Страница:
– Comment vous osez me parler par un tel ton? Le gredin! L'imposteur! Le parvenu vaniteux![4]
Танадель усмехнулся, поглядел ледяными глазами мэру прямо в душу (а мэр надеялся, что таковая у него все же была) и сказал с аристократической ленцой Парни и Делиля:
– Se calmer, monsieur le maire. Le calme et le respect de moi est ce que vous sauvera[5], – и еще, наклонившись к Торчкову, прибавил таинственным, выхолаживающим сердце шепотом: – Cela vous sauvera et votre ville. Vous m'avez compris?[6]
– Oui[7], – мрачно ответил мэр. И добавил уже по-русски: – Тем не менее, я должен знать, с какой целью вы прибыли в город. Est tel l'ordre[8].
– Плохи ваши осведомители, господин мэр, – сказал Танадель с наклеенной на лицо усмешкой. – Неужели они не поставили вас в известность? Сомневаюсь… Наверняка уж и полное досье на меня раздобыли.
– Раздобыли, – подтвердил мэр. – И о вашей странной выходке в церкви тоже сообщили. Что осведомители, о ней весь город судачит! Но я отказываюсь поверить, мэтр Танадель, что вы явились в наш мирный провинциальный городок лишь для того, чтобы…
– Именно, – величаво кивнул Танадель.
– Чтобы вызвать на поединок какого-то никому не известного захудалого протоиерея?! Не понимаю! Не понимаю! – Мэр комически воздел руки. – Объясните же мне, мэтр Танадель, каковы мотивы этого странного, безрассудного поступка. – Изяслав Радомирович решил подбавить в голос этакой доверительности, этакой политкорректной корпоративности: мол, мы – нелюди одного круга, одним Ремеслом живем, к чему нам какие-то наивные тайны!
Но игра в доверительность не вышла. Танадель только и сказал:
– Я делаю это, ибо я так желаю. И точка.
Изяслав Радомирович от расстройства не стал даже кушать свой любимый изюм в коньяке. Покачал скептически головой:
– Устраиваете тайны? Напрасно-с. Мои сотрудники не зря потребляют прану. Они выяснили, что ваша приемная дочь Марина Этуш-Лихоборова пребывает в состоянии, так сказать, перманентной интеллектуальной вражды с Юрием Тишиным, сыном Емельяна Тишина, протоиерея, которого вы вызвали на дуэль. Но стоит ли из-за каких-то отвлеченных научных споров детей (пусть и подросших детей) затевать поединки между отцами?! Это неразумно! Тем более что Марина Кузьминична вам неродная дочь!
Мэр заметил, что эту его тираду колдун Танадель слушает с нескрываемым изумлением. Когда Изяслав Радомирович умолк, чернокнижник сказал посмеиваясь:
– Однако… Какие интриги, какие хитросплетения судьбы… А мне бы это и в голову не пришло.
– То есть? – опешил мэр.
– Уверяю вас, monsieur cher le maire[9], ни моя приемная дочка, ни сын этого священника (а я и не знал, что у него сын и есть ли вообще плоды У этого поповского семени) к причине поединка никакого отношения не имеют. Повторяю причину: я так хочу! А что касается моей приемной дочери, то мы уже несколько лет не поддерживаем никаких отношений. Я отторг ее от своих крыл, Пусть летит собственным путем. Она работает по-дилетантски, грешит верхоглядством, ее понимание магии так дискурсивно… Впрочем, вам вряд ли это интересно. Так что ваша версия родственной вендетты несостоятельна, monsieur cher le maire.
– Но в чем же тогда дело?! – в отчаянии вскричал мэр, не боясь, впрочем, что его крик услышат за соседними столиками кофейни. Ибо по случаю столь серьезной и драматической встречи для остальных посетителей кофейня была закрыта, столики пустовали, и лишь наполненные сиреневым ароматическим гелем свечи, мерцая, смягчали пророческую мрачность этого суаре.
Итак, мэр вскричал, но лишь насмешливый взгляд чернокнижника Танаделя был ему ответом. Изяслава Радомировича это не на шутку рассердило.
– Послушайте, мэтр, – построжев, сказал Изяслав Радомирович. – Вам, конечно, вольно насмешничать и заявлять, что вы устроите этакую картель с попом лишь из собственной прихоти. Может, так принято в Лондоне, где вы долго проживали. Может, вы уже дрались на дуэлях с епископом Реймским или с католикосом всея Армении. Может, это входит в традиции вашей Ложи Магистриан-магов… я не знаю. Но тут не Лондон, не Ереван, не Москва и не эта ваша Ложа. В этом городе я – начальник. И я вам дуэлей устраивать не позволю!
Изяслав Радомирович проревел последние фразы, уже не чувствуя более присутствия в душе харизмы. На чистом энтузиазме крикнул. И тут же малодушно устрашился: вот сейчас возьмет его мэтр Танадель своими цепкими пальцами и свернет в баранку-бублик за предерзостные речи.
Но Танадель никаких волшебноубойных штук вытворять не стал, лишь посмотрел на мэра с некоторой снисходительностью и печалью:
– Отчего же запретите? Чем вам это действо не по нраву, monsieur cher le maire? Или вам так жизнь этого попа дорога? Или вы во всесилие и торжествующее воцарение магии верить не хотите, а?
– В магию я верю, – тоскливо пробубнил мэр. Прибавил торопливо, творя знак Серпа Исиды: – С ее, последующим воцарением, конечно. Так что вовсе не в священнике дело. Просто мы издавна соблюдаем паритет: они не трогают нас, а мы не трогаем их…
– Что?! – Статус-квотер Танадель яростно сверкнул очами. Вслед за очами заискрился безумным блеском и адамант в его диадеме. – Паритет? Вы позволяете им существовать в надежде на то, что они вас не тронут? Что, боитесь новой охоты на ведьм?!
– А что, – встрепенулся мэр, – собираются объявить? Так у нас ведьмоубежища в порядке, обеспечены продуктами и предметами первой необходимости…
– До охоты пока далеко, – небрежно отмахнулся колдун. – Но вы же знаете, как эти косные церковники ненавидят великую, могучую, просветительную силу магии! Они читают проповеди! Они печатают гнусные разоблачительные книжонки! Вот, полюбуйтесь!
Откуда-то из широкого рукава мантии Танадель извлек небольшую книжку в мягком переплете. «Незримая война. Как противостоять нашествию магии и оккультизма в нашу жизнь». Автор – протоиерей Лавр Старооскольский.
Мэр взглянул на книжку, поморщился:
– Ну и что такого? В основном описаны старые методы, ничего оригинального… Ничего опасного.
– Да старые-то методы церкви нам опаснее всего, дорогой мой! – панибратски обратился Танадель к мэру. – Потому что для новых умов они как раз отдают новизной! Вы разве не понимаете, что, к примеру, их таинство причащения означает для нас полное идейное поражение! А исповедь! А крещение! Вот те старые церковные замки, на которые запирают души людей, чтобы они не тянулись к великой и свободной силе магии!
– Ничего не понимаю, – честно признался мэр. – Мы тут, в глубинке, не философы. Мы землю пашем, скот пасем и валенки валяем.
– Это заметно, – процедил мэтр Танадель сквозь зубы. – Много с вами наваляешь, как видно. Однако вот что скажу вам, monsieur cher le maire, Лавра-то этого я уж постарался отправить на встречу с его Богом.
– Как? – прошептал мэр. – Вы убили автора этой книжки, священника?
– Убил, – спокойно кивнул мэтр Танадель. – А не порочь магию. А не пиши про ведьм да колдунов словес охульных.
– Но… Но… Это же преступление. Это статья.
– Пфу. Статья. Я его что, своими руками убил? Стрелял, травил, вешал, резал? Нет, я кое-какие словечки пошептал, и дорога, шоссе, ясным летним днем замечательно обледенела. По этой дорожке и прокатился Лавр-обличитель на своем «фордике».
Л сверзился – в песчаный карьер. Долго летел, красиво – метров двести, можно кино снимать. А потом как машина об землю грохнулась, да как взорвалась… А лед растаял. И никаких следов. Вот так надо работать, колдун Котоха.
«Все. Кошмар. Он даже откуда-то узнал мое Истинное Имя, – отчаянно подумал Изяслав Радомирович. – Я пропал. Разве я смогу противостоять этому монстру?»
– А саранча и кровь вместо речной воды… В нашем городе… Это тоже вы? – обессиленно спросил Изяслав Радомирович.
– Разумеется, – деловито бросил мэтр Танадель.
– Зачем? Зачем?
– У меня есть здешний осведомитель, из новозавербованных. Он сообщил мне, что поп в день дуэли собирается отказаться от сражения со мной. А я не люблю, когда нарушают мои планы. Вот и покуражился слегка.
«Слегка». Мэра передернуло. Если саранча и кровавые реки – это слегка, нужно срочно пересматривать свои взгляды на агрессивную магию.
– Я сделал это, чтобы ваш поп понял – дуэли ему не избежать. А если не поймет – вы ему об этом скажите прямо. У меня ведь в арсенале не только кровавые потоки да саранча. Имеется серный огонь с небес, затем мухи-убийцы (разных видов), солнечное затмение длительного действия, Кожные болезни: кондиломы, васкулиты, витили-Го, ихтиоз… Даже синдром Лайела, пожалуйста, на выбор.
– Я понял вас, понял, – простонал мэр, подавленный перспективой солнечного затмения и таинственного синдрома Лайела. – Вы хотите поединка со священником. Ладно. Но если вы его убьете…
– Вы хотите сказать, когда я его убью, – с любезной улыбкой поправил мэра старик.
– Да. Когда вы его убьете, вы на этом успокоитесь?
– Полноте. Это только начало. Я выкорчую все поповские сорняки в этом городе. А знаете, почему я выбрал именно ваш город? Здесь вас – колдунов, ведьм, вампиров, оборотней, некромантов – больше, чем во всей России! А вы позволяете жалким церковникам соседствовать с вами, покупать продукты в ваших магазинах, пить вашу воду, дышать вашим воздухом. Они не поклоняются тому, чему верны мы. И за это они должны быть наказаны.
– Но они нам вовсе не мешают… – пробормотал уничтоженный мэр.
– Это вам только кажется, – отрезал грозный Танадель, – Они отнимают у нас, у магов, человеческие души, а значит, отнимают учеников и последователей. Бормочут о каком-то Царстве Небесном, грехопадении, искуплении, страданиях и постах; окуривают мозги ладаном, поют тоскливые непонятные песни в своих церквах, похожих на раззолоченные склепы… Они глупцы и творят глупцов. Нет никакого Небесного Царства. А если б и было, то оно вовсе не нужно. Царство можно вполне создать и на земле…
Изяслав Радомирович зачарованно смотрел на гремящего великими идеями мага и чувствовал себя окончательно раздавленным.
Танадель посотрясал воздух еще пару минут, а потом сказал:
– Довольно. Созиданием царства я займусь чуть позднее. А теперь пускай мне принесут хорошего рому и добрый кусок свежей убоины. Что-то я проголодался.
– Но это же всего-навсего кофейня! – возмутился Торчков.
– Эти детали меня не волнуют, – заявил Танадель и подозвал официанта.
Официант выслушал заказ, побледнел, потом позеленел и ушел в сторону кухни на негнущихся ногах. Танадель проводил его взглядом.
– Да, – буркнул он себе под нос– Ничего не поделаешь – провинция…
В то время как мэр города готовился к встрече с новоявленным чернокнижником Танаделем, отец Емельян медленно сошел с крыльца своего домика и, окутанный теплым душистым воздухом августовского вечера, направился к церкви. Он был задумчив и печален. Днем, когда внезапно налетела на город саранча, он, как мнилось ему, проявил недостойное священнического сана малодушие – потерянно, бесцельно сидел в доме, в обществе супруги и четы Горюшкиных и (совестно сказать) страшился нос на улицу высунуть. А за окнами творилось светопреставление из слюдяных трепещущих крыл, саблевидных лап и поджарых телец. Любовь Николаевна без конца плакала (отец Емельян собственноручно дважды заваривал своей безутешной попадье успокоительный чай со зверобоем и мятой), Ольга ее утешала, а дьякон несколько раз употребил такие слова, за которые в дальнейшем его непременно следовало бы поставить на покаянные поклоны.
Однако посреди этой заполошности и растерянности отца Емельяна наконец посетила здравая и спасительная мысль. Когда наступает година бедствий, каждый, чтобы спастись, спасти других, не впасть в уныние и отчаяние, должен с прежним усердием делать дело, к которому призван. А дело священника – молиться. Потому, едва свечерело, отец Емельян пошел в церковь – служить вечерню. По дороге он решил, что надобно будет во время вечерни прочесть акафист святому покровителю храма – великомученику Димитрию Солунскому.
«Велика обрете в бедах тя поборника Вселенная, страстотерпче, языки по беждающа», —мысленно пел отец Емельян тропарь святому угоднику, покуда шагал к храму. Пелось неуверенно, на душе стояло взбаламученной водой беспокойство. Смущал помысл: не оттого ли налетела на город саранча да воскровавилась вода, что решил он, протоиерей Емельян Тишин, отказаться от поединка с колдуном? Не вынуждает ли его колдун тем самым идти и сражаться? До дуэли еще сутки. Что за эти сутки натворит чернокнижник? Неужели погубит весь город?
– Опомнись, Емельян, – самому себе строго сказал отец-настоятель. – Где твоя вера? Чтоб какой-то колдун целый город погубил?.. Разве нет у нашего города истинного незримого защитника?
…В давние, легендарные времена был прекрасный город и носил он название Солунь. Однажды наместником этого города сделали благородного и воинственного мужа именем Димитрий. Город был языческий, а новый наместник исповедовал христианство. Но несмотря на эту вопиющую разницу в религиях, Димитрий всегда защищал вверенный его попечению город от внешних и внутренних врагов. Защищал и в жизни, и даже после своей мученической смерти. Однажды, когда Димитрий уже был мертв и святые мощи его почивали в солунской церкви, город осадили неприятели. Жителей Солуни охватила паника, ибо враг был силен, многочислен и безжалостен. И вот некий человек пришел в церковь великомученика Димитрия, чтоб помолиться этому святому об избавлении города от врагов. И было ему странное видение.
Входят в церковь два светлоликих юноши, видом подобные величественным царям древности, в сверкающих неземным светом облачениях. И говорят:
– Где находится господин, живущий здесь?
Свидетель этого дивного видения понял, что говорят они о мощах почивающего в храме великомученика Димитрия, и напал на него благоговейный страх, так что не мог он вымолвить ни слова.
Тогда в церкви явился другой юноша, видом подобный слуге, но тоже бесплотный и ангельским светом сияющий, и вопрошает:
– Для чего он нужен вам?
– Господь послал нас к нему, дабы сказать нечто важное.
Юноша-слуга указал на гробницу с мощами святого Димитрия и сказал:
– Вот он, господин мой!
– Возвести же ему о нас, – сказали небесные посланцы.
Юноша поднял пригробничную завесу, и из гробницы, словно из затемненной комнаты, навстречу пришедшим вышел святой Димитрий. Его лицо было ярче солнечного света, облачен он был в сверкающие доспехи, и в руке его, словно луч чистого пламени, сияло копье воина и защитника.
– Что побудило вас посетить меня? —. спросил святой Димитрий у таинственных гостей.
Они же ответили величаво:
– Бог послал нас сказать тебе, что отныне ты должен оставить город Солунь без своего покровительства, ибо жители его нечестивы, и Он хочет предать город в руки врагов.
Услышал это святой воин и заплакал, склонив сверкающую голову. А потом заговорил:
– Ступайте, братья, так скажите Владыке моему: «Я знаю щедрость Твою, Владыка, все беззакония мира не могут превзойти милосердия Твоего! Прояви же ныне милость Свою на этом городе и не повелевай мне оставлять его. Ты Сам поставил меня стражем этого города, и если суждено погибнуть ему, то пусть и я погибну с душами здешних жителей. Я не покину их. Они согрешали Тебе, но все-таки не забывали о Тебе, помилуй их, ведь Ты – Бог кающихся».
Сказал это святой Димитрий и вошел в свою гробницу, а пришедшие к нему ангелы стали невидимы.
А утром враги отступили от стен Солуни, хранимой таким великим защитником…
Но как были защищены незримым покровительством святых древние города, так и сейчас есть эта защита. Она словно нитка, латающая прорехи в общей человеческой судьбе и не дающая бытию расползтись, как старой заплате…
Погруженный в эти мысли-воспоминания, отец Емельян и не заметил, что стоит уже в притворе церкви. Кругом тишина. Священник обернулся – дверь в храм была заперта.
– Как же я вошел? – тихо поразился отец Емельян. – Где сторож церковный? Он мне отпер двери, да и отпирал ли?.. И почему никого нет в храме, ни служки, ни молящихся, ни певчих? Разве не пора служить вечерню?
У старого священника слегка закружилась голова. Он перекрестился и прошел через весь храм в ризницу – облачаться к службе. А храм действительно был тих и безлюден, с купола – на колонны, иконы, подсвечники, аналои – спускались мягкие, цвета некрепкого чая сумерки.
Отец Емельян привычно начал облачаться, надел епитрахиль и фелонь, повязал поручи, вдруг глянул в приоткрытое окошко ризницы и ахнул. Показалось ему, что видит он не привычные очам избы да многоэтажки нелепой, разномастной щедровской застройки, а белоколонные башни, древние амфитеатры, роскошные дворцы среди оливковых рощ, пальм, розовых кустов и шумящих ароматными водами фонтанов.
Отец Емельян перекрестился и отвернулся от окна. Померещится же такое.
Однако как же служить, когда ни дьякона, ни певчих нет? Впрочем, разве это преграда?
У отца Емельяна снова закружилась голова и еще показалось, будто лица его коснулся нежный теплый ветер с ароматом драгоценного мира. И священник возгласил:
– Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Аминь, – ответил за алтарем хор, казалось бы созданный из голосов всех сил небесных.
Священника обуял страх, но он, словно руководимый некой высшей силой и мудростью, продолжал служить, сам возглашал прошения ектений и прокимны, а хор отвечал ему дивным, неземной красоты пением.
– Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам… Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя… Господи, милость Твоя во век… Тебе подобает хвала, Тебе подобает пение, Тебе слава подобает…
А потом священник услышал, как запели первый кондак из акафиста великомученику Димитрию Солунскому, и отверз царские врата, ужасаясь тому необъяснимому, что произошло с ним… И увидел, что весь храм залит ярчайшим светом и в этом свете стоят сурово-прекрасные воины, облаченные в алмазные кольчуги и багряные плащи, а на головах их сияют венцы. Воины эти крылаты, а мечи их подобны молниям…
– Господи, что это?! – вскрикнул протоиерей Емельян, и свет принял его…
– Голову, голову ему держите выше! К-капельницу, Андрюшка, чер-рт, как подаешь, как иглу втыкаешь! Это тебе что, дротики?! Кто-нибудь даст мне наконец перекись, чтоб я рану обработала, или я вас всех заколдую намертво!
…Свет сменился мглой, холодной, мерно гудящей и гулкой…
– Господи, не надо темноты, – прошептал отец Емельян, опять торопясь, уходя в золотой алтарь, в блистающий храм, где читался акафист ангельскими голосами…
Жгучая, почти нестерпимая боль разлилась по затылку, противно зашипело. Отец Емельян застонал, дернулся, открыл глаза.
– Где я? – прошептал непослушными, распухшими, будто разбитыми губами.
– В карете «скорой помощи», – резко ответила протоиерею дама, которая за мгновение до этого обрабатывала перекисью многострадальный иерейский затылок. – Лежите смирно, святой отец, а то у вас иголка из вены выскочит.
– Я не святой отец… – просипел отец Емельян, окончательно возвращаясь из сияющего храма в темное и грешное сегодня. – Я просто батюшка. Как я сюда попал? Что со мной было?
– Ну, похоже, что вас решили покатать на колеснице ангелы и нечаянно сбросили, да так, что У вас на затылке образовалась преогромная шишка и не очень симпатичная ссадина, – цинично ответствовала дама, регулируя какой-то шпенек на Прозрачной бутыли капельницы. – Что, болит?
Болеть-то болело, но морщился отец Емельян не от боли, а от кощунственного юмора своей спасительницы. И сказал:
– Не надо так… При чем тут ангелы?
В глазах у него плыло, боль каталась под кожей головы, словно царапучие железные шарики.
Дама внимательно глянула на отца Емельяна, хмыкнула:
– Значит, не ангелы? Я тоже так думаю. Это по всем признакам было дело рук человеческих. Или имеющих таковой вид. Вас прохожий какой-то нашел. Смотрит, лежит на тротуаре тип в рясе и не подает признаков жизни. Поп? Поп. Пьяный? Не похоже, запаха нет, да возрасту и сану несоответственно. Потом прохожий пригляделся и увидел, что кто-то крепко, но без должного благоговения приложился к вашему, отче, черепу. Благодарите своего Бога, что череп выдержал – удар был сильный, что называется, от души. Еще чуть-чуть – и проломили бы ваше вместилище разума, только костяная крошка с мозгами вперемешку посыпалась бы. Что опять морщитесь? От правды морщиться не надо. Да, так вот. Прохожий вызвал милицию и неотложку. Милиция сейчас на месте происшествия суетится, а мы – скорые милосердные сестры плюс братья – везем вас в больницу имени Семашко, в реанимационную палату.
– В реанимационную? – с трудом выговорил отец Емельян длинное, колючее, тревожное слово. – Все так серьезно?
– Ну, серьезно, конечно, однако в ближайшее время панихиды вы не удостоитесь. Полежите недельки две-три, сделают вам томограмму, посмотрят на степень тяжести гематомы, проверят – не повредились ли вы в уме от сотрясения… Что вы так затравленно не меня смотрите, отче?
– Три недели в больнице?! – прошептал отец Емельян. – Но как же… Что же тогда делать с поединком… Послезавтра…
– Не нравитесь вы мне, чересчур беспокойный пациент, – фамильярно сказала докторша и извлекла из пластикового ящика шприц и ампулу. – Вам лучше сейчас поспать. При сотрясении мозга нельзя нервничать.
– Нет, вы не понимаете! – трепыхнулся протоиерей. – Я ведь должен…
Он ощутил несильный укол и стал, словно перекатываясь с волны на волну, засыпать, проваливаться в безмолвность и беспечность.
– Вот и ладушки, – вздохнула дама, глядя на ушедшего в сон и забытье священника. – Вот и умница.
Карета «скорой помощи» мчалась по вечернему городу, но вовсе не к больнице, о которой было Упомянуто. Машина мчалась на окраину, в глухой и нелюбимый местными жителями район под названием Склеповка. Название дано было не зря – по преимуществу в этом районе имелись не дома, а склепы. Машина миновала котельную с высокой трубой, свернула в сумрачный, заросший высокими Лопухами переулок и остановилась у старого, обветшавшего склепа. Дверь неприятного сооружения приоткрылась, наружу высунулось синюшное бесполое личико:
– Привезли?
– Так точно.
– Заносите.
Носилки со спящим священником вытащили из машины два санитара. У санитаров по-волчьи блестели глаза. Дама-докторша внимательно следила за тем, как носилки скрываются в темноте склепа.
– Порядок, – сказала дама и добавила, строго глядя в синюшное личико хозяина скорбного жилища: – Чтоб пальцем не трогать. Чтоб ни один волос с головы не упал. Чтоб был жив, относительно здоров. Лично мне за него отвечаешь, ясно?
– Так точно, госпожа, – отвечал синюшный даме, в которой всякий приближенный к аппарату мэра признал бы дхиан-когана Вассу. – Будет у нас цел и невредим, аки в утробе материнской.
– Хорошо. Проверю. Фохат с тобой, хотя я сильно сомневаюсь, что твоя постылая физиономия нужна великому Фохату.
– Хи-хи. Фохат с вами, госпожа.
Васса села в машину, следом загрузились молодцы с волчьими глазами. Карета «скорой помощи» резво взяла старт.
– Будем считать, что свой долг перед обществом я исполнила, – сказала Васса. – Теперь надо решить другие задачи.
Васса опустилась на дно машины, съежилась, укрылась своими крыльями. По их невесомой поверхности заскользили чешуйки света, потом поползла темнота, кутая невещественного дхиан-когана в немыслимый для человеческого взора и разума кокон. Что было под коконом – неизвестно, да и нет большого удовольствия в том, чтоб эту загадку разгадывать.
Любовь Николаевна Тишина проводила вечер одна. Сначала ушел отец Емельян – служить, потом, неловко отводя глаза и поминутно извиняясь, откланялась чета Горюшкиных. Арсений поначалу порывался идти в храм вместе с отцом Емельяном, но тот не благословил, велел дьякону сидеть дома, читать «Древний патерик» и серьезно размышлять над порочностью греха сквернословия и неуместности этого греха в особе, наделенной священным саном. Ольга Горюшкина увела расстроенного мужа домой, самолично пообещав отцу Емельяну, чтопроследит за тем, как Арсений перевоспитывается. Вот и пришлось теперь попадье бродить одной неприкаянно по пустым комнаткам, на кухне перетирать и без того сверкающие тарелки да кастрюли, поправлять оборки диванного покрывала…
– Неспокойно мне, Матерь Божия, – тихо молилась-жаловалась Любовь Николаевна. – Почему я с ним не пошла в церковь-то помолиться? На сердце тягостно, в душе смущение.
Тихо стукнула входная дверь. Любовь Николаевна метнулась в прихожую.
– Слава Богу, пришел! – облегченно выдохнула она.
– А отчего бы мне и не прийти, матушка? – с обычной своей мягкой усмешкой спросил отец Емельян, обнял жену, поцеловал в обе щеки.
Танадель усмехнулся, поглядел ледяными глазами мэру прямо в душу (а мэр надеялся, что таковая у него все же была) и сказал с аристократической ленцой Парни и Делиля:
– Se calmer, monsieur le maire. Le calme et le respect de moi est ce que vous sauvera[5], – и еще, наклонившись к Торчкову, прибавил таинственным, выхолаживающим сердце шепотом: – Cela vous sauvera et votre ville. Vous m'avez compris?[6]
– Oui[7], – мрачно ответил мэр. И добавил уже по-русски: – Тем не менее, я должен знать, с какой целью вы прибыли в город. Est tel l'ordre[8].
– Плохи ваши осведомители, господин мэр, – сказал Танадель с наклеенной на лицо усмешкой. – Неужели они не поставили вас в известность? Сомневаюсь… Наверняка уж и полное досье на меня раздобыли.
– Раздобыли, – подтвердил мэр. – И о вашей странной выходке в церкви тоже сообщили. Что осведомители, о ней весь город судачит! Но я отказываюсь поверить, мэтр Танадель, что вы явились в наш мирный провинциальный городок лишь для того, чтобы…
– Именно, – величаво кивнул Танадель.
– Чтобы вызвать на поединок какого-то никому не известного захудалого протоиерея?! Не понимаю! Не понимаю! – Мэр комически воздел руки. – Объясните же мне, мэтр Танадель, каковы мотивы этого странного, безрассудного поступка. – Изяслав Радомирович решил подбавить в голос этакой доверительности, этакой политкорректной корпоративности: мол, мы – нелюди одного круга, одним Ремеслом живем, к чему нам какие-то наивные тайны!
Но игра в доверительность не вышла. Танадель только и сказал:
– Я делаю это, ибо я так желаю. И точка.
Изяслав Радомирович от расстройства не стал даже кушать свой любимый изюм в коньяке. Покачал скептически головой:
– Устраиваете тайны? Напрасно-с. Мои сотрудники не зря потребляют прану. Они выяснили, что ваша приемная дочь Марина Этуш-Лихоборова пребывает в состоянии, так сказать, перманентной интеллектуальной вражды с Юрием Тишиным, сыном Емельяна Тишина, протоиерея, которого вы вызвали на дуэль. Но стоит ли из-за каких-то отвлеченных научных споров детей (пусть и подросших детей) затевать поединки между отцами?! Это неразумно! Тем более что Марина Кузьминична вам неродная дочь!
Мэр заметил, что эту его тираду колдун Танадель слушает с нескрываемым изумлением. Когда Изяслав Радомирович умолк, чернокнижник сказал посмеиваясь:
– Однако… Какие интриги, какие хитросплетения судьбы… А мне бы это и в голову не пришло.
– То есть? – опешил мэр.
– Уверяю вас, monsieur cher le maire[9], ни моя приемная дочка, ни сын этого священника (а я и не знал, что у него сын и есть ли вообще плоды У этого поповского семени) к причине поединка никакого отношения не имеют. Повторяю причину: я так хочу! А что касается моей приемной дочери, то мы уже несколько лет не поддерживаем никаких отношений. Я отторг ее от своих крыл, Пусть летит собственным путем. Она работает по-дилетантски, грешит верхоглядством, ее понимание магии так дискурсивно… Впрочем, вам вряд ли это интересно. Так что ваша версия родственной вендетты несостоятельна, monsieur cher le maire.
– Но в чем же тогда дело?! – в отчаянии вскричал мэр, не боясь, впрочем, что его крик услышат за соседними столиками кофейни. Ибо по случаю столь серьезной и драматической встречи для остальных посетителей кофейня была закрыта, столики пустовали, и лишь наполненные сиреневым ароматическим гелем свечи, мерцая, смягчали пророческую мрачность этого суаре.
Итак, мэр вскричал, но лишь насмешливый взгляд чернокнижника Танаделя был ему ответом. Изяслава Радомировича это не на шутку рассердило.
– Послушайте, мэтр, – построжев, сказал Изяслав Радомирович. – Вам, конечно, вольно насмешничать и заявлять, что вы устроите этакую картель с попом лишь из собственной прихоти. Может, так принято в Лондоне, где вы долго проживали. Может, вы уже дрались на дуэлях с епископом Реймским или с католикосом всея Армении. Может, это входит в традиции вашей Ложи Магистриан-магов… я не знаю. Но тут не Лондон, не Ереван, не Москва и не эта ваша Ложа. В этом городе я – начальник. И я вам дуэлей устраивать не позволю!
Изяслав Радомирович проревел последние фразы, уже не чувствуя более присутствия в душе харизмы. На чистом энтузиазме крикнул. И тут же малодушно устрашился: вот сейчас возьмет его мэтр Танадель своими цепкими пальцами и свернет в баранку-бублик за предерзостные речи.
Но Танадель никаких волшебноубойных штук вытворять не стал, лишь посмотрел на мэра с некоторой снисходительностью и печалью:
– Отчего же запретите? Чем вам это действо не по нраву, monsieur cher le maire? Или вам так жизнь этого попа дорога? Или вы во всесилие и торжествующее воцарение магии верить не хотите, а?
– В магию я верю, – тоскливо пробубнил мэр. Прибавил торопливо, творя знак Серпа Исиды: – С ее, последующим воцарением, конечно. Так что вовсе не в священнике дело. Просто мы издавна соблюдаем паритет: они не трогают нас, а мы не трогаем их…
– Что?! – Статус-квотер Танадель яростно сверкнул очами. Вслед за очами заискрился безумным блеском и адамант в его диадеме. – Паритет? Вы позволяете им существовать в надежде на то, что они вас не тронут? Что, боитесь новой охоты на ведьм?!
– А что, – встрепенулся мэр, – собираются объявить? Так у нас ведьмоубежища в порядке, обеспечены продуктами и предметами первой необходимости…
– До охоты пока далеко, – небрежно отмахнулся колдун. – Но вы же знаете, как эти косные церковники ненавидят великую, могучую, просветительную силу магии! Они читают проповеди! Они печатают гнусные разоблачительные книжонки! Вот, полюбуйтесь!
Откуда-то из широкого рукава мантии Танадель извлек небольшую книжку в мягком переплете. «Незримая война. Как противостоять нашествию магии и оккультизма в нашу жизнь». Автор – протоиерей Лавр Старооскольский.
Мэр взглянул на книжку, поморщился:
– Ну и что такого? В основном описаны старые методы, ничего оригинального… Ничего опасного.
– Да старые-то методы церкви нам опаснее всего, дорогой мой! – панибратски обратился Танадель к мэру. – Потому что для новых умов они как раз отдают новизной! Вы разве не понимаете, что, к примеру, их таинство причащения означает для нас полное идейное поражение! А исповедь! А крещение! Вот те старые церковные замки, на которые запирают души людей, чтобы они не тянулись к великой и свободной силе магии!
– Ничего не понимаю, – честно признался мэр. – Мы тут, в глубинке, не философы. Мы землю пашем, скот пасем и валенки валяем.
– Это заметно, – процедил мэтр Танадель сквозь зубы. – Много с вами наваляешь, как видно. Однако вот что скажу вам, monsieur cher le maire, Лавра-то этого я уж постарался отправить на встречу с его Богом.
– Как? – прошептал мэр. – Вы убили автора этой книжки, священника?
– Убил, – спокойно кивнул мэтр Танадель. – А не порочь магию. А не пиши про ведьм да колдунов словес охульных.
– Но… Но… Это же преступление. Это статья.
– Пфу. Статья. Я его что, своими руками убил? Стрелял, травил, вешал, резал? Нет, я кое-какие словечки пошептал, и дорога, шоссе, ясным летним днем замечательно обледенела. По этой дорожке и прокатился Лавр-обличитель на своем «фордике».
Л сверзился – в песчаный карьер. Долго летел, красиво – метров двести, можно кино снимать. А потом как машина об землю грохнулась, да как взорвалась… А лед растаял. И никаких следов. Вот так надо работать, колдун Котоха.
«Все. Кошмар. Он даже откуда-то узнал мое Истинное Имя, – отчаянно подумал Изяслав Радомирович. – Я пропал. Разве я смогу противостоять этому монстру?»
– А саранча и кровь вместо речной воды… В нашем городе… Это тоже вы? – обессиленно спросил Изяслав Радомирович.
– Разумеется, – деловито бросил мэтр Танадель.
– Зачем? Зачем?
– У меня есть здешний осведомитель, из новозавербованных. Он сообщил мне, что поп в день дуэли собирается отказаться от сражения со мной. А я не люблю, когда нарушают мои планы. Вот и покуражился слегка.
«Слегка». Мэра передернуло. Если саранча и кровавые реки – это слегка, нужно срочно пересматривать свои взгляды на агрессивную магию.
– Я сделал это, чтобы ваш поп понял – дуэли ему не избежать. А если не поймет – вы ему об этом скажите прямо. У меня ведь в арсенале не только кровавые потоки да саранча. Имеется серный огонь с небес, затем мухи-убийцы (разных видов), солнечное затмение длительного действия, Кожные болезни: кондиломы, васкулиты, витили-Го, ихтиоз… Даже синдром Лайела, пожалуйста, на выбор.
– Я понял вас, понял, – простонал мэр, подавленный перспективой солнечного затмения и таинственного синдрома Лайела. – Вы хотите поединка со священником. Ладно. Но если вы его убьете…
– Вы хотите сказать, когда я его убью, – с любезной улыбкой поправил мэра старик.
– Да. Когда вы его убьете, вы на этом успокоитесь?
– Полноте. Это только начало. Я выкорчую все поповские сорняки в этом городе. А знаете, почему я выбрал именно ваш город? Здесь вас – колдунов, ведьм, вампиров, оборотней, некромантов – больше, чем во всей России! А вы позволяете жалким церковникам соседствовать с вами, покупать продукты в ваших магазинах, пить вашу воду, дышать вашим воздухом. Они не поклоняются тому, чему верны мы. И за это они должны быть наказаны.
– Но они нам вовсе не мешают… – пробормотал уничтоженный мэр.
– Это вам только кажется, – отрезал грозный Танадель, – Они отнимают у нас, у магов, человеческие души, а значит, отнимают учеников и последователей. Бормочут о каком-то Царстве Небесном, грехопадении, искуплении, страданиях и постах; окуривают мозги ладаном, поют тоскливые непонятные песни в своих церквах, похожих на раззолоченные склепы… Они глупцы и творят глупцов. Нет никакого Небесного Царства. А если б и было, то оно вовсе не нужно. Царство можно вполне создать и на земле…
Изяслав Радомирович зачарованно смотрел на гремящего великими идеями мага и чувствовал себя окончательно раздавленным.
Танадель посотрясал воздух еще пару минут, а потом сказал:
– Довольно. Созиданием царства я займусь чуть позднее. А теперь пускай мне принесут хорошего рому и добрый кусок свежей убоины. Что-то я проголодался.
– Но это же всего-навсего кофейня! – возмутился Торчков.
– Эти детали меня не волнуют, – заявил Танадель и подозвал официанта.
Официант выслушал заказ, побледнел, потом позеленел и ушел в сторону кухни на негнущихся ногах. Танадель проводил его взглядом.
– Да, – буркнул он себе под нос– Ничего не поделаешь – провинция…
В то время как мэр города готовился к встрече с новоявленным чернокнижником Танаделем, отец Емельян медленно сошел с крыльца своего домика и, окутанный теплым душистым воздухом августовского вечера, направился к церкви. Он был задумчив и печален. Днем, когда внезапно налетела на город саранча, он, как мнилось ему, проявил недостойное священнического сана малодушие – потерянно, бесцельно сидел в доме, в обществе супруги и четы Горюшкиных и (совестно сказать) страшился нос на улицу высунуть. А за окнами творилось светопреставление из слюдяных трепещущих крыл, саблевидных лап и поджарых телец. Любовь Николаевна без конца плакала (отец Емельян собственноручно дважды заваривал своей безутешной попадье успокоительный чай со зверобоем и мятой), Ольга ее утешала, а дьякон несколько раз употребил такие слова, за которые в дальнейшем его непременно следовало бы поставить на покаянные поклоны.
Однако посреди этой заполошности и растерянности отца Емельяна наконец посетила здравая и спасительная мысль. Когда наступает година бедствий, каждый, чтобы спастись, спасти других, не впасть в уныние и отчаяние, должен с прежним усердием делать дело, к которому призван. А дело священника – молиться. Потому, едва свечерело, отец Емельян пошел в церковь – служить вечерню. По дороге он решил, что надобно будет во время вечерни прочесть акафист святому покровителю храма – великомученику Димитрию Солунскому.
«Велика обрете в бедах тя поборника Вселенная, страстотерпче, языки по беждающа», —мысленно пел отец Емельян тропарь святому угоднику, покуда шагал к храму. Пелось неуверенно, на душе стояло взбаламученной водой беспокойство. Смущал помысл: не оттого ли налетела на город саранча да воскровавилась вода, что решил он, протоиерей Емельян Тишин, отказаться от поединка с колдуном? Не вынуждает ли его колдун тем самым идти и сражаться? До дуэли еще сутки. Что за эти сутки натворит чернокнижник? Неужели погубит весь город?
– Опомнись, Емельян, – самому себе строго сказал отец-настоятель. – Где твоя вера? Чтоб какой-то колдун целый город погубил?.. Разве нет у нашего города истинного незримого защитника?
…В давние, легендарные времена был прекрасный город и носил он название Солунь. Однажды наместником этого города сделали благородного и воинственного мужа именем Димитрий. Город был языческий, а новый наместник исповедовал христианство. Но несмотря на эту вопиющую разницу в религиях, Димитрий всегда защищал вверенный его попечению город от внешних и внутренних врагов. Защищал и в жизни, и даже после своей мученической смерти. Однажды, когда Димитрий уже был мертв и святые мощи его почивали в солунской церкви, город осадили неприятели. Жителей Солуни охватила паника, ибо враг был силен, многочислен и безжалостен. И вот некий человек пришел в церковь великомученика Димитрия, чтоб помолиться этому святому об избавлении города от врагов. И было ему странное видение.
Входят в церковь два светлоликих юноши, видом подобные величественным царям древности, в сверкающих неземным светом облачениях. И говорят:
– Где находится господин, живущий здесь?
Свидетель этого дивного видения понял, что говорят они о мощах почивающего в храме великомученика Димитрия, и напал на него благоговейный страх, так что не мог он вымолвить ни слова.
Тогда в церкви явился другой юноша, видом подобный слуге, но тоже бесплотный и ангельским светом сияющий, и вопрошает:
– Для чего он нужен вам?
– Господь послал нас к нему, дабы сказать нечто важное.
Юноша-слуга указал на гробницу с мощами святого Димитрия и сказал:
– Вот он, господин мой!
– Возвести же ему о нас, – сказали небесные посланцы.
Юноша поднял пригробничную завесу, и из гробницы, словно из затемненной комнаты, навстречу пришедшим вышел святой Димитрий. Его лицо было ярче солнечного света, облачен он был в сверкающие доспехи, и в руке его, словно луч чистого пламени, сияло копье воина и защитника.
– Что побудило вас посетить меня? —. спросил святой Димитрий у таинственных гостей.
Они же ответили величаво:
– Бог послал нас сказать тебе, что отныне ты должен оставить город Солунь без своего покровительства, ибо жители его нечестивы, и Он хочет предать город в руки врагов.
Услышал это святой воин и заплакал, склонив сверкающую голову. А потом заговорил:
– Ступайте, братья, так скажите Владыке моему: «Я знаю щедрость Твою, Владыка, все беззакония мира не могут превзойти милосердия Твоего! Прояви же ныне милость Свою на этом городе и не повелевай мне оставлять его. Ты Сам поставил меня стражем этого города, и если суждено погибнуть ему, то пусть и я погибну с душами здешних жителей. Я не покину их. Они согрешали Тебе, но все-таки не забывали о Тебе, помилуй их, ведь Ты – Бог кающихся».
Сказал это святой Димитрий и вошел в свою гробницу, а пришедшие к нему ангелы стали невидимы.
А утром враги отступили от стен Солуни, хранимой таким великим защитником…
Но как были защищены незримым покровительством святых древние города, так и сейчас есть эта защита. Она словно нитка, латающая прорехи в общей человеческой судьбе и не дающая бытию расползтись, как старой заплате…
Погруженный в эти мысли-воспоминания, отец Емельян и не заметил, что стоит уже в притворе церкви. Кругом тишина. Священник обернулся – дверь в храм была заперта.
– Как же я вошел? – тихо поразился отец Емельян. – Где сторож церковный? Он мне отпер двери, да и отпирал ли?.. И почему никого нет в храме, ни служки, ни молящихся, ни певчих? Разве не пора служить вечерню?
У старого священника слегка закружилась голова. Он перекрестился и прошел через весь храм в ризницу – облачаться к службе. А храм действительно был тих и безлюден, с купола – на колонны, иконы, подсвечники, аналои – спускались мягкие, цвета некрепкого чая сумерки.
Отец Емельян привычно начал облачаться, надел епитрахиль и фелонь, повязал поручи, вдруг глянул в приоткрытое окошко ризницы и ахнул. Показалось ему, что видит он не привычные очам избы да многоэтажки нелепой, разномастной щедровской застройки, а белоколонные башни, древние амфитеатры, роскошные дворцы среди оливковых рощ, пальм, розовых кустов и шумящих ароматными водами фонтанов.
Отец Емельян перекрестился и отвернулся от окна. Померещится же такое.
Однако как же служить, когда ни дьякона, ни певчих нет? Впрочем, разве это преграда?
У отца Емельяна снова закружилась голова и еще показалось, будто лица его коснулся нежный теплый ветер с ароматом драгоценного мира. И священник возгласил:
– Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Аминь, – ответил за алтарем хор, казалось бы созданный из голосов всех сил небесных.
Священника обуял страх, но он, словно руководимый некой высшей силой и мудростью, продолжал служить, сам возглашал прошения ектений и прокимны, а хор отвечал ему дивным, неземной красоты пением.
– Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам… Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя… Господи, милость Твоя во век… Тебе подобает хвала, Тебе подобает пение, Тебе слава подобает…
А потом священник услышал, как запели первый кондак из акафиста великомученику Димитрию Солунскому, и отверз царские врата, ужасаясь тому необъяснимому, что произошло с ним… И увидел, что весь храм залит ярчайшим светом и в этом свете стоят сурово-прекрасные воины, облаченные в алмазные кольчуги и багряные плащи, а на головах их сияют венцы. Воины эти крылаты, а мечи их подобны молниям…
– Господи, что это?! – вскрикнул протоиерей Емельян, и свет принял его…
– Голову, голову ему держите выше! К-капельницу, Андрюшка, чер-рт, как подаешь, как иглу втыкаешь! Это тебе что, дротики?! Кто-нибудь даст мне наконец перекись, чтоб я рану обработала, или я вас всех заколдую намертво!
…Свет сменился мглой, холодной, мерно гудящей и гулкой…
– Господи, не надо темноты, – прошептал отец Емельян, опять торопясь, уходя в золотой алтарь, в блистающий храм, где читался акафист ангельскими голосами…
Жгучая, почти нестерпимая боль разлилась по затылку, противно зашипело. Отец Емельян застонал, дернулся, открыл глаза.
– Где я? – прошептал непослушными, распухшими, будто разбитыми губами.
– В карете «скорой помощи», – резко ответила протоиерею дама, которая за мгновение до этого обрабатывала перекисью многострадальный иерейский затылок. – Лежите смирно, святой отец, а то у вас иголка из вены выскочит.
– Я не святой отец… – просипел отец Емельян, окончательно возвращаясь из сияющего храма в темное и грешное сегодня. – Я просто батюшка. Как я сюда попал? Что со мной было?
– Ну, похоже, что вас решили покатать на колеснице ангелы и нечаянно сбросили, да так, что У вас на затылке образовалась преогромная шишка и не очень симпатичная ссадина, – цинично ответствовала дама, регулируя какой-то шпенек на Прозрачной бутыли капельницы. – Что, болит?
Болеть-то болело, но морщился отец Емельян не от боли, а от кощунственного юмора своей спасительницы. И сказал:
– Не надо так… При чем тут ангелы?
В глазах у него плыло, боль каталась под кожей головы, словно царапучие железные шарики.
Дама внимательно глянула на отца Емельяна, хмыкнула:
– Значит, не ангелы? Я тоже так думаю. Это по всем признакам было дело рук человеческих. Или имеющих таковой вид. Вас прохожий какой-то нашел. Смотрит, лежит на тротуаре тип в рясе и не подает признаков жизни. Поп? Поп. Пьяный? Не похоже, запаха нет, да возрасту и сану несоответственно. Потом прохожий пригляделся и увидел, что кто-то крепко, но без должного благоговения приложился к вашему, отче, черепу. Благодарите своего Бога, что череп выдержал – удар был сильный, что называется, от души. Еще чуть-чуть – и проломили бы ваше вместилище разума, только костяная крошка с мозгами вперемешку посыпалась бы. Что опять морщитесь? От правды морщиться не надо. Да, так вот. Прохожий вызвал милицию и неотложку. Милиция сейчас на месте происшествия суетится, а мы – скорые милосердные сестры плюс братья – везем вас в больницу имени Семашко, в реанимационную палату.
– В реанимационную? – с трудом выговорил отец Емельян длинное, колючее, тревожное слово. – Все так серьезно?
– Ну, серьезно, конечно, однако в ближайшее время панихиды вы не удостоитесь. Полежите недельки две-три, сделают вам томограмму, посмотрят на степень тяжести гематомы, проверят – не повредились ли вы в уме от сотрясения… Что вы так затравленно не меня смотрите, отче?
– Три недели в больнице?! – прошептал отец Емельян. – Но как же… Что же тогда делать с поединком… Послезавтра…
– Не нравитесь вы мне, чересчур беспокойный пациент, – фамильярно сказала докторша и извлекла из пластикового ящика шприц и ампулу. – Вам лучше сейчас поспать. При сотрясении мозга нельзя нервничать.
– Нет, вы не понимаете! – трепыхнулся протоиерей. – Я ведь должен…
Он ощутил несильный укол и стал, словно перекатываясь с волны на волну, засыпать, проваливаться в безмолвность и беспечность.
– Вот и ладушки, – вздохнула дама, глядя на ушедшего в сон и забытье священника. – Вот и умница.
Карета «скорой помощи» мчалась по вечернему городу, но вовсе не к больнице, о которой было Упомянуто. Машина мчалась на окраину, в глухой и нелюбимый местными жителями район под названием Склеповка. Название дано было не зря – по преимуществу в этом районе имелись не дома, а склепы. Машина миновала котельную с высокой трубой, свернула в сумрачный, заросший высокими Лопухами переулок и остановилась у старого, обветшавшего склепа. Дверь неприятного сооружения приоткрылась, наружу высунулось синюшное бесполое личико:
– Привезли?
– Так точно.
– Заносите.
Носилки со спящим священником вытащили из машины два санитара. У санитаров по-волчьи блестели глаза. Дама-докторша внимательно следила за тем, как носилки скрываются в темноте склепа.
– Порядок, – сказала дама и добавила, строго глядя в синюшное личико хозяина скорбного жилища: – Чтоб пальцем не трогать. Чтоб ни один волос с головы не упал. Чтоб был жив, относительно здоров. Лично мне за него отвечаешь, ясно?
– Так точно, госпожа, – отвечал синюшный даме, в которой всякий приближенный к аппарату мэра признал бы дхиан-когана Вассу. – Будет у нас цел и невредим, аки в утробе материнской.
– Хорошо. Проверю. Фохат с тобой, хотя я сильно сомневаюсь, что твоя постылая физиономия нужна великому Фохату.
– Хи-хи. Фохат с вами, госпожа.
Васса села в машину, следом загрузились молодцы с волчьими глазами. Карета «скорой помощи» резво взяла старт.
– Будем считать, что свой долг перед обществом я исполнила, – сказала Васса. – Теперь надо решить другие задачи.
Васса опустилась на дно машины, съежилась, укрылась своими крыльями. По их невесомой поверхности заскользили чешуйки света, потом поползла темнота, кутая невещественного дхиан-когана в немыслимый для человеческого взора и разума кокон. Что было под коконом – неизвестно, да и нет большого удовольствия в том, чтоб эту загадку разгадывать.
Любовь Николаевна Тишина проводила вечер одна. Сначала ушел отец Емельян – служить, потом, неловко отводя глаза и поминутно извиняясь, откланялась чета Горюшкиных. Арсений поначалу порывался идти в храм вместе с отцом Емельяном, но тот не благословил, велел дьякону сидеть дома, читать «Древний патерик» и серьезно размышлять над порочностью греха сквернословия и неуместности этого греха в особе, наделенной священным саном. Ольга Горюшкина увела расстроенного мужа домой, самолично пообещав отцу Емельяну, чтопроследит за тем, как Арсений перевоспитывается. Вот и пришлось теперь попадье бродить одной неприкаянно по пустым комнаткам, на кухне перетирать и без того сверкающие тарелки да кастрюли, поправлять оборки диванного покрывала…
– Неспокойно мне, Матерь Божия, – тихо молилась-жаловалась Любовь Николаевна. – Почему я с ним не пошла в церковь-то помолиться? На сердце тягостно, в душе смущение.
Тихо стукнула входная дверь. Любовь Николаевна метнулась в прихожую.
– Слава Богу, пришел! – облегченно выдохнула она.
– А отчего бы мне и не прийти, матушка? – с обычной своей мягкой усмешкой спросил отец Емельян, обнял жену, поцеловал в обе щеки.