Страница:
— Ерунда всё это, — напористо встрял Стуколин. — Вы фигню всякую обсуждаете: кто трус, кто не трус, кто какие карточки в бумажнике таскает, а надо в суть смотреть: если боевой задор у них есть, всё остальное приложится.
— Нет у них никакого боевого задора! — немедленно парировал Кривцов. — Ты, небось, об амах только по фильмам и знаешь. А кто у них фильмы снимает? Сами амы и снимают! Как ты думаешь, будут они о себе правду снимать?
— Почему бы и нет? — заметил Стуколин.
— Ага, жди больше. Покажут в фильме, в «Рембо» каком-нибудь, как ихний спецназовец всех одной левой, а на самом деле…
— А что на самом деле?
— Ну ты сам посуди, — майор понизил голос. — У них в фильмах как показывают? Команда накачанных хлопцев: большая часть — белые, один или парочка — негры, девица какая-нибудь сумасшедшая. Совершают подвиги во славу своего звёздно-полосатого, выносят напрочь и русских, и китайцев, и арабов, и вьетнамцев — кр-р-рутые, блин. А на самом деле в армии у них в основном служат латиносы, один другого страшнее — у нас такие сортиры драят, к автомату их подпускать нельзя…
— Зато уж мы все из себя герои, — съязвил Стуколин. — После бутылки водки готовы полмира завоевать, а как до дела дойдёт!..
— А ты кто такой?! — встрепенулся Золотарёв; слова Алексея явно задели его за живое. — Кто ты такой, чтобы так говорить? Отсиживался у себя в Заполярье, пока мы кровь за Родину проливали!
Теперь уже взъярился Стуколин.
— Что ты обо мне знаешь? — привстав, он навис над столом, буравя Золотарёва взглядом и потирая кулак. — Что? Да если бы не я… если бы не мы… и в Заполярье, и в Средней Азии… да мы, если хочешь знать… — он запнулся, замолчал и опустился на своё место.
— То-то и оно, — Золотарёв победно огляделся вокруг, — и сказать даже нечего.
— Ладно тебе, — примирительно сказал капитан Андронов. — Не видишь, что ли? Человек подписку дал. Я вот тоже давал. И тоже помалкиваю.
— Подписку они давали, — заворчал Золотарёв. — Знаем мы эти подписки…
— А по большому счёту ты прав, — продолжал Андронов, — а Алексей — нет. Вынесли бы мы натовцев при прямом столкновении. И раньше выносили, и теперь вынесли бы. Невзирая на разруху и бардак.
— Это откуда же следует? — снова встрепенулся Стуколин. — Шапками «Ф-117» [32]не закидаешь.
Андронов усмехнулся чему-то своему и ответил так:
— Закидывали уже твой «Ф-117» шапками. И, не поверишь, закидали.
— Ну хорошо, ну пусть, — сдался Стуколин, — победили бы мы и америкосов, и немцев, и французов. Но только повода подраться с ними нам не дадут.
— Было бы желание, а повод всегда найдётся, — резонно заметил Андронов.
— Да никто к нам не полезет, — легкомысленно отмахнулся Алексей. — Сам подумай. Пока у нас ядерная дубинка имеется, и ПВО работает, ни одна сволочь сюда не сунется. Что они — идиоты?
Стуколин забыл, что всего лишь год назад примерно теми же самыми словами он характеризовал запутанную политическую ситуацию, складывавшуюся вокруг автономного края Косово — тогда Алексей тоже считал, что в НАТО служат не идиоты и что воевать с Сербией всерьёз никто из западных стратегов не решится…
К столику, за которым сидели, беседуя, офицеры, подошёл давешний официант.
— Прошу прощения, — обратился он к Андронову с лёгким акцентом, — кто из вас будет капитан Стуколин?
Все посмотрели на Алексея. Тот нахмурился:
— А кто меня спрашивает?
Официант подал ему трубку от радиотелефона. Стуколин поднёс её к уху, послушал, что говорят на том конце линии связи, бросил коротко: «Приду», после чего вернул трубку официанту. И быстро допил оставшееся в кружке пиво.
— Куда вызывают? — спросил Кривцов без особого интереса. — В редакцию?
— А вот и нет, — ответил Стуколин с гордостью. — Обратно. В строй!..
Таможенник был из нового набора — молодой, голодный, а потому агрессивно настроенный. Он ещё плохо разбирался во всех тонкостях работы на кордоне, но уже завистливо поглядывал на «иномарки», в которых разъезжали его старшие товарищи и коллеги, на костюмы и часы, которые они носили, на пухлые конверты, которые они получали из пухлых рук, а значит, правильно расставил приоритеты и был готов как можно скорее присоединиться к великой армии мздоимцев — во все века самой грозной и непобедимой силе России.
Подойдя к «мерседесу», он критически осмотрел его со всех сторон, постучал носком ботинка по облепленному снегом шипованному протектору.
— Новый? — это было первое, что услышал Алексей от молодого таможенника.
— Почти, — откликнулся Лукашевич со своего места в приоткрытое окно «мерседеса», в которое залетали редкие снежинки, — пробег — две сотни, а для «мерса» это пшик.
Таможенник внимательно посмотрел на Алексея.
— Выйдите из машины, — вдруг сказал он.
— Что? — Лукашевич удивился: обычно на этом участке трассы обходилось без заминок.
— Я сказал, выйдите из машины! — повторил таможенник громче и с угрожающей интонацией госавтоинспектора при исполнении.
Алексей пожал плечами и, открыв дверцу, выбрался из машины. Одет он был не по погоде легко — в парадную форму капитана ВВС с орденскими планками и Звездой Героя на груди. Ступив начищенным до блеска ботинком на обледенелый асфальт, Лукашевич выпрямился и вопросительно посмотрел на таможенника.
— Пройдёмте на пост, — приказал тот.
Сзади в пятно света, выхваченного из предрассветного сумрака ярким прожектором, установленным на крыше таможенного поста, шагнул плотный бритоголовый субъект в зимней кожаной куртке, камуфляжных штанах и высоких шнурованных башмаках натовского образца.
— Хей, братан! — обратился он к таможеннику. — Есть проблемы?
Таможенник напрягся, украдкой оглянувшись в сторону барьера, за которым покуривали двое пограничников с автоматами, — всё-таки он был ещё очень молод и не уверен в себе. Наметившийся конфликт пресёк в зародыше сам Лукашевич.
— Спокойно, Вован, — сказал он, даже не обернувшись к бритоголовому. — Проблем не будет.
Вован потоптался на месте, бросил: «Ну смотри, кэп», после чего вернулся к своей машине.
Таможенник вздохнул с облегчением и повёл Лукашевича к домику таможенного поста. Там оказалось на удивление тепло и уютно. Новенькая мебель финского производства, двухкамерный холодильник, телевизор «Филипс» в углу, дубовая недавно покрашенная стойка, парочка компьютеров, один из которых был включён в сеть и отыгрывал на экране бесконечно повторяющееся стриптиз-шоу.
Таможенник сел за стойку, а Лукашевичу предложил располагаться на любом из свободных стульев. Алексей не стал мудрствовать, выбрал ближайший, сел, с интересом оглядываясь вокруг.
— Итак, — начал таможенник, перебирая документы, представленные Лукашевичем, — двенадцать автомобилей. Дюжина.
— Совершенно верно, — подтвердил Алексей. — Двенадцать.
— Иностранного производства, — отметил таможенник, делая вид, будто что-то записывает в блокнот.
— Вы на редкость наблюдательны.
Таможенник вскинул голову. Было видно, что последнее замечание его разозлило.
— Шутки шутим, капитан? — осведомился он. — Это ты зря. Я шуток не понимаю.
— Очень жаль, — Лукашевича трудно было задеть или смутить: он почти полгода занимался перегоном иномарок через финскую границу и успел привыкнуть к неотёсанности представителей закона, обживших выгодную трассу.
— Зачем тебе двенадцать автомобилей, капитан? — таможенник как-то совершенно неуловимо перешёл на «ты». — Ты что, их солить собираешься?
— Да нет, — сказал Лукашевич, изображая полную невинность, — я собираюсь на них ездить.
— Тогда зачем тебе дюжина машин? Одной не хватает?
— Представьте себе, — Лукашевич белозубо улыбнулся, — я привык на одной по городу ездить, на другой — на дачу, на третьей — по грибы…
Таможенник посмотрел волком:
— Снова шутки шутим?
— Какие могут быть шутки? — оскорбился Алексей. — Чистейшая правда. А что, товарищ лейтенант, с документами непорядок?
— С документами всё в порядке, — с видимым сожалением таможенник отодвинул от себя пачку листков, украшенных многочисленными печатями и росчерками. — Ты мне вот что скажи, капитан, сколько с машины имеешь?
— В каком смысле?
— Не валяй дурочку, капитан. Всем всё давно известно. Тебе как бывшему военному лётчику и Герою России положена льгота — не нужно платить за «растаможку», а это, с учётом сегодняшних цен и курса доллара, очень неплохие деньги. Сколько ты с этого имеешь?
Лукашевич вдруг наклонился вперёд, заговорщически подмигнул и спросил, понизив голос:
— А вы никому не скажете?
— Само собой, капитан, не для протокола выясняю.
— Я с этого ни-че-го не имею, — раздельно произнёс Алексей и с победным видом откинулся на спинку стула.
Таможенник некоторое время ошалело смотрел на него.
— Кроме, разумеется, доброго расположения родственников, — выдержав паузу, добавил Лукашевич.
— Каких родственников? — изумлённо переспросил таможенник.
— У меня много родственников, — сообщил Алексей гордо, — и всем им позарез нужны автомобили. Может быть, это непатриотично, но мои родственники предпочитают иномарки.
Таможенник понял, что здесь ему ничего не светит. Капитан повёл себя слишком независимо, да и с его бритоголовыми сопровождающими связываться не очень-то хотелось. Однако оставлять за ним последнее слово таможенник не собирался и, набычившись, сказал:
— Зря ты так, капитан. Секреты твои — не секреты. Ставка давно известна. Двести баксов с тачки имеешь, ведь так?..
Лукашевич промолчал.
— …Умножаем на двенадцать — получаем две тысячи четыреста долларов за ездку. Неслабый заработок для офицера запаса. Мог бы и поделиться.
— С кем? — удивился Алексей.
Ответить на последний «идиотский» вопрос Лукашевича таможенник не решился: кто его знает этого строптивого капитана — может, он специально издевается и провоцирует, а у самого в кармане диктофон, включённый на запись. Сказалось отсутствие опыта: молодой таможенник пока не понимал, что для выведения на чистую воду одного конкретного взяточника никто не станет снаряжать караван из дюжины машин.
Лукашевич демонстративно зевнул, посмотрел на часы и спросил:
— У вас ещё есть ко мне вопросы?
— Нет.
— Я могу ехать?
— Ну езжай, — с тоской во взоре ответил таможенник и добавил, подумав: — Если у тебя совсем совести нет.
— Почему же нет? — Лукашевич легко извлёк из кармана форменных брюк заранее приготовленный белый конвертик. — Я человек верующий, православный, и совесть у меня есть.
— Что ж ты сразу-то… — таможенник заметно оживился, и глаза у него заблестели.
— Сразу только кошки родятся, — щегольнул цитатой Алексей, не подозревая, по-видимому, что в оригинале она звучит несколько иначе.
Тут у него в кармане гнусаво пискнул пейджер. Лукашевич вытащил его и поднёс к глазам, читая сообщение.
— Что пишут? — поинтересовался таможенник, пряча вожделенный конверт.
— Хорошие новости, — Лукашевич широко улыбнулся. — Начинаем настоящее дело.
Таможенник завистливо вздохнул. По его представлениям, если человек, перегоняющий по дюжине иномарок в неделю и зарабатывающий по две тысячи долларов, говорит о «настоящем деле», значит, здесь пахнет как минимум шестизначными суммами — чего-либо другого таможенник и представить себе не мог. Он очень сильно удивился бы, узнай от кого-нибудь, что его утренний визави был готов в любой момент и без всякого сожаления обменять свой прибыльный бизнес и любые шестизначные суммы на возможность снова вернуться туда, где ревут двигатели, стартуют ракеты, металл кромсает металл, а рассчитывать можно только на себя и друзей, которые всегда прикроют спину, не взирая ни на «понятия», ни на «авторитет».
За полгода пребывания во внутренней тюрьме Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области Руслан Рашидов, бывший пилот советских ВВС и один из лучших выпускников Ейского высшего авиационного училища, изучил свою камеру до мельчайших деталей. Площадь — десять квадратных метров: два с половиной на четыре. Неровный бетонный пол, на котором всяким холодным утром появлялись лужи из сконденсировавшейся влаги. Одинокая двухсотваттная лампочка в предохранительной сетке на высоте трёх метров. Чугунный унитаз с клеймом сорокового года. Надписи на шершавых стенах, выцарапанные каким-то острым предметом (или предметами), от самой старой: «Товарищи, передайте на волю, я ни в чём не виноват! Да здравствует товарищ Сталин! 20 июня 1941 года» до совсем свеженькой: «Спартак — чемпион!». Руслан свою надпись оставлять не стал: с одной стороны, не было под рукой острого предмета, с другой — он не принадлежал к тому сорту заключённых, которые имеют склонность доверять свои мысли, чувства, переживания бессловесным каменным стенам.
Вместо этого он писал письма — по одному в неделю. Адрес получателя всегда был один и тот же: «Москва, Кремль, Президенту Российской Федерации — лично». В каждом из этих писем Рашидов просил Президента разрешить ему вернуться в вооружённые силы, при этом он готов был служить где угодно — хоть в дисбате.
Очередное послание Руслан начинал с цветистого обращения: «Многоуважаемый господин Президент!», затем на несколько секунд задумывался, глядя на серый потолок и жёлтые потёки на стенах, после чего начинал быстро писать, покрывая чистые листы аккуратными — будто по линейке — строчками.
Обычно в этих посланиях Руслан Рашидов вкратце рассказывал свою предысторию, не забывая упомянуть о том весьма коротком периоде своей жизни, когда ему пришлось оплачивать «интернациональный долг» в небе Афганистана. Описывая свои дальнейшие похождения и зная, что престарелый Президент России является лицом сугубо гражданским и что воинственность он склонен проявлять только за шахматной доской Большой политики, Рашидов делал основной упор на разочаровании, которое испытал, узнав о выводе войск из Афганистана и других стран, находившихся под гласным или негласным патронажем СССР — Руслану казалось, что уж это-то Президент поймёт, не может не понять. Однако Рашидов не договаривал (и вполне сознательно) главное: разочарование пришло к нему гораздо раньше, ещё до принятия Михаилом Горбачёвым «судьбоносного» решения, и оно, это разочарование, никоим образом не было связано с изменениями внешнеполитического курса Советского Союза.
Далее Руслан сообщал Президенту, что переосмыслил собственные взгляды на новейшую политическую историю, «проникся» демократическими ценностями и просит только одного — позволить ему вернуться в стройные ряды Вооружённых сил, чтобы с автоматом (а хотя бы и с лопатой) в руках эти самые ценности защищать и отстаивать.
Письма забирал охранник — вислоусый колоритный хохол в камуфляжной форме без знаков различия, который смотрелся здесь примерно так же, как смотрелась бы Царь-пушка в центре Нью-Йорка.
— Що? — спрашивал он. — Знову листа напысав? Ты як Тарас Шевченко. Пишеш i пишеш, лише папiр переводиш [33].
Руслан был с охранником предельно вежлив, соблюдал дистанцию и на «подколки» не отвечал. Только просил, чтобы письма были отправлены адресату как можно скорее.
— Ти не хвилюйся, — отзывался охранник. — Там розглянуть [34].
Следствие по делу Чёрного Истребителя давно закончилось, все протоколы были оформлены и подписаны, однако до суда почему-то не дошло, и уже более трёх месяцев вислоусый охранник, изъясняющийся исключительно на украинской мове, был единственным посетителем и собеседником подследственного Рашидова. Нельзя сказать, чтобы общество этого простецкого мужика тяготило Руслана в большей степени, чем общество подтянутых, интеллигентного вида следователей, однако неопределённость положения угнетала. Рашидов терпеть не мог какой-либо неопределённости.
Чтобы он окончательно не свихнулся в четырёх стенах своей одиночной камеры, ему позволили слушать радио — на волне радиостанции «Маяк». Руслан внимательно следил за политическими новостями, пытаясь хотя бы на основании анализа общей конъюнктуры понять, что его ждёт в будущем. Вот, например, объявили амнистию для тех чеченских боевиков, которые по доброй воле сложили оружие и сдались властям. Распространяется эта амнистия на него или нет? Ведь если разобраться по существу, то и он, Руслан Рашидов, добровольно сдался властям. Этот зазнайка Громов может, конечно, говорить что угодно: мол, победил врага в честном поединке, раздавил морально и физически, но рацию-то починил не он, а я — вот этими самыми руками, и точные координаты крейсера сообщил не он, а я, хотя мог бы, между прочим, не делать ни того, ни другого… В общем, у Рашидова были основания надеяться, что раньше или позже российские власти изменят своё мнение о нём и простят те преступления, которые он по недомыслию совершил. В том, что в последнее время им управляло сплошное недомыслие (а как это ещё назвать?), Руслан не сомневался.
Несмотря на то, что бывший старший лейтенант советских ВВС очень внимательно следил за новостями, о которых ему рассказывали дикторы радиостанции «Маяк», внезапная и весьма эффектная смена верховной власти в Российской Федерации, случившаяся под Новый год, застала его врасплох. Он, разумеется, ждал чего-то подобного (как и все, живущие в этой стране), но одно дело ожидать, другое — знать наверняка.
Стремительное возвышение молодого политика Владимира Путина из премьер-министра в исполняющие обязанности Президента России Руслан воспринял, как знак судьбы, и в первый же день 2000 года засел за очередное письмо, проставив на конверте новое имя. Самое интересное, что Руслан много раз слышал об этом политике, но ни разу не видел его воочию: газет и телевизора ему, по установленному кем-то режиму, не полагалось. Однако заявления, которые делал Путин, став премьер-министром, в связи с войной в Чечне и на аналогичные темы вызывали у Рашидова удивление, быстро сменившееся неподдельным уважением. Казалось, это первый человек в новейшей истории России, который говорит вслух то, что на уме у каждого, и главное — не боится нести ответственность за свои слова.
«Значит, это ОН, — думал Рашидов, меряя свою камеру шагами и пропуская мимо ушей ехидные комментарии ведущего программы политических новостей к только что прослушанному выступлению молодого премьера. — ЕГО время пришло, и ОН появился. Джибрил был прав, и значит, мне суждено следовать за НИМ».
Руслан Рашидов был из тех людей, кто верит в предзнаменования и знаки судьбы. А как не верить? Маленький мальчик из горного аула, которому суждено было всю жизнь пасти овец и стоять за грязным прилавком на рыночной площади, сумел разорвать порочный круг и подняться в небо, оставив далеко позади и внизу многих своих сверстников — и более умных, и более талантливых. Рашидов отлично понимал, что такое случается крайне редко, а значит, он был отмечен ещё при рождении. Более того, за ним постоянно наблюдают некие высшие силы, избравшие его для выполнения некоей Миссии. Впрочем, они не только наблюдали, но и вмешивались при необходимости, оберегая Рашидова от всяческих опасностей. А однажды незримые покровители даже представились ему.
Это случилось зимой 87-го года. «Су-25», за штурвалом которого сидел Руслан, сбили над Афганистаном, и он только чудом дотянул до узбекского аэродрома. Потом, когда Рашидов лежал под скальпелем на операционном столе, он увидел сон. В этом сне ангел Джибрил провёл его через семь небесных Врат, испытывая твёрдость духа и веру Руслана, и он выдержал испытание, после чего был пропущен к безликому божеству. Небесные покровители объяснили Рашидову, что грядёт «великая война за веру», и он должен стать солдатом этой войны. Очнувшись, Руслан вообразил, что смысл этой войны в разрушении Империи русских, к которым он всегда питал ярко выраженную антипатию, и, вроде бы, поначалу небесные покровители поддержали его выбор, поскольку удача сопутствовала Рашидову в нелёгкой борьбе за ценности сепаратизма и исламизма. С какого-то момента о его безрассудной смелости и везении стали слагать легенды. Потом президент Федеративной республики, образовавшейся на месте отделившейся от СССР национальной автономной области, пригласил Рашидова сформировать и возглавить гвардейский авиационный полк, и вот тут везение Руслана внезапно кончилось.
В первой же масштабной военной операции в Заполярье, в которой полк принял самое непосредственное участие, истребитель Рашидова (а он тогда летал на «Су-27К») подбил старший лейтенант Стуколин — на старом, неповоротливом и слабовооружённом «МиГе-23». Рашидов был вынужден катапультироваться и в результате оказался на метеостанции «Молодёжная», где нос к носу столкнулся с майором Громовым, которого сам сбил несколькими часами раньше. В реальной жизни случаются совпадения и почище, однако Руслан в совпадения не верил, усмотрев в этой встрече новый знак судьбы — своего рода сообщение от небесных покровителей. Его явно поставили перед выбором, и он решил расставить все точки над i, предложив Громову поединок. Если он всё делает правильно, он должен одолеть этого нелепого русского майора. Но он не сумел победить его! Несмотря даже на то, что имел опыт боя на ножах, а майор Громов, судя по всему, нет. Это потрясло Рашидова настолько, что у него не выдержали нервы, и он разрыдался прямо на глазах гяуров, что, разумеется, было несмываемым позором. Двойное поражение для человека, который не привык к поражениям, — что может быть страшнее?
И Руслан сломался, сдался на милость победителей. Он рассказал Громову всё о дислокации своего полка на мысе Святой Нос, о крейсере «ал-Бурак» и, более того, починил рацию метеостанции, чтобы Громов мог связаться со своим командованием — как оказалось, из всех присутствующих на метеостанции лишь Руслан более или менее разбирался в радиотехнике. А потом, в ожидании своей дальнейшей участи, Рашидов уснул, и во сне к нему снова явился ангел по имени Джибрил.
Декорации были те же. Белая пустыня и чёрное небо, усыпанное огромными яркими звёздами, ледяной режущий ветер в лицо и глухая ватная тишина.
«Ну, здравствуйте», — шепнул Руслан и медленно двинулся вперёд.
На этот раз долго идти ему не пришлось. Пространство впереди вдруг отвердело, и на песок ступила огромная фигура в десяток человеческих ростов и с крыльями за спиной. Глаз ангела, как и раньше, разглядеть не удалось — там, где положено быть глазам, клубился белесый туман, в котором беспорядочно вспыхивали алые искры.
«Приветствую тебя, Джибрил!» — обратился Рашидов к ангелу.
«Приветствую тебя, Руслан Рашидов, солдат!» «Что случилось, Джибрил? — спросил Рашидов. — Почему я проигрываю битву за битвой?» «Так и должно быть, Руслан Рашидов, солдат, ты ошибся в выборе пути».
Что-то в этом духе Руслан и рассчитывал услышать, но не думал, что ангел будет столь конкретен. Его это задело.
«Но почему? — возмутился Руслан. — Ведь я выполнял приказ Всевышнего. Я старался быть…» «Ты ошибся, — оборвал его Джибрил. — Никто не велел тебе воевать с русскими».
У Рашидова опустились руки.
«Ты по-своему истолковал приказ Всевышнего, — продолжал Джибрил, — а это грех. Но ты остался верен нам, даже заблуждаясь, а это искупает любой грех».
«Я требую встречи с Всевышним! — заявил Рашидов. — Пусть он сам скажет, в чём я заблуждался».
«Ты снова хочешь пройти семь Врат?» — удивился Джибрил.
Рашидов вспомнил и содрогнулся.
«Нет, но…» «Тогда не требуй того, чего сам сделать не можешь. А защищать нашу веру вовсе не означает воевать с русскими».
«Тогда скажи мне, что означает защищать веру».
«Жди, — сказал Джибрил. — Скоро придёт Он. Тот, кто объединит народы. Это может быть человек любой национальности: грузин, татарин, чеченец, узбек или даже русский. Ты должен следовать за Ним».
«Как я узнаю его?» «Узнаешь. Он будет говорить так, как полагается настоящему властителю. Он не будет никого жалеть и ни с кем считаться. Он взорвёт весь мир, но добьётся своего».
«Мне не нравится всё это, Джибрил».
«Что именно тебе не нравится, Руслан Рашидов, солдат?» «Не нравится, что мне придётся служить человеку, а не вере».
«Я мог бы не отвечать тебе, Руслан Рашидов, солдат. Ты должен выполнять приказы, а не задавать вопросы. Но ты уже один раз ошибся и можешь ошибиться ещё раз, поэтому я отвечу. Он — человек судьбы. Такой же, как и ты, Руслан Рашидов, солдат. И судьба его прямо связана с войной за веру».
«С войной за какую веру? Что такое вера? Какой из них я буду служить?» «Что ты сказал?! — грозно переспросил ангел. — Как ты смеешь сомневаться? Ты сам выбрал этот путь, добровольно».
«Я не выбирал этот путь, — дерзко отвечал Рашидов, которому уже нечего было терять: он высказался достаточно, чтобы быть проклятым навеки. — Я не выбирал эту веру. Вы выбрали за меня и путь, и веру, а я — лишь игрушка в ваших руках».
Великан вдруг переломился в поясе — неестественно, будто сломанная спичка — и, расправив крылья, навис над Русланом:
«Молчи, солдат, — зашипел ангел. — Ты на пороге предательства. А ты знаешь, что мы прощаем всё, кроме предательства».
«Если моя вера — ложь, — гордо сказал Руслан, — я готов стать предателем».
— Нет у них никакого боевого задора! — немедленно парировал Кривцов. — Ты, небось, об амах только по фильмам и знаешь. А кто у них фильмы снимает? Сами амы и снимают! Как ты думаешь, будут они о себе правду снимать?
— Почему бы и нет? — заметил Стуколин.
— Ага, жди больше. Покажут в фильме, в «Рембо» каком-нибудь, как ихний спецназовец всех одной левой, а на самом деле…
— А что на самом деле?
— Ну ты сам посуди, — майор понизил голос. — У них в фильмах как показывают? Команда накачанных хлопцев: большая часть — белые, один или парочка — негры, девица какая-нибудь сумасшедшая. Совершают подвиги во славу своего звёздно-полосатого, выносят напрочь и русских, и китайцев, и арабов, и вьетнамцев — кр-р-рутые, блин. А на самом деле в армии у них в основном служат латиносы, один другого страшнее — у нас такие сортиры драят, к автомату их подпускать нельзя…
— Зато уж мы все из себя герои, — съязвил Стуколин. — После бутылки водки готовы полмира завоевать, а как до дела дойдёт!..
— А ты кто такой?! — встрепенулся Золотарёв; слова Алексея явно задели его за живое. — Кто ты такой, чтобы так говорить? Отсиживался у себя в Заполярье, пока мы кровь за Родину проливали!
Теперь уже взъярился Стуколин.
— Что ты обо мне знаешь? — привстав, он навис над столом, буравя Золотарёва взглядом и потирая кулак. — Что? Да если бы не я… если бы не мы… и в Заполярье, и в Средней Азии… да мы, если хочешь знать… — он запнулся, замолчал и опустился на своё место.
— То-то и оно, — Золотарёв победно огляделся вокруг, — и сказать даже нечего.
— Ладно тебе, — примирительно сказал капитан Андронов. — Не видишь, что ли? Человек подписку дал. Я вот тоже давал. И тоже помалкиваю.
— Подписку они давали, — заворчал Золотарёв. — Знаем мы эти подписки…
— А по большому счёту ты прав, — продолжал Андронов, — а Алексей — нет. Вынесли бы мы натовцев при прямом столкновении. И раньше выносили, и теперь вынесли бы. Невзирая на разруху и бардак.
— Это откуда же следует? — снова встрепенулся Стуколин. — Шапками «Ф-117» [32]не закидаешь.
Андронов усмехнулся чему-то своему и ответил так:
— Закидывали уже твой «Ф-117» шапками. И, не поверишь, закидали.
— Ну хорошо, ну пусть, — сдался Стуколин, — победили бы мы и америкосов, и немцев, и французов. Но только повода подраться с ними нам не дадут.
— Было бы желание, а повод всегда найдётся, — резонно заметил Андронов.
— Да никто к нам не полезет, — легкомысленно отмахнулся Алексей. — Сам подумай. Пока у нас ядерная дубинка имеется, и ПВО работает, ни одна сволочь сюда не сунется. Что они — идиоты?
Стуколин забыл, что всего лишь год назад примерно теми же самыми словами он характеризовал запутанную политическую ситуацию, складывавшуюся вокруг автономного края Косово — тогда Алексей тоже считал, что в НАТО служат не идиоты и что воевать с Сербией всерьёз никто из западных стратегов не решится…
К столику, за которым сидели, беседуя, офицеры, подошёл давешний официант.
— Прошу прощения, — обратился он к Андронову с лёгким акцентом, — кто из вас будет капитан Стуколин?
Все посмотрели на Алексея. Тот нахмурился:
— А кто меня спрашивает?
Официант подал ему трубку от радиотелефона. Стуколин поднёс её к уху, послушал, что говорят на том конце линии связи, бросил коротко: «Приду», после чего вернул трубку официанту. И быстро допил оставшееся в кружке пиво.
— Куда вызывают? — спросил Кривцов без особого интереса. — В редакцию?
— А вот и нет, — ответил Стуколин с гордостью. — Обратно. В строй!..
* * *
(Выборгское шоссе, Россия, январь 2000 года)Таможенник был из нового набора — молодой, голодный, а потому агрессивно настроенный. Он ещё плохо разбирался во всех тонкостях работы на кордоне, но уже завистливо поглядывал на «иномарки», в которых разъезжали его старшие товарищи и коллеги, на костюмы и часы, которые они носили, на пухлые конверты, которые они получали из пухлых рук, а значит, правильно расставил приоритеты и был готов как можно скорее присоединиться к великой армии мздоимцев — во все века самой грозной и непобедимой силе России.
Подойдя к «мерседесу», он критически осмотрел его со всех сторон, постучал носком ботинка по облепленному снегом шипованному протектору.
— Новый? — это было первое, что услышал Алексей от молодого таможенника.
— Почти, — откликнулся Лукашевич со своего места в приоткрытое окно «мерседеса», в которое залетали редкие снежинки, — пробег — две сотни, а для «мерса» это пшик.
Таможенник внимательно посмотрел на Алексея.
— Выйдите из машины, — вдруг сказал он.
— Что? — Лукашевич удивился: обычно на этом участке трассы обходилось без заминок.
— Я сказал, выйдите из машины! — повторил таможенник громче и с угрожающей интонацией госавтоинспектора при исполнении.
Алексей пожал плечами и, открыв дверцу, выбрался из машины. Одет он был не по погоде легко — в парадную форму капитана ВВС с орденскими планками и Звездой Героя на груди. Ступив начищенным до блеска ботинком на обледенелый асфальт, Лукашевич выпрямился и вопросительно посмотрел на таможенника.
— Пройдёмте на пост, — приказал тот.
Сзади в пятно света, выхваченного из предрассветного сумрака ярким прожектором, установленным на крыше таможенного поста, шагнул плотный бритоголовый субъект в зимней кожаной куртке, камуфляжных штанах и высоких шнурованных башмаках натовского образца.
— Хей, братан! — обратился он к таможеннику. — Есть проблемы?
Таможенник напрягся, украдкой оглянувшись в сторону барьера, за которым покуривали двое пограничников с автоматами, — всё-таки он был ещё очень молод и не уверен в себе. Наметившийся конфликт пресёк в зародыше сам Лукашевич.
— Спокойно, Вован, — сказал он, даже не обернувшись к бритоголовому. — Проблем не будет.
Вован потоптался на месте, бросил: «Ну смотри, кэп», после чего вернулся к своей машине.
Таможенник вздохнул с облегчением и повёл Лукашевича к домику таможенного поста. Там оказалось на удивление тепло и уютно. Новенькая мебель финского производства, двухкамерный холодильник, телевизор «Филипс» в углу, дубовая недавно покрашенная стойка, парочка компьютеров, один из которых был включён в сеть и отыгрывал на экране бесконечно повторяющееся стриптиз-шоу.
Таможенник сел за стойку, а Лукашевичу предложил располагаться на любом из свободных стульев. Алексей не стал мудрствовать, выбрал ближайший, сел, с интересом оглядываясь вокруг.
— Итак, — начал таможенник, перебирая документы, представленные Лукашевичем, — двенадцать автомобилей. Дюжина.
— Совершенно верно, — подтвердил Алексей. — Двенадцать.
— Иностранного производства, — отметил таможенник, делая вид, будто что-то записывает в блокнот.
— Вы на редкость наблюдательны.
Таможенник вскинул голову. Было видно, что последнее замечание его разозлило.
— Шутки шутим, капитан? — осведомился он. — Это ты зря. Я шуток не понимаю.
— Очень жаль, — Лукашевича трудно было задеть или смутить: он почти полгода занимался перегоном иномарок через финскую границу и успел привыкнуть к неотёсанности представителей закона, обживших выгодную трассу.
— Зачем тебе двенадцать автомобилей, капитан? — таможенник как-то совершенно неуловимо перешёл на «ты». — Ты что, их солить собираешься?
— Да нет, — сказал Лукашевич, изображая полную невинность, — я собираюсь на них ездить.
— Тогда зачем тебе дюжина машин? Одной не хватает?
— Представьте себе, — Лукашевич белозубо улыбнулся, — я привык на одной по городу ездить, на другой — на дачу, на третьей — по грибы…
Таможенник посмотрел волком:
— Снова шутки шутим?
— Какие могут быть шутки? — оскорбился Алексей. — Чистейшая правда. А что, товарищ лейтенант, с документами непорядок?
— С документами всё в порядке, — с видимым сожалением таможенник отодвинул от себя пачку листков, украшенных многочисленными печатями и росчерками. — Ты мне вот что скажи, капитан, сколько с машины имеешь?
— В каком смысле?
— Не валяй дурочку, капитан. Всем всё давно известно. Тебе как бывшему военному лётчику и Герою России положена льгота — не нужно платить за «растаможку», а это, с учётом сегодняшних цен и курса доллара, очень неплохие деньги. Сколько ты с этого имеешь?
Лукашевич вдруг наклонился вперёд, заговорщически подмигнул и спросил, понизив голос:
— А вы никому не скажете?
— Само собой, капитан, не для протокола выясняю.
— Я с этого ни-че-го не имею, — раздельно произнёс Алексей и с победным видом откинулся на спинку стула.
Таможенник некоторое время ошалело смотрел на него.
— Кроме, разумеется, доброго расположения родственников, — выдержав паузу, добавил Лукашевич.
— Каких родственников? — изумлённо переспросил таможенник.
— У меня много родственников, — сообщил Алексей гордо, — и всем им позарез нужны автомобили. Может быть, это непатриотично, но мои родственники предпочитают иномарки.
Таможенник понял, что здесь ему ничего не светит. Капитан повёл себя слишком независимо, да и с его бритоголовыми сопровождающими связываться не очень-то хотелось. Однако оставлять за ним последнее слово таможенник не собирался и, набычившись, сказал:
— Зря ты так, капитан. Секреты твои — не секреты. Ставка давно известна. Двести баксов с тачки имеешь, ведь так?..
Лукашевич промолчал.
— …Умножаем на двенадцать — получаем две тысячи четыреста долларов за ездку. Неслабый заработок для офицера запаса. Мог бы и поделиться.
— С кем? — удивился Алексей.
Ответить на последний «идиотский» вопрос Лукашевича таможенник не решился: кто его знает этого строптивого капитана — может, он специально издевается и провоцирует, а у самого в кармане диктофон, включённый на запись. Сказалось отсутствие опыта: молодой таможенник пока не понимал, что для выведения на чистую воду одного конкретного взяточника никто не станет снаряжать караван из дюжины машин.
Лукашевич демонстративно зевнул, посмотрел на часы и спросил:
— У вас ещё есть ко мне вопросы?
— Нет.
— Я могу ехать?
— Ну езжай, — с тоской во взоре ответил таможенник и добавил, подумав: — Если у тебя совсем совести нет.
— Почему же нет? — Лукашевич легко извлёк из кармана форменных брюк заранее приготовленный белый конвертик. — Я человек верующий, православный, и совесть у меня есть.
— Что ж ты сразу-то… — таможенник заметно оживился, и глаза у него заблестели.
— Сразу только кошки родятся, — щегольнул цитатой Алексей, не подозревая, по-видимому, что в оригинале она звучит несколько иначе.
Тут у него в кармане гнусаво пискнул пейджер. Лукашевич вытащил его и поднёс к глазам, читая сообщение.
— Что пишут? — поинтересовался таможенник, пряча вожделенный конверт.
— Хорошие новости, — Лукашевич широко улыбнулся. — Начинаем настоящее дело.
Таможенник завистливо вздохнул. По его представлениям, если человек, перегоняющий по дюжине иномарок в неделю и зарабатывающий по две тысячи долларов, говорит о «настоящем деле», значит, здесь пахнет как минимум шестизначными суммами — чего-либо другого таможенник и представить себе не мог. Он очень сильно удивился бы, узнай от кого-нибудь, что его утренний визави был готов в любой момент и без всякого сожаления обменять свой прибыльный бизнес и любые шестизначные суммы на возможность снова вернуться туда, где ревут двигатели, стартуют ракеты, металл кромсает металл, а рассчитывать можно только на себя и друзей, которые всегда прикроют спину, не взирая ни на «понятия», ни на «авторитет».
* * *
(Санкт-Петербург, январь 2000 года)За полгода пребывания во внутренней тюрьме Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области Руслан Рашидов, бывший пилот советских ВВС и один из лучших выпускников Ейского высшего авиационного училища, изучил свою камеру до мельчайших деталей. Площадь — десять квадратных метров: два с половиной на четыре. Неровный бетонный пол, на котором всяким холодным утром появлялись лужи из сконденсировавшейся влаги. Одинокая двухсотваттная лампочка в предохранительной сетке на высоте трёх метров. Чугунный унитаз с клеймом сорокового года. Надписи на шершавых стенах, выцарапанные каким-то острым предметом (или предметами), от самой старой: «Товарищи, передайте на волю, я ни в чём не виноват! Да здравствует товарищ Сталин! 20 июня 1941 года» до совсем свеженькой: «Спартак — чемпион!». Руслан свою надпись оставлять не стал: с одной стороны, не было под рукой острого предмета, с другой — он не принадлежал к тому сорту заключённых, которые имеют склонность доверять свои мысли, чувства, переживания бессловесным каменным стенам.
Вместо этого он писал письма — по одному в неделю. Адрес получателя всегда был один и тот же: «Москва, Кремль, Президенту Российской Федерации — лично». В каждом из этих писем Рашидов просил Президента разрешить ему вернуться в вооружённые силы, при этом он готов был служить где угодно — хоть в дисбате.
Очередное послание Руслан начинал с цветистого обращения: «Многоуважаемый господин Президент!», затем на несколько секунд задумывался, глядя на серый потолок и жёлтые потёки на стенах, после чего начинал быстро писать, покрывая чистые листы аккуратными — будто по линейке — строчками.
Обычно в этих посланиях Руслан Рашидов вкратце рассказывал свою предысторию, не забывая упомянуть о том весьма коротком периоде своей жизни, когда ему пришлось оплачивать «интернациональный долг» в небе Афганистана. Описывая свои дальнейшие похождения и зная, что престарелый Президент России является лицом сугубо гражданским и что воинственность он склонен проявлять только за шахматной доской Большой политики, Рашидов делал основной упор на разочаровании, которое испытал, узнав о выводе войск из Афганистана и других стран, находившихся под гласным или негласным патронажем СССР — Руслану казалось, что уж это-то Президент поймёт, не может не понять. Однако Рашидов не договаривал (и вполне сознательно) главное: разочарование пришло к нему гораздо раньше, ещё до принятия Михаилом Горбачёвым «судьбоносного» решения, и оно, это разочарование, никоим образом не было связано с изменениями внешнеполитического курса Советского Союза.
Далее Руслан сообщал Президенту, что переосмыслил собственные взгляды на новейшую политическую историю, «проникся» демократическими ценностями и просит только одного — позволить ему вернуться в стройные ряды Вооружённых сил, чтобы с автоматом (а хотя бы и с лопатой) в руках эти самые ценности защищать и отстаивать.
Письма забирал охранник — вислоусый колоритный хохол в камуфляжной форме без знаков различия, который смотрелся здесь примерно так же, как смотрелась бы Царь-пушка в центре Нью-Йорка.
— Що? — спрашивал он. — Знову листа напысав? Ты як Тарас Шевченко. Пишеш i пишеш, лише папiр переводиш [33].
Руслан был с охранником предельно вежлив, соблюдал дистанцию и на «подколки» не отвечал. Только просил, чтобы письма были отправлены адресату как можно скорее.
— Ти не хвилюйся, — отзывался охранник. — Там розглянуть [34].
Следствие по делу Чёрного Истребителя давно закончилось, все протоколы были оформлены и подписаны, однако до суда почему-то не дошло, и уже более трёх месяцев вислоусый охранник, изъясняющийся исключительно на украинской мове, был единственным посетителем и собеседником подследственного Рашидова. Нельзя сказать, чтобы общество этого простецкого мужика тяготило Руслана в большей степени, чем общество подтянутых, интеллигентного вида следователей, однако неопределённость положения угнетала. Рашидов терпеть не мог какой-либо неопределённости.
Чтобы он окончательно не свихнулся в четырёх стенах своей одиночной камеры, ему позволили слушать радио — на волне радиостанции «Маяк». Руслан внимательно следил за политическими новостями, пытаясь хотя бы на основании анализа общей конъюнктуры понять, что его ждёт в будущем. Вот, например, объявили амнистию для тех чеченских боевиков, которые по доброй воле сложили оружие и сдались властям. Распространяется эта амнистия на него или нет? Ведь если разобраться по существу, то и он, Руслан Рашидов, добровольно сдался властям. Этот зазнайка Громов может, конечно, говорить что угодно: мол, победил врага в честном поединке, раздавил морально и физически, но рацию-то починил не он, а я — вот этими самыми руками, и точные координаты крейсера сообщил не он, а я, хотя мог бы, между прочим, не делать ни того, ни другого… В общем, у Рашидова были основания надеяться, что раньше или позже российские власти изменят своё мнение о нём и простят те преступления, которые он по недомыслию совершил. В том, что в последнее время им управляло сплошное недомыслие (а как это ещё назвать?), Руслан не сомневался.
Несмотря на то, что бывший старший лейтенант советских ВВС очень внимательно следил за новостями, о которых ему рассказывали дикторы радиостанции «Маяк», внезапная и весьма эффектная смена верховной власти в Российской Федерации, случившаяся под Новый год, застала его врасплох. Он, разумеется, ждал чего-то подобного (как и все, живущие в этой стране), но одно дело ожидать, другое — знать наверняка.
Стремительное возвышение молодого политика Владимира Путина из премьер-министра в исполняющие обязанности Президента России Руслан воспринял, как знак судьбы, и в первый же день 2000 года засел за очередное письмо, проставив на конверте новое имя. Самое интересное, что Руслан много раз слышал об этом политике, но ни разу не видел его воочию: газет и телевизора ему, по установленному кем-то режиму, не полагалось. Однако заявления, которые делал Путин, став премьер-министром, в связи с войной в Чечне и на аналогичные темы вызывали у Рашидова удивление, быстро сменившееся неподдельным уважением. Казалось, это первый человек в новейшей истории России, который говорит вслух то, что на уме у каждого, и главное — не боится нести ответственность за свои слова.
«Значит, это ОН, — думал Рашидов, меряя свою камеру шагами и пропуская мимо ушей ехидные комментарии ведущего программы политических новостей к только что прослушанному выступлению молодого премьера. — ЕГО время пришло, и ОН появился. Джибрил был прав, и значит, мне суждено следовать за НИМ».
Руслан Рашидов был из тех людей, кто верит в предзнаменования и знаки судьбы. А как не верить? Маленький мальчик из горного аула, которому суждено было всю жизнь пасти овец и стоять за грязным прилавком на рыночной площади, сумел разорвать порочный круг и подняться в небо, оставив далеко позади и внизу многих своих сверстников — и более умных, и более талантливых. Рашидов отлично понимал, что такое случается крайне редко, а значит, он был отмечен ещё при рождении. Более того, за ним постоянно наблюдают некие высшие силы, избравшие его для выполнения некоей Миссии. Впрочем, они не только наблюдали, но и вмешивались при необходимости, оберегая Рашидова от всяческих опасностей. А однажды незримые покровители даже представились ему.
Это случилось зимой 87-го года. «Су-25», за штурвалом которого сидел Руслан, сбили над Афганистаном, и он только чудом дотянул до узбекского аэродрома. Потом, когда Рашидов лежал под скальпелем на операционном столе, он увидел сон. В этом сне ангел Джибрил провёл его через семь небесных Врат, испытывая твёрдость духа и веру Руслана, и он выдержал испытание, после чего был пропущен к безликому божеству. Небесные покровители объяснили Рашидову, что грядёт «великая война за веру», и он должен стать солдатом этой войны. Очнувшись, Руслан вообразил, что смысл этой войны в разрушении Империи русских, к которым он всегда питал ярко выраженную антипатию, и, вроде бы, поначалу небесные покровители поддержали его выбор, поскольку удача сопутствовала Рашидову в нелёгкой борьбе за ценности сепаратизма и исламизма. С какого-то момента о его безрассудной смелости и везении стали слагать легенды. Потом президент Федеративной республики, образовавшейся на месте отделившейся от СССР национальной автономной области, пригласил Рашидова сформировать и возглавить гвардейский авиационный полк, и вот тут везение Руслана внезапно кончилось.
В первой же масштабной военной операции в Заполярье, в которой полк принял самое непосредственное участие, истребитель Рашидова (а он тогда летал на «Су-27К») подбил старший лейтенант Стуколин — на старом, неповоротливом и слабовооружённом «МиГе-23». Рашидов был вынужден катапультироваться и в результате оказался на метеостанции «Молодёжная», где нос к носу столкнулся с майором Громовым, которого сам сбил несколькими часами раньше. В реальной жизни случаются совпадения и почище, однако Руслан в совпадения не верил, усмотрев в этой встрече новый знак судьбы — своего рода сообщение от небесных покровителей. Его явно поставили перед выбором, и он решил расставить все точки над i, предложив Громову поединок. Если он всё делает правильно, он должен одолеть этого нелепого русского майора. Но он не сумел победить его! Несмотря даже на то, что имел опыт боя на ножах, а майор Громов, судя по всему, нет. Это потрясло Рашидова настолько, что у него не выдержали нервы, и он разрыдался прямо на глазах гяуров, что, разумеется, было несмываемым позором. Двойное поражение для человека, который не привык к поражениям, — что может быть страшнее?
И Руслан сломался, сдался на милость победителей. Он рассказал Громову всё о дислокации своего полка на мысе Святой Нос, о крейсере «ал-Бурак» и, более того, починил рацию метеостанции, чтобы Громов мог связаться со своим командованием — как оказалось, из всех присутствующих на метеостанции лишь Руслан более или менее разбирался в радиотехнике. А потом, в ожидании своей дальнейшей участи, Рашидов уснул, и во сне к нему снова явился ангел по имени Джибрил.
Декорации были те же. Белая пустыня и чёрное небо, усыпанное огромными яркими звёздами, ледяной режущий ветер в лицо и глухая ватная тишина.
«Ну, здравствуйте», — шепнул Руслан и медленно двинулся вперёд.
На этот раз долго идти ему не пришлось. Пространство впереди вдруг отвердело, и на песок ступила огромная фигура в десяток человеческих ростов и с крыльями за спиной. Глаз ангела, как и раньше, разглядеть не удалось — там, где положено быть глазам, клубился белесый туман, в котором беспорядочно вспыхивали алые искры.
«Приветствую тебя, Джибрил!» — обратился Рашидов к ангелу.
«Приветствую тебя, Руслан Рашидов, солдат!» «Что случилось, Джибрил? — спросил Рашидов. — Почему я проигрываю битву за битвой?» «Так и должно быть, Руслан Рашидов, солдат, ты ошибся в выборе пути».
Что-то в этом духе Руслан и рассчитывал услышать, но не думал, что ангел будет столь конкретен. Его это задело.
«Но почему? — возмутился Руслан. — Ведь я выполнял приказ Всевышнего. Я старался быть…» «Ты ошибся, — оборвал его Джибрил. — Никто не велел тебе воевать с русскими».
У Рашидова опустились руки.
«Ты по-своему истолковал приказ Всевышнего, — продолжал Джибрил, — а это грех. Но ты остался верен нам, даже заблуждаясь, а это искупает любой грех».
«Я требую встречи с Всевышним! — заявил Рашидов. — Пусть он сам скажет, в чём я заблуждался».
«Ты снова хочешь пройти семь Врат?» — удивился Джибрил.
Рашидов вспомнил и содрогнулся.
«Нет, но…» «Тогда не требуй того, чего сам сделать не можешь. А защищать нашу веру вовсе не означает воевать с русскими».
«Тогда скажи мне, что означает защищать веру».
«Жди, — сказал Джибрил. — Скоро придёт Он. Тот, кто объединит народы. Это может быть человек любой национальности: грузин, татарин, чеченец, узбек или даже русский. Ты должен следовать за Ним».
«Как я узнаю его?» «Узнаешь. Он будет говорить так, как полагается настоящему властителю. Он не будет никого жалеть и ни с кем считаться. Он взорвёт весь мир, но добьётся своего».
«Мне не нравится всё это, Джибрил».
«Что именно тебе не нравится, Руслан Рашидов, солдат?» «Не нравится, что мне придётся служить человеку, а не вере».
«Я мог бы не отвечать тебе, Руслан Рашидов, солдат. Ты должен выполнять приказы, а не задавать вопросы. Но ты уже один раз ошибся и можешь ошибиться ещё раз, поэтому я отвечу. Он — человек судьбы. Такой же, как и ты, Руслан Рашидов, солдат. И судьба его прямо связана с войной за веру».
«С войной за какую веру? Что такое вера? Какой из них я буду служить?» «Что ты сказал?! — грозно переспросил ангел. — Как ты смеешь сомневаться? Ты сам выбрал этот путь, добровольно».
«Я не выбирал этот путь, — дерзко отвечал Рашидов, которому уже нечего было терять: он высказался достаточно, чтобы быть проклятым навеки. — Я не выбирал эту веру. Вы выбрали за меня и путь, и веру, а я — лишь игрушка в ваших руках».
Великан вдруг переломился в поясе — неестественно, будто сломанная спичка — и, расправив крылья, навис над Русланом:
«Молчи, солдат, — зашипел ангел. — Ты на пороге предательства. А ты знаешь, что мы прощаем всё, кроме предательства».
«Если моя вера — ложь, — гордо сказал Руслан, — я готов стать предателем».