Страница:
— Когда б вы знали, сколь прочно останки Финеаса Дженнисона впечатались в мой внутренний взор… расщепленные, изломанные… Последствие сей ошибки…
— Может случиться новая беда, еще страшнее, Уэнделл. Вот чего нужно опасаться. — Торжественным шагом Лоуэлл направился к двери кабинета. — Что ж, я в общем-то хотел лишь извиниться, да и Филдс всяко настаивал. Воистину благая идея: из-за дурацкого характера потерять вдобавок ко всему настоящего друга. — Не дойдя до дверей, Лоуэлл обернулся. — А ведь я люблю ваши стихи. Знайте это, мой дорогой Холмс.
— Да? Ну, спасибо, хотя, пожалуй, они несколько вихляют. Мне свойственно рвать плоды познания, надкусывать поглубже с солнечной стороны, а после бросать свиньям. Я — маятник с весьма коротким периодом осцилляции. — Холмс встретился взглядом с большими широко раскрытыми глазами друга. — Как вы-то себя чувствуете, Лоуэлл?
Тот в ответ лишь слегка пожал плечами. Холмс не желал, чтобы его вопрос пропадал втуне.
— Я не говорю вам «держитесь», ибо человек идеи не станет поддаваться несчастию ни на день, ни на год.
— Все мы вертимся вокруг Господа, Уэнделл, кто по большой, кто по малой орбите; сперва на свет выходят одни, после другие. Иные точно всегда в тени. Вы один из тех немногих, ради кого я готов распахнуть свое сердце… Ладно. — Поэт хрипло прокашлялся и понизил голос. — Мне пора в замок Крейги на важный совет.
— Вот как? А что же арест Уилларда Бёрнди? — осторожно и с притворным равнодушием спросил Холмс, когда Лоуэлл был уже в дверях.
— Пока мы тут говорим, патрульный Рей умчался узнавать, в чем там дело. Думаете, фарс?
— Совершеннейшая чепуха, какие вопросы! — объявил Холмс. — А газеты, меж тем, твердят, что обвинитель потребует виселицы.
Лоуэлл затолкал под шелковый цилиндр непослушные кудри.
— Стало быть, необходимо спасать еще одного грешника. Когда на лестнице стихли шаги, Холмс еще долго сидел над
Дантовым ящиком. Решившись закончить мучительный труд, он все так же бросал листы в огонь, однако не мог уклониться от Дантовых строк. Сперва он лишь просматривал их с безразличием наемного корректора, не вникая в детали и не поддаваясь чувствам. Затем стал читать быстро и жадно, ухватывая почерневшие строфы до того, как они уходили в небытие. Предчувствие открытия напомнило доктору времена, когда профессор Тикнор с искренней верой предсказывал, что придет день, и Дантовы странствия окажут на Америку самое невероятное воздействие.
К Данте и Вергилию приближаются демоны Malebranche… Данте вспоминает: «Так видел я: боялся ратный взвод, по уговору выйдя из Карпоны и недругов увидев грозный счет».
Данте помнил битву Карпоны и Пизы, в коей сам и сражался. В список Дантовых талантов Лоуэлл занес не все: поэт был солдатом. Подобно вам, он все делал хорошо. И в противоположность мне также, думал Холмс. Со всяким своим шагом солдат берет на себя вину, молча и без раздумий. Стал ли Данте лучшим поэтом, глядя, как рядом гибнут его друзья — во имя духа Флоренции, во имя бессмысленного стяга гвельфов? В гарвардских состязаниях Уэнделл-младший некогда числился лучшим поэтом — многие полагали, что лишь благодаря общему с отцом имени, — сейчас же Холмс задумался: возможно ли после войны для Младшего понимание поэзии? В битвах его сын видал иное, нежели Данте, и оно выбило из него поэзию — и поэта, — оставив ее одному лишь доктору Холмсу.
Перелистывая страницы корректур, Холмс читал около часа. Позарез была необходима вторая песнь «Inferno», где Вергилий убеждает Данте совершить их паломничество, но тот опасается за прочность на сей раз своей защиты. Вершина храбрости: поворотиться лицом к смертельной муке иных людей и явственно представить, что ощущает всякий из них. Однако Холмс успел сжечь корректуру этой песни. Он нашел итальянское издание «Комедии». «Logiornosen'anda-va» — «День уходил… » Данте замедляет рассуждения, приготовляясь вступить в царство Ада: «… еiosoluno» — «и только я один… » — как же он одинок! Повторено трижды! «/о, sol, uno… m'apparecchiava a sostener la guerre, si de la pietate». Холмс не помнил, как Лонгфелло перевел этот стих, а потому, прислонясь к облицовке камина, сложил его сам, слыша в потрескивании огня совещательные комментарии Лоуэлла, Грина, Филдса и Лонгфелло. Они подбадривали.
— И я один, и только я, — вслух получалось лучше, — приготовлялся выдержать баталью… Нет, guerra. … Выдержать войну… и с тягостным путем, и с сожаленьем.
Вылетев из мягкого кресла, Холмс рысью помчался на третий этаж.
— И я один, и только я, — повторял он, скача по ступеням.
За джином-тодди и сигарами Уэнделл-младший обсуждал с Уильямом Джеймсом[83], Джоном Грэем[84] и Минни Темпл[85] применимость метафизики. Во время едва ли не самого извилистого рассуждения Джеймса они услыхали на лестнице сперва тихий, а после все более тяжелый стук отцовских шагов. Младший вздрогнул. В последние дни отца с очевидностью занимало нечто отличное от собственной персоны — похоже, дело было серьезным. Джеймс Лоуэлл почти не появлялся в окрестностях Адвокатской школы, и Младший мог лишь догадываться, что их с доктором Холмсом захватила одна и та же забота. Сперва он думал, что отец приказал Лоуэллу держаться от Младшего подальше, но, неплохо зная профессора, был убежден, что тот не стал бы слушаться. Да и отцу вряд ли пришло бы в голову отдавать Лоуэллу приказы.
Напрасно он сказал доктору о своей дружбе с профессором. И уж конечно он умолчал о тех всегда нежданных и пагубных восхвалениях доктору Холмсу, в какие время от времени пускался Лоуэлл.
— Знаете, Младший, он не просто дал имя «Атлантику», — сказал однажды профессор, вспоминая, как отец Уэнделла-младшего сочинил название для «Атлантик Мансли», — своим «Деспотом» он его сделал. — Отцовские таланты к крещению всех и вся никого не удивляли: Холмс был крупным специалистом в разложении на категории внешних сторон вещей. Сколько раз Младший принужден был слушать совместно с гостями про то, как отец сочинил слово «анестезия», преподнеся его в дар дантисту, ее изобретшему? И при всем при этом, недоумевал Младший, неужто доктор Холмс не мог измыслить ничего лучшего, нежели дать Уэнделлу-младшему свое собственное имя.
Постучавшись ради приличия, доктор Холмс с диким блеском в глазах ввалился в комнату.
— Отец. Мы несколько заняты.
Пока длились чересчур уважительные приветствия друзей, лицо Младшего оставалось непроницаемым. Холмс вскричал:
— Уэнди! Мне необходимо сейчас же! Я должен знать, понимаешь ли ты что-либо в червях! — Он говорил столь быстро, что голос напоминал пчелиное жужжание.
Младший пыхнул сигарой. Сможет ли он когда-либо привыкнуть к собственному отцу? Подумав так, Уэнделл-млад-ший рассмеялся вслух, а вслед за ним — и его друзья.
— Ты сказал «в червях», отец?
— А что ежели он и есть наш Люцифер — сидит за решеткой и разыгрывает дурачка? — тревожно спросил Филдс.
— Он не понимает итальянского, по глазам видно, — уверил его Николас Рей. — От вашей записки только более разъярился. — Они собрались в кабинете Крейги-Хауса. Грин, всю вторую половину дня помогавший Лонгфелло с переводом, был ближе к вечеру водворен в бостонский дом своей дочери.
Короткую записку, переданную Реем Уилларду Бёрнди: «Аteconvientenetealtroviaggiosevuo'campard'estolocosel-vaggio», — можно было перевести так: «Тебе надлежит избрать иной путь, ежели ты хочешь избежать сего зловещего места». Слова Вергилия, сказанные Данте, заблудившемуся в темной чаще и напуганному дикими зверями.
— Записка была всего лишь мерой предосторожности. В этом человеке нет и намека на то, что мы знаем о злоумышленнике. — Лоуэлл стряхнул в окно сигарный пепел. — Бёрнди необразован. И никакой связи с жертвами ни по каким позициям.
— Однако газеты пишут, будто собраны улики, — возразил Филдс.
Рей кивнул:
— Свидетели наблюдали, как поздно вечером за день до убийства Бёрнди шнырял вокруг дома преподобного Тальбота, в ту же ночь из Тальботова сейфа украли тысячу долларов. Свидетелей допрашивали толковые патрульные. Бёрнди не будет со мной особо откровенен. Однако такова всегдашняя манера детективов: раскопать косвенную улику и выстроить на ней ложное доказательство. Их всяко водит за нос Лэнгдон Писли. Желает избавиться от главного конкурента по бостонским сейфам, да еще детективы отстегнут хороший куш от наградных денег. Когда их только объявили, он предлагал сию сделку мне.
— А вдруг мы что-либо упустили? — жалобно проговорил Филдс.
— Неужто вы верите, будто мистер Бёрнди способен на подобные убийства? — строго спросил Лонгфелло.
Филдс лишь покачал головой и выпятил красиво очерченные губы:
— Понимаете, хочется найти ответ и вернуться к обычной жизни.
Слуга объявил, что мистер Шелдон из Кембриджа разыскивает мистера Лоуэлла. Выйдя в наружный коридор, поэт отвел Шелдона в библиотеку. Шляпа у студента была надвинута на самые уши.
— Простите за беспокойство, профессор. Но ваша записка показалась мне весьма срочной, а в Элмвуде ответили, что вы, должно быть, здесь. Скажите, мы опять начинаем наши Дантовы уроки? — спросил он с простодушной улыбкой.
— Я отослал записку почти неделю назад! — воскликнул Лоуэлл.
— Ну, понимаете… я получил ее лишь сегодня. — Он глядел в пол.
— Замечательно! И снимите шляпу, когда находитесь в доме джентльмена, Шелдон! — Лоуэлл смахнул со студента шляпу. Под глазом у Шелдона красовался лиловый синяк, челюсть распухла.
Лоуэлл тут же раскаялся.
— Боже, Шелдон! Что с вами стряслось?
— Куча всякого ужаса, сэр. Я как раз хотел вам сказать: отец отослал меня в Сэйлем, к близким родственникам, чтобы я приходил там в себя. А возможно, и в наказание — «чтоб думал, что творю», — Шелдон застенчиво улыбнулся. — Оттого я и не получил вашу записку. — Он шагнул на свет подобрать шляпу и лишь тогда заметил ужас на лице Лоуэлла. — Ой, да уже все прошло, профессор. В последние дни глаз ничуть не болит.
Лоуэлл сел.
— Расскажите, что стряслось, Шелдон. Тот смотрел в пол.
— А что я мог поделать! Вы, должно быть, знаете, тут одно мурло бродит — Саймон Кэмп. Ежели нет, я вам расскажу. Остановил меня посреди улицы. Говорит, гарвардская профессура поручила ему опрос, может либо нет ваш Дантов курс дурно влиять на студентов. Едва не дал ему в морду, знаете, за такие инсинуации.
— Стало быть, это Кэмп вас так изукрасил? — спросил Лоуэлл, неистово проникшись вдруг отеческой заботой.
— Нет-нет, этот сразу отполз, как водится у подобных гадов. Понимаете, на следующее утро я случайно наткнулся на Плини Мида. Предатель, каких свет не видывал!
— То есть?
— Сообщил с довольным видом, как сел с этим Кэмпом и расписал ему весь «ужас» Дантова сплина. Я переживаю, профессор, вдруг даже самый малый скандал скажется дурно на вашем курсе. Ясно ведь. Корпорация не отступится. Ну и говорю Миду, что хорошо бы ему найти Кэмпа, да и отказаться от сей низости, а он вместо того принялся кричать всякую гадость — ну, вам тоже досталось, профессор, и знаете, как я взбеленился! Вот мы и подрались, прямо на старом кладбище.
Лоуэлл гордо улыбался:
— Вы начали драку, мистер Шелдон?
— Я ее начал, сэр, — отвечал Шелдон. Затем нахмурился и погладил челюсть. — Да только он закончил.
Проводив Шелдона и посулив, что Дантовы уроки возобновятся в самое ближайшее время, Лоуэлл поспешил в кабинет, но тут постучали опять.
— Черт возьми, Шелдон, я же сказал, что мы начнем в любой день! — Лоуэлл распахнул двери.
За ними доктор Холмс от возбуждения стоял на цыпочках.
— Холмс? — В лоуэлловском вопле звучало столь необузданное ликование, что Лонгфелло помчался бегом через весь коридор. — Вы опять в клубе, Уэнделл! Мы ж тут без вас с ума посходили! — Лоуэлл заорал еще громче, чтоб услыхали в кабинете. — Холмс вернулся!
— Не просто вернулся, друзья мои, — объявил Холмс, заходя в дом. — Похоже, я знаю, где искать убийцу.
XIV
— Может случиться новая беда, еще страшнее, Уэнделл. Вот чего нужно опасаться. — Торжественным шагом Лоуэлл направился к двери кабинета. — Что ж, я в общем-то хотел лишь извиниться, да и Филдс всяко настаивал. Воистину благая идея: из-за дурацкого характера потерять вдобавок ко всему настоящего друга. — Не дойдя до дверей, Лоуэлл обернулся. — А ведь я люблю ваши стихи. Знайте это, мой дорогой Холмс.
— Да? Ну, спасибо, хотя, пожалуй, они несколько вихляют. Мне свойственно рвать плоды познания, надкусывать поглубже с солнечной стороны, а после бросать свиньям. Я — маятник с весьма коротким периодом осцилляции. — Холмс встретился взглядом с большими широко раскрытыми глазами друга. — Как вы-то себя чувствуете, Лоуэлл?
Тот в ответ лишь слегка пожал плечами. Холмс не желал, чтобы его вопрос пропадал втуне.
— Я не говорю вам «держитесь», ибо человек идеи не станет поддаваться несчастию ни на день, ни на год.
— Все мы вертимся вокруг Господа, Уэнделл, кто по большой, кто по малой орбите; сперва на свет выходят одни, после другие. Иные точно всегда в тени. Вы один из тех немногих, ради кого я готов распахнуть свое сердце… Ладно. — Поэт хрипло прокашлялся и понизил голос. — Мне пора в замок Крейги на важный совет.
— Вот как? А что же арест Уилларда Бёрнди? — осторожно и с притворным равнодушием спросил Холмс, когда Лоуэлл был уже в дверях.
— Пока мы тут говорим, патрульный Рей умчался узнавать, в чем там дело. Думаете, фарс?
— Совершеннейшая чепуха, какие вопросы! — объявил Холмс. — А газеты, меж тем, твердят, что обвинитель потребует виселицы.
Лоуэлл затолкал под шелковый цилиндр непослушные кудри.
— Стало быть, необходимо спасать еще одного грешника. Когда на лестнице стихли шаги, Холмс еще долго сидел над
Дантовым ящиком. Решившись закончить мучительный труд, он все так же бросал листы в огонь, однако не мог уклониться от Дантовых строк. Сперва он лишь просматривал их с безразличием наемного корректора, не вникая в детали и не поддаваясь чувствам. Затем стал читать быстро и жадно, ухватывая почерневшие строфы до того, как они уходили в небытие. Предчувствие открытия напомнило доктору времена, когда профессор Тикнор с искренней верой предсказывал, что придет день, и Дантовы странствия окажут на Америку самое невероятное воздействие.
К Данте и Вергилию приближаются демоны Malebranche… Данте вспоминает: «Так видел я: боялся ратный взвод, по уговору выйдя из Карпоны и недругов увидев грозный счет».
Данте помнил битву Карпоны и Пизы, в коей сам и сражался. В список Дантовых талантов Лоуэлл занес не все: поэт был солдатом. Подобно вам, он все делал хорошо. И в противоположность мне также, думал Холмс. Со всяким своим шагом солдат берет на себя вину, молча и без раздумий. Стал ли Данте лучшим поэтом, глядя, как рядом гибнут его друзья — во имя духа Флоренции, во имя бессмысленного стяга гвельфов? В гарвардских состязаниях Уэнделл-младший некогда числился лучшим поэтом — многие полагали, что лишь благодаря общему с отцом имени, — сейчас же Холмс задумался: возможно ли после войны для Младшего понимание поэзии? В битвах его сын видал иное, нежели Данте, и оно выбило из него поэзию — и поэта, — оставив ее одному лишь доктору Холмсу.
Перелистывая страницы корректур, Холмс читал около часа. Позарез была необходима вторая песнь «Inferno», где Вергилий убеждает Данте совершить их паломничество, но тот опасается за прочность на сей раз своей защиты. Вершина храбрости: поворотиться лицом к смертельной муке иных людей и явственно представить, что ощущает всякий из них. Однако Холмс успел сжечь корректуру этой песни. Он нашел итальянское издание «Комедии». «Logiornosen'anda-va» — «День уходил… » Данте замедляет рассуждения, приготовляясь вступить в царство Ада: «… еiosoluno» — «и только я один… » — как же он одинок! Повторено трижды! «/о, sol, uno… m'apparecchiava a sostener la guerre, si de la pietate». Холмс не помнил, как Лонгфелло перевел этот стих, а потому, прислонясь к облицовке камина, сложил его сам, слыша в потрескивании огня совещательные комментарии Лоуэлла, Грина, Филдса и Лонгфелло. Они подбадривали.
— И я один, и только я, — вслух получалось лучше, — приготовлялся выдержать баталью… Нет, guerra. … Выдержать войну… и с тягостным путем, и с сожаленьем.
Вылетев из мягкого кресла, Холмс рысью помчался на третий этаж.
— И я один, и только я, — повторял он, скача по ступеням.
За джином-тодди и сигарами Уэнделл-младший обсуждал с Уильямом Джеймсом[83], Джоном Грэем[84] и Минни Темпл[85] применимость метафизики. Во время едва ли не самого извилистого рассуждения Джеймса они услыхали на лестнице сперва тихий, а после все более тяжелый стук отцовских шагов. Младший вздрогнул. В последние дни отца с очевидностью занимало нечто отличное от собственной персоны — похоже, дело было серьезным. Джеймс Лоуэлл почти не появлялся в окрестностях Адвокатской школы, и Младший мог лишь догадываться, что их с доктором Холмсом захватила одна и та же забота. Сперва он думал, что отец приказал Лоуэллу держаться от Младшего подальше, но, неплохо зная профессора, был убежден, что тот не стал бы слушаться. Да и отцу вряд ли пришло бы в голову отдавать Лоуэллу приказы.
Напрасно он сказал доктору о своей дружбе с профессором. И уж конечно он умолчал о тех всегда нежданных и пагубных восхвалениях доктору Холмсу, в какие время от времени пускался Лоуэлл.
— Знаете, Младший, он не просто дал имя «Атлантику», — сказал однажды профессор, вспоминая, как отец Уэнделла-младшего сочинил название для «Атлантик Мансли», — своим «Деспотом» он его сделал. — Отцовские таланты к крещению всех и вся никого не удивляли: Холмс был крупным специалистом в разложении на категории внешних сторон вещей. Сколько раз Младший принужден был слушать совместно с гостями про то, как отец сочинил слово «анестезия», преподнеся его в дар дантисту, ее изобретшему? И при всем при этом, недоумевал Младший, неужто доктор Холмс не мог измыслить ничего лучшего, нежели дать Уэнделлу-младшему свое собственное имя.
Постучавшись ради приличия, доктор Холмс с диким блеском в глазах ввалился в комнату.
— Отец. Мы несколько заняты.
Пока длились чересчур уважительные приветствия друзей, лицо Младшего оставалось непроницаемым. Холмс вскричал:
— Уэнди! Мне необходимо сейчас же! Я должен знать, понимаешь ли ты что-либо в червях! — Он говорил столь быстро, что голос напоминал пчелиное жужжание.
Младший пыхнул сигарой. Сможет ли он когда-либо привыкнуть к собственному отцу? Подумав так, Уэнделл-млад-ший рассмеялся вслух, а вслед за ним — и его друзья.
— Ты сказал «в червях», отец?
— А что ежели он и есть наш Люцифер — сидит за решеткой и разыгрывает дурачка? — тревожно спросил Филдс.
— Он не понимает итальянского, по глазам видно, — уверил его Николас Рей. — От вашей записки только более разъярился. — Они собрались в кабинете Крейги-Хауса. Грин, всю вторую половину дня помогавший Лонгфелло с переводом, был ближе к вечеру водворен в бостонский дом своей дочери.
Короткую записку, переданную Реем Уилларду Бёрнди: «Аteconvientenetealtroviaggiosevuo'campard'estolocosel-vaggio», — можно было перевести так: «Тебе надлежит избрать иной путь, ежели ты хочешь избежать сего зловещего места». Слова Вергилия, сказанные Данте, заблудившемуся в темной чаще и напуганному дикими зверями.
— Записка была всего лишь мерой предосторожности. В этом человеке нет и намека на то, что мы знаем о злоумышленнике. — Лоуэлл стряхнул в окно сигарный пепел. — Бёрнди необразован. И никакой связи с жертвами ни по каким позициям.
— Однако газеты пишут, будто собраны улики, — возразил Филдс.
Рей кивнул:
— Свидетели наблюдали, как поздно вечером за день до убийства Бёрнди шнырял вокруг дома преподобного Тальбота, в ту же ночь из Тальботова сейфа украли тысячу долларов. Свидетелей допрашивали толковые патрульные. Бёрнди не будет со мной особо откровенен. Однако такова всегдашняя манера детективов: раскопать косвенную улику и выстроить на ней ложное доказательство. Их всяко водит за нос Лэнгдон Писли. Желает избавиться от главного конкурента по бостонским сейфам, да еще детективы отстегнут хороший куш от наградных денег. Когда их только объявили, он предлагал сию сделку мне.
— А вдруг мы что-либо упустили? — жалобно проговорил Филдс.
— Неужто вы верите, будто мистер Бёрнди способен на подобные убийства? — строго спросил Лонгфелло.
Филдс лишь покачал головой и выпятил красиво очерченные губы:
— Понимаете, хочется найти ответ и вернуться к обычной жизни.
Слуга объявил, что мистер Шелдон из Кембриджа разыскивает мистера Лоуэлла. Выйдя в наружный коридор, поэт отвел Шелдона в библиотеку. Шляпа у студента была надвинута на самые уши.
— Простите за беспокойство, профессор. Но ваша записка показалась мне весьма срочной, а в Элмвуде ответили, что вы, должно быть, здесь. Скажите, мы опять начинаем наши Дантовы уроки? — спросил он с простодушной улыбкой.
— Я отослал записку почти неделю назад! — воскликнул Лоуэлл.
— Ну, понимаете… я получил ее лишь сегодня. — Он глядел в пол.
— Замечательно! И снимите шляпу, когда находитесь в доме джентльмена, Шелдон! — Лоуэлл смахнул со студента шляпу. Под глазом у Шелдона красовался лиловый синяк, челюсть распухла.
Лоуэлл тут же раскаялся.
— Боже, Шелдон! Что с вами стряслось?
— Куча всякого ужаса, сэр. Я как раз хотел вам сказать: отец отослал меня в Сэйлем, к близким родственникам, чтобы я приходил там в себя. А возможно, и в наказание — «чтоб думал, что творю», — Шелдон застенчиво улыбнулся. — Оттого я и не получил вашу записку. — Он шагнул на свет подобрать шляпу и лишь тогда заметил ужас на лице Лоуэлла. — Ой, да уже все прошло, профессор. В последние дни глаз ничуть не болит.
Лоуэлл сел.
— Расскажите, что стряслось, Шелдон. Тот смотрел в пол.
— А что я мог поделать! Вы, должно быть, знаете, тут одно мурло бродит — Саймон Кэмп. Ежели нет, я вам расскажу. Остановил меня посреди улицы. Говорит, гарвардская профессура поручила ему опрос, может либо нет ваш Дантов курс дурно влиять на студентов. Едва не дал ему в морду, знаете, за такие инсинуации.
— Стало быть, это Кэмп вас так изукрасил? — спросил Лоуэлл, неистово проникшись вдруг отеческой заботой.
— Нет-нет, этот сразу отполз, как водится у подобных гадов. Понимаете, на следующее утро я случайно наткнулся на Плини Мида. Предатель, каких свет не видывал!
— То есть?
— Сообщил с довольным видом, как сел с этим Кэмпом и расписал ему весь «ужас» Дантова сплина. Я переживаю, профессор, вдруг даже самый малый скандал скажется дурно на вашем курсе. Ясно ведь. Корпорация не отступится. Ну и говорю Миду, что хорошо бы ему найти Кэмпа, да и отказаться от сей низости, а он вместо того принялся кричать всякую гадость — ну, вам тоже досталось, профессор, и знаете, как я взбеленился! Вот мы и подрались, прямо на старом кладбище.
Лоуэлл гордо улыбался:
— Вы начали драку, мистер Шелдон?
— Я ее начал, сэр, — отвечал Шелдон. Затем нахмурился и погладил челюсть. — Да только он закончил.
Проводив Шелдона и посулив, что Дантовы уроки возобновятся в самое ближайшее время, Лоуэлл поспешил в кабинет, но тут постучали опять.
— Черт возьми, Шелдон, я же сказал, что мы начнем в любой день! — Лоуэлл распахнул двери.
За ними доктор Холмс от возбуждения стоял на цыпочках.
— Холмс? — В лоуэлловском вопле звучало столь необузданное ликование, что Лонгфелло помчался бегом через весь коридор. — Вы опять в клубе, Уэнделл! Мы ж тут без вас с ума посходили! — Лоуэлл заорал еще громче, чтоб услыхали в кабинете. — Холмс вернулся!
— Не просто вернулся, друзья мои, — объявил Холмс, заходя в дом. — Похоже, я знаю, где искать убийцу.
XIV
Квадратная библиотека Лонгфелло некогда идеально служила офицерской столовой адъютантам генерала Вашингтона, а много позднее — банкетным залом миссис Крейги. Теперь Лонгфелло, Лоуэлл, Филдс и Николас Рей сидели за тщательно отполированным столом, Холмс же выписывал вокруг них круги и объяснения:
— Мне трудно следить за мыслями, они чересчур скоры. Только не рубите с плеча — прежде чем соглашаться либо отвергать, выслушайте. — Последние слова предназначались в основном Лоуэллу, и все, кроме Лоуэлла, это поняли. — Я убежден: Данте всегда говорит правду. Описывая свои чувства, он приготавливает себя к тому, чтоб вступить в Ад, сделать первый шаг — неуверенный и шаткий. — «Еiosol» и далее. Мой дорогой Лонгфелло, как вы это перевели?
— … Лишь я один, бездомный, Приготовлялся выдержать войну. И с тягостным путем, и с состраданьем, Которую неложно вспомяну.
— Точно! — гордо провозгласил Холмс, вспомнив, что сам перевел эти строки весьма схоже. Теперь не время было задерживаться на собственных талантах, но все же доктора занимало, что сказал бы Лонгфелло о его интерпретации. — Сию войну — guerra — поэт ведет на два фронта. Его мучает физическое нисхождение в Ад, но не менее того — долг поэта: он принужден обратиться к собственной памяти, дабы жизненный опыт обернулся поэзией. Сей образ Дантова мира у меня в голове воистину несется вскачь. Николас Рей слушал внимательно, и даже открыл блокнот.
— Данте знал войну не понаслышке, мой дорогой офицер, — сказал Лоуэлл. — В двадцать пять лет — ровесником наших мальчиков в синих мундирах — он сражался с гвельфами при Кампальдино, и в том же году под Капроной. На сей опыт он опирался, когда, проходя через Inferno, описывал страшные муки Ада. Однако своим изгнанием он был обязан не соперникам-гибеллинам, но внутреннему расколу гвельфов.
— Последствия гражданских войн во Флоренции как раз породили в Данте картину Ада и побудили мечтать об искуплении, — продолжал Холмс. — Подумайте еще и о том, как Люцифер восстает против Бога и как в своем низвержении с небес прекраснейший ангел обращается в источник всякого зла, кое свершалось от грехопадения Адама. Физически соприкоснувшись с нашим миром, небесный изгнанник сотворил бездну, подземелье, где Данте и отыскивает Ад. Выходит, Сатану сотворила война. Ад сотворила война: guerra. Ни единое слово у Данте не случайно. А потому я смею предположить, что все наши события с очевидностью указывают на одну-единственную гипотезу: убийца — ветеран войны.
— Солдат! Верховный судья штата, видный унитарианский священник, богатый промышленник, — перечислил Лоуэлл. — Побежденный мятежник мстит рычагам северной системы! Ну конечно! Какие же мы идиоты!
— Данте не был механистично предан тому либо иному политическому ярлыку, — сказал Лонгфелло. — Более всего он возмущался теми, кто разделял с ним воззрения, но не исполнял обязательств, — предателями; то же, возможно, ощущает и ветеран Союза. Вспомните: всякое убийство явственно показывает, насколько хорошо и естественно наш Люцифер знает Бостон.
— Да, — нетерпеливо вступил Холмс. — Оттого я и счел, что убийца — не просто солдат, но Билли-Янки. Взгляните на ветеранов, что разгуливают в армейских мундирах по улицам и рынкам. Для меня эти особи — загадка: воротиться домой и не снять солдатского облачения! На чьей войне они сражаются ныне?
— Но совпадает ли это с тем, что нам известно об убийце, Уэнделл? — возразил Филдс.
— Весьма точно, я полагаю. Начнем с Дженнисона. В свете открывшегося я отчетливо представляю, каким оружием воспользовался злоумышленник.
Рей кивнул:
— Армейская сабля.
— Верно! — воскликнул Холмс. — Ее лезвие согласуется с ранами. А кто обучен столь хорошо обращаться с армейской саблей? Солдат. И Форт Уоррен — место убийства; солдат, ежели он проходил там подготовку либо был расквартирован, уж всяко знает его как нельзя лучше! Далее: эти кошмарные личинки hominivorax, устроившие пиршество в судье Хи-ли, — они не водятся в Массачусетсе, но лишь в жарком болотистом климате, профессор Агассис в том убежден. Допустим, солдат захватил сии сувениры из глубоких болот Юга. Уэнделл-младший говорит, что поля сражений кишели червями и мухами, ибо тысячи раненых оставались там целый день либо целую ночь.
— Иногда личинки никак не влияли на раны, — сказал Рей. — А порою точно сжирали человека, и хирурги лишь разводили руками.
— То были hominivorax, хотя военные врачи не могли знать сей разновидности. Некто, хорошо знакомый с их воздействием на раны, привез личинок с Юга и напустил на Хили, — продолжал Холмс. — А вспомните, как мы изумлялись физической силе Люцифера, как он доволок тучного судью до речного берега. Но представьте, скольких товарищей вынес солдат из боя на руках, не задумавшись перед тем ни на миг! Также очевидно, сколь играючи наш Люцифер подчинил себе преподобного Тальбота, а после с явственной легкостью изрубил крепкого Дженнисона.
Лоуэлл воскликнул:
— Холмс, да вы же воистину открыли нам слово «сезам»! Холмс продолжал:
— Злодеяния совершены человеком, посвященным в искусство засады и убийства, а также знакомым с боевыми ранами и страданиями.
— Но отчего юноша Севера избрал целью своих же? И почему Бостон? — спросил Филдс, решив, что кому-то необходимо поработать скептиком. — Ведь мы победители. И мы боролись за правое дело.
— Со времен Революции никакая иная война не порождала подобного смятения, — сказал Рей.
Лонгфелло добавил:
— Она не похожа на схватки с индейцами либо мексиканцами, что лишь немногим отличны от колонизации. Тем солдатам, кто давал себе труд подумать, за что же он воюет, предлагались лозунги о чести Союза, свободе порабощенной расы и утверждении в мире должного порядка. И что же они видят дома? Те самые барышники, что некогда поставляли им дрянные ружья и мундиры, ныне раскатывают на брогамах и нежатся в дубовых особняках Бикон-Хилла.
— Данте, — сказал Лоуэлл, — будучи изгнанным из дому, населил Ад обитателями своего города и даже родственниками. В Бостоне довольно солдат, и многим не на что опереться, помимо окровавленных мундиров и будоражащих словес о моральном долге. Они изгнаны из прежней жизни; подобно Данте, они сами себе партия. Взгляните: конец войны следует по пятам за началом убийств. Их разделяют считаные месяцы! Да, похоже, все встает на свои места, джентльмены. Война велась во имя абстрактной цели — свободы, — однако солдаты сражались на вполне конкретных полях и фронтах, объединенные в полки, отряды и армии. Выпады Дантовой поэзии по природе своей быстры, решительны и тверды едва ли не по-военному. — Он встал и обнял Холмса. — Сие озарение, мой дорогой Уэнделл, пришло к вам с небес.
В воздухе носилось предчувствие победы, все ждали кивка Лонгфелло, и он воспоследовал, сопроводившись тихой улыбкой.
— Холмсу — троекратное ура! — прокричал Лоуэлл.
— А почему не тридцатикратное? — с притворным недовольством спросил доктор. — Я вынесу!
Огастес Маннинг, расположившись за секретарским столом, барабанил по крышке пальцами.
— Стало быть, Саймон Кэмп так и не ответил на мое приглашение?
Секретарь Маннинга лишь покачал головой:
— Нет, сэр. И в отеле «Мальборо» сообщают, что он у них более не живет. Адрес для пересылки также не оставил.
Маннинг был вне себя. Он изначально не особо доверял детективу Пинкертона, однако не предполагал, что сей мошенник окажется столь отпетым.
— Не представляется ли вам странным: сперва к нам является офицер полиции расспрашивать о Лоуэлловом курсе, а после исчезает из виду детектив Пинкертона, коему я как раз уплатил за подробные сведения о Данте?
Секретарь ничего не сказал, но после, видя, что от него ждут ответа, с тревогой согласился. Маннинг поворотился лицом к окну, где, точно в раме, красовался Гарвардский Холл.
— Осмелюсь предположить, Лоуэлл имеет к сему некое отношение. Напомните мне, мистер Криппс. Кто записан на его Дантов курс? Эдвард Шелдон и… Плини Мид, верно?
Секретарь отыскал ответ в стопке бумаг.
— Эдвард Шелдон и Плини Мид, совершенно точно.
— Плини Мид. Лучший студент, — отметил Маннинг, поглаживая жесткую бороду.
— Бывший лучший, сэр. В последних зачетах его баллы весьма снизились.
Явно заинтересовавшись, Маннинг обернулся к секретарю.
— Да, в своей группе он опустился без малого на двадцать мест. — Секретарь отыскал нужные документы и с гордостью подтвердил свое заключение. — О, да, опустился, и весьма существенно, доктор Маннинг! Очевидно в минувшем семестре и более всего из-за балла профессора Лоуэлла за курс французского.
Маннинг взял у секретаря бумаги и прочел сам.
— До чего же обидно за нашего мистера Мида, — проговорил он, улыбаясь про себя. — Ужасно, ужасно обидно.
Позднее тем же вечером Дж. Т. Филдс позвонил в дверь адвокатской конторы Джона Кодмана Роупса, горбатого стряпчего, который после гибели в сражении родного брата сделался экспертом по войне с мятежниками. Говорили, что он разбирается в баталиях получше генералов, их проводивших. С приличествующей подлинному знатоку скромностью стряпчий ответил Филдсу на все вопросы. У Роупса имелся обширный список солдатских домов: благотворительных заведений, что обустраивались — одни в церквях, другие в заброшенных домах и складах, — дабы кормить и одевать ветеранов, либо просто бедных, либо тех, кому тяжело было воротиться к цивильной жизни. Ежели искать изломанных войной солдат, сии дома подходили как нельзя лучше.
— Никаких записей там всяко не ведется, и, я бы сказал, бедолаг возможно отыскать, только ежели они сами того пожелают, мистер Филдс, — заметил Роупс под конец разговора.
Филдс резво шагал по Тремонт-стрит к Углу. Вот уже более месяца он уделял своему делу лишь часть всегдашнего времени, а потому весьма беспокоился, что корабль сядет на мель, если в самое ближайшее время не взяться за штурвал.
— Мистер Филдс.
— Кто здесь? — Филдс замер, а после тем же путем воро-тилея в переулок. — Вы ко мне, сэр?
В тусклом свете он не видел говорящего. Филдс медленно шагнул в пахнущий нечистотами проем меж домами.
— Так точно, мистер Филдс. — Из тени вышел высокий человек и стащил с вытянутой головы шляпу. Филдсу в лицо скалился Саймон Кэмп, детектив Пинкертона. — Ваш друг профессор нынче не станет махать у меня перед носом ружьем, как вы думаете?
— Кэмп! Что за наглость! Я заплатил вам более чем достаточно, дабы никогда вас не видеть. Убирайтесь прочь.
— Заплатили, а то как же. Сказать по правде, мне самому это дело — что твоя муха в кружке с чаем, на том свете я их всех видал. Но вы с дружком задали мне загадку. Столь важные шишки — и ни с того ни с сего выкладывают золото, чтоб я не лез в несчастные литературные уроки профессора Лоуэлла. А сам профессор перед тем устраивает мне допрос, будто я, по меньшей мере, пристрелил Линкольна.
— Человеку, подобному вам, никогда не понять, сколь много для иных означает литература — увы, — нервно отвечал Филдс. — Это наша профессия.
— Бросьте, все я понимаю. Теперь-то уж точно. Не зря закопошился этот жук, доктор Маннинг. Сболтнул, что к ним являлся полицейский разузнавать про Дантов курс профессора Лоуэлла. Старый хрыч только что на стенку не лез от злости. Вот я и прикинул: чем же так занята в последнее время бостонская полиция? Уж не чепухой ли какой, вроде недавних убийств?
Филдс весьма старался не показать, сколь сильно переполошился.
— Я тороплюсь на встречу, мистер Кэмп. Кэмп блаженно улыбался.
— А еще я прикинул, как плевался тот мальчишка, Плини Мид — у Данте, мол, что ни казнь, то жуть нецивилизованная и варварство нечеловеческое. Тут-то оно все и сложилось. Потолковал еще разок с вашим мистером Мидом и разузнал поподробнее. Мистер Филдс… — Кэмп с довольным видом подался вперед. — Мне известна ваша тайна.
— Чудовищная белиберда, я представления не имею, о чем вы говорите, Кэмп, — закричал Филдс.
— Мне известна тайна Дантова клуба, Филдс. Я знаю, что вы знаете правду о сих убийствах, оттого-то и заплатили мне отступные.
— Что за нелепая и злобная клевета! — Филдс зашагал по переулку.
— Я пойду в полицию, — холодно произнес Кэмп. — А после к газетчикам. А по пути загляну в Гарвард к доктору Маннингу — он, кстати, давненько меня ищет. Тогда и поглядим, что они сотворят с вашей «чудовищной белибердой».
Филдс обернулся и твердо посмотрел на Кэмпа:
— Ежели вам известно то, что, как вы полагаете, вам известно, отчего бы вам не счесть, что мы и есть убийцы и в скором времени убьем также и вас, Кэмп?
— Мне трудно следить за мыслями, они чересчур скоры. Только не рубите с плеча — прежде чем соглашаться либо отвергать, выслушайте. — Последние слова предназначались в основном Лоуэллу, и все, кроме Лоуэлла, это поняли. — Я убежден: Данте всегда говорит правду. Описывая свои чувства, он приготавливает себя к тому, чтоб вступить в Ад, сделать первый шаг — неуверенный и шаткий. — «Еiosol» и далее. Мой дорогой Лонгфелло, как вы это перевели?
— … Лишь я один, бездомный, Приготовлялся выдержать войну. И с тягостным путем, и с состраданьем, Которую неложно вспомяну.
— Точно! — гордо провозгласил Холмс, вспомнив, что сам перевел эти строки весьма схоже. Теперь не время было задерживаться на собственных талантах, но все же доктора занимало, что сказал бы Лонгфелло о его интерпретации. — Сию войну — guerra — поэт ведет на два фронта. Его мучает физическое нисхождение в Ад, но не менее того — долг поэта: он принужден обратиться к собственной памяти, дабы жизненный опыт обернулся поэзией. Сей образ Дантова мира у меня в голове воистину несется вскачь. Николас Рей слушал внимательно, и даже открыл блокнот.
— Данте знал войну не понаслышке, мой дорогой офицер, — сказал Лоуэлл. — В двадцать пять лет — ровесником наших мальчиков в синих мундирах — он сражался с гвельфами при Кампальдино, и в том же году под Капроной. На сей опыт он опирался, когда, проходя через Inferno, описывал страшные муки Ада. Однако своим изгнанием он был обязан не соперникам-гибеллинам, но внутреннему расколу гвельфов.
— Последствия гражданских войн во Флоренции как раз породили в Данте картину Ада и побудили мечтать об искуплении, — продолжал Холмс. — Подумайте еще и о том, как Люцифер восстает против Бога и как в своем низвержении с небес прекраснейший ангел обращается в источник всякого зла, кое свершалось от грехопадения Адама. Физически соприкоснувшись с нашим миром, небесный изгнанник сотворил бездну, подземелье, где Данте и отыскивает Ад. Выходит, Сатану сотворила война. Ад сотворила война: guerra. Ни единое слово у Данте не случайно. А потому я смею предположить, что все наши события с очевидностью указывают на одну-единственную гипотезу: убийца — ветеран войны.
— Солдат! Верховный судья штата, видный унитарианский священник, богатый промышленник, — перечислил Лоуэлл. — Побежденный мятежник мстит рычагам северной системы! Ну конечно! Какие же мы идиоты!
— Данте не был механистично предан тому либо иному политическому ярлыку, — сказал Лонгфелло. — Более всего он возмущался теми, кто разделял с ним воззрения, но не исполнял обязательств, — предателями; то же, возможно, ощущает и ветеран Союза. Вспомните: всякое убийство явственно показывает, насколько хорошо и естественно наш Люцифер знает Бостон.
— Да, — нетерпеливо вступил Холмс. — Оттого я и счел, что убийца — не просто солдат, но Билли-Янки. Взгляните на ветеранов, что разгуливают в армейских мундирах по улицам и рынкам. Для меня эти особи — загадка: воротиться домой и не снять солдатского облачения! На чьей войне они сражаются ныне?
— Но совпадает ли это с тем, что нам известно об убийце, Уэнделл? — возразил Филдс.
— Весьма точно, я полагаю. Начнем с Дженнисона. В свете открывшегося я отчетливо представляю, каким оружием воспользовался злоумышленник.
Рей кивнул:
— Армейская сабля.
— Верно! — воскликнул Холмс. — Ее лезвие согласуется с ранами. А кто обучен столь хорошо обращаться с армейской саблей? Солдат. И Форт Уоррен — место убийства; солдат, ежели он проходил там подготовку либо был расквартирован, уж всяко знает его как нельзя лучше! Далее: эти кошмарные личинки hominivorax, устроившие пиршество в судье Хи-ли, — они не водятся в Массачусетсе, но лишь в жарком болотистом климате, профессор Агассис в том убежден. Допустим, солдат захватил сии сувениры из глубоких болот Юга. Уэнделл-младший говорит, что поля сражений кишели червями и мухами, ибо тысячи раненых оставались там целый день либо целую ночь.
— Иногда личинки никак не влияли на раны, — сказал Рей. — А порою точно сжирали человека, и хирурги лишь разводили руками.
— То были hominivorax, хотя военные врачи не могли знать сей разновидности. Некто, хорошо знакомый с их воздействием на раны, привез личинок с Юга и напустил на Хили, — продолжал Холмс. — А вспомните, как мы изумлялись физической силе Люцифера, как он доволок тучного судью до речного берега. Но представьте, скольких товарищей вынес солдат из боя на руках, не задумавшись перед тем ни на миг! Также очевидно, сколь играючи наш Люцифер подчинил себе преподобного Тальбота, а после с явственной легкостью изрубил крепкого Дженнисона.
Лоуэлл воскликнул:
— Холмс, да вы же воистину открыли нам слово «сезам»! Холмс продолжал:
— Злодеяния совершены человеком, посвященным в искусство засады и убийства, а также знакомым с боевыми ранами и страданиями.
— Но отчего юноша Севера избрал целью своих же? И почему Бостон? — спросил Филдс, решив, что кому-то необходимо поработать скептиком. — Ведь мы победители. И мы боролись за правое дело.
— Со времен Революции никакая иная война не порождала подобного смятения, — сказал Рей.
Лонгфелло добавил:
— Она не похожа на схватки с индейцами либо мексиканцами, что лишь немногим отличны от колонизации. Тем солдатам, кто давал себе труд подумать, за что же он воюет, предлагались лозунги о чести Союза, свободе порабощенной расы и утверждении в мире должного порядка. И что же они видят дома? Те самые барышники, что некогда поставляли им дрянные ружья и мундиры, ныне раскатывают на брогамах и нежатся в дубовых особняках Бикон-Хилла.
— Данте, — сказал Лоуэлл, — будучи изгнанным из дому, населил Ад обитателями своего города и даже родственниками. В Бостоне довольно солдат, и многим не на что опереться, помимо окровавленных мундиров и будоражащих словес о моральном долге. Они изгнаны из прежней жизни; подобно Данте, они сами себе партия. Взгляните: конец войны следует по пятам за началом убийств. Их разделяют считаные месяцы! Да, похоже, все встает на свои места, джентльмены. Война велась во имя абстрактной цели — свободы, — однако солдаты сражались на вполне конкретных полях и фронтах, объединенные в полки, отряды и армии. Выпады Дантовой поэзии по природе своей быстры, решительны и тверды едва ли не по-военному. — Он встал и обнял Холмса. — Сие озарение, мой дорогой Уэнделл, пришло к вам с небес.
В воздухе носилось предчувствие победы, все ждали кивка Лонгфелло, и он воспоследовал, сопроводившись тихой улыбкой.
— Холмсу — троекратное ура! — прокричал Лоуэлл.
— А почему не тридцатикратное? — с притворным недовольством спросил доктор. — Я вынесу!
Огастес Маннинг, расположившись за секретарским столом, барабанил по крышке пальцами.
— Стало быть, Саймон Кэмп так и не ответил на мое приглашение?
Секретарь Маннинга лишь покачал головой:
— Нет, сэр. И в отеле «Мальборо» сообщают, что он у них более не живет. Адрес для пересылки также не оставил.
Маннинг был вне себя. Он изначально не особо доверял детективу Пинкертона, однако не предполагал, что сей мошенник окажется столь отпетым.
— Не представляется ли вам странным: сперва к нам является офицер полиции расспрашивать о Лоуэлловом курсе, а после исчезает из виду детектив Пинкертона, коему я как раз уплатил за подробные сведения о Данте?
Секретарь ничего не сказал, но после, видя, что от него ждут ответа, с тревогой согласился. Маннинг поворотился лицом к окну, где, точно в раме, красовался Гарвардский Холл.
— Осмелюсь предположить, Лоуэлл имеет к сему некое отношение. Напомните мне, мистер Криппс. Кто записан на его Дантов курс? Эдвард Шелдон и… Плини Мид, верно?
Секретарь отыскал ответ в стопке бумаг.
— Эдвард Шелдон и Плини Мид, совершенно точно.
— Плини Мид. Лучший студент, — отметил Маннинг, поглаживая жесткую бороду.
— Бывший лучший, сэр. В последних зачетах его баллы весьма снизились.
Явно заинтересовавшись, Маннинг обернулся к секретарю.
— Да, в своей группе он опустился без малого на двадцать мест. — Секретарь отыскал нужные документы и с гордостью подтвердил свое заключение. — О, да, опустился, и весьма существенно, доктор Маннинг! Очевидно в минувшем семестре и более всего из-за балла профессора Лоуэлла за курс французского.
Маннинг взял у секретаря бумаги и прочел сам.
— До чего же обидно за нашего мистера Мида, — проговорил он, улыбаясь про себя. — Ужасно, ужасно обидно.
Позднее тем же вечером Дж. Т. Филдс позвонил в дверь адвокатской конторы Джона Кодмана Роупса, горбатого стряпчего, который после гибели в сражении родного брата сделался экспертом по войне с мятежниками. Говорили, что он разбирается в баталиях получше генералов, их проводивших. С приличествующей подлинному знатоку скромностью стряпчий ответил Филдсу на все вопросы. У Роупса имелся обширный список солдатских домов: благотворительных заведений, что обустраивались — одни в церквях, другие в заброшенных домах и складах, — дабы кормить и одевать ветеранов, либо просто бедных, либо тех, кому тяжело было воротиться к цивильной жизни. Ежели искать изломанных войной солдат, сии дома подходили как нельзя лучше.
— Никаких записей там всяко не ведется, и, я бы сказал, бедолаг возможно отыскать, только ежели они сами того пожелают, мистер Филдс, — заметил Роупс под конец разговора.
Филдс резво шагал по Тремонт-стрит к Углу. Вот уже более месяца он уделял своему делу лишь часть всегдашнего времени, а потому весьма беспокоился, что корабль сядет на мель, если в самое ближайшее время не взяться за штурвал.
— Мистер Филдс.
— Кто здесь? — Филдс замер, а после тем же путем воро-тилея в переулок. — Вы ко мне, сэр?
В тусклом свете он не видел говорящего. Филдс медленно шагнул в пахнущий нечистотами проем меж домами.
— Так точно, мистер Филдс. — Из тени вышел высокий человек и стащил с вытянутой головы шляпу. Филдсу в лицо скалился Саймон Кэмп, детектив Пинкертона. — Ваш друг профессор нынче не станет махать у меня перед носом ружьем, как вы думаете?
— Кэмп! Что за наглость! Я заплатил вам более чем достаточно, дабы никогда вас не видеть. Убирайтесь прочь.
— Заплатили, а то как же. Сказать по правде, мне самому это дело — что твоя муха в кружке с чаем, на том свете я их всех видал. Но вы с дружком задали мне загадку. Столь важные шишки — и ни с того ни с сего выкладывают золото, чтоб я не лез в несчастные литературные уроки профессора Лоуэлла. А сам профессор перед тем устраивает мне допрос, будто я, по меньшей мере, пристрелил Линкольна.
— Человеку, подобному вам, никогда не понять, сколь много для иных означает литература — увы, — нервно отвечал Филдс. — Это наша профессия.
— Бросьте, все я понимаю. Теперь-то уж точно. Не зря закопошился этот жук, доктор Маннинг. Сболтнул, что к ним являлся полицейский разузнавать про Дантов курс профессора Лоуэлла. Старый хрыч только что на стенку не лез от злости. Вот я и прикинул: чем же так занята в последнее время бостонская полиция? Уж не чепухой ли какой, вроде недавних убийств?
Филдс весьма старался не показать, сколь сильно переполошился.
— Я тороплюсь на встречу, мистер Кэмп. Кэмп блаженно улыбался.
— А еще я прикинул, как плевался тот мальчишка, Плини Мид — у Данте, мол, что ни казнь, то жуть нецивилизованная и варварство нечеловеческое. Тут-то оно все и сложилось. Потолковал еще разок с вашим мистером Мидом и разузнал поподробнее. Мистер Филдс… — Кэмп с довольным видом подался вперед. — Мне известна ваша тайна.
— Чудовищная белиберда, я представления не имею, о чем вы говорите, Кэмп, — закричал Филдс.
— Мне известна тайна Дантова клуба, Филдс. Я знаю, что вы знаете правду о сих убийствах, оттого-то и заплатили мне отступные.
— Что за нелепая и злобная клевета! — Филдс зашагал по переулку.
— Я пойду в полицию, — холодно произнес Кэмп. — А после к газетчикам. А по пути загляну в Гарвард к доктору Маннингу — он, кстати, давненько меня ищет. Тогда и поглядим, что они сотворят с вашей «чудовищной белибердой».
Филдс обернулся и твердо посмотрел на Кэмпа:
— Ежели вам известно то, что, как вы полагаете, вам известно, отчего бы вам не счесть, что мы и есть убийцы и в скором времени убьем также и вас, Кэмп?