-- Непременно поеду. Из-за Фрама... Думаю об этом с того самого вечера.
Бедный Фрам! Где-то он теперь?
-- Далеко! В другой стране, в другом городе... -- слово в слово
повторила девочка то, что ей сказала мать.
Фрам действительно находился далеко, в другой стране, в другом городе,
в большом, чужом городе, куда приехал цирк Струцкого и где говорили на
другом языке.
На другом языке написаны расклеенные по стенам громадные афиши. желтые,
красные, зеленые. Они возвещают о первом представлении, о гимнастах и о мисс
Эллиан, укротительнице двенадцати бенгальских тигров.
Но о Фраме, белом медведе, в афишах ни слова.
Дети и там толпятся вокруг только что расположившегося на пустыре
цирка. Из зверинца доносится рев львов и тигров.
Ребята эти говорят на другом языке. Но радостное возбуждение их такое
же, как у ребят во всем мире. Они не находят себе места от нетерпения, ждут
не дождутся вечера, когда начнется представление.
По улице, ведущей с вокзала, прошествовали индийские слоны с толстыми,
как бревна, ногами и словно резиновыми хоботами, которые они то и дело
поворачивали к тротуару, пугая прохожих. Во главе шествия выступал жираф с
длинной, как телеграфный столб, шеей. Далее следовали клетки со львами и
тиграми, лошади с блестящей, как лаковые туфли, шерстью, пони в новой желтой
упряжи с бубенцами. Обезьяны в красных и зеленых, как у паяцев, панталонах
строили рожи и клянчили с протянутой лапой -- выпрашивали земляные орехи и
фисташки.
Цирк вырос словно из-под земли.
Там, где только что было унылое, пустое поле, возникла громадная серая
палатка с развевающимся на макушке флагом. Вокруг разместились конюшни и
зверинец. Везде снуют, хлопочут рабочие. Один навешивает дверь, другой
вбивает столб, третий ввинчивает наверху лампочку. Слышится рев хищников.
Ветер доносит странные звериные запахи. Внутри музыканты пробуют
инструменты.
-- А в одной клетке я видел белого медведя! -- хвастается один
мальчуган на своем иностранном языке. -- Громадина!.. Папа говорит, что в
цирке Струцкого самый ученый в мире белый медведь... Зовут его не то Фрам,
не то Прам, не то Риам...
-- Я читал афишу! -- перечит ему другой. -- Прочел всю, от первого
слова до последнего. Никакого медведя на афише нет. Ни белого, ни бурого, ни
черного. Никакого.
-- Не может быть!
-- Пари?
-- Идет.
-- На что? На два пирожных или на твой перочинный ножик?
-- Так пари не держат. Надо, чтоб справедливо: если проиграю я -- нож
твой. Проиграешь ты -- отдашь мне книжку про Робинзона в коленкоровом
переплете.
-- Ладно! По рукам... А теперь идем читать афишу.
Они пошли и прочли афишу. Потом попросили у одного дяди в красном
мундире программу.
Нигде о белом медведе не упоминалось.
Нигде не говорилось о звере с кличкой Фрам, Фирам, Прам, Приам или
Пирам.
-- Давай спросим еще раз! -- огорченно предложил хозяин перочинного
ножика.
Ножик этот он получил на свой день рождения. Он был совсем новый. Все
ребята в школе ему завидовали. Раз он одолжил его учителю в классе, чтобы
отточить карандаш. Учитель рассмотрел его со всех сторон и сказал:
"Замечательный ножик! Смотри только, не начни его пробовать на парте, не
вздумай вырезывать свое имя".
В общем, нетрудно представить себе, как тяжело было мальчику
расставаться с таким сокровищем.
-- Идем, что ли, спросим.
-- Ладно, идем, если хочешь, -- согласился его товарищ, уже видевший
себя владельцем ножика, составлявшего предмет зависти всего класса.
Мальчики подошли к дяди в красном мундире с такими закрученными вверх
усищами, что на них, казалось, можно было повесить шляпу, как на вешалку.
Они начали разговор издалека, потом спросили прямо.
-- Никакой белый медведь у нас не выступает, -- ответил цирковой
служитель, подкручивая усы и косясь на них, наверно, чтобы убедиться в том,
что они одинаковой длины. -- Ни сегодня, ни завтра. И выступать не будет. С
Фрамом кончено... Он ни на что больше не годен. Только корм даром переводит.
Весь день спит в клетке. На арене вы его не увидите, идите в зверинец.
Униформист повернулся к ним спиной и ушел, подкручивая усы.
Между приятелями разгорелся горячий спор.
Владелец перочинного ножа утверждал, что выиграл он:
-- Значит, в цирке есть белый медведь! Его зовут Фрам. Ты проиграл
пари. Давай Робинзона!
-- Вовсе нет, -- уперся другой мальчик. -- Ты говорил, что в цирке
выступит самый ученый в мире белый медведь. Сам слышал, что нам сказали. Он
не выступит ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда! Есть какой-то
глупый медведь. Ему грош цена. Даром ест корм. Давай ножик!
-- Даже не подумаю.
-- Скажи прямо, что не хочешь сдержать слова!
-- Ты думаешь, я дурак?
-- Нашелся умник!
-- Давай Робинзона.
-- Дожидайся! Как же!
-- Можешь схлопотать по носу.
-- Отдай лучше ножик!
-- Получай задаток!
Кулак владельца перочинного ножа встретился с носом владельца Робинзона
Крузо.
Тот не остался в долгу.
Последовала драка по всем правилам. В результате оба заработали по
шишке, не уступавшей в размере той, которая выскакивала на лбу глупого
Августина -- когда из его волос вырывался дым вперемешку с пламенем -- и
была увенчана красной лампочкой.
Потом они помирились.
Дома оба сказали, что оступились и упали: оттого и шишка.
Отец мальчика с перочинным ножиком страшно рассердился:
-- Хорош! Теперь, пока у тебя на лбу шишка, будешь сидеть дома и в цирк
вечером не пойдешь.
-- Очень красиво! -- сказала мама мальчика с Робинзоном. -- Вечером ты
в цирк не пойдешь, посидишь дома. В другой раз не будь раззявой, смотри себе
под ноги.
-- Но послушай, папа...
-- Ничего я слушать не желаю.
-- Понимаешь, мамочка...
-- Ничего я не понимаю. Удивляюсь, что ты еще оправдываешься. Самому
должно быть стыдно показаться в таком виде на людях. Подумают, что ты драчун
и забияка...
И тот, и другой поспешили поставить себе холодный компресс. Оба терли
лоб снегом до тех пор, пока шишки не исчезли. Вечером, когда сели ужинать, у
каждого на лбу оставалось лишь по небольшому синяку.
В конце концов родители их простили.
Для цирка оба нарядились по-воскресному, навели блеск на ботинки,
пригладили волосы щеткой. Но на макушке у каждого все же торчало по вихру,
как у глупого Августина.
На представление они пришли присмиревшие, в покаянном настроении,
вместе с родителями, от которых не отходили ни на шаг, чтобы не потеряться в
толпе.
Завидев друг друга, мальчики обменялись радостными приветствиями,
словно вовсе не они дрались кулаками, стали посмешищем товарищей и
заработали дома выговор.
-- Представьте себе, -- сказал отец мальчика с перочинным ножиком
матери владельца Робинзона, -- мой явился домой с такой шишкой на лбу, что я
уже решил было не брать его на представление...
-- И мой тоже! -- воскликнула мама мальчика с Робинзоном Крузо...
Пришел домой с шишкой с грецкий орех. Упал будто бы... Не знаю, что выйдет
из этого ребенка! Никогда не смотрит себе под ноги!..
Пристыженные мальчики глядели в землю. В душе оба поклялись никогда
больше не врать таким добрым и отходчивым родителям.
Публика нетерпеливо зааплодировала, затопала ногами.
Духовой оркестр на дощатом помосте грянул марш, и представление
началось.
По-прежнему на галерке, в партере и ложах уместилось не менее двух
тысяч человек. Они говорили на другом языке, потому что это был другой народ
и другая страна. Но волновались они совершенно так же, как в том, первом
городе, когда мисс Эллиан вложила голову в пасть Раджи, бенгальского тигра.
И у всех трепетало сердце, когда гимнасты перелетали с трапеции на трапецию,
и все так же смеялись до слез проделкам глупого Августина, который всегда
оставался в дураках.
На этот раз, однако, никто не вызывал Фрама, ученого белого медведя.
Они ничего не знали о Фраме, никогда о нем не слышали.
Здесь некому было умиляться его кротостью, поражаться его уму,
восхищаться его великанским ростом.
Фрам лежал в своей клетке, в глубине зверинца, где его соседями были
самые глупые животные, неспособные чему-либо научиться.
-- Не хотите ли взглянуть на зверинец? -- обратился отец мальчика с
перочинным ножиком к матери мальчика с Робинзоном.
-- Я как раз собиралась доставить это удовольствие детям. Редкий для
них случай: увидеть Ноев ковчег в полном составе.
Мальчики обрадовались и побежали вперед, держась за руку и украдкой
оглядывая друг друга: им было интересно, в каком состоянии шишки.
* * *
IV. В НОЕВОМ КОВЧЕГЕ
Мама мальчика, у которого была книжка про Робинзона Крузо в
коленкоровом переплете и с большими цветными иллюстрациями, не ошиблась.
Она ничуть не ошиблась, уподобив цирк Струцкого Ноеву ковчегу,
легендарному кораблю, в котором спаслись от потопа все виды населявших землю
животных и который носился по волнам до тех пор, пока голубь с оливковой
ветвью в клюве не возвестил, что небо сменило гнев на милость. Тогда радуга
перекинула арочный мост из дивных красок с одного края земли на другой, воды
отступили. Ной причалил к освободившейся от воды суше и выпустил на волю
всех тварей -- красивых и безобразных, кротких и злых, -- чтобы каждая
заняла на земле подобающее ей место.
Так гласит легенда, которой никто больше не верит, но на которую все
ссылаются, как и на многие другие сказки древних времен.
Хозяин цирка Струцкого, жадный до наживы делец, тоже собрал в свой
ковчег всяких зверей, упрятал их в клетки и возит из города в город, из
страны в страну, чтобы показывать людям, какие есть на свете чудеса. Чудеса
эти можно было видеть, купив билет. Билеты стоили дорого.
Охотники бродят по лесам в далеких тропиках, по песчаным пустыням, по
полярным просторам, где никогда не тает снег; лазят по горам и спускаются в
дикие ущелья, куда не ступала еще нога человека. Они расставляют
изобретенные ими хитрые капканы, находят тайные логова зверей и достают из
них только что родившихся, еще беззубых животных.
Оттуда, из-за тридевять земель, из-за морей и океанов, из знойных
пустынь и вечных льдов, они шлют на пароходах и по железной дороге клетки и
ящики с пойманными зверями: кто львенка, кто маленького крокодила, кто
слоненка, кто жирафика с длинной тонкой шеей.
И все эти звери нашли себе место в пронумерованных, помеченных
табличками клетках знаменитого цирка Струцкого. Заплатишь за билет --
увидишь зверей, не заплатишь -- не увидишь.
Толпа переходит от одной клетки к другой. Дивится и читает таблички, на
которых значатся названия зверя и страны, откуда он привезен, его возраст, а
иногда, вкратце, и его обычаи.
Есть в цирковом зверинце животные упрямые и тупые, которые не могут
ничему научиться. Таков, например, уродина носорог с угрожающим рогом на
носу и глазами, как пуговички. Или громадный гиппопотам с головой, как
большой чемодан, и блестящей кожей, который почти все время проводит в воде.
Он ничего не понимает. По одной его голове и бессмысленному взору сразу
видно, что это за тупица. Крокодилы лежат так неподвижно, что кажутся
мертвыми. Вы приняли бы их за чучела, если бы не маленькие, живые, серые
глаза, которые внимательно следят за каждым вашим движением. Черепахи похожи
на большие, подобранные у реки булыжники. Но булыжник вдруг оживает,
высовывает тонкую змеиную голову и четыре лапы, на которых он передвигается
по клетке, потом начинает хрустать листик салата. Спят истомленные жарой
змеи. Изредка то одна, то другая из них зевает, и тогда из ее рта
выбрасывается двумя стрелками черный раздвоенный язык. Жираф помещается в
высокой клетке без потолка. Ворочая маленькой, словно насаженной на
березовый шест головой, он глядит на шляпы посетителей. Опустив нижнюю губу,
сонно мигают верблюды. Они охотно подходят к решетке, хотя их часто
обманывают, предлагая вместо бублика кусок картона. Страус, тот по крайней
мере глотает оптом пуговицы и гвозди. Уж не устроил ли он у себя в желудке
склад где можно приобрести все, что угодно: ключи, пряжки, винты или шпильки
для волос. Черная пантера целый день без отдыха ходит по клетке. Она ни на
кого не глядит, только иногда толкает мордой решетку -- воображает,
вероятно, что решетка каким-то чудом вывалится сама собой, чтобы выпустить
ее на свободу. Но чудес в зверинце не бывает, и пантера продолжает
бесконечно кружить за решеткой. Когда глядишь на нее, кружится голова. Есть
тут и другие звери, один смешнее другого. Например, что-то вроде свиньи с
иглами, как у ежа, и длиннющей мордой: муравьед. Или утконос, названный так
за сходство с уткой.
Не будем говорить о попугаях. Эти говорят сами за себя!.. Говорят на
разных неизвестных языках -- на языках стран, где их поймали, откуда их
прислали сюда.
Вокруг клеток с обезьянами вечное веселье. У них старушечьи лица и
безволосые ладони. С ними никогда не соскучишься. Дурачествам нет конца.
Обезьяны цепляются за решетку и протягивают руку за подачкой. Одна умеет
колоть орехи и очищать их от скорлупы; другая, если вы попробуете ее
обмануть, подсунув пуговицу от пальто, запустит ею вам в голову, сделает вас
всеобщим посмешищем; третья строит толпе рожи; четвертая научилась
смотреться в зеркало. Находятся даже такие, которые ковыряют в зубах
зубочисткой или требуют гребешок, чтобы сделать себе прическу, как у
укротителя львов.
Некоторые из них величиной не больше кулака. Зато горилла больше
первобытного волосатого человека, пещерного жителя.
Горилла всегда грустная. Она медленно ест бананы или апельсины,
задумчиво чистит их и бросает корки -- может быть, вспоминает тропический
лес, где родилась и куда никогда больше не вернется.
В другом крыле помещаются клетки с дрессированными, выступающими в
цирке животными: львами и тиграми, слонами, собаками, зеброй и даже змеями,
которые поднимают голову и раскачиваются в такт музыке, когда индус в чалме
играет им на рожке.
Клетки тут выше и вместительнее. Уход за животными лучше и кормят их
сытнее. Публику сюда иногда не пускают, чтобы не утомлять и не раздражать
зверей перед представлением.
Здесь в самой высокой и просторной клетке когда-то помещался Фрам,
белый медведь.
Не нужно было закрывать за ним дверцу клетки, запирать ее, как у
других, на засов или вешать на нее замок. Он запирал ее сам. А если,
случалось, его забудут напоить, Фрам открывал дверцу и самостоятельно
отправлялся туда, где можно было утолить жажду. Люди пугались и с криком
шарахались от него в сторону, а он невозмутимо шел на задних лапах требовать
свою порцию воды, потом так же спокойно возвращался в клетку.
Теперь Фрама здесь уже нет. Его переселили в глубь зверинца, где живут
самые упрямые и тупые звери, не поддающиеся никакой выучке.
Он лежит спиной к публике.
Некоторые зовут его по имени, стараются соблазнить апельсинами,
булками, бубликами или бананами, но все напрасно.
Фрам даже не поворачивает голову. Положив морду на вытянутые лапы, он
лежит в самом темном углу с закрытыми глазами, будто спит.
Но он не спит.
Он хочет понять, что с ним произошло, и не может. Не может потому, что
мозг самого умного животного не в состоянии постигнуть и тысячной доли того,
что сознает и объясняет себе человек. Но все же что-то туманно ему
вспоминается.
Когда-то он был искусным гимнастом и эквилибристом. Умел шутить и
понимал людские шутки. Любил детей и был любим детьми. Любил аплодисменты, и
публика всегда ему аплодировала.
Но голова его внезапно опустела. Он забыл все, что знал. А теперь его
посадили сюда, в самую темную часть зверинца, среди ревущих, мычащих,
ворчащих зверей, которые после стольких лет все еще не привыкли и людям и не
желают на них глядеть, когда те подходят к клеткам.
Иногда прежний дрессировщик Фрама, который его очень любит, приходит
его проведать.
Он входит в клетку и ласково гладит его косматую белую шкуру.
-- Что поделалось с тобой, приятель? -- участливо спрашивает
дрессировщик.
Фрам поднимает грустные глаза, словно просит у него прощения, словно
хочет сказать: "Сам не понимаю! Поглупел... Такая уж, видно, судьба у нас, у
белых медведей".
Дрессировщик качает головой и протягивает ему конфету. У него в кармане
припасены конфеты для любимцев. Фрам берет конфету с ладони и делает вид,
что рад.
Но как только дрессировщик уходит, он бросает конфету. Фрам взял ее по
старой привычке, теперь она ему ни к чему... Она напоминает ему о тех
временах, когда какой-нибудь мальчуган в цирке давал ему целую горсть
конфет, и он подзывал других ребят, чтобы поделиться с ними гостинцем. Все
это кончилось. Теперь никто уже не кричит: "Фрама!" Никто не хлопает в
ладоши: "Браво, Фрам!" Служители цирка бросают ему корм и суют в клетку
ведро с водой, как дармоеду, как никчемной скотине.
Его бывший дрессировщик гладит его, как больного.
Целыми днями лежит Фрам, уткнувшись мордой в вытянутые лапы, в самом
темном углу клетки. Представление кончается, большие огни гаснут, все спят.
Бодрствует один Фрам. Ему не спится.
Он прислушивается к тишине, в которую погружен неизвестный ему город.
Издали доносится шум запоздалых экипажей, последних трамваев,
автомобильные гудки. Слышится дыхание спящих в клетках зверей. Некоторые из
них стонут или рычат во сне. Им снятся родные края. Они видят себя на
свободе, среди песков пустыни или в девственных джунглях. Им представляется,
что они подстерегают или преследуют добычу, резвятся и играют на воле.
Иногда застонет во сне Раджа, строптивый бенгальский тигр. Ему снится, что
его лапа зажата в капкане. Он просыпается, вскакивает и больно ударяется о
решетку: явь ужаснее сна, страшнее капкана. Тогда, когда его лапа попала в
капкан, он бился семь дней и семь ночей, потом лег и затих в ожидании
смерти. Теперь его угнетает нечто более страшное, чем сама смерть: он навеки
заключен в клетку и должен слушаться шелкового хлыстика. Обезьяны кидают в
него сквозь решетку апельсинными корками, и он обречен терпеть их
издевательства. Вспомнив все это, Раджа принимается реветь и будит всех
зверей. Сонные видения исчезают. Очнувшись от сна, звери отдают себе отчет в
том, что они в тюрьме и никогда уже больше не увидят родных лесов, рек,
озер, гор, пустынь и вечных льдов. Никогда. И только во сне они принимаются
жаловаться на все голоса...
Зверинец оглашается звериным ревом.
От страха у собак в городе шерсть становится дыбом. Они тоже начинают
лаять и выть.
Такое соревнование будит спящий город.
Потом рев и стоны утихают. Звери снова засыпают. И снова сны переносят
их в далекие края, которых они никогда больше не увидят наяву.
Тиграм снится, что они снова в джунглях родной Бенгалии, где с деревьев
свисают до земли лианы, где бабочки больше птиц, а иные птицы меньше
насекомых. Их ноздри обманчиво щекотят испарения озер, насыщенные
благоуханием лотоса. Они поднимают морду и принюхиваются, стараясь отличить
запах антилопы, добычи, от запахов своего брата, тигра. Но в нос им ударяет
застоявшийся смрад конюшни и мусорной ямы. Все исчезает. Остается лишь
тяжелый сон.
В полуночной тишине и темноте Фрам поднимается на задние лапы и
пытается повторить все, что он знал и умел, когда выходил один на арену и
публика встречала его аплодисментами.
Он становится на передние лапы, делает так несколько шагов, пробует
перекувыркнуться через голову, сначала вперед, потом назад. Кланяется
направо и налево невидимой публике -- благодарит за аплодисменты. Знал он,
как будто, и другие штуки. Но что именно -- позабылось. Да и клетка у него
слишком тесная.
Фрам опускается на все четыре лапы и снова чувствует себя обыкновенным
зверем.
Свернувшись клубком в своем углу, он пытается заснуть.
Хоть бы во сне увидеть белые просторы с вечным льдом и вечными снегами,
с пургой и морозом, который щиплет нос.
Но сны у него короткие, а далекие воспоминания чересчур туманны.
* * *
V. ФРАМ РОДИЛСЯ ДАЛЕКО, В ПОЛЯРНЫХ ЛЬДАХ
Когда веки его наконец смыкались, Фрам видел всегда один и тот же сон
-- о немногих и смутных событиях своего далекого, давно забытого детства.
Это была история белого медвежонка, пойманного совсем маленьким
эскимосами в Заполярье, привезенного оттуда одним матросом в теплый порт и
проданного цирку.
Медвежонок этот стал сразу отличаться от своих маленьких белых
собратьев. Он был менее пуглив, чем они, сильнее и ловчее их. Быстро
усваивал то, чему его учили. Подружился с людьми. Рано понял, что им
нравится и что не нравится, что дозволено и что запрещено.
Представление следовало за представлением, и мало-помалу он превратился
в знаменитого Фрама, громадного белого медведя, который самостоятельно
выходил на арену, выполнял свою программу без дрессировщика, придумывая
каждый раз что-нибудь новое. Он понимал шутку, знал жалость.
Все прежнее забылось. Забылась белая пустыня и вечные льды, где ночь
длится шесть месяцев и столько же месяцев день, где сутки равны году. Мысль
его никогда больше не возвращалась туда.
Он жил среди людей. Был их другом и любимцем, умел читать по глазам их
желания. Угадывал их радости и, казалось, понимал даже их горести.
И вдруг теперь в нем пробудился весь тот далекий, давнишний мир. Все
забытое снова возникло из дали лет во сне.
И сон этот был всегда один и тот же.
Начиналось с кромешной тьмы. Сырая, студеная ночь в ледяной берлоге.
В этой берлоге на окруженном льдами острове родился Фрам. Родился
ночью, которая длится там полгода. Полгода не всходит солнце. Светят лишь
звезды в морозном небе и иногда луна. Но чаще всего царит глубокий мрак,
потому что луну и звезды скрывают облака. Пурга мчит снежные смерчи,
хохочет, свистит, стонет; льдины трещат от холода: такая страсть, что шерсть
становится дыбом. Как и все медвежата, Фрам родился слепым. Глаза у него
открылись только на шестую неделю.
Пурга не проникала в берлогу. Ее завывания доносились туда снаружи. Но
сверху и снизу был лед, а вокруг -- гладкие ледяные стены.
Спать медвежонку было тепло: шкура медведицы закрывала его и защищала
от холода.
Он находил носом сосок матери -- источник теплого молока. Чувствовал,
как она мыла его языком и ласкала лапой.
Иногда он просыпался один: медведицы не было. Это означало, что она
ушла на добычу.
Но всего медвежонок не понимал. Проснувшись один в темноте, он
принимался тихонько скулить, жалобно звать мать и пугался собственного
голоса. Испуганный, несчастный, лежал он в берлоге, уткнувшись мордой в
ледяную стенку. Было холодно. Вокруг с грохотом лопались льды, пурга
ворочала ледяными глыбами, медвежонку чудились шаги.
Полузамерзший, он засыпал снова. И еще сквозь сон ощутив радость,
просыпался согретый и счастливый. Теплая шкура опять была тут; рядом был
источник молока; мягкая, шелковистая лапа ласкала его и прижимала к брюху.
Медвежонок понимал, что вернулось большое, доброе существо, которое
защищало, согревало и кормило его: мать. Преисполненный благодарности, он
пытался лизнуть ее в нос.
Но какой он еще был неловкий, какой глупый!
Конечно, он не сознавал, какой заботой окружала его мать и как трудно
ей было с ним расставаться: она уходила на охоту только тогда, когда ее
донимал голод.
Наконец у детеныша открылись глаза. Но ничего, кроме мрака, он не
увидел. Темно было и внутри, в берлоге, и снаружи, когда он осмеливался
выглянуть из ледяной пещеры.
Раз, только раз он увидел чудо: в небе полыхало огромное пламя. Потом
возникла радуга. Свет играл далеко в океане, на сверкающих торосах. Северное
сияние. Но откуда было знать медвежонку, что это такое? Он взревел со
страху. Пляшущее в небе пламя мгновенно угасло. И снова медвежонка окутала
непроглядная тьма. Теперь ему было уже жалко света...
По глупости он решил, что свет убежал, испугавшись его рева. Ему
захотелось рассказать матери об этой проделке, и он очень гордо заурчал:
знай, мол, наших. Но у матери были другие заботы. Теперь она уже брала его с
собой на охоту недалеко от берлоги -- учила законам белых медведей.
Мать прижимала его лапой, чтоб он смирно сидел на торосе, пока сама она
спускалась к воде. Он не решался посмотреть вниз. Слышал, как шумит,
ударяясь о лед, вода, как сталкиваются льдины, но все равно ничего не
понимал. Он еще не видел воды, не знал, как плавают гонимые ветром льдины,
как они иногда спаиваются морозом и образуют громадное, сколько хватает
глаз, поле.
Медведица возвращалась с окровавленной мордой. Это означало, что она
ловила рыбу или ей удалось убить моржа, тюленя или другого водного зверя.
Возвращалась она с охоты сытая. Оба отправлялись домой, в берлогу. И всегда
медведица подталкивала детеныша мордой, чтоб он шел впереди. Она же
следовала за ним, охраняя его от неведомых хищников.
Привыкнув к темноте, медвежонок думал, что ночь продолжается
бесконечно. Он еще не видел дневного света, не видел солнца и потому не
представлял себе, что это такое. Жизнь казалась ему прекрасной и так, в
темноте. У него был надежный защитник. Теплого молока было вдоволь. Правда,
его пятки немного мерзли, когда приходилось долго идти по льду, но кожа у
белых медведей толстая, потому что они живут в стране вечных снегов, в самых
холодных местах земного шара.
Бедный Фрам! Где-то он теперь?
-- Далеко! В другой стране, в другом городе... -- слово в слово
повторила девочка то, что ей сказала мать.
Фрам действительно находился далеко, в другой стране, в другом городе,
в большом, чужом городе, куда приехал цирк Струцкого и где говорили на
другом языке.
На другом языке написаны расклеенные по стенам громадные афиши. желтые,
красные, зеленые. Они возвещают о первом представлении, о гимнастах и о мисс
Эллиан, укротительнице двенадцати бенгальских тигров.
Но о Фраме, белом медведе, в афишах ни слова.
Дети и там толпятся вокруг только что расположившегося на пустыре
цирка. Из зверинца доносится рев львов и тигров.
Ребята эти говорят на другом языке. Но радостное возбуждение их такое
же, как у ребят во всем мире. Они не находят себе места от нетерпения, ждут
не дождутся вечера, когда начнется представление.
По улице, ведущей с вокзала, прошествовали индийские слоны с толстыми,
как бревна, ногами и словно резиновыми хоботами, которые они то и дело
поворачивали к тротуару, пугая прохожих. Во главе шествия выступал жираф с
длинной, как телеграфный столб, шеей. Далее следовали клетки со львами и
тиграми, лошади с блестящей, как лаковые туфли, шерстью, пони в новой желтой
упряжи с бубенцами. Обезьяны в красных и зеленых, как у паяцев, панталонах
строили рожи и клянчили с протянутой лапой -- выпрашивали земляные орехи и
фисташки.
Цирк вырос словно из-под земли.
Там, где только что было унылое, пустое поле, возникла громадная серая
палатка с развевающимся на макушке флагом. Вокруг разместились конюшни и
зверинец. Везде снуют, хлопочут рабочие. Один навешивает дверь, другой
вбивает столб, третий ввинчивает наверху лампочку. Слышится рев хищников.
Ветер доносит странные звериные запахи. Внутри музыканты пробуют
инструменты.
-- А в одной клетке я видел белого медведя! -- хвастается один
мальчуган на своем иностранном языке. -- Громадина!.. Папа говорит, что в
цирке Струцкого самый ученый в мире белый медведь... Зовут его не то Фрам,
не то Прам, не то Риам...
-- Я читал афишу! -- перечит ему другой. -- Прочел всю, от первого
слова до последнего. Никакого медведя на афише нет. Ни белого, ни бурого, ни
черного. Никакого.
-- Не может быть!
-- Пари?
-- Идет.
-- На что? На два пирожных или на твой перочинный ножик?
-- Так пари не держат. Надо, чтоб справедливо: если проиграю я -- нож
твой. Проиграешь ты -- отдашь мне книжку про Робинзона в коленкоровом
переплете.
-- Ладно! По рукам... А теперь идем читать афишу.
Они пошли и прочли афишу. Потом попросили у одного дяди в красном
мундире программу.
Нигде о белом медведе не упоминалось.
Нигде не говорилось о звере с кличкой Фрам, Фирам, Прам, Приам или
Пирам.
-- Давай спросим еще раз! -- огорченно предложил хозяин перочинного
ножика.
Ножик этот он получил на свой день рождения. Он был совсем новый. Все
ребята в школе ему завидовали. Раз он одолжил его учителю в классе, чтобы
отточить карандаш. Учитель рассмотрел его со всех сторон и сказал:
"Замечательный ножик! Смотри только, не начни его пробовать на парте, не
вздумай вырезывать свое имя".
В общем, нетрудно представить себе, как тяжело было мальчику
расставаться с таким сокровищем.
-- Идем, что ли, спросим.
-- Ладно, идем, если хочешь, -- согласился его товарищ, уже видевший
себя владельцем ножика, составлявшего предмет зависти всего класса.
Мальчики подошли к дяди в красном мундире с такими закрученными вверх
усищами, что на них, казалось, можно было повесить шляпу, как на вешалку.
Они начали разговор издалека, потом спросили прямо.
-- Никакой белый медведь у нас не выступает, -- ответил цирковой
служитель, подкручивая усы и косясь на них, наверно, чтобы убедиться в том,
что они одинаковой длины. -- Ни сегодня, ни завтра. И выступать не будет. С
Фрамом кончено... Он ни на что больше не годен. Только корм даром переводит.
Весь день спит в клетке. На арене вы его не увидите, идите в зверинец.
Униформист повернулся к ним спиной и ушел, подкручивая усы.
Между приятелями разгорелся горячий спор.
Владелец перочинного ножа утверждал, что выиграл он:
-- Значит, в цирке есть белый медведь! Его зовут Фрам. Ты проиграл
пари. Давай Робинзона!
-- Вовсе нет, -- уперся другой мальчик. -- Ты говорил, что в цирке
выступит самый ученый в мире белый медведь. Сам слышал, что нам сказали. Он
не выступит ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда! Есть какой-то
глупый медведь. Ему грош цена. Даром ест корм. Давай ножик!
-- Даже не подумаю.
-- Скажи прямо, что не хочешь сдержать слова!
-- Ты думаешь, я дурак?
-- Нашелся умник!
-- Давай Робинзона.
-- Дожидайся! Как же!
-- Можешь схлопотать по носу.
-- Отдай лучше ножик!
-- Получай задаток!
Кулак владельца перочинного ножа встретился с носом владельца Робинзона
Крузо.
Тот не остался в долгу.
Последовала драка по всем правилам. В результате оба заработали по
шишке, не уступавшей в размере той, которая выскакивала на лбу глупого
Августина -- когда из его волос вырывался дым вперемешку с пламенем -- и
была увенчана красной лампочкой.
Потом они помирились.
Дома оба сказали, что оступились и упали: оттого и шишка.
Отец мальчика с перочинным ножиком страшно рассердился:
-- Хорош! Теперь, пока у тебя на лбу шишка, будешь сидеть дома и в цирк
вечером не пойдешь.
-- Очень красиво! -- сказала мама мальчика с Робинзоном. -- Вечером ты
в цирк не пойдешь, посидишь дома. В другой раз не будь раззявой, смотри себе
под ноги.
-- Но послушай, папа...
-- Ничего я слушать не желаю.
-- Понимаешь, мамочка...
-- Ничего я не понимаю. Удивляюсь, что ты еще оправдываешься. Самому
должно быть стыдно показаться в таком виде на людях. Подумают, что ты драчун
и забияка...
И тот, и другой поспешили поставить себе холодный компресс. Оба терли
лоб снегом до тех пор, пока шишки не исчезли. Вечером, когда сели ужинать, у
каждого на лбу оставалось лишь по небольшому синяку.
В конце концов родители их простили.
Для цирка оба нарядились по-воскресному, навели блеск на ботинки,
пригладили волосы щеткой. Но на макушке у каждого все же торчало по вихру,
как у глупого Августина.
На представление они пришли присмиревшие, в покаянном настроении,
вместе с родителями, от которых не отходили ни на шаг, чтобы не потеряться в
толпе.
Завидев друг друга, мальчики обменялись радостными приветствиями,
словно вовсе не они дрались кулаками, стали посмешищем товарищей и
заработали дома выговор.
-- Представьте себе, -- сказал отец мальчика с перочинным ножиком
матери владельца Робинзона, -- мой явился домой с такой шишкой на лбу, что я
уже решил было не брать его на представление...
-- И мой тоже! -- воскликнула мама мальчика с Робинзоном Крузо...
Пришел домой с шишкой с грецкий орех. Упал будто бы... Не знаю, что выйдет
из этого ребенка! Никогда не смотрит себе под ноги!..
Пристыженные мальчики глядели в землю. В душе оба поклялись никогда
больше не врать таким добрым и отходчивым родителям.
Публика нетерпеливо зааплодировала, затопала ногами.
Духовой оркестр на дощатом помосте грянул марш, и представление
началось.
По-прежнему на галерке, в партере и ложах уместилось не менее двух
тысяч человек. Они говорили на другом языке, потому что это был другой народ
и другая страна. Но волновались они совершенно так же, как в том, первом
городе, когда мисс Эллиан вложила голову в пасть Раджи, бенгальского тигра.
И у всех трепетало сердце, когда гимнасты перелетали с трапеции на трапецию,
и все так же смеялись до слез проделкам глупого Августина, который всегда
оставался в дураках.
На этот раз, однако, никто не вызывал Фрама, ученого белого медведя.
Они ничего не знали о Фраме, никогда о нем не слышали.
Здесь некому было умиляться его кротостью, поражаться его уму,
восхищаться его великанским ростом.
Фрам лежал в своей клетке, в глубине зверинца, где его соседями были
самые глупые животные, неспособные чему-либо научиться.
-- Не хотите ли взглянуть на зверинец? -- обратился отец мальчика с
перочинным ножиком к матери мальчика с Робинзоном.
-- Я как раз собиралась доставить это удовольствие детям. Редкий для
них случай: увидеть Ноев ковчег в полном составе.
Мальчики обрадовались и побежали вперед, держась за руку и украдкой
оглядывая друг друга: им было интересно, в каком состоянии шишки.
* * *
IV. В НОЕВОМ КОВЧЕГЕ
Мама мальчика, у которого была книжка про Робинзона Крузо в
коленкоровом переплете и с большими цветными иллюстрациями, не ошиблась.
Она ничуть не ошиблась, уподобив цирк Струцкого Ноеву ковчегу,
легендарному кораблю, в котором спаслись от потопа все виды населявших землю
животных и который носился по волнам до тех пор, пока голубь с оливковой
ветвью в клюве не возвестил, что небо сменило гнев на милость. Тогда радуга
перекинула арочный мост из дивных красок с одного края земли на другой, воды
отступили. Ной причалил к освободившейся от воды суше и выпустил на волю
всех тварей -- красивых и безобразных, кротких и злых, -- чтобы каждая
заняла на земле подобающее ей место.
Так гласит легенда, которой никто больше не верит, но на которую все
ссылаются, как и на многие другие сказки древних времен.
Хозяин цирка Струцкого, жадный до наживы делец, тоже собрал в свой
ковчег всяких зверей, упрятал их в клетки и возит из города в город, из
страны в страну, чтобы показывать людям, какие есть на свете чудеса. Чудеса
эти можно было видеть, купив билет. Билеты стоили дорого.
Охотники бродят по лесам в далеких тропиках, по песчаным пустыням, по
полярным просторам, где никогда не тает снег; лазят по горам и спускаются в
дикие ущелья, куда не ступала еще нога человека. Они расставляют
изобретенные ими хитрые капканы, находят тайные логова зверей и достают из
них только что родившихся, еще беззубых животных.
Оттуда, из-за тридевять земель, из-за морей и океанов, из знойных
пустынь и вечных льдов, они шлют на пароходах и по железной дороге клетки и
ящики с пойманными зверями: кто львенка, кто маленького крокодила, кто
слоненка, кто жирафика с длинной тонкой шеей.
И все эти звери нашли себе место в пронумерованных, помеченных
табличками клетках знаменитого цирка Струцкого. Заплатишь за билет --
увидишь зверей, не заплатишь -- не увидишь.
Толпа переходит от одной клетки к другой. Дивится и читает таблички, на
которых значатся названия зверя и страны, откуда он привезен, его возраст, а
иногда, вкратце, и его обычаи.
Есть в цирковом зверинце животные упрямые и тупые, которые не могут
ничему научиться. Таков, например, уродина носорог с угрожающим рогом на
носу и глазами, как пуговички. Или громадный гиппопотам с головой, как
большой чемодан, и блестящей кожей, который почти все время проводит в воде.
Он ничего не понимает. По одной его голове и бессмысленному взору сразу
видно, что это за тупица. Крокодилы лежат так неподвижно, что кажутся
мертвыми. Вы приняли бы их за чучела, если бы не маленькие, живые, серые
глаза, которые внимательно следят за каждым вашим движением. Черепахи похожи
на большие, подобранные у реки булыжники. Но булыжник вдруг оживает,
высовывает тонкую змеиную голову и четыре лапы, на которых он передвигается
по клетке, потом начинает хрустать листик салата. Спят истомленные жарой
змеи. Изредка то одна, то другая из них зевает, и тогда из ее рта
выбрасывается двумя стрелками черный раздвоенный язык. Жираф помещается в
высокой клетке без потолка. Ворочая маленькой, словно насаженной на
березовый шест головой, он глядит на шляпы посетителей. Опустив нижнюю губу,
сонно мигают верблюды. Они охотно подходят к решетке, хотя их часто
обманывают, предлагая вместо бублика кусок картона. Страус, тот по крайней
мере глотает оптом пуговицы и гвозди. Уж не устроил ли он у себя в желудке
склад где можно приобрести все, что угодно: ключи, пряжки, винты или шпильки
для волос. Черная пантера целый день без отдыха ходит по клетке. Она ни на
кого не глядит, только иногда толкает мордой решетку -- воображает,
вероятно, что решетка каким-то чудом вывалится сама собой, чтобы выпустить
ее на свободу. Но чудес в зверинце не бывает, и пантера продолжает
бесконечно кружить за решеткой. Когда глядишь на нее, кружится голова. Есть
тут и другие звери, один смешнее другого. Например, что-то вроде свиньи с
иглами, как у ежа, и длиннющей мордой: муравьед. Или утконос, названный так
за сходство с уткой.
Не будем говорить о попугаях. Эти говорят сами за себя!.. Говорят на
разных неизвестных языках -- на языках стран, где их поймали, откуда их
прислали сюда.
Вокруг клеток с обезьянами вечное веселье. У них старушечьи лица и
безволосые ладони. С ними никогда не соскучишься. Дурачествам нет конца.
Обезьяны цепляются за решетку и протягивают руку за подачкой. Одна умеет
колоть орехи и очищать их от скорлупы; другая, если вы попробуете ее
обмануть, подсунув пуговицу от пальто, запустит ею вам в голову, сделает вас
всеобщим посмешищем; третья строит толпе рожи; четвертая научилась
смотреться в зеркало. Находятся даже такие, которые ковыряют в зубах
зубочисткой или требуют гребешок, чтобы сделать себе прическу, как у
укротителя львов.
Некоторые из них величиной не больше кулака. Зато горилла больше
первобытного волосатого человека, пещерного жителя.
Горилла всегда грустная. Она медленно ест бананы или апельсины,
задумчиво чистит их и бросает корки -- может быть, вспоминает тропический
лес, где родилась и куда никогда больше не вернется.
В другом крыле помещаются клетки с дрессированными, выступающими в
цирке животными: львами и тиграми, слонами, собаками, зеброй и даже змеями,
которые поднимают голову и раскачиваются в такт музыке, когда индус в чалме
играет им на рожке.
Клетки тут выше и вместительнее. Уход за животными лучше и кормят их
сытнее. Публику сюда иногда не пускают, чтобы не утомлять и не раздражать
зверей перед представлением.
Здесь в самой высокой и просторной клетке когда-то помещался Фрам,
белый медведь.
Не нужно было закрывать за ним дверцу клетки, запирать ее, как у
других, на засов или вешать на нее замок. Он запирал ее сам. А если,
случалось, его забудут напоить, Фрам открывал дверцу и самостоятельно
отправлялся туда, где можно было утолить жажду. Люди пугались и с криком
шарахались от него в сторону, а он невозмутимо шел на задних лапах требовать
свою порцию воды, потом так же спокойно возвращался в клетку.
Теперь Фрама здесь уже нет. Его переселили в глубь зверинца, где живут
самые упрямые и тупые звери, не поддающиеся никакой выучке.
Он лежит спиной к публике.
Некоторые зовут его по имени, стараются соблазнить апельсинами,
булками, бубликами или бананами, но все напрасно.
Фрам даже не поворачивает голову. Положив морду на вытянутые лапы, он
лежит в самом темном углу с закрытыми глазами, будто спит.
Но он не спит.
Он хочет понять, что с ним произошло, и не может. Не может потому, что
мозг самого умного животного не в состоянии постигнуть и тысячной доли того,
что сознает и объясняет себе человек. Но все же что-то туманно ему
вспоминается.
Когда-то он был искусным гимнастом и эквилибристом. Умел шутить и
понимал людские шутки. Любил детей и был любим детьми. Любил аплодисменты, и
публика всегда ему аплодировала.
Но голова его внезапно опустела. Он забыл все, что знал. А теперь его
посадили сюда, в самую темную часть зверинца, среди ревущих, мычащих,
ворчащих зверей, которые после стольких лет все еще не привыкли и людям и не
желают на них глядеть, когда те подходят к клеткам.
Иногда прежний дрессировщик Фрама, который его очень любит, приходит
его проведать.
Он входит в клетку и ласково гладит его косматую белую шкуру.
-- Что поделалось с тобой, приятель? -- участливо спрашивает
дрессировщик.
Фрам поднимает грустные глаза, словно просит у него прощения, словно
хочет сказать: "Сам не понимаю! Поглупел... Такая уж, видно, судьба у нас, у
белых медведей".
Дрессировщик качает головой и протягивает ему конфету. У него в кармане
припасены конфеты для любимцев. Фрам берет конфету с ладони и делает вид,
что рад.
Но как только дрессировщик уходит, он бросает конфету. Фрам взял ее по
старой привычке, теперь она ему ни к чему... Она напоминает ему о тех
временах, когда какой-нибудь мальчуган в цирке давал ему целую горсть
конфет, и он подзывал других ребят, чтобы поделиться с ними гостинцем. Все
это кончилось. Теперь никто уже не кричит: "Фрама!" Никто не хлопает в
ладоши: "Браво, Фрам!" Служители цирка бросают ему корм и суют в клетку
ведро с водой, как дармоеду, как никчемной скотине.
Его бывший дрессировщик гладит его, как больного.
Целыми днями лежит Фрам, уткнувшись мордой в вытянутые лапы, в самом
темном углу клетки. Представление кончается, большие огни гаснут, все спят.
Бодрствует один Фрам. Ему не спится.
Он прислушивается к тишине, в которую погружен неизвестный ему город.
Издали доносится шум запоздалых экипажей, последних трамваев,
автомобильные гудки. Слышится дыхание спящих в клетках зверей. Некоторые из
них стонут или рычат во сне. Им снятся родные края. Они видят себя на
свободе, среди песков пустыни или в девственных джунглях. Им представляется,
что они подстерегают или преследуют добычу, резвятся и играют на воле.
Иногда застонет во сне Раджа, строптивый бенгальский тигр. Ему снится, что
его лапа зажата в капкане. Он просыпается, вскакивает и больно ударяется о
решетку: явь ужаснее сна, страшнее капкана. Тогда, когда его лапа попала в
капкан, он бился семь дней и семь ночей, потом лег и затих в ожидании
смерти. Теперь его угнетает нечто более страшное, чем сама смерть: он навеки
заключен в клетку и должен слушаться шелкового хлыстика. Обезьяны кидают в
него сквозь решетку апельсинными корками, и он обречен терпеть их
издевательства. Вспомнив все это, Раджа принимается реветь и будит всех
зверей. Сонные видения исчезают. Очнувшись от сна, звери отдают себе отчет в
том, что они в тюрьме и никогда уже больше не увидят родных лесов, рек,
озер, гор, пустынь и вечных льдов. Никогда. И только во сне они принимаются
жаловаться на все голоса...
Зверинец оглашается звериным ревом.
От страха у собак в городе шерсть становится дыбом. Они тоже начинают
лаять и выть.
Такое соревнование будит спящий город.
Потом рев и стоны утихают. Звери снова засыпают. И снова сны переносят
их в далекие края, которых они никогда больше не увидят наяву.
Тиграм снится, что они снова в джунглях родной Бенгалии, где с деревьев
свисают до земли лианы, где бабочки больше птиц, а иные птицы меньше
насекомых. Их ноздри обманчиво щекотят испарения озер, насыщенные
благоуханием лотоса. Они поднимают морду и принюхиваются, стараясь отличить
запах антилопы, добычи, от запахов своего брата, тигра. Но в нос им ударяет
застоявшийся смрад конюшни и мусорной ямы. Все исчезает. Остается лишь
тяжелый сон.
В полуночной тишине и темноте Фрам поднимается на задние лапы и
пытается повторить все, что он знал и умел, когда выходил один на арену и
публика встречала его аплодисментами.
Он становится на передние лапы, делает так несколько шагов, пробует
перекувыркнуться через голову, сначала вперед, потом назад. Кланяется
направо и налево невидимой публике -- благодарит за аплодисменты. Знал он,
как будто, и другие штуки. Но что именно -- позабылось. Да и клетка у него
слишком тесная.
Фрам опускается на все четыре лапы и снова чувствует себя обыкновенным
зверем.
Свернувшись клубком в своем углу, он пытается заснуть.
Хоть бы во сне увидеть белые просторы с вечным льдом и вечными снегами,
с пургой и морозом, который щиплет нос.
Но сны у него короткие, а далекие воспоминания чересчур туманны.
* * *
V. ФРАМ РОДИЛСЯ ДАЛЕКО, В ПОЛЯРНЫХ ЛЬДАХ
Когда веки его наконец смыкались, Фрам видел всегда один и тот же сон
-- о немногих и смутных событиях своего далекого, давно забытого детства.
Это была история белого медвежонка, пойманного совсем маленьким
эскимосами в Заполярье, привезенного оттуда одним матросом в теплый порт и
проданного цирку.
Медвежонок этот стал сразу отличаться от своих маленьких белых
собратьев. Он был менее пуглив, чем они, сильнее и ловчее их. Быстро
усваивал то, чему его учили. Подружился с людьми. Рано понял, что им
нравится и что не нравится, что дозволено и что запрещено.
Представление следовало за представлением, и мало-помалу он превратился
в знаменитого Фрама, громадного белого медведя, который самостоятельно
выходил на арену, выполнял свою программу без дрессировщика, придумывая
каждый раз что-нибудь новое. Он понимал шутку, знал жалость.
Все прежнее забылось. Забылась белая пустыня и вечные льды, где ночь
длится шесть месяцев и столько же месяцев день, где сутки равны году. Мысль
его никогда больше не возвращалась туда.
Он жил среди людей. Был их другом и любимцем, умел читать по глазам их
желания. Угадывал их радости и, казалось, понимал даже их горести.
И вдруг теперь в нем пробудился весь тот далекий, давнишний мир. Все
забытое снова возникло из дали лет во сне.
И сон этот был всегда один и тот же.
Начиналось с кромешной тьмы. Сырая, студеная ночь в ледяной берлоге.
В этой берлоге на окруженном льдами острове родился Фрам. Родился
ночью, которая длится там полгода. Полгода не всходит солнце. Светят лишь
звезды в морозном небе и иногда луна. Но чаще всего царит глубокий мрак,
потому что луну и звезды скрывают облака. Пурга мчит снежные смерчи,
хохочет, свистит, стонет; льдины трещат от холода: такая страсть, что шерсть
становится дыбом. Как и все медвежата, Фрам родился слепым. Глаза у него
открылись только на шестую неделю.
Пурга не проникала в берлогу. Ее завывания доносились туда снаружи. Но
сверху и снизу был лед, а вокруг -- гладкие ледяные стены.
Спать медвежонку было тепло: шкура медведицы закрывала его и защищала
от холода.
Он находил носом сосок матери -- источник теплого молока. Чувствовал,
как она мыла его языком и ласкала лапой.
Иногда он просыпался один: медведицы не было. Это означало, что она
ушла на добычу.
Но всего медвежонок не понимал. Проснувшись один в темноте, он
принимался тихонько скулить, жалобно звать мать и пугался собственного
голоса. Испуганный, несчастный, лежал он в берлоге, уткнувшись мордой в
ледяную стенку. Было холодно. Вокруг с грохотом лопались льды, пурга
ворочала ледяными глыбами, медвежонку чудились шаги.
Полузамерзший, он засыпал снова. И еще сквозь сон ощутив радость,
просыпался согретый и счастливый. Теплая шкура опять была тут; рядом был
источник молока; мягкая, шелковистая лапа ласкала его и прижимала к брюху.
Медвежонок понимал, что вернулось большое, доброе существо, которое
защищало, согревало и кормило его: мать. Преисполненный благодарности, он
пытался лизнуть ее в нос.
Но какой он еще был неловкий, какой глупый!
Конечно, он не сознавал, какой заботой окружала его мать и как трудно
ей было с ним расставаться: она уходила на охоту только тогда, когда ее
донимал голод.
Наконец у детеныша открылись глаза. Но ничего, кроме мрака, он не
увидел. Темно было и внутри, в берлоге, и снаружи, когда он осмеливался
выглянуть из ледяной пещеры.
Раз, только раз он увидел чудо: в небе полыхало огромное пламя. Потом
возникла радуга. Свет играл далеко в океане, на сверкающих торосах. Северное
сияние. Но откуда было знать медвежонку, что это такое? Он взревел со
страху. Пляшущее в небе пламя мгновенно угасло. И снова медвежонка окутала
непроглядная тьма. Теперь ему было уже жалко света...
По глупости он решил, что свет убежал, испугавшись его рева. Ему
захотелось рассказать матери об этой проделке, и он очень гордо заурчал:
знай, мол, наших. Но у матери были другие заботы. Теперь она уже брала его с
собой на охоту недалеко от берлоги -- учила законам белых медведей.
Мать прижимала его лапой, чтоб он смирно сидел на торосе, пока сама она
спускалась к воде. Он не решался посмотреть вниз. Слышал, как шумит,
ударяясь о лед, вода, как сталкиваются льдины, но все равно ничего не
понимал. Он еще не видел воды, не знал, как плавают гонимые ветром льдины,
как они иногда спаиваются морозом и образуют громадное, сколько хватает
глаз, поле.
Медведица возвращалась с окровавленной мордой. Это означало, что она
ловила рыбу или ей удалось убить моржа, тюленя или другого водного зверя.
Возвращалась она с охоты сытая. Оба отправлялись домой, в берлогу. И всегда
медведица подталкивала детеныша мордой, чтоб он шел впереди. Она же
следовала за ним, охраняя его от неведомых хищников.
Привыкнув к темноте, медвежонок думал, что ночь продолжается
бесконечно. Он еще не видел дневного света, не видел солнца и потому не
представлял себе, что это такое. Жизнь казалась ему прекрасной и так, в
темноте. У него был надежный защитник. Теплого молока было вдоволь. Правда,
его пятки немного мерзли, когда приходилось долго идти по льду, но кожа у
белых медведей толстая, потому что они живут в стране вечных снегов, в самых
холодных местах земного шара.