Страница:
Впрочем, какие могут быть претензии, ведь в “Дворянском гнезде” собираются охотники.
Как недавно выяснилось.
Все эти князья Мосальские, Путятины и Оболенские-Тюфякины – не просто возжелавшие возврата в прекрасное светлое прошлое дворяне, а заядлые охотники. Фанатики благородного девиза: “Охота – для охоты, а не для добычи!”
И все в таком духе.
И как поняла Лариса, съезжалось в “Гнездо” столько гостей не зря. Надвигалась Большая Охота – незабываемое действо и зрелище. Хотя девушка не понимала: кого травить борзыми в здешних лесах? Последнего щуплого, коченеющего от страха зайца? Полудохлую ворону?..
Нет, не любила Лариса охоты.
И охотников тоже.
Тем более что им требовалась такая прорва постельного белья!..
Вот и сейчас Лариса неслышной стремительной лазоревой феей неслась по коридору в большую овальную пристройку жилых комнат для гостей. В руках Ларисы, естественно, очередной комплект гербового белья, на строгой прическе – косыночка, халатик коленок не обнажает, словом, сплошная деловитость и целомудрие. Но, идя упомянутым коридором, Лариса вынуждена была пройти мимо широко раздвинутых стеклянных дверей-ширм залы под названием “Мужской клуб”. В любое время суток в зале обязательно мается от скуки пара-тройка мужчин. Или больше. И так как разглядывать вездесущие чучела (они были и в помещении “клуба”!), портреты знаменитых охотников или не менее знаменитых борзых кисти барона фон Мейера, бывшего здешнего художника и, конечно, охотника, было скучно, то взоры всех “клубных” джентльменов немедленно обращались к Ларисе, едва она светлой бабочкой-лазоревкой пропархивала мимо по своим кастелянским делам.
Поначалу Лариса не обращала внимания на эти взгляды (дня два). Потом приписала их скуке, в которой вынуждены томиться охотники до начала Большой Охоты, и пожалела бедных джентльменов, вынужденных довольствоваться обществом произведений местного таксидермиста. Но потом… Взгляды стали раздражать. Потому что были навязчивы! Прилипчивы! Да-да! Лариса пробегала мимо “клубной” за какие-то полминуты, но и за это время она чувствовала, как ее успевают пристально-оценивающе осмотреть, восхититься и буквально прилипнуть взглядом! Лариса шагала дальше по коридору, и ей казалось, что эти взгляды тянутся за ней, как противные липучие паутинки. Но ответного демарша она предпринять не могла: ничего оскорбительного по отношению к ней не было. Дистанция соблюдалась строго.
Пока соблюдалась.
…Сегодня Лариса должна была перестилать постель некоему князю Ежинскому – в комнате под номером восемнадцать. Самого князя Лариса еще не видела: всю свою работу кастелянше положено производить тогда, когда жилец отсутствует в номере (для этого есть время, оговоренное жильцами и персоналом). Поэтому Лариса спокойно вошла в номер, мимоходом отметив, что ужасно накурено, значит, кондиционер либо отключили (что глупо), либо он сломался (что невозможно). Она об этом доложит, хотя поддержание свежести воздуха – не ее обязанности.
В пакет для грязного белья Лариса сложила полотенца, повесила чистые: свернув и переложив на маленький боковой диванчик тяжелое верхнее покрывало, взялась перестилать постель. Взмахнула простыней… и почувствовала, как ее халатик приподнялся сзади.
Нет, не приподнялся.
Его приподняли.
И поцеловали Ларису в копчик.
“Так”, – подумала Лариса, прокручивая мысленно несколько вариантов поведения: от размазывания нахала тонкой жировой пленкой по свежей простыне до обычной пощечины. Но тогда она бы себя выдала. И прощай, выполнение задания! Значит, ей нужно просто обернуться с видом оскорбленной невинности и…
Еще один поцелуй. Крепкий. Просто как печать!
Только уже в районе поясницы.
А это не только раздражает, но и почему-то… возбуждает.
Поэтому Лариса обернулась быстрее, чем рассчитывала.
Сзади никого не было. Во всей комнате вообще никого не было. И подол кастелянского халатика был скромно опущен чуть ниже икр, согласно этическим нормативам Гликерии Агаповны. И вот теперь Ларисе стало не противно, не смешно, а страшно.
Хотя ей не было страшно даже тогда, когда фламенга сжигала ее в своем невещественном пламени.
Она за пару секунд закончила свою работу и вымелась из комнаты, впервые в жизни вспотев от страха.
Отдышалась. Досчитала до ста.
И пошла в бельевую – грязное белье относить.
А автоматически закрывшаяся за Ларисой дверь пустого номера восемнадцать тихо приоткрылась. Как будто за удалявшейся девушкой кто-то наблюдал.
Не видно только – кто.
…В бельевой Гликерия костерила весь белый свет, так что взрывались коробки со стиральным порошком.
– В чем дело? – поинтересовалась Лариса и попыталась не дышать, чтоб не втягивать в нос едкую и противную здоровью пыль от “тайдов” и “ариелей” (Нарик как-то растолковал Ларисе с точки зрения профессионального химика, какую угрозу для человеческого здоровья представляет на самом деле безобидный с виду стиральный порошок).
И тут все выяснилось.
– Какие-то паскудники, видать, вчера вечером новую яму разрыли, а ни фонаря, ни рейки оградительной не поставили! Lesgredins! De la racaille![15] Я пошла нынче утром, в самую-то темень, по срочным делам, да в яму эту и рухни! Изгваздалась вся, а форму теперь хоть выбрось!..
– Сочувствую, кхм, – осторожно, чтоб не наглотаться все еще парящего в воздухе стирального порошка с энзимами и прочими голубыми кристаллами, сказала Лариса и оглядела Гликерию.
Та, хоть и кричала, что “изгваздалась”, на данный момент сияла кристальной чистотой. И лазоревый халатик был безупречен. Видно, ругалась Гликерия только по инерции, как и всякая женщина, которой приспичило повозмущаться по поводу неправильности общего мироустройства.
– Ладно. – Гликерия исчерпала запас русских и французских ругательств, поводила руками на манер фокусника-иллюзиониста, и от разгрома в бельевой не осталось и следа. – Отчитывайся. Все правильно сделала?
Лариса отчиталась, правда не упомянув в отчете о странном событии в номере восемнадцать. Мало ли, может, в этом Дворце и помимо Гликерии люди-привидения имеются. И если кому-то из них возжелалось на Ларисиной заднице поцелуй напечатлеть, стоит ли из-за этого устраивать сыр-бор? Не в грязную же яму, как Гликерия, упала…
А кстати!
Зачем в таком эстетически совершенном комплексе, как “Дворянское гнездо”, вырыты упомянутые ямы? Да еще и новые появляются? Коммуникации вроде все новехонькие, исправные, взрываться-лопаться нечему, об этом недавно за обедом сантехник да газовщик местные беседовали: жаловались, что и работы-то у них нет почти никакой – так только, для профилактики стыки-вентили осматривать…
Тогда зачем? Под бассейны? Бассейн и даже три пруда с зеркальными карпами в зоне отдыха имеются, устраивать больше – смысла нет, да и общий излом пейзажа портится.
– Здесь клад ищут? – Лариса напрямик спросила Гликерию, пойдя по самому простому мыслительному пути.
Та сначала замерла, согнувшись над кучей грязных полотенец, а потом рассмеялась невесело:
– Клад… В самую точку ты попала, девушка. Ищут здесь некое сокровище бесценное и ужасное, о котором якобы и поведала пред смертью графиня Делянова своему супругу. Только одно мне лично непонятно: ежели графиня супругу сие тайно-интимно сообщила, а он, не раскрывая тайны, после афонским схимником самой строгой жизни сделался, то как все эти князья-графья, сюда наезжающие, про тайну эту прознали? И роют, роют, роют, не стыдятся работы черной, друг друга еще и опередить стараются! Непонятно.
– Непонятно, – кивнула Лариса. – Тем более что я-то думала, они сюда на охоту собрались…
– Охота – охотой, а… старинную тайну тоже неймется им разгадать. Ведь эта легенда…
Что за легенда, Лариса узнать от Гликерии не успела, потому что в бельевой рявкнул звонок, и из специального динамика на потолке защелкал металлический голос:
– Младшую кастеляншу Раису Данникову срочно вызывают в покои госпожи Червонцевой.
– Ступай уж, – заторопила Гликерия Ларису. – Но смотри, предупреждала я тебя насчет cette gonzesse[16]. Опасная она. И что-то неровно к тебе дышит, гуляете вы с ней ежевечерне, как погляжу…
– Сблизились мы, – изобразила томную улыбку Лариса. – На почве сафической любви.
И вышла, внутренне хохоча над выражением физиономии доверчивой Гликерии.
“Покои” госпожи Червонцевой были на самом деле обычной, хоть и большой, жилой комнатой, интерьер которой оживляли постоянно работающий компьютер и катастрофических размеров коричневым плюшевый енот, который использовался писательницей в основном в качестве подушки: то под голову, то под… другое место. Правда, неизвестно по какой причине писательница отгородила часть комнаты под кухню. Барной стойкой причем. Мало ли. Может, она любила собственноручно готовить лазанью или паэлью и созывать за барной стойкой народ на дегустацию блюда под божоле, совиньон да водочку. У писателей свои причуды.
– Привет! – махнула ладонью-лопатой писательница. – Как жизнь? Я тебя не слишком от работы отрываю?
– Не слишком. Все нормально.
– Ну, коли так… Лишний раз в душу лезть но буду, тем паче что могу за это раньше времени оказаться на местном близлежащем кладбище.
– Ты. собственно, по какому делу звала?
Вера потянула к себе енота, что означало или крайнюю степень смущения, или задумчивость.
– Я тебя приглашаю. – терзая лапу енота, сказала Вера.
– Куда?
– Хм… На свой творческий вечер. На свой, заметь. Дело в том, что я еще грешу стихами и подыгрываю под них на рояле нечто… субфебрильное. Не знаю почему, но здешней публике это нравится. И местное начальство, едва закончится съезд здешнего охотничьего бомонда, просит меня выступить в роли этакой чтицы-певицы…
Вера говорила насмешливо, но Ларисе было ясно, что затея с вечером Червонцевой нравится. Еще бы. Это наверняка единственная возможность, где Червонцева имеет шанс выступить именно как Червонцева. Видимо, тот самый бомонд вполне лояльно относится и к бесформенным телесам писательницы, и к ее репообразной физиономии. Вообще-то оно и правильно. Внешность – не главное. Главное – талант.
– Я бы с удовольствием, – искренне ответила Лариса (ей и впрямь было это интересно: не только Червонцеву послушает, но и узрит весь съехавшийся сюда охотничий свет в полном княжеском составе). – Но я же обслуга. Персонал. Меня не пустят на светский раут в форменном халате. Да и вообще не пустят, скажут, обязанности свои выполняй, а не к поэзии приобщайся!
– Насчет обязанностей я договорюсь с администрацией, это не проблема. А насчет прикида… Лариса, я ни за что не поверю, что такая эффектная женщина, как ты, собираясь хоть и на заказное убийство, не кинула в свой кофр пары вечерних платьев.
Лариса чуть натянуто засмеялась. Прозорливая толстуха опять оказалась права.
– Хорошо, – сказала Лариса. – Я буду полностью соответствовать торжественности момента. В котором часу начало?
– В девять. На втором этаже, в Зале-с-клавикордами. Ты, разумеется, понимаешь, что я буду играть на фортепиано. Осквернять прикосновением своих пальцев древние, как сама здешняя земля, клавикорды я не посмею. Тем более что и звучат они как стоны двух совокупляющихся скелетов.
– Кхм… Если это все, то я пойду?..
– Да, иди. Буду ждать. И еще…
– Да?
– Мне потом будет очень интересно узнать твое мнение о моем творчестве. Успеть узнать.
– Я обещаю, что ты успеешь. – тихо промолвила Лариса, избегая смотреть Вере в глаза.
В зале и без того непроглядную тьму ноябрьского вечера постарались усилить тем, что не зажигали электрического света. Зато свечей, причем ароматических, наблюдался явный избыток: они мерцали в канделябрах на полукругом расставленных столиках (за коими и размещалась публика), в мраморных ладонях статуй античных богинь и даже на полу, в зеркальных блюдечках-подставках. Только один угол залы не освещался. Там стояло фортепиано и должна была выступать Вера.
“Как же она прочтет ноты в темноте? – лениво размышляла Лариса. – Впрочем, как все творческие личности, наверняка она и свои стихи, и музыку помнит наизусть”.
…Лариса действительно нашла что надеть на этот вечер, и теперь в пламени свечей мерцало ее густо-синего атласа платье. Небольшое декольте целомудренно прикрывалось прозрачным шарфом, сколотым на груди скромным изумрудом грушевидной формы. Брошь была недорогая, Лариса это точно знала и потому надела именно ее, помня о своем положении здесь. Однако, несмотря ни на почти гимназического покроя платье, ни на скромность украшений и прически, все мужское общество, заполонившее залу, с Ларисы, незаметной мышкой притаившейся в самом малоосвещенном уголке, глаз не сводило. И Лариса это чувствовала. Вовсе не потому, что каждое мгновение ловила на себе восхищенные взгляды. Просто она среди всего приглашенного общества была единственной женщиной. А это тоже наводило на размышления.
“Почему охотиться приехали только мужчины? Насколько я помню, женщины тоже принимали участие в охоте, особенно в псовой. Закон “Дворянского гнезда”, написанный женоненавистниками? Вряд ли. Ни у одного из приезжих именитых гостей я не заметила на пальце обручального кольца. Черт, может, они геи? А что такого? Среди особей высокого рода издревле было распространено мужеложство. Не отсюда ли пошло выражение “голубая кровь”? Хм… Но если они геи, то какого, пардон, ляда они все так на меня пялятся, будто я – единственный предмет их сексуальных вожделений?! А, чепуха! Кстати, бьет девять. И где же наша гениальная?”
И тут зазвучала музыка.
Нет. Это слишком банальная фраза.
Фортепиано тихо вскрикнуло, как девственница в момент своего первого экстаза, а потом заплакало – безотчетно и нежно, как плакать могут только счастливые женщины и первые мартовские капели… И от этой музыки, которую и музыкой-то назвать было сложно, по публике словно прошелестел ветер. Южный истомный ветер, у которого есть право переиначивать человеческую жизнь на свой, ветреный манер…
Но музыка оборвалась, так же внезапно, впрочем, как и началась. И из темного угла зазвучал низкий, размеренный, как падение капель ртути на кусок бархата, голос Веры Червонцевой:
– Добрый вечер, господа. Вы оказали мне честь тем, что пришли на эту встречу со мной. Я буду играть для вас и читать вам стихи. И я надеюсь, что музыка, сыгранная мной, и стихи, мною сочиненные, не станут для вас разочарованием. Впрочем, у каждого из вас есть право кинуть в меня тухлым яйцом, если мое исполнение вам не понравится. Корзинку с тухлыми яйцами вы можете попросить у повара. Но это так, к слову. Итак, я начинаю…
Это было сказано по-французски, неплохо сказано, но Лариса не вслушивалась в слова. Сама мелодика речи кольнула Ларису воспоминанием о фламенге Фриде, о том, как когда-то пламенноликая женщина (о нет, сущность!) пела голосом Эдит Пиаф. призывая верить в ее счастье и прийти под сень ее пламенного жилища…
“Я убью ее, Фрида, поверь мне. Я выполню твой заказ. И вернусь к тебе, чтобы ты стала моим вечным грехом и наслаждением…”
А Червонцева уже играла. Нечто пространное, глубокое и печальное, словно церковный канон. И пол эту музыку она стала читать:
Желтые скалы вокзала.
Города стылая мгла.
– Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
А ведь еще не успела
Вдоволь наплакаться я…
Ах, какой истово-белой
Мнилась дорога моя!
Мнился в тумане Эдемом
Каждый заброшенный сад.
Прятался маленький демон
В детских моих чудесах.
Все, что прозренье, – позднее,
Вместе с трудом и стыдом
Встало пред жизнью моею
И прорицало о том,
Как мне любить и молиться,
Как мне прощаться и петь.
Как будет Божия птица
Вечно в глаза, мне глядеть…
Только тяжел этот камень.
И этот крест – не по мне.
Впрочем, хотел бы и Каин
Быть на иной стороне.
Чтоб не бежать своей тени,
Чтоб не слыхать воронья…
Боже, скажи мне: Ты с теми
Или с такими, как я?!
Мне бы еще хоть мгновенье,
Слез бы еще хоть чуть-чуть:
Пасть пред Тобой на колени,
Руки к Тебе протянуть:
Смилуйся, Господи Боже,
Душу мою исцели!
Оземь ударившись, может.
Не поднимусь я с земли.
Не поднимусь. Не восстану.
Слишком душой тяжела.
Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
…Темные минорные аккорды закончили стихотворение. Но аплодисментов не было. Лариса посмотрела вокруг – все сидели как зачарованные, значит, аплодисментов и не предполагалось. Полагалось только внимать этой темной мистерии и терпеть неизвестно откуда взявшийся за спиной сквозняк. Впрочем, на сквозняк Лариса вскоре перестала обращать внимание. Она упивалась моментом. Она слушала стихи женщины, которую ей предстояло убить. Она ощущала себя стрелой, уже пущенной из тугого лука и обязанной поразить цель. Но ведь можно растянуть удовольствие смертоубийственного действа, точно провидя, каким будет финал. Чуть замедлить ход времени. Чуть увеличить дальность полета. Чтобы дать возможность жертве хотя бы…
Читать стихи.
Ты вернешь мои книги, слова ненаписанных песен.
Я верну тебе память и боль, что срастается с ней.
Мы не встретимся, милый, хоть мир до нелепого тесен.
Ибо встретиться нам – значит, сделать весну холодней.
Мы не встретимся, милый. Ты ангел, ты бродишь по раю —
Под босыми ногами шуршит золотая трава…
И конечно, ты прав. Я сама себе путь выбираю.
Точно так же как к песням своим подбираю слова.
И хотя ты теперь так возвышен и девственно грозен,
И твой лик – как икона, и нет тебя части со мной…
Ты любил целовать меня в губы на жгучем морозе
И потом провожать до калитки на тверди земной.
Что ж, разлук серебро, разделяй же и властвуй над нами!
В одиночестве как-то вольнее и глубже дышать.
…Я верну тебе то, что зовется счастливыми снами.
Возврати же мне то, что зовет беспокойством душа.
Только знай: все отдав и забыв, ты проснешься однажды.
Оттого что уже нестерпима немая тоска.
И ты будешь метаться, снедаемый странною жаждой.
В каждой книге забытой пытаясь меня отыскать.
И, себя проклиная, что не было нужного слова,
Что разрушен твои дом и слезами окончен хорал,
Ты откроешь в раю свои излюбленный том Гумилева
И припомнишь, как мне его, с ритма сбиваясь, читал.
– Divinement![17] – тихо сказал кто-то совсем рядом с Ларисой.
Нет.
Кощунственно.
Кощунственно сидеть и знать, что ты имеешь полное право истинного убийцы прервать это хоть сейчас. И больше никогда не слышать ее стихов. Ни уже написанных. Ни тех, которым ты не дашь возникнуть…
Благо что выход из залы был прямо за спиной Ларисы. Она вышла, нет, выбежала так, словно за нею кто-то гнался. Или гналась.
Например, ее собственная, пущенная ее же, Ларисиною, рукою убийственная стрела.
Глава десятая
Последнюю пару лет Ларису периодически терзала бессонница (Нарик еще потешался: “Приходят к тебе души убиенных клиентов и вопиют об отмщении!”). Поэтому, отправляясь в курортную зону, девушка на всякий случай запаслась снотворным с благословения своей огненнолицей патронессы фламенги. Хотя до сегодняшнего вечера она о лекарствах и не вспоминала: суровая должность младшей кастелянши, непривычный режим дня, да еще и постоянный эмоциональный самоконтроль выматывали Ларису так, что она приходила в свой коттедж, в полусонном состоянии принимала душ и тут же валилась спать – будто в черный ящик проваливалась.
Но вечер Червонцевой растравил Ларисе душу. Настроение было какое-то тусклое, рваное, неверное, словно фальшивая нота. Почему-то вспоминалось черно-серое, ненавистное детство, вечно надменным Старик, сотворивший из нее монстра… Вспоминались бесконечные дачные летние тренировки…
И Артур.
Особенно Артур. Почему-то.
Первый и единственный по-настоящему любимым мальчик-мужчина.
Лариса полтора часа бесцельно провалялась в кровати. Сон не шел. Значит, следовало принимать меры.
Коробочка с быстрорастворимыми таблетками разрешенного Минздравом донормила стояла вместе с прочими лекарствами и Ларисиной немудреной косметикой (не брать же с собой коллекцию от “Макс Фактор”, собираясь играть роль кастелянши!) в навесном зеркальном шкафчике в душевой комнате. Лариса, не зажигая света, встала и пошла за лекарством…
И замерла, словно ее жидким азотом окатили.
В душевой комнате ее коттеджа кто-то был.
Сейчас.
На данный момент.
Хотя вся информация Ларисиных органов чувств говорила об обратном.
Да, из крана тихо каплет вода… Так это с утра сама забыла плотней завернуть. Да, тень от полотенца видится несколько искаженной. Так, может, потому, что сейчас Лариса пялится на эту злосчастную тень не под тем углом?
Достаточно. Пора брать свои страхи под строгий учет и контроль. А то так и растопыренная бритвенно-острая пятерня дедушки Фредди Крюгера привидится торчащей из унитаза! Лариса решительно шагнула в душевую, словно подчиняя свои действия внутреннему счету, не дающему успеть подумать о страхе.
Р-раз! Включить свет. Молочная яркость ламп режет глаза и развеивает любые намеки на страхи.
Два! Хладнокровно подойти к шкафчику и спокойно глянуть в его зеркальную поверхность. Ну чего испугалась, дурочка-убийца? Своего собственного отражения: расширенные глазищи на меловом лице, пальцы, мертво вцепившиеся в синтетические кружева нелепого турецкого пеньюара?
Три! Открыть шкафчик, взять лекарство, крепко завернуть кран на раковине и – вон из душевой, по дороге гася свет.
Жива?
Жива.
Тогда почему коленки дрожат? У Ларисы Бесприданницевой дрожат коленки! Силы небесные! У той, которая однажды беспристрастно наблюдала за агонией заказанного клиента, мучительно медленно растворявшегося в баке с соляной кислотой, дрожат коленки от страха!
Это просто ненормально.
Здесь бы надобно лекарство позабористей донормила. Чтоб выпить и вырубиться, не видя снов, не ведая страхов. Но приходится довольствоваться тем. что есть, поскольку никто не должен даже случайно обнаружить, что эмоционально стабильная и психически здоровая кастелянша Раиса Данникова имеет в своей аптечке и употребляет на сон грядущий, к примеру, хлозепид. Ни-ни! Мы люди нормальные! И потому довольствуемся тем, что продается в аптеках без особого рецепта (и ни хрена потому не помогает). Ладно, хватит рассуждений! Лариса растворила в стакане сразу пяток таблеток и выпила шипучую взвесь не поморщившись. Все. В постель, в постель. В объятия сна…
Стоп.
А разве плюшевая занавеска на окне была так отодвинута? Лариса точно помнила – она плотно задергивала шторы. И… Ей чудится или в самом деле какие-то тени мелькают за окном ее жилища?
На эту тему Лариса порассуждать не успела – таблетки, как ни странно, сработали. Сон. тяжелый, похожий на забытье, на то, что с тобой происходит, когда укачивает в автобусе, снизошел-таки на профессиональную отравительницу. Лариса даже захрапела, чего с нею никогда ранее не случалось.
А из накрепко завернутого крана снова начала медленно капать вода.
…Ларисе снился удивительный сон. Вообще-то своих снов она боялась, потому что в основном это были тяжелые, клейкие, привязчивые кошмары на тему ее профессии. А сейчас ей снилось нечто совершенно сну убийцы-отравительницы несвойственное.
Будто бы она, Лариса Бесприданницева, стала двадцатилетней девушкой из приличной семьи, закончила с отличием библиотечный техникум и, гордо держа в руках красный диплом, пришла устраиваться на работу в городскую библиотеку.
Руководство библиотеки (в образе респектабельной, слегка строгой, но в целом доверительно-добродушной к молодым кадрам дамы) внимательно изучило Ларисины документы и заявило:
– Вы приняты, деточка. Трудитесь и гордитесь своей профессией. Ведь она несет людям свет знаний, без которых человеку не жить!
Лариса и принялась трудиться. Ей очень ярко снилось, как она выдает книги читателям, устраивает библиографические обзоры и занимается расстановкой книг… А потом сон чуть изменился. Лариса как бы увидела себя со стороны, стоящей в кабинете своей библиотечной начальницы. Начальница торжественно вручила Ларисе грамоту.
– За неоценимый вклад в развитие библиотечного дела! – прогудели где-то в вышине фанфары.
Грамота Ларисе была очень приятна. А вот то. что последовало за грамотой – нежные поцелуи начальства, – как-то непонятно.
– Что вы делаете? – удивилась Лариса, пытаясь защититься расписанной сусальным золотом грамотой от становящихся все более страстными поцелуев. – Разве это предписано Таблицами библиотечно-библиографической классификации?
Ответ Ларису потряс до глубины души:
– Il est impossible de retenir mon amour de toi. Je surmonterai toutes les barrieres pour un de rattouchemenl vers tes levres![18]
Как недавно выяснилось.
Все эти князья Мосальские, Путятины и Оболенские-Тюфякины – не просто возжелавшие возврата в прекрасное светлое прошлое дворяне, а заядлые охотники. Фанатики благородного девиза: “Охота – для охоты, а не для добычи!”
И все в таком духе.
И как поняла Лариса, съезжалось в “Гнездо” столько гостей не зря. Надвигалась Большая Охота – незабываемое действо и зрелище. Хотя девушка не понимала: кого травить борзыми в здешних лесах? Последнего щуплого, коченеющего от страха зайца? Полудохлую ворону?..
Нет, не любила Лариса охоты.
И охотников тоже.
Тем более что им требовалась такая прорва постельного белья!..
Вот и сейчас Лариса неслышной стремительной лазоревой феей неслась по коридору в большую овальную пристройку жилых комнат для гостей. В руках Ларисы, естественно, очередной комплект гербового белья, на строгой прическе – косыночка, халатик коленок не обнажает, словом, сплошная деловитость и целомудрие. Но, идя упомянутым коридором, Лариса вынуждена была пройти мимо широко раздвинутых стеклянных дверей-ширм залы под названием “Мужской клуб”. В любое время суток в зале обязательно мается от скуки пара-тройка мужчин. Или больше. И так как разглядывать вездесущие чучела (они были и в помещении “клуба”!), портреты знаменитых охотников или не менее знаменитых борзых кисти барона фон Мейера, бывшего здешнего художника и, конечно, охотника, было скучно, то взоры всех “клубных” джентльменов немедленно обращались к Ларисе, едва она светлой бабочкой-лазоревкой пропархивала мимо по своим кастелянским делам.
Поначалу Лариса не обращала внимания на эти взгляды (дня два). Потом приписала их скуке, в которой вынуждены томиться охотники до начала Большой Охоты, и пожалела бедных джентльменов, вынужденных довольствоваться обществом произведений местного таксидермиста. Но потом… Взгляды стали раздражать. Потому что были навязчивы! Прилипчивы! Да-да! Лариса пробегала мимо “клубной” за какие-то полминуты, но и за это время она чувствовала, как ее успевают пристально-оценивающе осмотреть, восхититься и буквально прилипнуть взглядом! Лариса шагала дальше по коридору, и ей казалось, что эти взгляды тянутся за ней, как противные липучие паутинки. Но ответного демарша она предпринять не могла: ничего оскорбительного по отношению к ней не было. Дистанция соблюдалась строго.
Пока соблюдалась.
…Сегодня Лариса должна была перестилать постель некоему князю Ежинскому – в комнате под номером восемнадцать. Самого князя Лариса еще не видела: всю свою работу кастелянше положено производить тогда, когда жилец отсутствует в номере (для этого есть время, оговоренное жильцами и персоналом). Поэтому Лариса спокойно вошла в номер, мимоходом отметив, что ужасно накурено, значит, кондиционер либо отключили (что глупо), либо он сломался (что невозможно). Она об этом доложит, хотя поддержание свежести воздуха – не ее обязанности.
В пакет для грязного белья Лариса сложила полотенца, повесила чистые: свернув и переложив на маленький боковой диванчик тяжелое верхнее покрывало, взялась перестилать постель. Взмахнула простыней… и почувствовала, как ее халатик приподнялся сзади.
Нет, не приподнялся.
Его приподняли.
И поцеловали Ларису в копчик.
“Так”, – подумала Лариса, прокручивая мысленно несколько вариантов поведения: от размазывания нахала тонкой жировой пленкой по свежей простыне до обычной пощечины. Но тогда она бы себя выдала. И прощай, выполнение задания! Значит, ей нужно просто обернуться с видом оскорбленной невинности и…
Еще один поцелуй. Крепкий. Просто как печать!
Только уже в районе поясницы.
А это не только раздражает, но и почему-то… возбуждает.
Поэтому Лариса обернулась быстрее, чем рассчитывала.
Сзади никого не было. Во всей комнате вообще никого не было. И подол кастелянского халатика был скромно опущен чуть ниже икр, согласно этическим нормативам Гликерии Агаповны. И вот теперь Ларисе стало не противно, не смешно, а страшно.
Хотя ей не было страшно даже тогда, когда фламенга сжигала ее в своем невещественном пламени.
Она за пару секунд закончила свою работу и вымелась из комнаты, впервые в жизни вспотев от страха.
Отдышалась. Досчитала до ста.
И пошла в бельевую – грязное белье относить.
А автоматически закрывшаяся за Ларисой дверь пустого номера восемнадцать тихо приоткрылась. Как будто за удалявшейся девушкой кто-то наблюдал.
Не видно только – кто.
…В бельевой Гликерия костерила весь белый свет, так что взрывались коробки со стиральным порошком.
– В чем дело? – поинтересовалась Лариса и попыталась не дышать, чтоб не втягивать в нос едкую и противную здоровью пыль от “тайдов” и “ариелей” (Нарик как-то растолковал Ларисе с точки зрения профессионального химика, какую угрозу для человеческого здоровья представляет на самом деле безобидный с виду стиральный порошок).
И тут все выяснилось.
– Какие-то паскудники, видать, вчера вечером новую яму разрыли, а ни фонаря, ни рейки оградительной не поставили! Lesgredins! De la racaille![15] Я пошла нынче утром, в самую-то темень, по срочным делам, да в яму эту и рухни! Изгваздалась вся, а форму теперь хоть выбрось!..
– Сочувствую, кхм, – осторожно, чтоб не наглотаться все еще парящего в воздухе стирального порошка с энзимами и прочими голубыми кристаллами, сказала Лариса и оглядела Гликерию.
Та, хоть и кричала, что “изгваздалась”, на данный момент сияла кристальной чистотой. И лазоревый халатик был безупречен. Видно, ругалась Гликерия только по инерции, как и всякая женщина, которой приспичило повозмущаться по поводу неправильности общего мироустройства.
– Ладно. – Гликерия исчерпала запас русских и французских ругательств, поводила руками на манер фокусника-иллюзиониста, и от разгрома в бельевой не осталось и следа. – Отчитывайся. Все правильно сделала?
Лариса отчиталась, правда не упомянув в отчете о странном событии в номере восемнадцать. Мало ли, может, в этом Дворце и помимо Гликерии люди-привидения имеются. И если кому-то из них возжелалось на Ларисиной заднице поцелуй напечатлеть, стоит ли из-за этого устраивать сыр-бор? Не в грязную же яму, как Гликерия, упала…
А кстати!
Зачем в таком эстетически совершенном комплексе, как “Дворянское гнездо”, вырыты упомянутые ямы? Да еще и новые появляются? Коммуникации вроде все новехонькие, исправные, взрываться-лопаться нечему, об этом недавно за обедом сантехник да газовщик местные беседовали: жаловались, что и работы-то у них нет почти никакой – так только, для профилактики стыки-вентили осматривать…
Тогда зачем? Под бассейны? Бассейн и даже три пруда с зеркальными карпами в зоне отдыха имеются, устраивать больше – смысла нет, да и общий излом пейзажа портится.
– Здесь клад ищут? – Лариса напрямик спросила Гликерию, пойдя по самому простому мыслительному пути.
Та сначала замерла, согнувшись над кучей грязных полотенец, а потом рассмеялась невесело:
– Клад… В самую точку ты попала, девушка. Ищут здесь некое сокровище бесценное и ужасное, о котором якобы и поведала пред смертью графиня Делянова своему супругу. Только одно мне лично непонятно: ежели графиня супругу сие тайно-интимно сообщила, а он, не раскрывая тайны, после афонским схимником самой строгой жизни сделался, то как все эти князья-графья, сюда наезжающие, про тайну эту прознали? И роют, роют, роют, не стыдятся работы черной, друг друга еще и опередить стараются! Непонятно.
– Непонятно, – кивнула Лариса. – Тем более что я-то думала, они сюда на охоту собрались…
– Охота – охотой, а… старинную тайну тоже неймется им разгадать. Ведь эта легенда…
Что за легенда, Лариса узнать от Гликерии не успела, потому что в бельевой рявкнул звонок, и из специального динамика на потолке защелкал металлический голос:
– Младшую кастеляншу Раису Данникову срочно вызывают в покои госпожи Червонцевой.
– Ступай уж, – заторопила Гликерия Ларису. – Но смотри, предупреждала я тебя насчет cette gonzesse[16]. Опасная она. И что-то неровно к тебе дышит, гуляете вы с ней ежевечерне, как погляжу…
– Сблизились мы, – изобразила томную улыбку Лариса. – На почве сафической любви.
И вышла, внутренне хохоча над выражением физиономии доверчивой Гликерии.
“Покои” госпожи Червонцевой были на самом деле обычной, хоть и большой, жилой комнатой, интерьер которой оживляли постоянно работающий компьютер и катастрофических размеров коричневым плюшевый енот, который использовался писательницей в основном в качестве подушки: то под голову, то под… другое место. Правда, неизвестно по какой причине писательница отгородила часть комнаты под кухню. Барной стойкой причем. Мало ли. Может, она любила собственноручно готовить лазанью или паэлью и созывать за барной стойкой народ на дегустацию блюда под божоле, совиньон да водочку. У писателей свои причуды.
– Привет! – махнула ладонью-лопатой писательница. – Как жизнь? Я тебя не слишком от работы отрываю?
– Не слишком. Все нормально.
– Ну, коли так… Лишний раз в душу лезть но буду, тем паче что могу за это раньше времени оказаться на местном близлежащем кладбище.
– Ты. собственно, по какому делу звала?
Вера потянула к себе енота, что означало или крайнюю степень смущения, или задумчивость.
– Я тебя приглашаю. – терзая лапу енота, сказала Вера.
– Куда?
– Хм… На свой творческий вечер. На свой, заметь. Дело в том, что я еще грешу стихами и подыгрываю под них на рояле нечто… субфебрильное. Не знаю почему, но здешней публике это нравится. И местное начальство, едва закончится съезд здешнего охотничьего бомонда, просит меня выступить в роли этакой чтицы-певицы…
Вера говорила насмешливо, но Ларисе было ясно, что затея с вечером Червонцевой нравится. Еще бы. Это наверняка единственная возможность, где Червонцева имеет шанс выступить именно как Червонцева. Видимо, тот самый бомонд вполне лояльно относится и к бесформенным телесам писательницы, и к ее репообразной физиономии. Вообще-то оно и правильно. Внешность – не главное. Главное – талант.
– Я бы с удовольствием, – искренне ответила Лариса (ей и впрямь было это интересно: не только Червонцеву послушает, но и узрит весь съехавшийся сюда охотничий свет в полном княжеском составе). – Но я же обслуга. Персонал. Меня не пустят на светский раут в форменном халате. Да и вообще не пустят, скажут, обязанности свои выполняй, а не к поэзии приобщайся!
– Насчет обязанностей я договорюсь с администрацией, это не проблема. А насчет прикида… Лариса, я ни за что не поверю, что такая эффектная женщина, как ты, собираясь хоть и на заказное убийство, не кинула в свой кофр пары вечерних платьев.
Лариса чуть натянуто засмеялась. Прозорливая толстуха опять оказалась права.
– Хорошо, – сказала Лариса. – Я буду полностью соответствовать торжественности момента. В котором часу начало?
– В девять. На втором этаже, в Зале-с-клавикордами. Ты, разумеется, понимаешь, что я буду играть на фортепиано. Осквернять прикосновением своих пальцев древние, как сама здешняя земля, клавикорды я не посмею. Тем более что и звучат они как стоны двух совокупляющихся скелетов.
– Кхм… Если это все, то я пойду?..
– Да, иди. Буду ждать. И еще…
– Да?
– Мне потом будет очень интересно узнать твое мнение о моем творчестве. Успеть узнать.
– Я обещаю, что ты успеешь. – тихо промолвила Лариса, избегая смотреть Вере в глаза.
В зале и без того непроглядную тьму ноябрьского вечера постарались усилить тем, что не зажигали электрического света. Зато свечей, причем ароматических, наблюдался явный избыток: они мерцали в канделябрах на полукругом расставленных столиках (за коими и размещалась публика), в мраморных ладонях статуй античных богинь и даже на полу, в зеркальных блюдечках-подставках. Только один угол залы не освещался. Там стояло фортепиано и должна была выступать Вера.
“Как же она прочтет ноты в темноте? – лениво размышляла Лариса. – Впрочем, как все творческие личности, наверняка она и свои стихи, и музыку помнит наизусть”.
…Лариса действительно нашла что надеть на этот вечер, и теперь в пламени свечей мерцало ее густо-синего атласа платье. Небольшое декольте целомудренно прикрывалось прозрачным шарфом, сколотым на груди скромным изумрудом грушевидной формы. Брошь была недорогая, Лариса это точно знала и потому надела именно ее, помня о своем положении здесь. Однако, несмотря ни на почти гимназического покроя платье, ни на скромность украшений и прически, все мужское общество, заполонившее залу, с Ларисы, незаметной мышкой притаившейся в самом малоосвещенном уголке, глаз не сводило. И Лариса это чувствовала. Вовсе не потому, что каждое мгновение ловила на себе восхищенные взгляды. Просто она среди всего приглашенного общества была единственной женщиной. А это тоже наводило на размышления.
“Почему охотиться приехали только мужчины? Насколько я помню, женщины тоже принимали участие в охоте, особенно в псовой. Закон “Дворянского гнезда”, написанный женоненавистниками? Вряд ли. Ни у одного из приезжих именитых гостей я не заметила на пальце обручального кольца. Черт, может, они геи? А что такого? Среди особей высокого рода издревле было распространено мужеложство. Не отсюда ли пошло выражение “голубая кровь”? Хм… Но если они геи, то какого, пардон, ляда они все так на меня пялятся, будто я – единственный предмет их сексуальных вожделений?! А, чепуха! Кстати, бьет девять. И где же наша гениальная?”
И тут зазвучала музыка.
Нет. Это слишком банальная фраза.
Фортепиано тихо вскрикнуло, как девственница в момент своего первого экстаза, а потом заплакало – безотчетно и нежно, как плакать могут только счастливые женщины и первые мартовские капели… И от этой музыки, которую и музыкой-то назвать было сложно, по публике словно прошелестел ветер. Южный истомный ветер, у которого есть право переиначивать человеческую жизнь на свой, ветреный манер…
Но музыка оборвалась, так же внезапно, впрочем, как и началась. И из темного угла зазвучал низкий, размеренный, как падение капель ртути на кусок бархата, голос Веры Червонцевой:
– Добрый вечер, господа. Вы оказали мне честь тем, что пришли на эту встречу со мной. Я буду играть для вас и читать вам стихи. И я надеюсь, что музыка, сыгранная мной, и стихи, мною сочиненные, не станут для вас разочарованием. Впрочем, у каждого из вас есть право кинуть в меня тухлым яйцом, если мое исполнение вам не понравится. Корзинку с тухлыми яйцами вы можете попросить у повара. Но это так, к слову. Итак, я начинаю…
Это было сказано по-французски, неплохо сказано, но Лариса не вслушивалась в слова. Сама мелодика речи кольнула Ларису воспоминанием о фламенге Фриде, о том, как когда-то пламенноликая женщина (о нет, сущность!) пела голосом Эдит Пиаф. призывая верить в ее счастье и прийти под сень ее пламенного жилища…
“Я убью ее, Фрида, поверь мне. Я выполню твой заказ. И вернусь к тебе, чтобы ты стала моим вечным грехом и наслаждением…”
А Червонцева уже играла. Нечто пространное, глубокое и печальное, словно церковный канон. И пол эту музыку она стала читать:
Желтые скалы вокзала.
Города стылая мгла.
– Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
А ведь еще не успела
Вдоволь наплакаться я…
Ах, какой истово-белой
Мнилась дорога моя!
Мнился в тумане Эдемом
Каждый заброшенный сад.
Прятался маленький демон
В детских моих чудесах.
Все, что прозренье, – позднее,
Вместе с трудом и стыдом
Встало пред жизнью моею
И прорицало о том,
Как мне любить и молиться,
Как мне прощаться и петь.
Как будет Божия птица
Вечно в глаза, мне глядеть…
Только тяжел этот камень.
И этот крест – не по мне.
Впрочем, хотел бы и Каин
Быть на иной стороне.
Чтоб не бежать своей тени,
Чтоб не слыхать воронья…
Боже, скажи мне: Ты с теми
Или с такими, как я?!
Мне бы еще хоть мгновенье,
Слез бы еще хоть чуть-чуть:
Пасть пред Тобой на колени,
Руки к Тебе протянуть:
Смилуйся, Господи Боже,
Душу мою исцели!
Оземь ударившись, может.
Не поднимусь я с земли.
Не поднимусь. Не восстану.
Слишком душой тяжела.
Господи, как я устала.
А ведь еще не жила.
…Темные минорные аккорды закончили стихотворение. Но аплодисментов не было. Лариса посмотрела вокруг – все сидели как зачарованные, значит, аплодисментов и не предполагалось. Полагалось только внимать этой темной мистерии и терпеть неизвестно откуда взявшийся за спиной сквозняк. Впрочем, на сквозняк Лариса вскоре перестала обращать внимание. Она упивалась моментом. Она слушала стихи женщины, которую ей предстояло убить. Она ощущала себя стрелой, уже пущенной из тугого лука и обязанной поразить цель. Но ведь можно растянуть удовольствие смертоубийственного действа, точно провидя, каким будет финал. Чуть замедлить ход времени. Чуть увеличить дальность полета. Чтобы дать возможность жертве хотя бы…
Читать стихи.
Ты вернешь мои книги, слова ненаписанных песен.
Я верну тебе память и боль, что срастается с ней.
Мы не встретимся, милый, хоть мир до нелепого тесен.
Ибо встретиться нам – значит, сделать весну холодней.
Мы не встретимся, милый. Ты ангел, ты бродишь по раю —
Под босыми ногами шуршит золотая трава…
И конечно, ты прав. Я сама себе путь выбираю.
Точно так же как к песням своим подбираю слова.
И хотя ты теперь так возвышен и девственно грозен,
И твой лик – как икона, и нет тебя части со мной…
Ты любил целовать меня в губы на жгучем морозе
И потом провожать до калитки на тверди земной.
Что ж, разлук серебро, разделяй же и властвуй над нами!
В одиночестве как-то вольнее и глубже дышать.
…Я верну тебе то, что зовется счастливыми снами.
Возврати же мне то, что зовет беспокойством душа.
Только знай: все отдав и забыв, ты проснешься однажды.
Оттого что уже нестерпима немая тоска.
И ты будешь метаться, снедаемый странною жаждой.
В каждой книге забытой пытаясь меня отыскать.
И, себя проклиная, что не было нужного слова,
Что разрушен твои дом и слезами окончен хорал,
Ты откроешь в раю свои излюбленный том Гумилева
И припомнишь, как мне его, с ритма сбиваясь, читал.
– Divinement![17] – тихо сказал кто-то совсем рядом с Ларисой.
Нет.
Кощунственно.
Кощунственно сидеть и знать, что ты имеешь полное право истинного убийцы прервать это хоть сейчас. И больше никогда не слышать ее стихов. Ни уже написанных. Ни тех, которым ты не дашь возникнуть…
Благо что выход из залы был прямо за спиной Ларисы. Она вышла, нет, выбежала так, словно за нею кто-то гнался. Или гналась.
Например, ее собственная, пущенная ее же, Ларисиною, рукою убийственная стрела.
Глава десятая
ЛИШЬ У ПРАВЕДНИКОВ СОН НЕНАРУШИМ
Каждая ночь должна иметь свое меню.
Бальзак
Последнюю пару лет Ларису периодически терзала бессонница (Нарик еще потешался: “Приходят к тебе души убиенных клиентов и вопиют об отмщении!”). Поэтому, отправляясь в курортную зону, девушка на всякий случай запаслась снотворным с благословения своей огненнолицей патронессы фламенги. Хотя до сегодняшнего вечера она о лекарствах и не вспоминала: суровая должность младшей кастелянши, непривычный режим дня, да еще и постоянный эмоциональный самоконтроль выматывали Ларису так, что она приходила в свой коттедж, в полусонном состоянии принимала душ и тут же валилась спать – будто в черный ящик проваливалась.
Но вечер Червонцевой растравил Ларисе душу. Настроение было какое-то тусклое, рваное, неверное, словно фальшивая нота. Почему-то вспоминалось черно-серое, ненавистное детство, вечно надменным Старик, сотворивший из нее монстра… Вспоминались бесконечные дачные летние тренировки…
И Артур.
Особенно Артур. Почему-то.
Первый и единственный по-настоящему любимым мальчик-мужчина.
Лариса полтора часа бесцельно провалялась в кровати. Сон не шел. Значит, следовало принимать меры.
Коробочка с быстрорастворимыми таблетками разрешенного Минздравом донормила стояла вместе с прочими лекарствами и Ларисиной немудреной косметикой (не брать же с собой коллекцию от “Макс Фактор”, собираясь играть роль кастелянши!) в навесном зеркальном шкафчике в душевой комнате. Лариса, не зажигая света, встала и пошла за лекарством…
И замерла, словно ее жидким азотом окатили.
В душевой комнате ее коттеджа кто-то был.
Сейчас.
На данный момент.
Хотя вся информация Ларисиных органов чувств говорила об обратном.
Да, из крана тихо каплет вода… Так это с утра сама забыла плотней завернуть. Да, тень от полотенца видится несколько искаженной. Так, может, потому, что сейчас Лариса пялится на эту злосчастную тень не под тем углом?
Достаточно. Пора брать свои страхи под строгий учет и контроль. А то так и растопыренная бритвенно-острая пятерня дедушки Фредди Крюгера привидится торчащей из унитаза! Лариса решительно шагнула в душевую, словно подчиняя свои действия внутреннему счету, не дающему успеть подумать о страхе.
Р-раз! Включить свет. Молочная яркость ламп режет глаза и развеивает любые намеки на страхи.
Два! Хладнокровно подойти к шкафчику и спокойно глянуть в его зеркальную поверхность. Ну чего испугалась, дурочка-убийца? Своего собственного отражения: расширенные глазищи на меловом лице, пальцы, мертво вцепившиеся в синтетические кружева нелепого турецкого пеньюара?
Три! Открыть шкафчик, взять лекарство, крепко завернуть кран на раковине и – вон из душевой, по дороге гася свет.
Жива?
Жива.
Тогда почему коленки дрожат? У Ларисы Бесприданницевой дрожат коленки! Силы небесные! У той, которая однажды беспристрастно наблюдала за агонией заказанного клиента, мучительно медленно растворявшегося в баке с соляной кислотой, дрожат коленки от страха!
Это просто ненормально.
Здесь бы надобно лекарство позабористей донормила. Чтоб выпить и вырубиться, не видя снов, не ведая страхов. Но приходится довольствоваться тем. что есть, поскольку никто не должен даже случайно обнаружить, что эмоционально стабильная и психически здоровая кастелянша Раиса Данникова имеет в своей аптечке и употребляет на сон грядущий, к примеру, хлозепид. Ни-ни! Мы люди нормальные! И потому довольствуемся тем, что продается в аптеках без особого рецепта (и ни хрена потому не помогает). Ладно, хватит рассуждений! Лариса растворила в стакане сразу пяток таблеток и выпила шипучую взвесь не поморщившись. Все. В постель, в постель. В объятия сна…
Стоп.
А разве плюшевая занавеска на окне была так отодвинута? Лариса точно помнила – она плотно задергивала шторы. И… Ей чудится или в самом деле какие-то тени мелькают за окном ее жилища?
На эту тему Лариса порассуждать не успела – таблетки, как ни странно, сработали. Сон. тяжелый, похожий на забытье, на то, что с тобой происходит, когда укачивает в автобусе, снизошел-таки на профессиональную отравительницу. Лариса даже захрапела, чего с нею никогда ранее не случалось.
А из накрепко завернутого крана снова начала медленно капать вода.
…Ларисе снился удивительный сон. Вообще-то своих снов она боялась, потому что в основном это были тяжелые, клейкие, привязчивые кошмары на тему ее профессии. А сейчас ей снилось нечто совершенно сну убийцы-отравительницы несвойственное.
Будто бы она, Лариса Бесприданницева, стала двадцатилетней девушкой из приличной семьи, закончила с отличием библиотечный техникум и, гордо держа в руках красный диплом, пришла устраиваться на работу в городскую библиотеку.
Руководство библиотеки (в образе респектабельной, слегка строгой, но в целом доверительно-добродушной к молодым кадрам дамы) внимательно изучило Ларисины документы и заявило:
– Вы приняты, деточка. Трудитесь и гордитесь своей профессией. Ведь она несет людям свет знаний, без которых человеку не жить!
Лариса и принялась трудиться. Ей очень ярко снилось, как она выдает книги читателям, устраивает библиографические обзоры и занимается расстановкой книг… А потом сон чуть изменился. Лариса как бы увидела себя со стороны, стоящей в кабинете своей библиотечной начальницы. Начальница торжественно вручила Ларисе грамоту.
– За неоценимый вклад в развитие библиотечного дела! – прогудели где-то в вышине фанфары.
Грамота Ларисе была очень приятна. А вот то. что последовало за грамотой – нежные поцелуи начальства, – как-то непонятно.
– Что вы делаете? – удивилась Лариса, пытаясь защититься расписанной сусальным золотом грамотой от становящихся все более страстными поцелуев. – Разве это предписано Таблицами библиотечно-библиографической классификации?
Ответ Ларису потряс до глубины души:
– Il est impossible de retenir mon amour de toi. Je surmonterai toutes les barrieres pour un de rattouchemenl vers tes levres![18]