество.
Недомерок уткнул окуляр подзорной трубы под левую бровь и оглядел панораму Сбодунова.
Отбив наконец-то Ворошильский брод, дивизия Нея напирала на левый фланг русских, прогибавшийся под ее натиском. На другом берегу реки, по Московскому тракту отступала в беспорядке пехота царя Александра, на которую наседали легкоконные части французов, а на окраине, у самого моста мелькали крохотные синие пятнышки — перестраивались после своего беспримерного штыкового броска солдаты 326-го линейного. Эта победа затмила собой даже успех при Самотрахии.
Губы императора чуть заметно дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Он сунул трубу маршалу Бутону, распахнул серый сюртук и заложил руку между пуговицами белого жилета.
— Ну, Мюрат, расскажите, как дело было. Только помедленней, не тарахтите. Самую суть. Подлежащее, сказуемое и так далее.
Мюрат сморщил свой безмятежно-гладкий лоб и принялся докладывать. Никогда такого прежде не видал, ваше величество. Нечто неописуемое, ваше величество. Стало быть, протрубили атаку — тарара-тарари — и мы поскакали. Тысяча двести человек. Ну, поскакали и прискакали. А там эти четыреста испанцев, они уже в двух шагах от русских батарей, кто бы мог подумать, ваше величество. И, как бы это сказать, ваше величество, они собрались кинуться на эти пушки. А когда мы оказались рядом и стали кричать им «ура!», они, ваше величество, смотрели на нас с такой, знаете, злобой. И нисколько не обрадовались, что мы подоспели им на выручку. И ни капельки благодарности. Отвернулись, слова доброго не сказали, будто мы порушили их планы. Они, ваше величество, подвергли нас, как бы это сказать, остраки.., острой клизме. Не знаю, ваше величество, сумел ли я объяснить толком.
— Сумел, сумел. Не слишком толково, как, впрочем, и всегда, но сумел. Валяйте дальше.
И Мюрат со своим в поговорку вошедшим косноязычием принялся рассказывать, что было дальше. И они, ваше величество, ну, то есть испанцы из 326-го линейного, не ждали от нас никакой помощи и явно намеревались действовать не под нашей, так сказать, э-э.., эгидрой, а сами, на свой, как это говорится, трах и вдрызг. Ну да, страх и риск.
Виноват, обмолвился. Будто они совершенно от нас агрономны.
— Вы хотите сказать «автономны»? — осведомился Бонапарт.
— Автономны, ваше величество, или как вам будет угодно, но дело в том, что они нас даже бранили. Обзывались, ваше величество, по-всякому.
Сукины, говорят, дети, какого… — виноват, ваше величество, не могу повторить… — вы тут делаете? На кой, говорят, вас сюда принесло? Век бы вас, сволочей, не видать.., не ваша, говорят, печаль чужих быков случать…
Наполеон сделал величаво-снисходительный жест:
— Проявите понимание, Мюрат. Вам ли не знать, до какой степени они щепетильны и своенравны. Ну, там обостренное чувство чести и всякое такое. Без сомнения, они хотели, чтобы вся слава досталась им.
— Весьма вероятно, ваше величество. — Мюрат еще больше сморщил чело: слова императора его явно не убедили. — Но уж очень они злились.
Прямо ужас. Иные даже направляли на нас ружья, словно раздумывая, не отблагодарить ли нас пулей.
Недомерок, которого победы сделали благодушным до тошноты, снова улыбнулся:
— Узнаю. Огненная кровь. Испанский темперамент.
Мюрат кивнул без особенного воодушевления.
Самые яркие его воспоминания об испанском темпераменте относились ко 2 мая 1808 года: тот день он провел в должности военного губернатора Мадрида, хоть, если бы знал, чем это обернется, променял бы ее не глядя и с приплатой на любой пост в администрации Папуа Новой Гвинеи.
На мгновение мысленному взору маршала вновь предстал весь этот разнообразный мадридский сброд, в каждом квартале называемый по-своему — чуло, махо, чисперо, хаке, — кидавшийся под копыта коней, старухи, с балконов швырявшие в его солдат чем ни попадя, громадные толпы простонародья, стекавшиеся из нижних кварталов на Пуэрта-дель-Соль с этими своими навахами, уже открытыми и приготовленными, чтобы резать его мамелюков и кирасир. Не позабылась еще и судьба тех шестерых гренадер, которые в тот день получили на свою беду увольнительную и, понятия не имея, что творится в городе, спокойно сидели себе у дверей какой-то харчевни, пили оранжад и приставали к хозяйке со всякими комплиментами вроде того, что ктасоточка, до чего ж ты хогоша, только кивни, и мы будем с тобой очень счастливы. Весь Мадрид уже был вверх дном и ходил ходуном, а эти сидели и как ни в чем не бывало совершенствовали навыки разговорной речи. Так шло до тех пор, пока не вывернулась из-за утла толпа тысяч примерно в пятьсот разъяренных горожан, которые несли тело некой Манолиты Лахудры. Короче говоря, когда два часа спустя однополчане хватились этих гренадер и отправились на розыски, обнаружили они даже не рожки и ножки, а всего лишь шесть пар яичек, приколотых к двери таверны — все прочее было растерзано в мельчайшие клочья. Так что кому-кому, а Мюрату про испанский темперамент можете не рассказывать.
— Ну, и, стало быть, ваше величество, мы вместе с ними, с испанцами то есть, пошли в атаку на батареи, но когда мне пришлось сыграть аппель, перестроить мои эскадроны, испанцы и без нас продолжали наступать на Сбодуново и, так сказать, на плечах неприятеля ворвались в этот городок, где уничтожили две казачьи сотни, кинувшись на них прямо, как гурии какие-то.
— Вы, наверно, хотите сказать «фурии»?
— Ну да. Гурии или фурии, но от русских осталось мокрое место. — Мюрат снова сморщился, подыскивая выражение, которое наилучшим образом передало бы смысл происходившего. — Химерическое было зрелище.
— Химерическое?
— Именно, ваше величество. Химер — так ведь звали того одноглазого генерала, который взял Трою? А потом описал это в длинной поэме.
IX
Ночь в Кремле
15 сентября 1812 года в составе передовых частей французских войск, входивших в Москву, чеканили шаг и мы — уцелевшие солдаты второго батальона 326-го линейного полка, насчитывавшего к этому времени меньше трехсот активных штыков.
Всех прочих растеряли по дороге от Ютландии до лагеря военнопленных в Гамбурге, а оттуда — до Витебска и Смоленска, до Валютина и Бородина, а от Бородина — до предполья Сбодунова, где, взяв русские батареи, ворвались в городок. Минувшую ночь мы провели на берегу Ворошилки, перевязывая раны, предавая земле тела наших убитых товарищей, и было их ни много ни мало, а каждый четвертый, да и немудрено, если вспомнить, какой стоял трр-зык-бум и блям, когда шли в атаку на пушки, а потом еще казаки на главной улице Сбодунова всыпали нам по первое число, покуда мы их не отправили в райский сад цветочки собирать. Недомерок был до того потрясен нашей отвагой, что прислал из своего императорского походного погреба сотню бутылок водки, чтоб нам было чем отметить победу: «Слушай-ка, Бутон, пока на площади в виду кремлевских стен я собственноручно не приколол кресты этим молодцам, ты потрудись сходить к ним и от моего имени сказать, что, мол, восхищаюсь ими и отдаю им должное, ну, и всякое такое, сам придумаешь». И маршал Бутон самолично явился к нам в расположение, доставил водку и поздравил — «Бтаво, мои х'габ'гецы, импегатог и г'одина готдятся вами», — а мы, еще не успев смыть пороховую копоть, стояли навытяжку и бурчали себе под нос в том смысле, что, мол, хотелось бы знать поточней, чья именно родина нами гордится.
Эх, маршал, маршал, как же ты до сей поры не заподозрил бтавых эспаньолов в намерении дать тягу или, культурно выражаясь, отвалить с концами.
А впрочем, какой с лягушатника спрос? Полное силъвупле. Ох, родина-отчизна, возьми ты нас отсюда.
Ну ладно. Насчет родины сомнительно, но зато хоть водка была настоящая, и как сказал нам капитан Гарсия, когда маршал убрался наконец от греха подальше: «Не вешай нос, ребята, попали мы в герои, стало быть, запасись терпением и перетасуй колоду. Сейчас не выгорело — в следующий раз выйдет». И, послушавшись его, стали мы при свете костров лить в забитую пылью глотку императорскую водку. И при этом поглядывали друг на друга молча, только Пепе-кордовец пощипывал струны своей гитары.
— По крайней мере, — добавил капитан, сделав несколько чудовищных глотков, — мы остались живы.
Против этого трудно было что-либо возразить.
Мы все остались живы, не считая, понятно, тех, кто не остался. Досадно, конечно, что в Сбодунове были мы в двух шагах от цели, и, если бы Подлючий Недомерок так некстати не послал нам на выручку кавалерию, — перебежали бы к русским.
Рядовой Мингес, уроженец местечка Сан-Фернандо, что под Кадисом, загибавший забранки круче, чем Мюрат завивал свои кудри, высказался по этому поводу так: «В лоб их драть, спасителей этих, красавцев разнаряженных, мать бы их так спасти, принесла их нелегкая, ведь еще минуточка — и избавились бы мы от злогадючьих лягушатников, туда их, так и перетак. Ах, ты ж, Мюрат, крендель с маком, свеж и лаком, что ж ты нас поставил.., в такое неудобное положение?»
Предаваясь этим сетованиям, Мингес штопал и латал наши пробитые картечью мундиры, поскольку очень ловко управлялся с иголкой и ниткой, а помимо того, на привалах и дневках неизменно вызывался помогать кашевару. Он был из старослужащих Сильноболитского полка, в свое время добровольцем отправившийся в Данию.
— «Неприятель от одного вашего вида убежит», — так мне сказали перед отправкой.
Мингес имел сильную склонность к содомскому греху, что вовсе не мешало ему проявлять в бою чудеса храбрости. Предметом его тайной страсти был капитан Гарсия, но тайной это оставалось до первого боя — как только раздавались выстрелы, Мингес с ружьем наперевес неизменно оказывался подле капитана и защищал его свирепо, как бенгальский тигр: «Отойдите, господин капитан, здесь опасно, не дай бог, заденут, не подходи, гады, первому, кто сунется, башку снесу».
Под Сбодуновом Мингес так и вился вокруг Гарсии и, словно был един во многих лицах, поспевал отстреливаться, орудовать штыком и отбиваться прикладом. «Берегитесь, господин капитан, а-а, русская сволочь, получил? Пригнитесь, господин капитан, ну-у, они меня достали!» И вот так, шутяиграя, Мингес в одиночку уложил не менее десятка казаков. После боя и штык, и ствол ружья, и руки по локоть у него были в крови.
— Жалко мне казаков, — сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. — Мне так хотелось познакомиться с ними поближе — они такие славные, бородатенькие, косматенькие.
Сущие дикари. Просто прелесть.
И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный — мыто есть — вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.
По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на плечо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что — на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией, и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами — скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!
— По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, — заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. — Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.
Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад.
И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд.
Что-что? Испанцы из 326-го? Ну и что с того? Вы геройски показали себя под Сбодуновом, но это не может служить оправданием, что за вид такой? — небритые все, расхристанные… Куда это годится?!
Император, конечно, очень доволен проявленной вами отвагой и всякое такое, но разве можно не воспользоваться таким случаем и не вздрючить солдат перед парадом?! Нельзя. Ну, и началось. Разберись. Первая шеренга, три шага вперед, шагом марш!! Кру-у-гом! Это уже лучше, капитан. Дисциплина, дисциплина — вот что вам нужно, капитан. Герои или не герои, а без дисциплины — никуда, дисциплина — первое дело.
— Дали бы мне этих дикарей, Бутон, я бы их быстро привел в божеский вид. Под Сарагосой у меня погиб троюродный брат, а под Байленом — шурин.
Ну, тут гремит оркестр, раздается: Равняйсь!!
Смирно! Для встречи слева!! — и всякое такое, и в сопровождении гренадер старой гвардии появляется император и движется вдоль строя 326-го линейного: великий день, Мюрат, ну-ка, ну-ка, дай-ка взглянуть на этих храбрецов. И весь его пестрый разноцветный птичий двор курлычет ему в тон: о-о, вот они, о-ля-ля-вуаля, кто бы мог подумать, невидные такие, невзрачные, я бы даже сказал — убогие, никогда бы не поверил, скольких, вы говорите, русских обратили они в бегство под Сбодуновом? А капитан Гарсия, маленький и смуглый, в лохматых бакенбардах и усищах, закрывающих пол-лица, взяв саблю подвысь, командует нам «На крра-а-а-ул!» и шипит сквозь зубы, чего, мол, дети мои, скисли, приосаньтесь, гляди веселей, а то не больно-то вы на героев похожи. Лучше все же, когда становишься героями, пусть и поневоле, чем когда расстреливают каждого второго, как тех наших земляков, которые под Витебском решили дать деру. А Недомерок тем временем останавливается перед капитаном и — одна рука за спиной, другая — между пуговиц жилета, как на гравюрах — оглядывает его с головы до ног.
— Представьтесь, капитан.
— 326-го линейного полка капитан Гарсия, ваше превосходительство!.. Кхм. Преосвященство!
Тьфу, пропасть! Величество!
— Клапан-Брюк, ну-ка подайте-ка мне один из тех крестов Почетного Легиона, что я велел приготовить для этих молодцов.
Раскатилась барабанная дробь, дважды пропели трубы, возвещая начало церемонии награждения, да вот беда — затребованные награды ниоткуда не появились. Бонапарт послал Клапан-Брюка узнать, в чем дело, и спустя небольшое время мы увидели, как тот, сконфуженный хуже обделавшейся монашки, поспешает назад, разводя руками и рассыпаясь в извинениях: па-па-пропали кресты, ваше величество, под Сбодуновом пропали!
Це-це-лый ящик совсем новеньких, ненадеванных, ваше величество, утопили в реке! На дне лежат! Непростительное ротозейство и всякое такое.
Бонапарт нахмурил державное чело.
— Ладно, не важно. Давай сюда свой.
— Виноват, ваше величество?..
— Свой крест, говорю, давай. Навесим его этому бравому капитану. А тебе я другой выдам, когда вернемся в Париж… — Он оглядел пустынный город вокруг и, зябко передернув плечами под серой шинелью, вдруг добавил:
— Если вернемся.
Клапан-Брюк и маршалы, сочтя это императорской остротой, поспешили рассмеяться — хе-хе-хе, его величество, как всегда, неподражаем, какая удачная шутка. Однако Бонапарт смотрел в глаза капитану Гарсии, а тот вовсе был не уверен, что сейчас и здесь, на кремлевской площади, император шутит. Навесив крест на шею капитану, император обошел строй, кое-кого трепля отечески по плечу: молодцы, ребята, я горжусь вами, я наблюдал за вами с холма — незабываемое зрелище, Франция вас благодарит, ну и прочее.
Всех прочих растеряли по дороге от Ютландии до лагеря военнопленных в Гамбурге, а оттуда — до Витебска и Смоленска, до Валютина и Бородина, а от Бородина — до предполья Сбодунова, где, взяв русские батареи, ворвались в городок. Минувшую ночь мы провели на берегу Ворошилки, перевязывая раны, предавая земле тела наших убитых товарищей, и было их ни много ни мало, а каждый четвертый, да и немудрено, если вспомнить, какой стоял трр-зык-бум и блям, когда шли в атаку на пушки, а потом еще казаки на главной улице Сбодунова всыпали нам по первое число, покуда мы их не отправили в райский сад цветочки собирать. Недомерок был до того потрясен нашей отвагой, что прислал из своего императорского походного погреба сотню бутылок водки, чтоб нам было чем отметить победу: «Слушай-ка, Бутон, пока на площади в виду кремлевских стен я собственноручно не приколол кресты этим молодцам, ты потрудись сходить к ним и от моего имени сказать, что, мол, восхищаюсь ими и отдаю им должное, ну, и всякое такое, сам придумаешь». И маршал Бутон самолично явился к нам в расположение, доставил водку и поздравил — «Бтаво, мои х'габ'гецы, импегатог и г'одина готдятся вами», — а мы, еще не успев смыть пороховую копоть, стояли навытяжку и бурчали себе под нос в том смысле, что, мол, хотелось бы знать поточней, чья именно родина нами гордится.
Эх, маршал, маршал, как же ты до сей поры не заподозрил бтавых эспаньолов в намерении дать тягу или, культурно выражаясь, отвалить с концами.
А впрочем, какой с лягушатника спрос? Полное силъвупле. Ох, родина-отчизна, возьми ты нас отсюда.
Ну ладно. Насчет родины сомнительно, но зато хоть водка была настоящая, и как сказал нам капитан Гарсия, когда маршал убрался наконец от греха подальше: «Не вешай нос, ребята, попали мы в герои, стало быть, запасись терпением и перетасуй колоду. Сейчас не выгорело — в следующий раз выйдет». И, послушавшись его, стали мы при свете костров лить в забитую пылью глотку императорскую водку. И при этом поглядывали друг на друга молча, только Пепе-кордовец пощипывал струны своей гитары.
— По крайней мере, — добавил капитан, сделав несколько чудовищных глотков, — мы остались живы.
Против этого трудно было что-либо возразить.
Мы все остались живы, не считая, понятно, тех, кто не остался. Досадно, конечно, что в Сбодунове были мы в двух шагах от цели, и, если бы Подлючий Недомерок так некстати не послал нам на выручку кавалерию, — перебежали бы к русским.
Рядовой Мингес, уроженец местечка Сан-Фернандо, что под Кадисом, загибавший забранки круче, чем Мюрат завивал свои кудри, высказался по этому поводу так: «В лоб их драть, спасителей этих, красавцев разнаряженных, мать бы их так спасти, принесла их нелегкая, ведь еще минуточка — и избавились бы мы от злогадючьих лягушатников, туда их, так и перетак. Ах, ты ж, Мюрат, крендель с маком, свеж и лаком, что ж ты нас поставил.., в такое неудобное положение?»
Предаваясь этим сетованиям, Мингес штопал и латал наши пробитые картечью мундиры, поскольку очень ловко управлялся с иголкой и ниткой, а помимо того, на привалах и дневках неизменно вызывался помогать кашевару. Он был из старослужащих Сильноболитского полка, в свое время добровольцем отправившийся в Данию.
— «Неприятель от одного вашего вида убежит», — так мне сказали перед отправкой.
Мингес имел сильную склонность к содомскому греху, что вовсе не мешало ему проявлять в бою чудеса храбрости. Предметом его тайной страсти был капитан Гарсия, но тайной это оставалось до первого боя — как только раздавались выстрелы, Мингес с ружьем наперевес неизменно оказывался подле капитана и защищал его свирепо, как бенгальский тигр: «Отойдите, господин капитан, здесь опасно, не дай бог, заденут, не подходи, гады, первому, кто сунется, башку снесу».
Под Сбодуновом Мингес так и вился вокруг Гарсии и, словно был един во многих лицах, поспевал отстреливаться, орудовать штыком и отбиваться прикладом. «Берегитесь, господин капитан, а-а, русская сволочь, получил? Пригнитесь, господин капитан, ну-у, они меня достали!» И вот так, шутяиграя, Мингес в одиночку уложил не менее десятка казаков. После боя и штык, и ствол ружья, и руки по локоть у него были в крови.
— Жалко мне казаков, — сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. — Мне так хотелось познакомиться с ними поближе — они такие славные, бородатенькие, косматенькие.
Сущие дикари. Просто прелесть.
И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный — мыто есть — вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.
По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на плечо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что — на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией, и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами — скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!
— По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, — заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. — Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.
Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад.
И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд.
Что-что? Испанцы из 326-го? Ну и что с того? Вы геройски показали себя под Сбодуновом, но это не может служить оправданием, что за вид такой? — небритые все, расхристанные… Куда это годится?!
Император, конечно, очень доволен проявленной вами отвагой и всякое такое, но разве можно не воспользоваться таким случаем и не вздрючить солдат перед парадом?! Нельзя. Ну, и началось. Разберись. Первая шеренга, три шага вперед, шагом марш!! Кру-у-гом! Это уже лучше, капитан. Дисциплина, дисциплина — вот что вам нужно, капитан. Герои или не герои, а без дисциплины — никуда, дисциплина — первое дело.
— Дали бы мне этих дикарей, Бутон, я бы их быстро привел в божеский вид. Под Сарагосой у меня погиб троюродный брат, а под Байленом — шурин.
Ну, тут гремит оркестр, раздается: Равняйсь!!
Смирно! Для встречи слева!! — и всякое такое, и в сопровождении гренадер старой гвардии появляется император и движется вдоль строя 326-го линейного: великий день, Мюрат, ну-ка, ну-ка, дай-ка взглянуть на этих храбрецов. И весь его пестрый разноцветный птичий двор курлычет ему в тон: о-о, вот они, о-ля-ля-вуаля, кто бы мог подумать, невидные такие, невзрачные, я бы даже сказал — убогие, никогда бы не поверил, скольких, вы говорите, русских обратили они в бегство под Сбодуновом? А капитан Гарсия, маленький и смуглый, в лохматых бакенбардах и усищах, закрывающих пол-лица, взяв саблю подвысь, командует нам «На крра-а-а-ул!» и шипит сквозь зубы, чего, мол, дети мои, скисли, приосаньтесь, гляди веселей, а то не больно-то вы на героев похожи. Лучше все же, когда становишься героями, пусть и поневоле, чем когда расстреливают каждого второго, как тех наших земляков, которые под Витебском решили дать деру. А Недомерок тем временем останавливается перед капитаном и — одна рука за спиной, другая — между пуговиц жилета, как на гравюрах — оглядывает его с головы до ног.
— Представьтесь, капитан.
— 326-го линейного полка капитан Гарсия, ваше превосходительство!.. Кхм. Преосвященство!
Тьфу, пропасть! Величество!
— Клапан-Брюк, ну-ка подайте-ка мне один из тех крестов Почетного Легиона, что я велел приготовить для этих молодцов.
Раскатилась барабанная дробь, дважды пропели трубы, возвещая начало церемонии награждения, да вот беда — затребованные награды ниоткуда не появились. Бонапарт послал Клапан-Брюка узнать, в чем дело, и спустя небольшое время мы увидели, как тот, сконфуженный хуже обделавшейся монашки, поспешает назад, разводя руками и рассыпаясь в извинениях: па-па-пропали кресты, ваше величество, под Сбодуновом пропали!
Це-це-лый ящик совсем новеньких, ненадеванных, ваше величество, утопили в реке! На дне лежат! Непростительное ротозейство и всякое такое.
Бонапарт нахмурил державное чело.
— Ладно, не важно. Давай сюда свой.
— Виноват, ваше величество?..
— Свой крест, говорю, давай. Навесим его этому бравому капитану. А тебе я другой выдам, когда вернемся в Париж… — Он оглядел пустынный город вокруг и, зябко передернув плечами под серой шинелью, вдруг добавил:
— Если вернемся.
Клапан-Брюк и маршалы, сочтя это императорской остротой, поспешили рассмеяться — хе-хе-хе, его величество, как всегда, неподражаем, какая удачная шутка. Однако Бонапарт смотрел в глаза капитану Гарсии, а тот вовсе был не уверен, что сейчас и здесь, на кремлевской площади, император шутит. Навесив крест на шею капитану, император обошел строй, кое-кого трепля отечески по плечу: молодцы, ребята, я горжусь вами, я наблюдал за вами с холма — незабываемое зрелище, Франция вас благодарит, ну и прочее.