Страница:
— Этот солдат, — медленно проговорил доктор, — Возможно, он назвал вам свое имя? — Грин лишь покачал головой. — А не помните ли вы, как он выглядел, мой дорогой Грин?
— Нет, нет, мне ужасно жаль.
— Это много важнее, нежели вы можете вообразить, — взмолился Лоуэлл.
— Я весьма смутно вспоминаю даже сам разговор, — Грин прикрыл глаза. — По-видимому, он был скорее высок, с русыми усами скобкой. И, возможно, слегка хромал. Но ведь столь многие из этих людей и вовсе превратились в обрубки. Миновал не один месяц, и я тогда не уделил тому человеку особенного внимания. Говорю же, я не одарен памятью на лица — оттого-то, наверное, и не писал никогда беллетристики, друзья мои. Литература — это лица. — Грин рассмеялся, последняя фраза пришлась ему по вкусу. Однако вся мука с лиц его друзей перешла в их тяжелые взгляды. — Джентльмены! Умоляю, скажите, неужто я сделался виной какому-либо несчастию?
Осторожно пробравшись сквозь группки ветеранов, они вышли наружу, где Лоуэлл усадил Грина в коляску. Холмсу пришлось потрясти лошадь и возничего, дабы последний отворотил голову своей летаргической кобылы прочь от старой церкви.
И все то время, что компания поспешно отъезжала от солдатского дома, сквозь тусклое окно их пожирал настороженным взглядом тот, кого Дантов клуб звал Люцифером.
В Авторской Комнате Джордж Вашингтон Грин был усажен в откидывающееся кресло. Туда же на Угол явился и Николас Рей. Разнокалиберными вопросами из старика по клочкам вытащили все, что было возможно, о его Дантовых проповедях и о ветеранах, всякую неделю торопившихся их послушать. После Лоуэлл весьма резко изложил Грину хронику Дантовых убийств, на что старик так и не смог выдавить из себя какого-либо ответа.
Чем более подробностей вываливалось из уст Лоуэлла, тем явственнее ощущал Грин, что у него отбирают его тайную связь с великим поэтом. Скромную кафедру в солдатском доме, обращенную к ошеломленным слушателям; особое место на библиотечной полке в Род-Айленде, где стоит «Божественная Комедия»; еженедельные сидения у камина в кабинете Лонгфелло — все, что столь постоянно и прекрасно подтверждало преданность Грина гениальному Данте. И совместно с тем прочие дивные вещи, составлявшие смысл стариковской жизни и лежавшие, как ему представлялось, столь близко, что достаточно протянуть руку, а возможно, и того ближе. Столь многое, оказывается, вовсе не зависело от его знания, да и вообще никак с ним не соотносилось.
— Мой дорогой Грин, — мягко сказал Лонгфелло. — Пока все не разрешится, вы не должны говорить о Данте ни одной живой душе за стенами сей комнаты.
Грин умудрился как-то даже кивнуть. Вид у него был никчемный и беспомощный, точно у часов с вырванными стрелками.
— И завтрашняя встреча нашего Дантова клуба? — вяло спросил он.
Лонгфелло грустно покачал головой. Филдс позвонил мальчику и приказал отвезти Грина к дочери. Лонгфелло взял пальто — помочь старику одеться.
— Никогда так не поступайте, мой дорогой друг, — сказал Грин. — Молодому сие без надобности, а старый не пожелает. — Прежде чем выйти в коридор, уже под руку с посыльным, Грин вдруг встал и заговорил, ни на кого не оглядываясь: — Знаете, а вы ведь могли мне сказать, в чем дело. Всякий из вас мог сказать. Я, возможно, не так уж силен… Но я ведь мог быть чем-либо полезен.
Они молчали, пока в холле не стихли шаги.
— Ежели бы мы ему сказали, — проговорил Лонгфелло. — Что за глупость втемяшилась мне в голову о гонках в переводе!
— Не так, Лонгфелло! — воскликнул Филдс. — Подумайте, что нам отныне известно: Грин проповедовал всякий четверг, перед тем как воротиться в Род-Айленд. Он выбирал песнь, дабы освежить ее в памяти — одну из двух либо трех, что вы назначали на следующую переводческую сессию. Наш окаянный Люцифер слушал про то же воздаяние, каковое мы намеревались разбирать — за шесть дней до нас! Достаточный срок, чтоб устроить собственное contrapasso — убийство — за день либо два до того, как мы воплотим его на бумаге. Оттого-то с нашей весьма ограниченной колокольни сии совпадения и представлялись скачками, затеянными насмешником, пожелавшим обогнать наш перевод.
— Но куда девать предупреждение, вырезанное на окне мистера Лонгфелло? — спросил Рей.
— LaMiaTraduzione. — Филдс всплеснул руками — Мы напрасно поторопились приписать сей труд убийце. Шакалы Маннинга из окаянного Колледжа готовы всяко прогнуться, лишь бы напугать нас и отвлечь от перевода.
Холмс обернулся к Рею:
— Патрульный, не сообщил ли Уиллард Бёрнди вам чего-либо полезного?
Тот ответил:
— По его словам, некий солдат предложил ему плату за инструкцию, как открыть сейф преподобного Тальбота. Бёрнди, решив, что деньги легкие, а риск невелик, отправился к Тальботу домой разведать обстановку — тогда-то его случайно и увидали. После убийства Тальбота детективы разыскали свидетелей и, не без содействия Лэнгдона Писли, соперника Бёрнди, завели судебное дело. Бёрнди был пьян и помнит в том человеке лишь солдатский мундир. Я бы не стал доверять ему даже в этом, когда бы вы не указали источник, из коего убийца черпал свои знания.
— Повесить Бёрнди! Всех повесить! — вскричал Лоуэлл. — Теперь вы видите, джентльмены? Все проясняется. Мы столь близко к Люциферовой тропе, что просто немыслимо не наступить ему на ахиллесову пяту. Посудите сами: вся та чепуха, коей заполнены убийства, наконец-то обретает смысл. Люцифер — не Дантов изыскатель, он Дантов прихожанин. Он убивал, лишь прослушав Гринову проповедь о воздаянии. Грин пересказал Песнь Одиннадцатую: Вергилий с Данте сидят на стене, дабы приучить себя к зловонию Ада, и обсуждают его устройство с невозмутимостью двух инженеров; в той песни нет воздаяний — нет и убийств. Следующую неделю Грин болен, его нет у нас в клубе и он не читает проповеди — опять нет убийств.
— Да, Грин болел до того еще раз, и мы обсуждали перевод «Inferno» без него. — Лонгфелло перелистал страницы своих записок. — И раз после. Убийств также не происходило.
Лоуэлл продолжал:
— А потом мы прервали на время собрания нашего клуба, когда Холмс освидетельствовал тело Тальбота, и мы решили начать расследование — убийства также прекратились, ведь Грин прекратил свои проповеди! В точности до срока, когда мы надумали сделать «передышку» и разобрать Зачинщиков Раздора, отправив тем самым Грина на кафедру, а Дженнисона — на смерть!
— Также понятно, отчего убийца спрятал деньги под головой Святоскупца, — с раскаянием произнес Лонгфелло. — Мистер Грин предпочитал сию интерпретацию. Как же я не распознал в убийствах его манеру трактовать Данте?
— Не вините себя, Лонгфелло, — возразил доктор Холмс. — Детали злодеяний таковы, что знать их мог лишь тот, кто глубоко проник в Данте. Кому пришло бы в голову, что Грин стал невольным источником для сих злодеяний.
— Боюсь, однако, что, поддавшись моим резонам, — отвечал Лонгфелло, — мы совершили непоправимую ошибку. Из-за частоты наших собраний противник за неделю узнал от Грина то, на что ранее ушел бы месяц.
— А давайте отправим старика опять в ту церковь, — разошелся Лоуэлл. — И пусть на сей раз проповедует что угодно, помимо Данте. Мы будем наблюдать за аудиторией, найдем, кто возбудился более всех, и так схватим Люцифера!
— С Грином подобные игры чересчур опасны! — предупредил Филдс. — Трюки не для него. И потом, солдатский дом уже, считайте, закрыт, ветераны, очевидно, разбрелись по городу. Для сложных планов у нас нет времени. Люцифер способен напасть в любой миг — ему потребно лишь избрать того, кто в его искаженном миропонимании грешен!
— И все же у него должна быть некая причина, Филдс, — отвечал Холмс. — Столь буквальный мозг обязан быть обременен логикой.
— Как известно, после всякой проповеди злоумышленнику требовалось не менее двух дней, дабы подготовить убийство, иногда более, — сказал патрульный Рей. — Теперь, когда вы знаете, что именно из Данте мистер Грин изложил солдатам, у нас есть шанс предсказать возможную жертву?
Ответил Лоуэлл:
— Боюсь, нет. Прежде всего, на Люцифера обрушилась не одна проповедь, а целый поток, и потому невозможно предугадать, что придет ему на ум. Полагаю, песнь о Предателях, слышанная нами давеча, воздействует сильнее прочих. Но как предположить, кто именно в сознании этого безумца окажется предателем?
— Ежели бы только Грин получше запомнил человека, что спрашивал, нельзя ли ему самому читать Данте, — вздохнул Холмс. — Мундир, русые усы скобкой, легкая хромота. Также физическая сила, что очевидна во всяком убийстве, а еще проворство — его не видали ни до, ни после злодеяния. Я бы сказал, серьезный недуг тут маловероятен.
Лоуэлл встал и, притворно хромая, шагнул к Холмсу:
— Почему бы не выработать у себя подобную походку, Уэнделл, ежели хотите спрятать от мира даже самый намек на физическую силу?
— Не то, у нас нет свидетельств какой-либо маскировки — убийцу попросту никто и никогда не замечал. Подумать только, Грин смотрел в глаза демону!
— Либо созерцательному джентльмену, сраженному Дантовой мощью, — предположил Лонгфелло.
— Видно же, с каким восторгом принимали солдаты рассказы о Данте, как они желали слушать еще и еще, — согласился Лоуэлл. — Читатели Данте становятся учениками, ученики — зилотами, и то, что начиналось простым любопытством, оборачивается религией. Бездомный изгнанник обретает пристанище в тысячах благодарных сердец.
Вспыхнул свет, и разговор прервал тихий голос из коридора. Филдс сердито мотнул головой:
— Осгуд, разберитесь, пожалуйста, кто там! Под дверь скользнул сложенный листок бумаги.
— Просто записка, извините, мистер Филдс. Филдс, поколебавшись, развернул листок.
— Печать Хоутона. «Памятуя о вашем недавнем запросе, я подумал, вам будет важно узнать, что корректуры Дантова перевода мистера Лонгфелло, очевидно, исчезли. Подпись: Г. О. Х. ».
В наступившей тишине Рей спросил, в чем дело. Филдс объяснил:
— Когда мы по ошибке вообразили, будто убийца затеял с нами бег наперегонки, офицер, я просил печатника, мистера Хоутона, удостовериться, не покушался ли кто на корректуру мистера Лонгфелло — ведь таким способом злоумышленник мог проникнуть в распорядок наших переводческих сессий.
— Бог с вами, Филдс! — Лоуэлл вырвал у него из рук записку Хоутона. — Стоило лишь подумать, будто проповеди Грина что-либо объясняют. Сия бумажка переворачивает всю нашу картину, точно блин на сковородке!
Лоуэлл, Филдс и Лонгфелло застали Генри Оскара Хоутона за сочинением грозного письма нерадивому поставщику наборных форм. Клерк объявил о приходе гостей.
— Вы же сказали, что из вашей канцелярии не пропала ни одна корректура, Хоутон! — Филдс поднял крик, не успев толком снять шляпу.
Хоутон отпустил клерка.
— Вы абсолютно правы, мистер Филдс. Они в сохранности, — объяснил печатник. — Но, видите ли, на случай пожара я размещаю у себя в подвале дополнительные копии наиболее важных наборов и корректур — там они будут целы, даже когда вся Садбери-стрит выгорит дотла. Я полагал, мои мальчики не полезут в хранилище. В том нет смысла — мало найдется покупателей для ворованных корректур, сами же чертенята-печатники скорее затеют игру в бильярд, нежели надумают читать книги. Кто там сказал: «Пусть ангел пишет, печатать должен черт»? Я подумываю взять сие изречение своим девизом. — Хоутон прикрыл рукой высокомерный смешок.
— Томас Мур[88], — Лоуэлл не мог удержаться от всем известного ответа.
— Хоутон, — попросил Филдс, — умоляю, покажите, где были корректуры.
Хоутон повел Филдса. , Лоуэлла и Лонгфелло в подвал — вниз на целый пролет по узкой лестнице. В конце длинного коридора он отворил дверь, набрав несложную комбинацию, и гости оказались в герметичном хранилище величиной с комнату; Хоутон купил его у почившего банка.
— Я проверил в канцелярии бумаги, обнаружил все на месте, а после решил заглянуть в подвал. И вот те на! Часть ранних корректур «Inferno», очевидно, отправилась на прогулку.
— Когда они пропали? — спросил Филдс. Хоутон пожал плечами.
— Видите ли, я не спускаюсь в хранилище с такой уж регулярностью. Корректуры могли пропасть дни либо месяцы тому назад, а я и не заметил.
Лонгфелло отыскал ящик со своим именем, и вместе с Лоуэллом они просмотрели страницы «Божественной Комедии». Не доставало песней из «Inferno».
Лоуэлл зашептал:
— Похоже, их брали наобум. Нет куска от Песни Третьей, но иные пропажи с убийствами не соотносятся.
Просунув голову в образовавшееся вокруг двух поэтов пространство, печатник прокашлялся:
— Ежели вы к тому расположены, я соберу в одном месте всех, кому известен дверной шифр. Я намерен докопаться до истины. Ежели я прошу мальчишку повесить мой плащ, то рассчитываю, что постреленок вернется и доложит об исполнении.
Печатники гоняли прессы, устанавливали в ячейки литеры и соскребали всегдашние лужи темных чернил, когда вдруг зазвенел Хоутонов колокольчик. Все гурьбой потянулись в кофейную комнату «Риверсайд-Пресс».
Хоутон хлопнул в ладони, обрывая обычную болтовню.
— Мальчики. Прошу вас, мальчики. Небольшая неприятность потребовала моего внимания. Вы всяко узнали среди наших гостей мистера Лонгфелло из Кембриджа. Его работы образуют важную деловую и гражданскую часть наших литературных публикаций.
Один из мальчиков — рыжеволосый простачок с желтоватым и перепачканным чернилами лицом — вдруг заерзал и стал нервно поглядывать на Лонгфелло. Тот заметил и подал знак Лоуэллу с Филдсом.
— По-видимому, часть корректур, что хранились у нас в подвале оказалась… не на месте, скажем так. — Открыв рот и намереваясь продолжить речь, Хоутон также узрел беспокойство на лице бледно-желтого чертенка. Лоуэлл осторожно положил руку на заходившее ходуном плечо. Ощутив прикосновение, мальчишка повалил на пол своего ближайшего коллегу и бросился бежать. Лоуэлл незамедлительно кинулся за ним и повернул за угол как раз в срок, чтобы услыхать на черной лестнице быстрые шаги.
Выбежав в приемную, поэт понесся вниз по боковой лестнице. После выскочил на улицу и бросился наперерез беглецу, мчавшемуся теперь вдоль речного берега. Лоуэлл швырнул в него толстую палку, но чертенок увернулся, съехал по обледенелой насыпи и тяжело плюхнулся в реку Чарльз неподалеку от мальчишек, накалывавших на гарпуны угрей. Хрустнула ледяная корка.
Отобрав гарпун у возмущенного рыболова, Лоуэлл подцепил ошеломленного чертенка за мокрый фартук, успевший запутаться в пузырчатке и старых лошадиных подковах.
— Для чего ты утащил корректуры, мерзавец?
— Чё пристал? А ну пусти! — бурчал тот сквозь клацающие зубы.
— Ты мне скажешь! — пообещал Лоуэлл; руки и губы у него дрожали не менее, чем у пленника.
— Закрой варежку, старая жопа!
У Лоуэлла горели щеки. Схватив пацана за волосы, он макнул его головой в реку; чертенок шипел и плевался обломками льда. К тому времени Хоутон, Лонгфелло и Филдс — а следом полдюжины орущих печатников от двенадцати до двадцати одного года — вытолкались из передних дверей типографии поглядеть, что творится.
Лонгфелло схватился за Лоуэлла.
— Загнал я твои бумажки, понял! — орал чертенок, глотая воздух. Лоуэлл поставил его на ноги, крепко схватил за руку и приставил к спине гарпун. Мальчишки-рыболовы затеяли примерку трофея — круглой серой шапочки пленника. Загнанно дыша, чертенок отряхивался от жгучей ледяной воды.
— Простите, мистер Хоутон. Откуда ж мне было знать, что они кому-то надо! Я думал, лишние!
Хоутон был красен, как помидор.
— Все в типографию! Все на место! — кричал он болтавшимся вдоль реки растерянным мальчишкам.
Филдс призвал на помощь свою снисходительную властность.
— Чем быстрее и откровеннее вы нам все расскажете, юноша, тем лучше будет для вас. Отвечайте честно: кому вы продали бумаги?
— Полоумному одному. Доволен? Подкатил ночью, как я с работы шел; хочу, говорит, двадцать-тридцать страниц новой работы мистера Лонгфелло, любых, говорит, что только найдешь, всего ничего, чтоб не хватились. Ну и про то, как я «пару монет в кошель суну».
— Чтоб ты пропал, рыжий черт! Кто это был? — вскричал Лоуэлл.
— Хлыщ натуральный — цилиндр, шинель с накидкой, борода. Говорю: будь по-твоему, а он знай по плечу хлопает. Только я того борова и видал.
— Как же вы отдали ему корректуры? — спросил Лонгфелло.
— То ж не ему. Хлыщ велел отвезти по адресу. Дом вроде чужой — как он говорил, непохоже, чтоб его. Не помню ни улицы, ни номера, но вроде тут неподалеку. Отдам, говорит, бумажки назад, и ничего тебе от мистера Хоутона не будет — ага, только я того хмыря и видал.
— Он знал мистера Хоутона по имени? — спросил Филдс.
— Слушай внимательно, парень, — сказал Лоуэлл. — Нам нужно знать точно, куда ты отнес корректуры.
— Говорю же, — дрожа, отвечал чертенок, — забыл я тот номер!
— Не разыгрывай передо мной дурачка! — воскликнул Лоуэлл.
— Сам дурачок! А вот прокачусь по улицам на моей кобылке, точно вспомню!
Лоуэлл улыбнулся:
— Вот и отлично, мы поедем с тобой.
— Да чтоб я, да стукачом? Пускай тогда меня с работы не гонят!
Печатая шаг, Хоутон приблизился к берегу.
— Никогда, мистер Колби! Будете собирать чужие урожаи — сеять вскоре будете в одиночку!
— Притом новая работа тебя будет ждать за решеткой, — добавил Лоуэлл, очевидно, не вникнув в постулат Хоутона. — Ты отвезешь нас к дому, в который доставил ворованные корректуры, Колби, либо тебя отвезет туда полиция.
— Погодите маленько, пускай стемнеет, — рассмотрев открывавшиеся перед ним возможности, печатник не без достоинства признал поражение. Лоуэлл выпустил его руку, и чертенок умчался в «Риверсайд-Пресс» отогреваться у печки.
Тем временем Николас Рей с доктором Холмсом воротились в солдатский дом, где Грин читал ранее свою проповедь, но не нашли никого, подходившего под стариковское описание Дантова поклонника. Не наблюдалось в церкви и обычных приготовлений к вечере. Закутанный в тяжелую синюю шинель ирландец уныло заколачивал окна.
— Все деньги на протопку пошли. Город не дает более фондов помогать солдатам, так я слыхал. Закрывайтесь, говорят, хотя б на зиму. Между нами, господа, сомнительно мне, что после откроются. Слишком уж сильно эти дома, да и калеки также, напоминают про все, что мы натворили.
Рей с Холмсом попросили позвать распорядителя. Бывший церковный дьякон лишь подтвердил сказанное работником. Все из-за погоды, объяснил он — у них попросту нет денег на протопку. Еще он сказал, что нет и не было списков либо регистрации тех солдат, что пользовались их помощью. Заведение благотворительное, приходи всяк, кому надо, из любых полков и городов. И не только самые бедные, хотя благотворительность как раз для них. Иным необходимо попросту побыть среди своих — тех, кто их понимает. Кого-то дьякон знал по имени, и совсем малую часть — по номерам полков.
— Мы ищем одного человека, возможно, вы знаете. Это очень важно. — Рей пересказал приметы, кои сообщил им Джордж Вашингтон Грин.
Распорядитель лишь покачал головой:
— Я б с радостью написал для вас имена джентльменов, кого знаю, да что толку. Солдаты временами держатся так, будто сами себе государство. Как они понимают друг друга, нам в жизни не понять.
Холмс раскачивался в кресле, пока дьякон с мучительной медлительностью грыз взъерошенный хвост своего пера.
Лоуэлл вывел коляску Филдса из ворот «Риверсайд-Пресс». Рыжий чертенок восседал верхом на старой пятнистой кобыле. Вдоволь наскандалившись, что из-за них его лошадь рискует подхватить мып, а комитет по здравоохранению предупреждал, что сие неминуемо при смене прежде постоянных условий, Колби проскакал по маленьким улочкам, а после свернул к замерзшему пастбищу. Путь их был столь извилист и неясен, что даже Лоуэлл, с младенчества знавший Кембридж, вовсе запутался и ехал вперед, ориентируясь по одному лишь раздававшемуся впереди стуку копыт.
У заднего двора скромного колониального дома чертенок натянул поводья; сперва он проехал мимо, но после повернул кобылу обратно.
— Вот вам дом, сюда я и притащил корректуры. Пихнул под заднюю дверь, как было велено.
Лоуэлл остановил коляску.
— Чей это дом?
— Тут уж вам самим разбираться, орлы! — прорычал Колби, сдавил кобылу пятками и помчал галопом по замерзшей земле.
Подсвечивая себе фонарем, Филдс повел Лоуэлла и Лонгфелло к задней веранде.
— Там нет света. — Лоуэлл соскреб с окна наледь.
— Давайте обогнем дом, запомним адрес, а после вернемся с Реем, — шепнул Филдс. — Мошенник Колби запросто мог нас надуть. Он же вор, Лоуэлл! Что, ежели в доме поджидают грабители?
Лоуэлл постучал медным кольцом.
— В последние дни сей мир ведет себя столь любезно, что, ежели мы сейчас уйдем, этот дом наутро попросту испарится.
— Филдс прав. Необходимо ступать осторожно, мой дорогой Лоуэлл, — шепотом возразил Лонгфелло.
— Эй! — крикнул Лоуэлл, стуча теперь кулаком. — Никого нет. — Он толкнул дверь, и та на удивление легко распахнулась. — Видите? Звезды нынче с нами.
— Джейми, ну нельзя же просто так вламываться! А ежели это дом Люцифера? Недоставало нам самим угодить за решетку! — не унимался Филдс.
— Стало быть, познакомимся с Люцифером, — отвечал Лоуэлл, отбирая у Филдса фонарь.
Лонгфелло остался на улице следить, чтобы никто не приметил коляску. Филдс с Лоуэллом вошли в дом. Они крались по темному холодному коридору, и Филдс то и дело вздрагивал от случайного скрипа либо стука. Из-за ветра, прорывавшегося сквозь незакрытую дверь, шторы на окнах выписывали загробные пируэты. В иных комнатах стояла кое-какая мебель, прочие были совсем пусты. Заброшенность сносила в этот дом плотную вязкую тьму.
Лоуэлл заглянул в целиком заставленную овальную комнату со сводчатым, точно в церкви, потолком; шедший следом Филдс вдруг стал отплевываться, скрести лицо и бороду. Лоуэлл поводил фонарем вдоль широкой арки.
— Паутина. Половину уже оплели. — Он поставил фонарь на стол в середине этой библиотеки. — Тут никто не живет весьма приличный срок.
— Либо живет, но не возражает против паучьего соседства. Лоуэлл помолчал, размышляя над такой возможностью.
— Давайте смотреть по сторонам: вдруг что-либо подскажет, зачем было платить мерзавцу, чтоб он тащил корректуры именно сюда.
Филдс начал что-то отвечать, как вдруг по всему дому пронесся искаженный эхом крик и следом — тяжелая поступь. Лоуэлл и Филдс обменялись полными ужаса взглядами и приготовились драться за свою жизнь.
— Разбойники! — Боковая дверь распахнулась, и в библиотеку ввалился коренастый человек в шерстяном домашнем платье. — Разбойники! Отвечайте, кто вы, а не то буду орать «грабеж»!
Выставив далеко вперед мощную лампу, человек ошеломленно застыл. Глядел он не столько на лица, сколько на покрой одежды.
— Мистер Лоуэлл? Это вы? И мистер Филдс?
— Рэндридж? — воскликнул Филдс. — Рэндридж, портной?
— Нуда, — робко подтвердил Рэндридж и шаркнул шлепанцем.
Вычислив источник беспокойства, в комнату примчался Лонгфелло.
— Мистер Лонгфелло? — Рэндридж стащил с головы ночной колпак.
— Это ваш дом, Рэндридж? На что вам понадобились корректуры? — строго спросил Лоуэлл.
Рэндридж сконфузился:
— Мой? Мой дом за два отсюда, мистер Лоуэлл. Я услыхал шум и явился проверить. Подумал, вдруг какой мародер разгулялся. Они ж не все пока увезли. До библиотеки, как видите, и вовсе не добрались.
Лоуэлл спросил:
— Кто не все увез?
— Ну так родственники. Кто ж еще?
Филдс отступил назад, помахал лампой над книжными полками — и глаза его стали вдвое шире от неправдоподобного числа Библий. Их там стояло не менее тридцати, а то и сорока. Издатель снял с полки самую большую.
Рэндридж все говорил:
— Явились из Мэриленда разбираться с имуществом. Несчастные племянники от такого ужаса вовсе растерялись, доложу я вам. А кто б не растерялся? После всех дел, я ж говорю, слышу, шумят, ну и пришло на ум: может, ребята какие надумали прихватить чего на память — вы знаете, все ж сенсация. Как поселились в округе ирландцы… м-да, вечно чего-нибудь не досчитаешься.
Лоуэлл хорошо знал, где в Кембридже располагается дом Рэндриджа. С неистовством Пола Ревира[89] он мысленно проскакал по всему району, охватывая взором по два дома сразу в каждую сторону. Затем приказал собственным глазам приноровиться к темноте комнаты и отыскать знакомое лицо среди развешанных по стенам темных портретов.
— Нет в наше время покоя, скажу я вам, друзья мои, — продолжал портной свои стенания. — Даже мертвым.
— Мертвым? — повторил Лоуэлл.
— Мертвым, — шепнул Филдс, передавая поэту раскрытую Библию. На внутренней стороне обложки красовалась аккуратно выведенная полная семейная родословная; сделано сие было рукой последнего хозяина дома, преподобного Элиши Тальбота.
— Нет, нет, мне ужасно жаль.
— Это много важнее, нежели вы можете вообразить, — взмолился Лоуэлл.
— Я весьма смутно вспоминаю даже сам разговор, — Грин прикрыл глаза. — По-видимому, он был скорее высок, с русыми усами скобкой. И, возможно, слегка хромал. Но ведь столь многие из этих людей и вовсе превратились в обрубки. Миновал не один месяц, и я тогда не уделил тому человеку особенного внимания. Говорю же, я не одарен памятью на лица — оттого-то, наверное, и не писал никогда беллетристики, друзья мои. Литература — это лица. — Грин рассмеялся, последняя фраза пришлась ему по вкусу. Однако вся мука с лиц его друзей перешла в их тяжелые взгляды. — Джентльмены! Умоляю, скажите, неужто я сделался виной какому-либо несчастию?
Осторожно пробравшись сквозь группки ветеранов, они вышли наружу, где Лоуэлл усадил Грина в коляску. Холмсу пришлось потрясти лошадь и возничего, дабы последний отворотил голову своей летаргической кобылы прочь от старой церкви.
И все то время, что компания поспешно отъезжала от солдатского дома, сквозь тусклое окно их пожирал настороженным взглядом тот, кого Дантов клуб звал Люцифером.
В Авторской Комнате Джордж Вашингтон Грин был усажен в откидывающееся кресло. Туда же на Угол явился и Николас Рей. Разнокалиберными вопросами из старика по клочкам вытащили все, что было возможно, о его Дантовых проповедях и о ветеранах, всякую неделю торопившихся их послушать. После Лоуэлл весьма резко изложил Грину хронику Дантовых убийств, на что старик так и не смог выдавить из себя какого-либо ответа.
Чем более подробностей вываливалось из уст Лоуэлла, тем явственнее ощущал Грин, что у него отбирают его тайную связь с великим поэтом. Скромную кафедру в солдатском доме, обращенную к ошеломленным слушателям; особое место на библиотечной полке в Род-Айленде, где стоит «Божественная Комедия»; еженедельные сидения у камина в кабинете Лонгфелло — все, что столь постоянно и прекрасно подтверждало преданность Грина гениальному Данте. И совместно с тем прочие дивные вещи, составлявшие смысл стариковской жизни и лежавшие, как ему представлялось, столь близко, что достаточно протянуть руку, а возможно, и того ближе. Столь многое, оказывается, вовсе не зависело от его знания, да и вообще никак с ним не соотносилось.
— Мой дорогой Грин, — мягко сказал Лонгфелло. — Пока все не разрешится, вы не должны говорить о Данте ни одной живой душе за стенами сей комнаты.
Грин умудрился как-то даже кивнуть. Вид у него был никчемный и беспомощный, точно у часов с вырванными стрелками.
— И завтрашняя встреча нашего Дантова клуба? — вяло спросил он.
Лонгфелло грустно покачал головой. Филдс позвонил мальчику и приказал отвезти Грина к дочери. Лонгфелло взял пальто — помочь старику одеться.
— Никогда так не поступайте, мой дорогой друг, — сказал Грин. — Молодому сие без надобности, а старый не пожелает. — Прежде чем выйти в коридор, уже под руку с посыльным, Грин вдруг встал и заговорил, ни на кого не оглядываясь: — Знаете, а вы ведь могли мне сказать, в чем дело. Всякий из вас мог сказать. Я, возможно, не так уж силен… Но я ведь мог быть чем-либо полезен.
Они молчали, пока в холле не стихли шаги.
— Ежели бы мы ему сказали, — проговорил Лонгфелло. — Что за глупость втемяшилась мне в голову о гонках в переводе!
— Не так, Лонгфелло! — воскликнул Филдс. — Подумайте, что нам отныне известно: Грин проповедовал всякий четверг, перед тем как воротиться в Род-Айленд. Он выбирал песнь, дабы освежить ее в памяти — одну из двух либо трех, что вы назначали на следующую переводческую сессию. Наш окаянный Люцифер слушал про то же воздаяние, каковое мы намеревались разбирать — за шесть дней до нас! Достаточный срок, чтоб устроить собственное contrapasso — убийство — за день либо два до того, как мы воплотим его на бумаге. Оттого-то с нашей весьма ограниченной колокольни сии совпадения и представлялись скачками, затеянными насмешником, пожелавшим обогнать наш перевод.
— Но куда девать предупреждение, вырезанное на окне мистера Лонгфелло? — спросил Рей.
— LaMiaTraduzione. — Филдс всплеснул руками — Мы напрасно поторопились приписать сей труд убийце. Шакалы Маннинга из окаянного Колледжа готовы всяко прогнуться, лишь бы напугать нас и отвлечь от перевода.
Холмс обернулся к Рею:
— Патрульный, не сообщил ли Уиллард Бёрнди вам чего-либо полезного?
Тот ответил:
— По его словам, некий солдат предложил ему плату за инструкцию, как открыть сейф преподобного Тальбота. Бёрнди, решив, что деньги легкие, а риск невелик, отправился к Тальботу домой разведать обстановку — тогда-то его случайно и увидали. После убийства Тальбота детективы разыскали свидетелей и, не без содействия Лэнгдона Писли, соперника Бёрнди, завели судебное дело. Бёрнди был пьян и помнит в том человеке лишь солдатский мундир. Я бы не стал доверять ему даже в этом, когда бы вы не указали источник, из коего убийца черпал свои знания.
— Повесить Бёрнди! Всех повесить! — вскричал Лоуэлл. — Теперь вы видите, джентльмены? Все проясняется. Мы столь близко к Люциферовой тропе, что просто немыслимо не наступить ему на ахиллесову пяту. Посудите сами: вся та чепуха, коей заполнены убийства, наконец-то обретает смысл. Люцифер — не Дантов изыскатель, он Дантов прихожанин. Он убивал, лишь прослушав Гринову проповедь о воздаянии. Грин пересказал Песнь Одиннадцатую: Вергилий с Данте сидят на стене, дабы приучить себя к зловонию Ада, и обсуждают его устройство с невозмутимостью двух инженеров; в той песни нет воздаяний — нет и убийств. Следующую неделю Грин болен, его нет у нас в клубе и он не читает проповеди — опять нет убийств.
— Да, Грин болел до того еще раз, и мы обсуждали перевод «Inferno» без него. — Лонгфелло перелистал страницы своих записок. — И раз после. Убийств также не происходило.
Лоуэлл продолжал:
— А потом мы прервали на время собрания нашего клуба, когда Холмс освидетельствовал тело Тальбота, и мы решили начать расследование — убийства также прекратились, ведь Грин прекратил свои проповеди! В точности до срока, когда мы надумали сделать «передышку» и разобрать Зачинщиков Раздора, отправив тем самым Грина на кафедру, а Дженнисона — на смерть!
— Также понятно, отчего убийца спрятал деньги под головой Святоскупца, — с раскаянием произнес Лонгфелло. — Мистер Грин предпочитал сию интерпретацию. Как же я не распознал в убийствах его манеру трактовать Данте?
— Не вините себя, Лонгфелло, — возразил доктор Холмс. — Детали злодеяний таковы, что знать их мог лишь тот, кто глубоко проник в Данте. Кому пришло бы в голову, что Грин стал невольным источником для сих злодеяний.
— Боюсь, однако, что, поддавшись моим резонам, — отвечал Лонгфелло, — мы совершили непоправимую ошибку. Из-за частоты наших собраний противник за неделю узнал от Грина то, на что ранее ушел бы месяц.
— А давайте отправим старика опять в ту церковь, — разошелся Лоуэлл. — И пусть на сей раз проповедует что угодно, помимо Данте. Мы будем наблюдать за аудиторией, найдем, кто возбудился более всех, и так схватим Люцифера!
— С Грином подобные игры чересчур опасны! — предупредил Филдс. — Трюки не для него. И потом, солдатский дом уже, считайте, закрыт, ветераны, очевидно, разбрелись по городу. Для сложных планов у нас нет времени. Люцифер способен напасть в любой миг — ему потребно лишь избрать того, кто в его искаженном миропонимании грешен!
— И все же у него должна быть некая причина, Филдс, — отвечал Холмс. — Столь буквальный мозг обязан быть обременен логикой.
— Как известно, после всякой проповеди злоумышленнику требовалось не менее двух дней, дабы подготовить убийство, иногда более, — сказал патрульный Рей. — Теперь, когда вы знаете, что именно из Данте мистер Грин изложил солдатам, у нас есть шанс предсказать возможную жертву?
Ответил Лоуэлл:
— Боюсь, нет. Прежде всего, на Люцифера обрушилась не одна проповедь, а целый поток, и потому невозможно предугадать, что придет ему на ум. Полагаю, песнь о Предателях, слышанная нами давеча, воздействует сильнее прочих. Но как предположить, кто именно в сознании этого безумца окажется предателем?
— Ежели бы только Грин получше запомнил человека, что спрашивал, нельзя ли ему самому читать Данте, — вздохнул Холмс. — Мундир, русые усы скобкой, легкая хромота. Также физическая сила, что очевидна во всяком убийстве, а еще проворство — его не видали ни до, ни после злодеяния. Я бы сказал, серьезный недуг тут маловероятен.
Лоуэлл встал и, притворно хромая, шагнул к Холмсу:
— Почему бы не выработать у себя подобную походку, Уэнделл, ежели хотите спрятать от мира даже самый намек на физическую силу?
— Не то, у нас нет свидетельств какой-либо маскировки — убийцу попросту никто и никогда не замечал. Подумать только, Грин смотрел в глаза демону!
— Либо созерцательному джентльмену, сраженному Дантовой мощью, — предположил Лонгфелло.
— Видно же, с каким восторгом принимали солдаты рассказы о Данте, как они желали слушать еще и еще, — согласился Лоуэлл. — Читатели Данте становятся учениками, ученики — зилотами, и то, что начиналось простым любопытством, оборачивается религией. Бездомный изгнанник обретает пристанище в тысячах благодарных сердец.
Вспыхнул свет, и разговор прервал тихий голос из коридора. Филдс сердито мотнул головой:
— Осгуд, разберитесь, пожалуйста, кто там! Под дверь скользнул сложенный листок бумаги.
— Просто записка, извините, мистер Филдс. Филдс, поколебавшись, развернул листок.
— Печать Хоутона. «Памятуя о вашем недавнем запросе, я подумал, вам будет важно узнать, что корректуры Дантова перевода мистера Лонгфелло, очевидно, исчезли. Подпись: Г. О. Х. ».
В наступившей тишине Рей спросил, в чем дело. Филдс объяснил:
— Когда мы по ошибке вообразили, будто убийца затеял с нами бег наперегонки, офицер, я просил печатника, мистера Хоутона, удостовериться, не покушался ли кто на корректуру мистера Лонгфелло — ведь таким способом злоумышленник мог проникнуть в распорядок наших переводческих сессий.
— Бог с вами, Филдс! — Лоуэлл вырвал у него из рук записку Хоутона. — Стоило лишь подумать, будто проповеди Грина что-либо объясняют. Сия бумажка переворачивает всю нашу картину, точно блин на сковородке!
Лоуэлл, Филдс и Лонгфелло застали Генри Оскара Хоутона за сочинением грозного письма нерадивому поставщику наборных форм. Клерк объявил о приходе гостей.
— Вы же сказали, что из вашей канцелярии не пропала ни одна корректура, Хоутон! — Филдс поднял крик, не успев толком снять шляпу.
Хоутон отпустил клерка.
— Вы абсолютно правы, мистер Филдс. Они в сохранности, — объяснил печатник. — Но, видите ли, на случай пожара я размещаю у себя в подвале дополнительные копии наиболее важных наборов и корректур — там они будут целы, даже когда вся Садбери-стрит выгорит дотла. Я полагал, мои мальчики не полезут в хранилище. В том нет смысла — мало найдется покупателей для ворованных корректур, сами же чертенята-печатники скорее затеют игру в бильярд, нежели надумают читать книги. Кто там сказал: «Пусть ангел пишет, печатать должен черт»? Я подумываю взять сие изречение своим девизом. — Хоутон прикрыл рукой высокомерный смешок.
— Томас Мур[88], — Лоуэлл не мог удержаться от всем известного ответа.
— Хоутон, — попросил Филдс, — умоляю, покажите, где были корректуры.
Хоутон повел Филдса. , Лоуэлла и Лонгфелло в подвал — вниз на целый пролет по узкой лестнице. В конце длинного коридора он отворил дверь, набрав несложную комбинацию, и гости оказались в герметичном хранилище величиной с комнату; Хоутон купил его у почившего банка.
— Я проверил в канцелярии бумаги, обнаружил все на месте, а после решил заглянуть в подвал. И вот те на! Часть ранних корректур «Inferno», очевидно, отправилась на прогулку.
— Когда они пропали? — спросил Филдс. Хоутон пожал плечами.
— Видите ли, я не спускаюсь в хранилище с такой уж регулярностью. Корректуры могли пропасть дни либо месяцы тому назад, а я и не заметил.
Лонгфелло отыскал ящик со своим именем, и вместе с Лоуэллом они просмотрели страницы «Божественной Комедии». Не доставало песней из «Inferno».
Лоуэлл зашептал:
— Похоже, их брали наобум. Нет куска от Песни Третьей, но иные пропажи с убийствами не соотносятся.
Просунув голову в образовавшееся вокруг двух поэтов пространство, печатник прокашлялся:
— Ежели вы к тому расположены, я соберу в одном месте всех, кому известен дверной шифр. Я намерен докопаться до истины. Ежели я прошу мальчишку повесить мой плащ, то рассчитываю, что постреленок вернется и доложит об исполнении.
Печатники гоняли прессы, устанавливали в ячейки литеры и соскребали всегдашние лужи темных чернил, когда вдруг зазвенел Хоутонов колокольчик. Все гурьбой потянулись в кофейную комнату «Риверсайд-Пресс».
Хоутон хлопнул в ладони, обрывая обычную болтовню.
— Мальчики. Прошу вас, мальчики. Небольшая неприятность потребовала моего внимания. Вы всяко узнали среди наших гостей мистера Лонгфелло из Кембриджа. Его работы образуют важную деловую и гражданскую часть наших литературных публикаций.
Один из мальчиков — рыжеволосый простачок с желтоватым и перепачканным чернилами лицом — вдруг заерзал и стал нервно поглядывать на Лонгфелло. Тот заметил и подал знак Лоуэллу с Филдсом.
— По-видимому, часть корректур, что хранились у нас в подвале оказалась… не на месте, скажем так. — Открыв рот и намереваясь продолжить речь, Хоутон также узрел беспокойство на лице бледно-желтого чертенка. Лоуэлл осторожно положил руку на заходившее ходуном плечо. Ощутив прикосновение, мальчишка повалил на пол своего ближайшего коллегу и бросился бежать. Лоуэлл незамедлительно кинулся за ним и повернул за угол как раз в срок, чтобы услыхать на черной лестнице быстрые шаги.
Выбежав в приемную, поэт понесся вниз по боковой лестнице. После выскочил на улицу и бросился наперерез беглецу, мчавшемуся теперь вдоль речного берега. Лоуэлл швырнул в него толстую палку, но чертенок увернулся, съехал по обледенелой насыпи и тяжело плюхнулся в реку Чарльз неподалеку от мальчишек, накалывавших на гарпуны угрей. Хрустнула ледяная корка.
Отобрав гарпун у возмущенного рыболова, Лоуэлл подцепил ошеломленного чертенка за мокрый фартук, успевший запутаться в пузырчатке и старых лошадиных подковах.
— Для чего ты утащил корректуры, мерзавец?
— Чё пристал? А ну пусти! — бурчал тот сквозь клацающие зубы.
— Ты мне скажешь! — пообещал Лоуэлл; руки и губы у него дрожали не менее, чем у пленника.
— Закрой варежку, старая жопа!
У Лоуэлла горели щеки. Схватив пацана за волосы, он макнул его головой в реку; чертенок шипел и плевался обломками льда. К тому времени Хоутон, Лонгфелло и Филдс — а следом полдюжины орущих печатников от двенадцати до двадцати одного года — вытолкались из передних дверей типографии поглядеть, что творится.
Лонгфелло схватился за Лоуэлла.
— Загнал я твои бумажки, понял! — орал чертенок, глотая воздух. Лоуэлл поставил его на ноги, крепко схватил за руку и приставил к спине гарпун. Мальчишки-рыболовы затеяли примерку трофея — круглой серой шапочки пленника. Загнанно дыша, чертенок отряхивался от жгучей ледяной воды.
— Простите, мистер Хоутон. Откуда ж мне было знать, что они кому-то надо! Я думал, лишние!
Хоутон был красен, как помидор.
— Все в типографию! Все на место! — кричал он болтавшимся вдоль реки растерянным мальчишкам.
Филдс призвал на помощь свою снисходительную властность.
— Чем быстрее и откровеннее вы нам все расскажете, юноша, тем лучше будет для вас. Отвечайте честно: кому вы продали бумаги?
— Полоумному одному. Доволен? Подкатил ночью, как я с работы шел; хочу, говорит, двадцать-тридцать страниц новой работы мистера Лонгфелло, любых, говорит, что только найдешь, всего ничего, чтоб не хватились. Ну и про то, как я «пару монет в кошель суну».
— Чтоб ты пропал, рыжий черт! Кто это был? — вскричал Лоуэлл.
— Хлыщ натуральный — цилиндр, шинель с накидкой, борода. Говорю: будь по-твоему, а он знай по плечу хлопает. Только я того борова и видал.
— Как же вы отдали ему корректуры? — спросил Лонгфелло.
— То ж не ему. Хлыщ велел отвезти по адресу. Дом вроде чужой — как он говорил, непохоже, чтоб его. Не помню ни улицы, ни номера, но вроде тут неподалеку. Отдам, говорит, бумажки назад, и ничего тебе от мистера Хоутона не будет — ага, только я того хмыря и видал.
— Он знал мистера Хоутона по имени? — спросил Филдс.
— Слушай внимательно, парень, — сказал Лоуэлл. — Нам нужно знать точно, куда ты отнес корректуры.
— Говорю же, — дрожа, отвечал чертенок, — забыл я тот номер!
— Не разыгрывай передо мной дурачка! — воскликнул Лоуэлл.
— Сам дурачок! А вот прокачусь по улицам на моей кобылке, точно вспомню!
Лоуэлл улыбнулся:
— Вот и отлично, мы поедем с тобой.
— Да чтоб я, да стукачом? Пускай тогда меня с работы не гонят!
Печатая шаг, Хоутон приблизился к берегу.
— Никогда, мистер Колби! Будете собирать чужие урожаи — сеять вскоре будете в одиночку!
— Притом новая работа тебя будет ждать за решеткой, — добавил Лоуэлл, очевидно, не вникнув в постулат Хоутона. — Ты отвезешь нас к дому, в который доставил ворованные корректуры, Колби, либо тебя отвезет туда полиция.
— Погодите маленько, пускай стемнеет, — рассмотрев открывавшиеся перед ним возможности, печатник не без достоинства признал поражение. Лоуэлл выпустил его руку, и чертенок умчался в «Риверсайд-Пресс» отогреваться у печки.
Тем временем Николас Рей с доктором Холмсом воротились в солдатский дом, где Грин читал ранее свою проповедь, но не нашли никого, подходившего под стариковское описание Дантова поклонника. Не наблюдалось в церкви и обычных приготовлений к вечере. Закутанный в тяжелую синюю шинель ирландец уныло заколачивал окна.
— Все деньги на протопку пошли. Город не дает более фондов помогать солдатам, так я слыхал. Закрывайтесь, говорят, хотя б на зиму. Между нами, господа, сомнительно мне, что после откроются. Слишком уж сильно эти дома, да и калеки также, напоминают про все, что мы натворили.
Рей с Холмсом попросили позвать распорядителя. Бывший церковный дьякон лишь подтвердил сказанное работником. Все из-за погоды, объяснил он — у них попросту нет денег на протопку. Еще он сказал, что нет и не было списков либо регистрации тех солдат, что пользовались их помощью. Заведение благотворительное, приходи всяк, кому надо, из любых полков и городов. И не только самые бедные, хотя благотворительность как раз для них. Иным необходимо попросту побыть среди своих — тех, кто их понимает. Кого-то дьякон знал по имени, и совсем малую часть — по номерам полков.
— Мы ищем одного человека, возможно, вы знаете. Это очень важно. — Рей пересказал приметы, кои сообщил им Джордж Вашингтон Грин.
Распорядитель лишь покачал головой:
— Я б с радостью написал для вас имена джентльменов, кого знаю, да что толку. Солдаты временами держатся так, будто сами себе государство. Как они понимают друг друга, нам в жизни не понять.
Холмс раскачивался в кресле, пока дьякон с мучительной медлительностью грыз взъерошенный хвост своего пера.
Лоуэлл вывел коляску Филдса из ворот «Риверсайд-Пресс». Рыжий чертенок восседал верхом на старой пятнистой кобыле. Вдоволь наскандалившись, что из-за них его лошадь рискует подхватить мып, а комитет по здравоохранению предупреждал, что сие неминуемо при смене прежде постоянных условий, Колби проскакал по маленьким улочкам, а после свернул к замерзшему пастбищу. Путь их был столь извилист и неясен, что даже Лоуэлл, с младенчества знавший Кембридж, вовсе запутался и ехал вперед, ориентируясь по одному лишь раздававшемуся впереди стуку копыт.
У заднего двора скромного колониального дома чертенок натянул поводья; сперва он проехал мимо, но после повернул кобылу обратно.
— Вот вам дом, сюда я и притащил корректуры. Пихнул под заднюю дверь, как было велено.
Лоуэлл остановил коляску.
— Чей это дом?
— Тут уж вам самим разбираться, орлы! — прорычал Колби, сдавил кобылу пятками и помчал галопом по замерзшей земле.
Подсвечивая себе фонарем, Филдс повел Лоуэлла и Лонгфелло к задней веранде.
— Там нет света. — Лоуэлл соскреб с окна наледь.
— Давайте обогнем дом, запомним адрес, а после вернемся с Реем, — шепнул Филдс. — Мошенник Колби запросто мог нас надуть. Он же вор, Лоуэлл! Что, ежели в доме поджидают грабители?
Лоуэлл постучал медным кольцом.
— В последние дни сей мир ведет себя столь любезно, что, ежели мы сейчас уйдем, этот дом наутро попросту испарится.
— Филдс прав. Необходимо ступать осторожно, мой дорогой Лоуэлл, — шепотом возразил Лонгфелло.
— Эй! — крикнул Лоуэлл, стуча теперь кулаком. — Никого нет. — Он толкнул дверь, и та на удивление легко распахнулась. — Видите? Звезды нынче с нами.
— Джейми, ну нельзя же просто так вламываться! А ежели это дом Люцифера? Недоставало нам самим угодить за решетку! — не унимался Филдс.
— Стало быть, познакомимся с Люцифером, — отвечал Лоуэлл, отбирая у Филдса фонарь.
Лонгфелло остался на улице следить, чтобы никто не приметил коляску. Филдс с Лоуэллом вошли в дом. Они крались по темному холодному коридору, и Филдс то и дело вздрагивал от случайного скрипа либо стука. Из-за ветра, прорывавшегося сквозь незакрытую дверь, шторы на окнах выписывали загробные пируэты. В иных комнатах стояла кое-какая мебель, прочие были совсем пусты. Заброшенность сносила в этот дом плотную вязкую тьму.
Лоуэлл заглянул в целиком заставленную овальную комнату со сводчатым, точно в церкви, потолком; шедший следом Филдс вдруг стал отплевываться, скрести лицо и бороду. Лоуэлл поводил фонарем вдоль широкой арки.
— Паутина. Половину уже оплели. — Он поставил фонарь на стол в середине этой библиотеки. — Тут никто не живет весьма приличный срок.
— Либо живет, но не возражает против паучьего соседства. Лоуэлл помолчал, размышляя над такой возможностью.
— Давайте смотреть по сторонам: вдруг что-либо подскажет, зачем было платить мерзавцу, чтоб он тащил корректуры именно сюда.
Филдс начал что-то отвечать, как вдруг по всему дому пронесся искаженный эхом крик и следом — тяжелая поступь. Лоуэлл и Филдс обменялись полными ужаса взглядами и приготовились драться за свою жизнь.
— Разбойники! — Боковая дверь распахнулась, и в библиотеку ввалился коренастый человек в шерстяном домашнем платье. — Разбойники! Отвечайте, кто вы, а не то буду орать «грабеж»!
Выставив далеко вперед мощную лампу, человек ошеломленно застыл. Глядел он не столько на лица, сколько на покрой одежды.
— Мистер Лоуэлл? Это вы? И мистер Филдс?
— Рэндридж? — воскликнул Филдс. — Рэндридж, портной?
— Нуда, — робко подтвердил Рэндридж и шаркнул шлепанцем.
Вычислив источник беспокойства, в комнату примчался Лонгфелло.
— Мистер Лонгфелло? — Рэндридж стащил с головы ночной колпак.
— Это ваш дом, Рэндридж? На что вам понадобились корректуры? — строго спросил Лоуэлл.
Рэндридж сконфузился:
— Мой? Мой дом за два отсюда, мистер Лоуэлл. Я услыхал шум и явился проверить. Подумал, вдруг какой мародер разгулялся. Они ж не все пока увезли. До библиотеки, как видите, и вовсе не добрались.
Лоуэлл спросил:
— Кто не все увез?
— Ну так родственники. Кто ж еще?
Филдс отступил назад, помахал лампой над книжными полками — и глаза его стали вдвое шире от неправдоподобного числа Библий. Их там стояло не менее тридцати, а то и сорока. Издатель снял с полки самую большую.
Рэндридж все говорил:
— Явились из Мэриленда разбираться с имуществом. Несчастные племянники от такого ужаса вовсе растерялись, доложу я вам. А кто б не растерялся? После всех дел, я ж говорю, слышу, шумят, ну и пришло на ум: может, ребята какие надумали прихватить чего на память — вы знаете, все ж сенсация. Как поселились в округе ирландцы… м-да, вечно чего-нибудь не досчитаешься.
Лоуэлл хорошо знал, где в Кембридже располагается дом Рэндриджа. С неистовством Пола Ревира[89] он мысленно проскакал по всему району, охватывая взором по два дома сразу в каждую сторону. Затем приказал собственным глазам приноровиться к темноте комнаты и отыскать знакомое лицо среди развешанных по стенам темных портретов.
— Нет в наше время покоя, скажу я вам, друзья мои, — продолжал портной свои стенания. — Даже мертвым.
— Мертвым? — повторил Лоуэлл.
— Мертвым, — шепнул Филдс, передавая поэту раскрытую Библию. На внутренней стороне обложки красовалась аккуратно выведенная полная семейная родословная; сделано сие было рукой последнего хозяина дома, преподобного Элиши Тальбота.