другой хитрее, каких еще не видывали медведи Заполярья.
Оба наелись до отвала. Облизав себе морду, Непоседа поднялся на задние
лапы и спросил глазами:
-- Ну, дядя? Теперь куда?
Но Фрам еще не закончил выучки. Кое-что малышу еще следовало
показать...
Он вошел в пещеру и тщательно ее обследовал. Она показалась ему
подходящим убежищем, удобным для хранения провизии. С трудом перетащив
моржовые туши, он сложил их в глубине пещеры и придвинул к ее устью тяжелую
ледяную глыбу. Теперь у них была дверь.
-- А теперь пора и отдохнуть... Видишь, и луна заходит!
-- А мне спать совсем не хочется! -- заявил на своем языке Непоседа.
-- Хочется -- не хочется, пока ты со мной, мое слово -- закон! Усвой
раз навсегда!..
Проворчав это, Фрам схватил медвежонка за загривок, пятясь, втащил его
в берлогу и задвинул за собой ледяную глыбу.
Через пять минут медвежонок храпел, уткнувшись мордочкой в косматое
брюхо Фрама.
Так завязалась их дружба, которая продлилась всю полярную ночь.
Провизии у них было вдоволь. Когда бушевала пурга, они загораживали
устье берлоги ледяной глыбой, а когда в проясневшем небе снова показывалась
луна, выходили на разведку.
Им дважды встречался медведь-убийца. Он брел шатаясь, худой, отощавший.
Завидев Фрама с медвежонком, он тотчас же прятался за скалы.
Урока повторять не пришлось. Возможно, Щербатый встречался за это время
с другими медведями, может, даже дрался с ними и понял, что сила его
потеряна навсегда, вместе с зубами.
Но вот небо начало понемногу светлеть. Звезды растаяли одна за другой.
На востоке появилась огненная полоска. Приближалось полярное утро, весна.
Непоседа подрос и окреп. Кругленький, в теплой зимней шубке, он
резвился без угомону. Однако из повиновения своего взрослого, умного и
доброго друга не выходил.
Лишь только, бывало, заслышит его призывное урчание, сейчас прибежит и
замахает у его ног своим смешным коротеньким хвостиком.
Медвежонок оказался на редкость смышленым. Видно было, что из него со
временем получится первостатейный охотник. Несколько раз, почуяв песцов,
привлеченных запахами берлоги, он смело вступал с ними в бой и получал
хорошую встрепку. Доставалось от его клыков и песцам. Так или иначе, но они
больше не возвращались.
Однажды утром, уже в преддверии весны, разразилась пурга и пробушевала
целую неделю.
Когда ветер улегся и дали очистились, над горизонтом поднялось в
медвежий рост солнце. Подул ласковый, теплый ветерок. Ледяной покров океана
взломался, оставив у берега глубокие зеленые разводья.
Прилетели первые полярные крачки, потом первые серебристые и сизые
чайки. Прилетели и те редкостные птицы, которых называют чайками Росса -- с
голубой спинкой, розовым брюшком и черным бархатным ободком вокруг шейки.
Возвращаясь с побережья, Фрам с медвежонком в третий раз встретили
медведя-убийцу.
Он превратился в тень. Едва плелся, то и дело падая, поднимался и,
сделав несколько шагов, снова падал.
Завидев Фрама и Непоседу, он не выказал прежнего страха. Даже не
попытался удрать.
Ему теперь было все равно.
Он, вероятно, тащился к своему прежнему логову, в пещеру, чтобы уснуть
там вечным, беспробудным сном.
Медвежонок накинулся на него с грозным рычанием, принялся кусать и
рвать его шкуру: старый долг еще не был выплачен сполна. Вместо того чтобы
защищаться, Щербатый покачнулся, ища глазами, куда бы лечь.
Поведение Фрама навсегда осталось непонятным медвежонку. Он с сердитым
рычанием одним движением лапы отшвырнул Непоседу от его жертвы, поднял за
шиворот и посадил на высокую скалу -- обычное место Непоседы. Затем знаком
приказал ему сидеть смирно, а не то не миновать взбучки.
Потом направился к Щербатому.
Убийца лежал с закрытыми глазами, положив морду на вытянутые лапы.
Зная, какой способ борьбы предпочитает этот чудак, он не сомневался, что его
сейчас схватят за загривок и начнут колотить мордой об лед.
Но лапа Фрама не схватила его, не встряхнула, не ударила об лед, а
только легонько толкнула. Щербатый застонал, прося пощады.
-- Вставай! -- проворчал Фрам. -- Пора сообразить, что я тебя не трону.
Поднимайся и иди за мной!
Щербатый дрожал, не открывая глаз, и жалобно скулил. Фрам сгреб его,
взвалил себе на спину и точно так же, как таскал когда-то, под хохот
галерки, вокруг арены глупого Августина, отнес Щербатого в берлогу, к
остаткам моржовых туш. Там он положил его мордой к мерзлому мясу. Щербатый
со стоном открыл глаза. Порванные ноздри его расширились, он облизал
разбитый нос и попробовал было откусить кусок, но беззубые десна только
скользнули по мясу. Он уже не мог встать на ноги и откусить хороший кус,
тряся головой, как прежде, когда у него были все зубы.
Фрам оттолкнул его. Щербатый испуганно съежился и застонал. То, что он
увидел, было превыше его понимания.
Ученый циркач оторвал когтями кусок моржовой туши и, чтобы согреть его,
сунул себе под брюхо. Потом, когда мясо достаточно размякло, положил его
голодному Щербатому под нос. Тот принялся медленно жевать, как жуют беззубые
старики. Он не знал, что ожидает его дальше, но пока что свершилось чудо:
его кормят! Он получил теплый, мягкий кусок моржатины из лап того, от кого
он ожидал смерти.
Кончив есть, он поднял на Фрама испуганные глаза.
-- Чего тебе еще? -- проворчал тот, теряя терпение. -- Уж не
воображаешь ли ты, что я буду нянчиться с тобой всю жизнь? Научился
обращаться с мерзлым мясом и ступай себе подобру-поздорову!
Фрам направился к выходу из берлоги.
Щербатый оторопело глядел ему вслед. Вероятно, он принял все, что было,
за хитрость и боялся, как бы этот чудной медведь не вернулся и не перегрыз
ему глотку.
У входа в пещеру Фрам нашел медвежонка, который старался подглядеть,
что происходит внутри. Фрам не обратил на это никакого внимания, -- забыл,
что велел Непоседе смирно сидеть на скале, куда сам посадил его. В отличном
настроении, он знаком приказал медвежонку собираться в дорогу.
Берлогу они оставили Щербатому.
Пришла весна. Места было довольно для всех. Где-нибудь найдется логово
и для них.
Сначала они шли рядом. Но медвежонок то и дело оглядывался и стал
понемногу отставать. Фрам долго ничего не замечал, а когда хватился,
медвежонка уже с ним не оказалось. Он остановился... Принялся звать его,
сердито рыча... Никакого ответа! Тогда он пошел обратно по маленьким следам,
ускоряя шаг по мере того, как ему становилось ясно, куда они ведут. Им
овладела тревога.
Следы терялись в устье берлоги.
Фрам прислушался. Тишина... Это не обрадовало, а еще больше встревожило
его. Он кинулся в берлогу.
Медвежонок преспокойно облизывался. Щербатый лежал с вытаращенными
глазами и перегрызенным горлом.
Медвежонок расправился с ним по закону диких медведей Заполярья.
У малыша был старый должок, и он его уплатил.
А теперь облизывал себе морду.
В первую минуту Фраму захотелось задать ему хорошую трепку, чтобы тот
запомнил ее на всю жизнь, как Фрам помнил трепки, которые он сам, тогда еще
глупый медвежонок, получал от дрессировщика цирка Струцкого. Он даже занес
было лапу, но глаза Непоседы выражали такую невинную гордость, что лапа
Фрама повисла в воздухе.
Он опустил ее, не тронув медвежонка.
Дальнейшую судьбу свою медвежонок нашел сам, и она была такой, какой и
должна была быть в этих суровых местах. Жизнь для него едва лишь начиналась.
Ей предстояло быть долгой и протечь здесь, в стране вечных льдов, по законам
Заполярья.
Фрам подтолкнул его сзади лапой и угрюмо проворчал:
-- Ну, потешил себя! Теперь ступай...
Выходя, оба оглянулись на труп убийцы, растянувшийся возле остатков
моржовых туш.
Взгляд Фрама выражал почти человеческие чувства.
Глаза медвежонка сияли гордостью.
Они долго скитались по острову. Им не раз попадались Другие медведи,
уплетавшие свежепойманных в разводьях тюленей. Пользуясь испытанными
приемами, избавлявшими его от драки, укусов и переломанных костей, Фрам
неизменно оставался хозяином поля. Он поднимался на задние лапы, козырял,
прыгал через голову, ходил колесом, проделывал сальто-мортале; и дикий
медведь пускался наутек. Потом, отбежав подальше, останавливался и изумленно
оглядывался на чудовище.
С неменьшим изумлением смотрел на Фрама и медвежонок.
То, что он видел, превосходило все, чему научился от своего взрослого
друга с такими странными повадками.
Повадки эти нравились ему. В них было что-то веселое, невиданное и в то
же время устрашающее даже для самых могучих белых медведей, которых Фрам
обращал в бегство без особых для себя хлопот. Это было какое-то колдовство.
Приложенная к виску лапа, сальто-мортале, колесо, несколько плавных движений
вальса и, пожалуйста!.. Обед готов!
Они вдоволь наедались и уходили, оставляя излишки хозяевам. Знали, что
в другом месте найдут другой такой же дешевый и сытный обед. Медведей на
острове было много.
И все они, наверное, были опытными, искусными охотниками. Друзьям не
грозила голодовка.
Принюхиваясь поднятым по ветру носом, медвежонок первым сигналил о
близости еды. Потом поглядывал украдкой на Фрама, пытаясь разгадать, в чем
заключается его таинственная сила, обращавшая в бегство самых больших и
могучих медведей. Непоседе все это казалось ужасно забавным.
Он весело смотрел вслед удиравшему с непроглоченным куском медведю,
наблюдая, как беглец останавливается и с удивлением оглядывается на
диковинное и страшное существо, способное на такие штуки.
Солнце между тем не спеша продвигалось к середине неба.
И снова по освободившемуся от ледяного покрова океану поплыли на юг,
как таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов, ледяные горы.
Иногда Фрам останавливался на краю какого-нибудь утеса и подолгу
вглядывался в дали. Потом переводил взор на стоявшего рядом медвежонка и
назад, на полный медведей и дичи остров. И с каждым разом его все сильнее
грызла тоска, еще невнятная и безотчетная.
Однажды под берегом, у своих ног, на широком и плоском, омытом прибоем
камне они увидели гревшегося на солнце детеныша тюленя. Маленького,
круглого, блестящего. Его подсадила туда мордой мать, а сама нырнула в
зеленую пучину за живым кормом для него же.
Непоседа вскинул глаза на Фрама. Потом глянул вниз и начал проявлять
нетерпение.
Перехватив удивленный взгляд невинных круглых глаз тюлененка, Фрам
отвернулся. Он знал наперед, что произойдет, но ничего поделать не мог.
Непоседа проворно соскользнул с утеса на своих белых панталонах, как на
салазках. Внизу он одним прыжком очутился на ничего не подозревавшем
детеныше тюленя, и череп жертвы хрустнул под его молодыми острыми клыками.
У берега билась старая тюлениха, стараясь короткими толчками ластов
выбраться из воды на помощь детенышу. Когда ей наконец это удалось, Непоседа
уже был высоко, на половине подъема: волочил за собой добычу.
Мать жалобно застонала. А медвежонок с довольным урчанием принялся за
еду: он праздновал свой первый охотничий успех.
Потом облизываясь, сытый и гордый, завертелся вокруг Фрама.
Фрам же старался не глядеть на него, чувствуя в эту минуту, как что-то
навсегда отдалило его от маленького жестокого друга, бессознательно
жестокого, потому что закон ледяной пустыни требовал жестокости.
Вскоре у Фрама появилась новая причина для серьезных размышлений. И на
этот раз решающая.
Он спал, растянувшись на солнце, и видел, как всегда теперь, сон о
далеком, покинутом им человеческом мире.
Непоседа куда-то запропастился. Когда Фрам засыпал, медвежонок улегся с
ним рядом. Теперь его не было.
Хрустнув суставами, Фрам поднялся и принялся за поиски. Глянул направо
-- нету, налево -- нету. Он спустился в распадок, где по ледяному дну
сочилась тоненькая струйка талой воды, и остановился, ошеломленный.
Непоседа спрятался здесь, чтобы беспрепятственно разучивать цирковые
номера Фрама. Отдавал честь, танцевал вальс, добросовестно старался
проделать сальто-мортале. Падал с разбегу то на нос то на спину. Неудачи не
останавливали его. Он упрямо повторял все сызнова и опять катился кубарем по
льду.
Почувствовав на себе взгляд Фрама, медвежонок радостно заурчал.
Возможно, он ждал от него похвалы, и двинулся навстречу ему на задних лапах,
комично раскланиваясь и кружась в вальсе. Потом остановился и козырнул,
приложив лапу к виску. Его взрослый друг, думал он, не мог не порадоваться
успехам такого талантливого и прилежного ученика.
Но взрослый друг схватил его за шиворот, поднял в воздух и принялся
безжалостно шлепать. И не раз, не два, а несколько десятков раз кряду
опустилась лапа Фрама на спину малыша.
Тот корчился, рычал, скулил. Но Фрам продолжал тузить его, пока не
устал. Потом повернул его к себе мордой и влепил ему дюжину оплеух.
Когда же он наконец отпустил медвежонка, Непоседа плюхнулся на снег,
как мешок, и не мог даже скулить.
-- Понял теперь? -- гневно урчал Фрам. -- Можешь делать все, что тебе
угодно. Устраивай свою жизнь по здешним законам. Но не превращайся в такого
же клоуна, как я! Этого я ни за что не допущу. Одного паяца довольно
Заполярью!
Медвежонок ползал у его ног, ластился к нему, просил прощения, сам не
зная за что.
Потом, испуганный, побрел вслед за Фрамом, сохраняя почтительное
расстояние. Остановится Фрам, остановится и он. Двинется Фрам вперед,
двинется и он.
Медвежонку хотелось умилостивить своего взрослого друга, добиться
прощения, но за что?
Протоптанная ими в снегу стежка вела к берегу.
Фрам шел, задумчиво опустив голову.
В нем созрело решение. Он принял его не без горечи: предстояло
расстаться с единственным существом его племени, с которым он сблизился в
этой пустыне. Но так будет лучше для медвежонка. Непоседа будет предоставлен
самому себе. Смышленый, отважный, вполне подготовленный к самостоятельной
жизни в родном краю, он со временем станет хорошим охотником. Это видно уже
сейчас.
Оставшись с ним, малыш наверняка превратится в клоуна. В никчемного
медведя, глупого Августина полярных льдов.
Фрам ускорил шаг.
Сверху, с высокого берега, перед ним открывался необъятный зеленый
океан, по которому плыли к горизонту, из неизвестности в неизвестность, как
таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов, большие и малые
льдины.
Одна такая льдина причалила к берегу и зацепилась за выступ скалы,
раскачиваясь на волнах, готовая уплыть дальше. Она, казалось, ждала его.
Фрам, не оборачиваясь, соскользнул вниз, прыгнул на нее и оттолкнулся
лапой от скалы.
Льдина качнулась, повернулась, подхваченная течением, вышла в открытое
море и устремилась туда, куда плыли остальные ледяные галеры без парусов,
без руля и без гребцов. На ней, повернувшись спиной к острову, плыл
одинокий, взъерошенный белый медведь.
Наверху, на высоком берегу, бегал взад и вперед, скуля и вытягивая шею,
медвежонок. Он звал Фрама назад, просил взять его с собой.
Но Фрам, белый, как его льдина, не оборачивался.
Малыш остановился, слившись с ледяным берегом. Он уже не жаловался, а
только смотрел вслед уплывавшей льдине и белой тени на ней. Она становилась
все меньше и меньше, пока наконец на растаяла на зеленой линии горизонта.
* * *
XV. НАНУК
Океан был пепельно-зеленым, студеным и страшным. О приветливой, веселой
синеве теплых морей в нем не было и помина.
Даже при ослепительном свете полярного солнца во время полугодового
полярного дня красота Ледовитого океана остается суровой, дикой и полной
тревоги. Так, по крайней мере, говорят все побывавшие там путешественники.
На сколько бы времени их ни заносило в эти неприютные просторы, вначале
их всегда поражало необыкновенное величие редкого зрелища. Его новизна. Его
трепетная красота. Неподвижно стоящее в небе солнце. Лучи, играющие на
серебряной ряби. А кругом ровный, водный горизонт, без единой полоски суши.
Не видно ни корабля, ни лодки. Нигде ни души. Лишь безбрежность зеленых
вод, по которым, влекомые течением, скользят к югу ледяные горы --
таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов.
И редко когда от одного края горизонта до другого перечеркнет небо,
шелестя крыльями, станица невесть откуда и куда летящих птиц.
Во всем этом есть красота. Непонятная, тревожная.
Вначале путешественник заворожен. Но уже через неделю красота эта
начинает тяготить его, нагнетая в душу безысходную жуть. Превращается в
муку, в давящий кошмар.
Все то же неподвижное солнце среди неба. Все то же сверкание лучей в
чешуйках ряби. Все те же пустынные дали. Все те же льды, плывущие из одной
неизвестности в другую.
Утомленный однообразием этого зрелища глаз требует перемены.
Хоть бы увидеть корабль или сушу! Хоть бы услышать человеческий голос!
Пристать бы сейчас к берегу с теплым, мягким песком, с садами, где звенят
соловьиные трели! Несбыточная мечта!
Здесь суровая пустыня Ледовитого океана.
Здесь властвуют одиночество и мороз. Угнетает даже ослепительный свет.
Хочется другого освещения: утреннего, закатного, осеннего, весеннего, а не
этого вечного полдня с пригвожденным к голубому небосводу солнцем, холодным,
сверкающим, зубастым.
А если здесь и бывают перемены, то только к худшему: шторм, пурга или
туман.
Тогда небо окутывается снежной пеленой. Плавучие льды возникают из
тумана и снова исчезают, как призраки, как тени из мира теней.
Именно такой непроглядный туман скрыл солнце, когда Фрам уплывал на
своей льдине. Он опустился внезапно, окружил льдину, заволок небо, спрятал
дали. Белый, непроницаемый, ватный полог, который заглушил даже плеск воды.
Фрам свернулся клубком на своем ледяном ложе и закрыл глаза, безразличный ко
всему на свете.
В туман ли, в ясную ли погоду, плавучая льдина одинаково понесет его к
другим пустынным просторам. Ему хотелось надолго заснуть и проснуться у
зеленого берега, с лужайками и цветами, с людьми и музыкой, с аллеями в
парках, где играют на желтом песке, гоняясь за серсо, дети в белом, синем,
красном.
Но это было возможно разве что во сне.
Во сне Фрам видел себя снова посреди арены в цирке Струцкого. Ему
кричат: "Браво!", аплодируют. Он снова со своим закадычным другом, глупым
Августином. Они соревнуются в сальто-мортале. Парик клоуна кирпичного цвета,
а нос похож на спелый помидор. И снова ласковая, дружеская рука гладит его
белую шкуру, и он понимает все, что ему говорят. Видит, как нежные детские
пальчики робко протягивают ему корзиночку с леденцами. Он знаками подзывает
другого малыша и делится с ним гостинцем. Да, там его любили и понимали. А
здесь неизвестно куда занесет его влекомая течением льдина.
Позади остался маленький, смешной, верный и шустрый друг. Фрам бросил
его, чтобы не нарушать распорядка той жизни, для которой был рожден
медвежонок: простой, дикой и суровой, управляемой законами Заполярья. Теперь
он опять один как перст. Пристанет ли к острову его льдина через час или
через неделю, он знал, что жизнь в этих пустынях будет для него повсюду одна
и та же. Везде он будет глупым Августином в медвежьем обличье. Клоуном,
которого ждет одинокая старость. Несчастным шутом, которому нельзя иметь
друга, потому что те, с кем ему захочется подружится, переймут его цирковые
номера. Они не станут учеными медведями, но перестанут быть дикими, будут ни
то, ни се.
Фрам дремал на плавучей льдине, среди обступившего его со всех сторон
тумана -- не то грезил, не то видел сны.
Иногда из гущи тумана возникала и оставалась позади громадная тень.
Может быть, суша, а может, другая льдина, еще тяжелее, еще больше той, на
которой он плыл. Лежа с полузакрытыми глазами, Фрам не ощущал необходимости
встать и дойти до края своего ледяного корабля, чтобы лучше рассмотреть, что
он оставил позади.
Он дремал, мечтая о далеком мире, о людях, о городах с ярко освещенными
улицами.
Когда туман рассеялся и снова показалось солнце, Фрам обвел
безрадостным взором горизонт. Он был по-прежнему пустынным. Ни одной
окутанной дымкой полоски -- далекого острова, ни одного утеса над зеленой
водой, ничего! Ну и пускай! Даже если бы вдали и показались очертания
неведомого острова, что доброе ждало бы его там?
Плавучие льды редели. Часть их рассеялась в океанских просторах, часть
отстала, иные уплыли вперед.
Океан стал еще пустыннее. Фрам почувствовал себя еще более одиноким.
Повернувшись на другой бок, он заснул.
Прошло немало времени, пока его не разбудил сильный толчок, оборвавший
чудесный сон. Ему хотелось, чтобы этот сон никогда не кончился, настолько он
был прекрасен.
Первым делом Фрам лениво зевнул. Потянулся. Потом открыл глаза --
посмотреть, что случилось. Глаза изумленно расширились. Он поднялся.
Льдина его вошла в глубокий, узкий фиорд с высокими берегами. Такого он
еще никогда не видывал за все свои скитания по северным пустыням.
Справа и слева высились, похожие на хрустальные стены, отвесные ледяные
берега. Они отражались в лежавшей между ними узкой полоске тихой воды, и
поэтому казалось, что в ней затонули другие такие же хрустальные стены.
Сквозь прозрачный лед этих стен струился мягкий иссиня-зеленый
сказочный свет. И никак нельзя было понять, откуда он. Сверху, из небесной
лазури? Снизу, отраженный зеркалом фиорде? Или же это -- сверкание льдов?
Возможно, все вместе... Разные источники света, слитые воедино, как нежное,
успокоительное освещение осеннего дня в теплых странах, когда в воздухе
разлита беспричинная, сладостно-щемящая грусть, грусть близкого конца...
Льдина занесла Фрама в один из самых живописных уголков мира, тех чудес
природы, ради которых люди едут за тридевять земель с фотографическими
аппаратами или натянутым на подрамник холстом; чудес, о которых пишут книги,
сказки и поэмы.
Но красота эта, как и все, что Фрам видел за последнее время в полярных
пустынях, не вызвала у него никакого восторга. От былого нетерпения, с
которым он так жадно разглядывал с палубы парохода первый представший его
взору остров, не осталось и следа. Красотой не заменишь ни обеда, ни тепла.
Еще один пустынный остров -- только и всего!.. Высоко, между
хрустальных стен, виднелось небо. И то же небо повторялось опрокинутым в
неподвижной глади фиорда.
Очень красиво, а какая польза?
Но раз уже льдина занесла его сюда, Фрам решил обследовать и эту
пустыню с ее бесполезной красотой. Его глаза стали искать подходящее место,
где можно было бы высадиться и вскарабкаться наверх.
Тщетная попытка!
Прозрачные стены фиорда отвесно уходили вглубь. Ни выступа, ни трещины:
два гладких ледяных зеркала от неба до зеленой пучины.
Мерно, едва уловимо покачивался ледяной плот. Фрам оттолкнулся лапой,
чтобы он вышел из фиорда и течение вынесло его к другому, более удобному для
высадки острову. Льдина накренилась, сделала полоборота и стала,
приткнувшись к прозрачной отвесной стене. Фрам уперся передними лапами и
оттолкнулся сильнее. Но вместо того чтобы направиться к выходу, льдина в
нерешительности остановилась посреди фиорда, закачалась, повернулась и не
спеша тронулась в глубь залива, в его скрытый от глаз конец.
Фрам вытянул лапы и положил на них морду.
В конце концов ему было все равно.
Пусть плывет куда хочет!
Полоска воды еще более сузилась. Свет стал слабее и мягче.
Потом ледяные стены вдруг раздвинулись, как полотнища занавеса.
Перед глазами Фрама открылась полого спускающаяся к воде полукруглая
котловина, окаймленная высокими ледяными берегами; она заканчивалась
настоящим пляжем.
Идеальное убежище, словно крепостной стеной защищенное от ветров и
океанских бурь, согреваемое полярным полуденным солнцем. Небольшой оазис
среди льдов, с пробивающейся сквозь снег травкой, с алыми и желтыми пятнами
полярных маков на зеленом бархате мха.
У самой воды стоял мальчик с удочкой.
Мальчик был одет в кожу и меха; на ногах у него были пимы -- меховые
сапоги выше колен. За поясом, в ножнах, нож по мерке хозяина; на голове --
непомерно большая меховая шапка. Лицо чугунно-бронзовое; глаза маленькие и
раскосые.
Мальчик так напряженно следил за своей удочкой, что не заметил
приближения льдины и поднял глаза лишь тогда, когда дрогнула вода.
Увидев белого медведя на льдине, он вскрикнул. Фрам хорошо знал не
только свое клоунское ремесло, но и детей. Знал, что у него есть только один
способ рассеять страх рыболова.
Поэтому, не покидая своего ледяного плота, он принялся козырять,
кувыркаться, проделывать сальто-мортале и даже завертелся в вальсе.
Мальчик протер глаза, моргнул и вытаращил их. Попятился, однако не
убежал.
Фрам продолжал представление, пока льдина не пристала к берегу.
Проделав великолепное сальто-мортале, он оказался рядом с маленьким
эскимосом. Тот уже раскаивался, что не бросился бежать, не позвал на помощь,
не поднял тревоги.
Но было слишком поздно.
Его ноги прилипли к земле. Голос замер в горле.
С легким вздохом он стал покорно ждать своей участи, ждать, когда
медведь, по своему медвежьему обычаю, навалится ему на грудь.
Удочка задрожала в руке. Мальчик выронил ее.
Он не смел даже нагнуться, чтобы ее поднять, так же, как не решался
бежать или крикнуть.
Фрам смотрел на него с нежностью.
Почему его так боится этот детеныш эскимоса? Ему неизвестно, что он,
Оба наелись до отвала. Облизав себе морду, Непоседа поднялся на задние
лапы и спросил глазами:
-- Ну, дядя? Теперь куда?
Но Фрам еще не закончил выучки. Кое-что малышу еще следовало
показать...
Он вошел в пещеру и тщательно ее обследовал. Она показалась ему
подходящим убежищем, удобным для хранения провизии. С трудом перетащив
моржовые туши, он сложил их в глубине пещеры и придвинул к ее устью тяжелую
ледяную глыбу. Теперь у них была дверь.
-- А теперь пора и отдохнуть... Видишь, и луна заходит!
-- А мне спать совсем не хочется! -- заявил на своем языке Непоседа.
-- Хочется -- не хочется, пока ты со мной, мое слово -- закон! Усвой
раз навсегда!..
Проворчав это, Фрам схватил медвежонка за загривок, пятясь, втащил его
в берлогу и задвинул за собой ледяную глыбу.
Через пять минут медвежонок храпел, уткнувшись мордочкой в косматое
брюхо Фрама.
Так завязалась их дружба, которая продлилась всю полярную ночь.
Провизии у них было вдоволь. Когда бушевала пурга, они загораживали
устье берлоги ледяной глыбой, а когда в проясневшем небе снова показывалась
луна, выходили на разведку.
Им дважды встречался медведь-убийца. Он брел шатаясь, худой, отощавший.
Завидев Фрама с медвежонком, он тотчас же прятался за скалы.
Урока повторять не пришлось. Возможно, Щербатый встречался за это время
с другими медведями, может, даже дрался с ними и понял, что сила его
потеряна навсегда, вместе с зубами.
Но вот небо начало понемногу светлеть. Звезды растаяли одна за другой.
На востоке появилась огненная полоска. Приближалось полярное утро, весна.
Непоседа подрос и окреп. Кругленький, в теплой зимней шубке, он
резвился без угомону. Однако из повиновения своего взрослого, умного и
доброго друга не выходил.
Лишь только, бывало, заслышит его призывное урчание, сейчас прибежит и
замахает у его ног своим смешным коротеньким хвостиком.
Медвежонок оказался на редкость смышленым. Видно было, что из него со
временем получится первостатейный охотник. Несколько раз, почуяв песцов,
привлеченных запахами берлоги, он смело вступал с ними в бой и получал
хорошую встрепку. Доставалось от его клыков и песцам. Так или иначе, но они
больше не возвращались.
Однажды утром, уже в преддверии весны, разразилась пурга и пробушевала
целую неделю.
Когда ветер улегся и дали очистились, над горизонтом поднялось в
медвежий рост солнце. Подул ласковый, теплый ветерок. Ледяной покров океана
взломался, оставив у берега глубокие зеленые разводья.
Прилетели первые полярные крачки, потом первые серебристые и сизые
чайки. Прилетели и те редкостные птицы, которых называют чайками Росса -- с
голубой спинкой, розовым брюшком и черным бархатным ободком вокруг шейки.
Возвращаясь с побережья, Фрам с медвежонком в третий раз встретили
медведя-убийцу.
Он превратился в тень. Едва плелся, то и дело падая, поднимался и,
сделав несколько шагов, снова падал.
Завидев Фрама и Непоседу, он не выказал прежнего страха. Даже не
попытался удрать.
Ему теперь было все равно.
Он, вероятно, тащился к своему прежнему логову, в пещеру, чтобы уснуть
там вечным, беспробудным сном.
Медвежонок накинулся на него с грозным рычанием, принялся кусать и
рвать его шкуру: старый долг еще не был выплачен сполна. Вместо того чтобы
защищаться, Щербатый покачнулся, ища глазами, куда бы лечь.
Поведение Фрама навсегда осталось непонятным медвежонку. Он с сердитым
рычанием одним движением лапы отшвырнул Непоседу от его жертвы, поднял за
шиворот и посадил на высокую скалу -- обычное место Непоседы. Затем знаком
приказал ему сидеть смирно, а не то не миновать взбучки.
Потом направился к Щербатому.
Убийца лежал с закрытыми глазами, положив морду на вытянутые лапы.
Зная, какой способ борьбы предпочитает этот чудак, он не сомневался, что его
сейчас схватят за загривок и начнут колотить мордой об лед.
Но лапа Фрама не схватила его, не встряхнула, не ударила об лед, а
только легонько толкнула. Щербатый застонал, прося пощады.
-- Вставай! -- проворчал Фрам. -- Пора сообразить, что я тебя не трону.
Поднимайся и иди за мной!
Щербатый дрожал, не открывая глаз, и жалобно скулил. Фрам сгреб его,
взвалил себе на спину и точно так же, как таскал когда-то, под хохот
галерки, вокруг арены глупого Августина, отнес Щербатого в берлогу, к
остаткам моржовых туш. Там он положил его мордой к мерзлому мясу. Щербатый
со стоном открыл глаза. Порванные ноздри его расширились, он облизал
разбитый нос и попробовал было откусить кусок, но беззубые десна только
скользнули по мясу. Он уже не мог встать на ноги и откусить хороший кус,
тряся головой, как прежде, когда у него были все зубы.
Фрам оттолкнул его. Щербатый испуганно съежился и застонал. То, что он
увидел, было превыше его понимания.
Ученый циркач оторвал когтями кусок моржовой туши и, чтобы согреть его,
сунул себе под брюхо. Потом, когда мясо достаточно размякло, положил его
голодному Щербатому под нос. Тот принялся медленно жевать, как жуют беззубые
старики. Он не знал, что ожидает его дальше, но пока что свершилось чудо:
его кормят! Он получил теплый, мягкий кусок моржатины из лап того, от кого
он ожидал смерти.
Кончив есть, он поднял на Фрама испуганные глаза.
-- Чего тебе еще? -- проворчал тот, теряя терпение. -- Уж не
воображаешь ли ты, что я буду нянчиться с тобой всю жизнь? Научился
обращаться с мерзлым мясом и ступай себе подобру-поздорову!
Фрам направился к выходу из берлоги.
Щербатый оторопело глядел ему вслед. Вероятно, он принял все, что было,
за хитрость и боялся, как бы этот чудной медведь не вернулся и не перегрыз
ему глотку.
У входа в пещеру Фрам нашел медвежонка, который старался подглядеть,
что происходит внутри. Фрам не обратил на это никакого внимания, -- забыл,
что велел Непоседе смирно сидеть на скале, куда сам посадил его. В отличном
настроении, он знаком приказал медвежонку собираться в дорогу.
Берлогу они оставили Щербатому.
Пришла весна. Места было довольно для всех. Где-нибудь найдется логово
и для них.
Сначала они шли рядом. Но медвежонок то и дело оглядывался и стал
понемногу отставать. Фрам долго ничего не замечал, а когда хватился,
медвежонка уже с ним не оказалось. Он остановился... Принялся звать его,
сердито рыча... Никакого ответа! Тогда он пошел обратно по маленьким следам,
ускоряя шаг по мере того, как ему становилось ясно, куда они ведут. Им
овладела тревога.
Следы терялись в устье берлоги.
Фрам прислушался. Тишина... Это не обрадовало, а еще больше встревожило
его. Он кинулся в берлогу.
Медвежонок преспокойно облизывался. Щербатый лежал с вытаращенными
глазами и перегрызенным горлом.
Медвежонок расправился с ним по закону диких медведей Заполярья.
У малыша был старый должок, и он его уплатил.
А теперь облизывал себе морду.
В первую минуту Фраму захотелось задать ему хорошую трепку, чтобы тот
запомнил ее на всю жизнь, как Фрам помнил трепки, которые он сам, тогда еще
глупый медвежонок, получал от дрессировщика цирка Струцкого. Он даже занес
было лапу, но глаза Непоседы выражали такую невинную гордость, что лапа
Фрама повисла в воздухе.
Он опустил ее, не тронув медвежонка.
Дальнейшую судьбу свою медвежонок нашел сам, и она была такой, какой и
должна была быть в этих суровых местах. Жизнь для него едва лишь начиналась.
Ей предстояло быть долгой и протечь здесь, в стране вечных льдов, по законам
Заполярья.
Фрам подтолкнул его сзади лапой и угрюмо проворчал:
-- Ну, потешил себя! Теперь ступай...
Выходя, оба оглянулись на труп убийцы, растянувшийся возле остатков
моржовых туш.
Взгляд Фрама выражал почти человеческие чувства.
Глаза медвежонка сияли гордостью.
Они долго скитались по острову. Им не раз попадались Другие медведи,
уплетавшие свежепойманных в разводьях тюленей. Пользуясь испытанными
приемами, избавлявшими его от драки, укусов и переломанных костей, Фрам
неизменно оставался хозяином поля. Он поднимался на задние лапы, козырял,
прыгал через голову, ходил колесом, проделывал сальто-мортале; и дикий
медведь пускался наутек. Потом, отбежав подальше, останавливался и изумленно
оглядывался на чудовище.
С неменьшим изумлением смотрел на Фрама и медвежонок.
То, что он видел, превосходило все, чему научился от своего взрослого
друга с такими странными повадками.
Повадки эти нравились ему. В них было что-то веселое, невиданное и в то
же время устрашающее даже для самых могучих белых медведей, которых Фрам
обращал в бегство без особых для себя хлопот. Это было какое-то колдовство.
Приложенная к виску лапа, сальто-мортале, колесо, несколько плавных движений
вальса и, пожалуйста!.. Обед готов!
Они вдоволь наедались и уходили, оставляя излишки хозяевам. Знали, что
в другом месте найдут другой такой же дешевый и сытный обед. Медведей на
острове было много.
И все они, наверное, были опытными, искусными охотниками. Друзьям не
грозила голодовка.
Принюхиваясь поднятым по ветру носом, медвежонок первым сигналил о
близости еды. Потом поглядывал украдкой на Фрама, пытаясь разгадать, в чем
заключается его таинственная сила, обращавшая в бегство самых больших и
могучих медведей. Непоседе все это казалось ужасно забавным.
Он весело смотрел вслед удиравшему с непроглоченным куском медведю,
наблюдая, как беглец останавливается и с удивлением оглядывается на
диковинное и страшное существо, способное на такие штуки.
Солнце между тем не спеша продвигалось к середине неба.
И снова по освободившемуся от ледяного покрова океану поплыли на юг,
как таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов, ледяные горы.
Иногда Фрам останавливался на краю какого-нибудь утеса и подолгу
вглядывался в дали. Потом переводил взор на стоявшего рядом медвежонка и
назад, на полный медведей и дичи остров. И с каждым разом его все сильнее
грызла тоска, еще невнятная и безотчетная.
Однажды под берегом, у своих ног, на широком и плоском, омытом прибоем
камне они увидели гревшегося на солнце детеныша тюленя. Маленького,
круглого, блестящего. Его подсадила туда мордой мать, а сама нырнула в
зеленую пучину за живым кормом для него же.
Непоседа вскинул глаза на Фрама. Потом глянул вниз и начал проявлять
нетерпение.
Перехватив удивленный взгляд невинных круглых глаз тюлененка, Фрам
отвернулся. Он знал наперед, что произойдет, но ничего поделать не мог.
Непоседа проворно соскользнул с утеса на своих белых панталонах, как на
салазках. Внизу он одним прыжком очутился на ничего не подозревавшем
детеныше тюленя, и череп жертвы хрустнул под его молодыми острыми клыками.
У берега билась старая тюлениха, стараясь короткими толчками ластов
выбраться из воды на помощь детенышу. Когда ей наконец это удалось, Непоседа
уже был высоко, на половине подъема: волочил за собой добычу.
Мать жалобно застонала. А медвежонок с довольным урчанием принялся за
еду: он праздновал свой первый охотничий успех.
Потом облизываясь, сытый и гордый, завертелся вокруг Фрама.
Фрам же старался не глядеть на него, чувствуя в эту минуту, как что-то
навсегда отдалило его от маленького жестокого друга, бессознательно
жестокого, потому что закон ледяной пустыни требовал жестокости.
Вскоре у Фрама появилась новая причина для серьезных размышлений. И на
этот раз решающая.
Он спал, растянувшись на солнце, и видел, как всегда теперь, сон о
далеком, покинутом им человеческом мире.
Непоседа куда-то запропастился. Когда Фрам засыпал, медвежонок улегся с
ним рядом. Теперь его не было.
Хрустнув суставами, Фрам поднялся и принялся за поиски. Глянул направо
-- нету, налево -- нету. Он спустился в распадок, где по ледяному дну
сочилась тоненькая струйка талой воды, и остановился, ошеломленный.
Непоседа спрятался здесь, чтобы беспрепятственно разучивать цирковые
номера Фрама. Отдавал честь, танцевал вальс, добросовестно старался
проделать сальто-мортале. Падал с разбегу то на нос то на спину. Неудачи не
останавливали его. Он упрямо повторял все сызнова и опять катился кубарем по
льду.
Почувствовав на себе взгляд Фрама, медвежонок радостно заурчал.
Возможно, он ждал от него похвалы, и двинулся навстречу ему на задних лапах,
комично раскланиваясь и кружась в вальсе. Потом остановился и козырнул,
приложив лапу к виску. Его взрослый друг, думал он, не мог не порадоваться
успехам такого талантливого и прилежного ученика.
Но взрослый друг схватил его за шиворот, поднял в воздух и принялся
безжалостно шлепать. И не раз, не два, а несколько десятков раз кряду
опустилась лапа Фрама на спину малыша.
Тот корчился, рычал, скулил. Но Фрам продолжал тузить его, пока не
устал. Потом повернул его к себе мордой и влепил ему дюжину оплеух.
Когда же он наконец отпустил медвежонка, Непоседа плюхнулся на снег,
как мешок, и не мог даже скулить.
-- Понял теперь? -- гневно урчал Фрам. -- Можешь делать все, что тебе
угодно. Устраивай свою жизнь по здешним законам. Но не превращайся в такого
же клоуна, как я! Этого я ни за что не допущу. Одного паяца довольно
Заполярью!
Медвежонок ползал у его ног, ластился к нему, просил прощения, сам не
зная за что.
Потом, испуганный, побрел вслед за Фрамом, сохраняя почтительное
расстояние. Остановится Фрам, остановится и он. Двинется Фрам вперед,
двинется и он.
Медвежонку хотелось умилостивить своего взрослого друга, добиться
прощения, но за что?
Протоптанная ими в снегу стежка вела к берегу.
Фрам шел, задумчиво опустив голову.
В нем созрело решение. Он принял его не без горечи: предстояло
расстаться с единственным существом его племени, с которым он сблизился в
этой пустыне. Но так будет лучше для медвежонка. Непоседа будет предоставлен
самому себе. Смышленый, отважный, вполне подготовленный к самостоятельной
жизни в родном краю, он со временем станет хорошим охотником. Это видно уже
сейчас.
Оставшись с ним, малыш наверняка превратится в клоуна. В никчемного
медведя, глупого Августина полярных льдов.
Фрам ускорил шаг.
Сверху, с высокого берега, перед ним открывался необъятный зеленый
океан, по которому плыли к горизонту, из неизвестности в неизвестность, как
таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов, большие и малые
льдины.
Одна такая льдина причалила к берегу и зацепилась за выступ скалы,
раскачиваясь на волнах, готовая уплыть дальше. Она, казалось, ждала его.
Фрам, не оборачиваясь, соскользнул вниз, прыгнул на нее и оттолкнулся
лапой от скалы.
Льдина качнулась, повернулась, подхваченная течением, вышла в открытое
море и устремилась туда, куда плыли остальные ледяные галеры без парусов,
без руля и без гребцов. На ней, повернувшись спиной к острову, плыл
одинокий, взъерошенный белый медведь.
Наверху, на высоком берегу, бегал взад и вперед, скуля и вытягивая шею,
медвежонок. Он звал Фрама назад, просил взять его с собой.
Но Фрам, белый, как его льдина, не оборачивался.
Малыш остановился, слившись с ледяным берегом. Он уже не жаловался, а
только смотрел вслед уплывавшей льдине и белой тени на ней. Она становилась
все меньше и меньше, пока наконец на растаяла на зеленой линии горизонта.
* * *
XV. НАНУК
Океан был пепельно-зеленым, студеным и страшным. О приветливой, веселой
синеве теплых морей в нем не было и помина.
Даже при ослепительном свете полярного солнца во время полугодового
полярного дня красота Ледовитого океана остается суровой, дикой и полной
тревоги. Так, по крайней мере, говорят все побывавшие там путешественники.
На сколько бы времени их ни заносило в эти неприютные просторы, вначале
их всегда поражало необыкновенное величие редкого зрелища. Его новизна. Его
трепетная красота. Неподвижно стоящее в небе солнце. Лучи, играющие на
серебряной ряби. А кругом ровный, водный горизонт, без единой полоски суши.
Не видно ни корабля, ни лодки. Нигде ни души. Лишь безбрежность зеленых
вод, по которым, влекомые течением, скользят к югу ледяные горы --
таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов.
И редко когда от одного края горизонта до другого перечеркнет небо,
шелестя крыльями, станица невесть откуда и куда летящих птиц.
Во всем этом есть красота. Непонятная, тревожная.
Вначале путешественник заворожен. Но уже через неделю красота эта
начинает тяготить его, нагнетая в душу безысходную жуть. Превращается в
муку, в давящий кошмар.
Все то же неподвижное солнце среди неба. Все то же сверкание лучей в
чешуйках ряби. Все те же пустынные дали. Все те же льды, плывущие из одной
неизвестности в другую.
Утомленный однообразием этого зрелища глаз требует перемены.
Хоть бы увидеть корабль или сушу! Хоть бы услышать человеческий голос!
Пристать бы сейчас к берегу с теплым, мягким песком, с садами, где звенят
соловьиные трели! Несбыточная мечта!
Здесь суровая пустыня Ледовитого океана.
Здесь властвуют одиночество и мороз. Угнетает даже ослепительный свет.
Хочется другого освещения: утреннего, закатного, осеннего, весеннего, а не
этого вечного полдня с пригвожденным к голубому небосводу солнцем, холодным,
сверкающим, зубастым.
А если здесь и бывают перемены, то только к худшему: шторм, пурга или
туман.
Тогда небо окутывается снежной пеленой. Плавучие льды возникают из
тумана и снова исчезают, как призраки, как тени из мира теней.
Именно такой непроглядный туман скрыл солнце, когда Фрам уплывал на
своей льдине. Он опустился внезапно, окружил льдину, заволок небо, спрятал
дали. Белый, непроницаемый, ватный полог, который заглушил даже плеск воды.
Фрам свернулся клубком на своем ледяном ложе и закрыл глаза, безразличный ко
всему на свете.
В туман ли, в ясную ли погоду, плавучая льдина одинаково понесет его к
другим пустынным просторам. Ему хотелось надолго заснуть и проснуться у
зеленого берега, с лужайками и цветами, с людьми и музыкой, с аллеями в
парках, где играют на желтом песке, гоняясь за серсо, дети в белом, синем,
красном.
Но это было возможно разве что во сне.
Во сне Фрам видел себя снова посреди арены в цирке Струцкого. Ему
кричат: "Браво!", аплодируют. Он снова со своим закадычным другом, глупым
Августином. Они соревнуются в сальто-мортале. Парик клоуна кирпичного цвета,
а нос похож на спелый помидор. И снова ласковая, дружеская рука гладит его
белую шкуру, и он понимает все, что ему говорят. Видит, как нежные детские
пальчики робко протягивают ему корзиночку с леденцами. Он знаками подзывает
другого малыша и делится с ним гостинцем. Да, там его любили и понимали. А
здесь неизвестно куда занесет его влекомая течением льдина.
Позади остался маленький, смешной, верный и шустрый друг. Фрам бросил
его, чтобы не нарушать распорядка той жизни, для которой был рожден
медвежонок: простой, дикой и суровой, управляемой законами Заполярья. Теперь
он опять один как перст. Пристанет ли к острову его льдина через час или
через неделю, он знал, что жизнь в этих пустынях будет для него повсюду одна
и та же. Везде он будет глупым Августином в медвежьем обличье. Клоуном,
которого ждет одинокая старость. Несчастным шутом, которому нельзя иметь
друга, потому что те, с кем ему захочется подружится, переймут его цирковые
номера. Они не станут учеными медведями, но перестанут быть дикими, будут ни
то, ни се.
Фрам дремал на плавучей льдине, среди обступившего его со всех сторон
тумана -- не то грезил, не то видел сны.
Иногда из гущи тумана возникала и оставалась позади громадная тень.
Может быть, суша, а может, другая льдина, еще тяжелее, еще больше той, на
которой он плыл. Лежа с полузакрытыми глазами, Фрам не ощущал необходимости
встать и дойти до края своего ледяного корабля, чтобы лучше рассмотреть, что
он оставил позади.
Он дремал, мечтая о далеком мире, о людях, о городах с ярко освещенными
улицами.
Когда туман рассеялся и снова показалось солнце, Фрам обвел
безрадостным взором горизонт. Он был по-прежнему пустынным. Ни одной
окутанной дымкой полоски -- далекого острова, ни одного утеса над зеленой
водой, ничего! Ну и пускай! Даже если бы вдали и показались очертания
неведомого острова, что доброе ждало бы его там?
Плавучие льды редели. Часть их рассеялась в океанских просторах, часть
отстала, иные уплыли вперед.
Океан стал еще пустыннее. Фрам почувствовал себя еще более одиноким.
Повернувшись на другой бок, он заснул.
Прошло немало времени, пока его не разбудил сильный толчок, оборвавший
чудесный сон. Ему хотелось, чтобы этот сон никогда не кончился, настолько он
был прекрасен.
Первым делом Фрам лениво зевнул. Потянулся. Потом открыл глаза --
посмотреть, что случилось. Глаза изумленно расширились. Он поднялся.
Льдина его вошла в глубокий, узкий фиорд с высокими берегами. Такого он
еще никогда не видывал за все свои скитания по северным пустыням.
Справа и слева высились, похожие на хрустальные стены, отвесные ледяные
берега. Они отражались в лежавшей между ними узкой полоске тихой воды, и
поэтому казалось, что в ней затонули другие такие же хрустальные стены.
Сквозь прозрачный лед этих стен струился мягкий иссиня-зеленый
сказочный свет. И никак нельзя было понять, откуда он. Сверху, из небесной
лазури? Снизу, отраженный зеркалом фиорде? Или же это -- сверкание льдов?
Возможно, все вместе... Разные источники света, слитые воедино, как нежное,
успокоительное освещение осеннего дня в теплых странах, когда в воздухе
разлита беспричинная, сладостно-щемящая грусть, грусть близкого конца...
Льдина занесла Фрама в один из самых живописных уголков мира, тех чудес
природы, ради которых люди едут за тридевять земель с фотографическими
аппаратами или натянутым на подрамник холстом; чудес, о которых пишут книги,
сказки и поэмы.
Но красота эта, как и все, что Фрам видел за последнее время в полярных
пустынях, не вызвала у него никакого восторга. От былого нетерпения, с
которым он так жадно разглядывал с палубы парохода первый представший его
взору остров, не осталось и следа. Красотой не заменишь ни обеда, ни тепла.
Еще один пустынный остров -- только и всего!.. Высоко, между
хрустальных стен, виднелось небо. И то же небо повторялось опрокинутым в
неподвижной глади фиорда.
Очень красиво, а какая польза?
Но раз уже льдина занесла его сюда, Фрам решил обследовать и эту
пустыню с ее бесполезной красотой. Его глаза стали искать подходящее место,
где можно было бы высадиться и вскарабкаться наверх.
Тщетная попытка!
Прозрачные стены фиорда отвесно уходили вглубь. Ни выступа, ни трещины:
два гладких ледяных зеркала от неба до зеленой пучины.
Мерно, едва уловимо покачивался ледяной плот. Фрам оттолкнулся лапой,
чтобы он вышел из фиорда и течение вынесло его к другому, более удобному для
высадки острову. Льдина накренилась, сделала полоборота и стала,
приткнувшись к прозрачной отвесной стене. Фрам уперся передними лапами и
оттолкнулся сильнее. Но вместо того чтобы направиться к выходу, льдина в
нерешительности остановилась посреди фиорда, закачалась, повернулась и не
спеша тронулась в глубь залива, в его скрытый от глаз конец.
Фрам вытянул лапы и положил на них морду.
В конце концов ему было все равно.
Пусть плывет куда хочет!
Полоска воды еще более сузилась. Свет стал слабее и мягче.
Потом ледяные стены вдруг раздвинулись, как полотнища занавеса.
Перед глазами Фрама открылась полого спускающаяся к воде полукруглая
котловина, окаймленная высокими ледяными берегами; она заканчивалась
настоящим пляжем.
Идеальное убежище, словно крепостной стеной защищенное от ветров и
океанских бурь, согреваемое полярным полуденным солнцем. Небольшой оазис
среди льдов, с пробивающейся сквозь снег травкой, с алыми и желтыми пятнами
полярных маков на зеленом бархате мха.
У самой воды стоял мальчик с удочкой.
Мальчик был одет в кожу и меха; на ногах у него были пимы -- меховые
сапоги выше колен. За поясом, в ножнах, нож по мерке хозяина; на голове --
непомерно большая меховая шапка. Лицо чугунно-бронзовое; глаза маленькие и
раскосые.
Мальчик так напряженно следил за своей удочкой, что не заметил
приближения льдины и поднял глаза лишь тогда, когда дрогнула вода.
Увидев белого медведя на льдине, он вскрикнул. Фрам хорошо знал не
только свое клоунское ремесло, но и детей. Знал, что у него есть только один
способ рассеять страх рыболова.
Поэтому, не покидая своего ледяного плота, он принялся козырять,
кувыркаться, проделывать сальто-мортале и даже завертелся в вальсе.
Мальчик протер глаза, моргнул и вытаращил их. Попятился, однако не
убежал.
Фрам продолжал представление, пока льдина не пристала к берегу.
Проделав великолепное сальто-мортале, он оказался рядом с маленьким
эскимосом. Тот уже раскаивался, что не бросился бежать, не позвал на помощь,
не поднял тревоги.
Но было слишком поздно.
Его ноги прилипли к земле. Голос замер в горле.
С легким вздохом он стал покорно ждать своей участи, ждать, когда
медведь, по своему медвежьему обычаю, навалится ему на грудь.
Удочка задрожала в руке. Мальчик выронил ее.
Он не смел даже нагнуться, чтобы ее поднять, так же, как не решался
бежать или крикнуть.
Фрам смотрел на него с нежностью.
Почему его так боится этот детеныш эскимоса? Ему неизвестно, что он,