Петров Дмитрий Николаевич. Холодная ярость

   — Полгода, — прошептала девушка. Она сидела нахохлившись, кутаясь в свое продувное пальтишко, а губы ее все еще продолжали дрожать.
   Сейчас он привезет ее в УВД, оформит протокол задержания. Потом этот протокол пошлют в канцелярию педагогического института «для принятия мер».
   И что будет? Ее отчислят, наверное. А если даже и нет, многое в жизни этой девушки будет кончено навсегда. Такие письма из органов внутренних дел никто не станет держать в секрете. В любом случае — позор, огласка. Пятно на всю жизнь, не отмоешься. Муж, конечно, бросит сразу же. Хотя он сам урод порядочный: нормальный муж не доведет жену до необходимости заниматься проституцией.
   Кому от всего этого станет хорошо?
   Сломать человеку судьбу — легче легкого. В особенности если человек и впрямь наделал глупостей, а ты — сотрудник милиции.
   — Всех не пережалеешь, — как-то в назидание сказал ему один коллега.
   Ну что ж, это справедливо. Всех не пожалеешь, всем не поможешь: он ведь не Бог, а старший лейтенант милиции. Но одного конкретного человека он пожалеть может. И одному он может помочь. Точнее, одной…
   Закон? Инструкции? Какого черта, в конце концов! Закон не требует, чтобы наделенные властью сильные мужчины ломали жизни направо и налево молодым девчонкам!
   Вербин вел машину быстро, и слабые огоньки дальних городских окраин бежали ему навстречу. Девушка сзади молчала. Он включил автомагнитолу.
   Самурай скушал рис, выпил чай, Загорелся кровавый восход.
   Самурай крикнет громко: «Банзай!» — И уйдет в бесконечный поход…
   Он вдруг представил себя самураем. Тем самым, который с громким криком идет в дальний поход сквозь ночную мглу. Сквозь жизнь, с обнаженным оружием, против сил зла, неведомых и многочисленных…
   — Вылезай, — негромко сказал Владимир, притормозив машину возле безлюдной автобусной остановки у самой черты города.
   — Зачем? — чуть слышно прошелестела губами его испуганная спутница.
   Вербин снова не посмотрел на нее, он отвернулся.
   — Я смотрю в другую сторону, — пояснил он медленно. — А ты открываешь дверцу и бежишь. У меня нога болит, я ее подвернул, так что не смогу тебя догнать. Ты слишком быстро бегаешь.
   Она не поблагодарила его, да, впрочем, Вербин ни на что подобное и не рассчитывал. Слишком устала, слишком потрясена, слишком подавлена, чтобы соображать. Разве в этом дело?
   А он, в свою очередь, не стал смотреть ей вслед. Включил зажигание и тронулся, набирая скорость.
   «Уж слишком она красивая», — вдруг ни с того ни с сего сказал он себе и засмеялся.
   В дороге спустило колесо, он остановился, чтобы подкачать, а проститутка дала деру. Вот так это будет выглядеть в рапорте. А что не надел наручников и лопухнулся — это плохо, тянет на взыскание, но на фоне удачного задержания целой опасной банды, конечно, пройдет незамеченным. Так что можно включить магнитолу погромче и расслабиться немножко. В конце концов, он неплохо «завалил» сегодня тех двоих бандитов, а разве это не самое главное для него?
   Эту ночку вдвоем мы с тобой проведем, Так смелее гляди, самурай!

Глава четвертая

   С самого утра Вербин занял заранее присмотренную им наблюдательную позицию. Когда еще было темно и ледяной утренний туман стлался над рекой, он вошел в кафе, размещенное в здании автостоянки, и спросил чашку чая.
   Юная продавщица облила его легким презрением и сообщила, что есть только «Липтон» в пакетиках и что он стоит десять рублей. В русских кафе вообще не любят клиентов, которые заказывают себе чай, — эти люди не могут рассчитывать здесь на уважение обслуги. Во-первых, чай дешевле, чем кофе, а во-вторых, кофе в представлении простого человека — это нечто высокое, нечто интеллигентное, как бы символ культуры и утонченности. А чай — это слишком примитивно: его дают в школьном буфете на завтрак, его же разливают в армейской столовке, и даже в тюремно-лагерном рационе присутствует такое же название напитка.
   — Чай, — повторил Вербин и, взяв чашку с дымящимся кипятком, сел к окну.
   Точнее, окон тут вообще не имелось — все кафе было стеклянным, так что обзор отсюда открывался просто великолепный. Дом, который интересовал майора, просматривался как на ладони.
   Помешивая пластмассовой палочкой пакетик в кипятке, майор разглядывал дом и прикидывал, кто в какой квартире может тут жить. Накануне он навел все возможные справки в паспортной службе района и даже встречался с местным участковым.
   Дом подлежал расселению и сносу, поэтому занятыми оставались только три квартиры из шести бывших когда-то здесь. Решение было принято городскими властями уже давно, потому три года назад и было выдано разрешение на строительство напротив автозаправочной станции. Станцию давно построили, а дом все так и стоял на своем месте.
   Судя по прописке, во всех трех квартирах проживали пенсионеры: на первом и третьем этажах супружеские пары, а на втором — одинокая старушка.
   «Наверняка тот парень, который продает кассеты, снимает тут комнату у кого-то, — размышлял Вербин, — либо, что даже вероятнее, является сыном или внуком кого-то из прописанных тут. Сам не прописан, но живет. А может быть, и не живет даже, а просто часто приезжает навестить. Что ж, посмотрим».
   В целом Владимир был доволен: задержание Андрея Поликарпова, показавшееся на первый взгляд совершенно бессмысленным, могло все-таки принести оперативные результаты. Хоть тот и оказался обычным извращенцем, непричастным к собственно производству преступных кассет, все же он сообщил важную вещь — сумел запомнить продавца и даже указал дом, в котором тот то ли живет постоянно, то ли бывает часто. А это уже — очень серьезная зацепка…
   Помещение автозаправочной станции было небольшим, но устроенным очень удобно и функционально: в одной части имелась стойка с буфетом, где на трех полках теснились бутылки, внизу стояла кофеварка, из которой шел пар, лежали приготовленные бутерброды, салаты в пластмассовых тарелочках. У противоположной стены были выставлены всякие аксессуары для машин — автомобильные масла, моечные средства, щетки. Девушка-буфетчица одновременно являлась и кассиром бензоколонки. Наливая очередному посетителю кружку пива, она другой рукой могла включить подачу бензина на указанную колонку.
   Посетителей с утра тут было немало: люди ехали на работу, а по дороге заворачивали сюда заправиться и заодно выпить кофе. Машины подъезжали и отъезжали, и Вербин подумал, что для жильцов расположенного напротив дома было бы, вероятно, настоящим избавлением из ада, если бы их и вправду переселили куда-нибудь отсюда.
   Просидев час и присмотревшись к дому, майор выпил еще и кофе вдобавок — не сидеть же с пустой чашкой, а от горьковатого «Липтона» остался во рту вяжущий вкус.
   За прошедшие два часа из дома вышли несколько человек, и еще несколько вошли внутрь, но ни один из них не заинтересовал Вербина. Входили и выходили женщины и дети. Владимир хорошо помнил описание, которое дал Поликарпов продавцу видеокассет. «Высокого роста, худой, волосы русые, довольно длинные, зачесаны за уши. На вид примерно лет тридцать. Лицо угреватое, глаза серые».
   Одежду Поликарпов описывать не стал, потому что встречался с продавцом летом, а сейчас была осень и совсем другая погода.
   В одиннадцать утра Вербин поднялся со стула и, застегнув куртку на все пуговицы, вышел наружу, навстречу резким порывам ветра, дующего с реки.
   Место тут было пустынное и потому особенно холодное и неуютное в ветреную погоду. Перейдя шоссе, майор оказался рядом с домом и обошел его со всех сторон. Да, как он и думал, другой своей стороной строение выходило прямо на берег реки — голый, неухоженный, покрытый мелкой галькой и усеянный пустыми пивными бутылками. Если бы не они, место можно было бы признать даже романтичным: пологий берег, медленно текущая река…
   «Совсем как в американских фильмах ужасов, — внезапно пришло в голову Вербину. — Прямо какая-то „Сонная лощина“…»
   Сказал это себе и тут же сам удивился: отчего столь мирное на вид место навело его именно на воспоминания о фильмах ужасов? А, вот отчего — дом был деревянный, совсем обшарпанный, с ржавыми водосточными трубами, облезлой синей краской на стенах и зловещими печными трубами, торчащими ввысь к белесому осеннему небу, словно могильные памятники на кладбище…
   «Тьфу ты, совсем очумел, — ругнул он себя. — Нельзя же так увлекаться. Где это видано: эмоциональный милиционер? Дом как дом, у нас в городе четверть домов еще в худшем состоянии».
   В кармане у него имелось заранее приготовленное удостоверение сотрудника областного радио, которое майор уже довольно давно выправил себе для того, чтобы иметь возможность спокойно беседовать с разными людьми. Подобные ксивы есть у многих оперативных работников органов, хотя это и не афишируется.
   «В. В. Максимов. Корреспондент» — было написано в удостоверении, и любой желающий мог проверить это. О таких вещах тоже всегда заботятся заранее. Хотите проверить, действительно ли я корреспондент? Ради бога, звоните на областное радио и спрашивайте. Вот телефончик — это отдел кадров, они вам скажут.
   И скажут, не сомневайтесь. На то это и отдел кадров — издавна святая святых государственного порядка в России.
   — Максимов В. В.? — переспросит девушка из отдела кадров на другом конце провода. — Одну минуточку…
   Опустит кудрявую головку, заглянет в некую тетрадочку, где имеется список «дополнительных» сотрудников, и поводит по странице наманикюрен-ным пальчиком.
   — Да, — скажет через полминуты в трубку, — такой у нас работает. Да, Максимов В. В., именно так.
   Так что проверяйте на здоровье. Конечно, такая система годится для поверхностного общения со случайными людьми. Потому что если с таким удостоверением нарвешься на настоящего сотрудника радио, будет смешно и глупо…
   Вербин решил начать с третьего этажа и потом двинуться вниз.
   — Чего надо? — спросил из-за двери грубый голос, после того как майор нажал несколько раз на дребезжащий звонок.
   — Поговорить бы надо, — отозвался Вербин. Практика показывает, что с неотесанными людьми лучше всего сразу же взять такую же ноту. Грубияны, как правило, считают вежливость проявлением слабости.
   — О чем говорить? — тут же донесся голос.
   — Областное радио, — сказал Вербин. — Я корреспондент, вот у меня удостоверение.
   Через некоторое время дверь открылась и на пороге появился небритый субъект лет сорока в майке, открывавшей волосатую грудь, и с куском колбасы в руке. Несмотря на поздний уже час, казалось, что человек только что встал с постели.
   Похоже, так оно и было, потому что за спиной его тотчас возникла еще одна фигура, на этот раз женская — в длинном засаленном халате с торчащей из-под низу ночной рубашкой.
   — Чего ему надо? — говоря о Вербине в третьем лице, спросила женщина, и мужчина, не оборачиваясь, тут же ответил ей не по-русски, на отрывистом гортанном языке.
   — Я готовлю материал о расселении жилых домов в этом районе, — стараясь говорить миролюбиво, сообщил майор. — Хотелось бы узнать ваше мнение об этом.
   Ваш дом ведь должен идти на расселение?
   Дальше прихожей его не пустили. Встретившие Вербина люди оказались кавказцами, снимавшими ЭТУ квартиру.
   — Какой расселений? — возмущенно заговорил мужчина. — Слушай, какой расселений? Хороший дом, зачем расселять?
   — Люди живут, куда потом денутся? — гортанно запричитала молодая женщина, бывшая, по всей видимости, женой волосатого господина. Она плохо говорила по русски и поэтому в дополнение к своим словам сильно размахивала руками, обнажившимися по локоть из широких рукавов платья. Только сейчас майор сообразил, что на даме отнюдь не халат, а скорее платье…
   — А хозяева квартиры где? — на всякий случай поинтересовался Владимир.
   — Мы — хозяева, — гордо и без смущения объявил кавказец. — Были тут старичок со старушкой, жили бедно, плохо. Я их квартира снял, деньги платил — старички к детям поехали. Дети тоже плохой у них, бедный, есть нечего, хлеба нет. Я деньги платил, они живут, и квартира моя.
   — То есть вы купили эту квартиру? — уточнил Вербин на всякий случай, хотя знал, что в этой квартире прописаны только два старика и больше никого.
   — Зачем купил? — даже слегка обиделся мужчина и снова заговорил возмущенным голосом. — Зачем купил? Я им деньги плачу, даю на покушать, на все другой…
   Все было понятно, так часто теперь бывает. Живут себе два старичка, пенсии у обоих совсем маленькие. Приезжает такой вот смуглый гражданин черт знает откуда и как бы берет старичков на содержание. Они съезжают куда-нибудь — к детям или другим родственникам, а он живет в их квартире. Один или с семейством, как в данном случае.
   — А почему вы не купили эту квартиру? — задал Вербин следующий вопрос. — Вы что, не граждане России? У вас нет вида на жительство?
   Спросил это и тотчас пожалел — незачем было вылезать со своей осведомленностью об этой проблеме. Для нелегальных эмигрантов из южных стран такие вопросы хуже всего — они ненавидят эти вопросы до дрожи, до ненависти.
   До вопроса о документах эти люди могут говорить о чем угодно. Они будут слезно рассказывать о том, что они беженцы из «горячих точек», о том, что их притесняли хуже некуда. Или рассуждать о том, что они советские люди и приехали из «братских республик».
   Но после вопроса о документах они звереют на глазах. Потому что задающий этот вопрос как бы тем самым говорит очень многое, что не выскажешь прямыми словами, но что явственно подразумевается. А именно: «Ты — нежелательный иностранец, нелегально, воровским образом проникший в мою страну. У тебя нет визы, нет вида на жительство. Ты отбираешь рабочие места у граждан России, тебя следовало бы выслать отсюда, да просто на всю вашу ораву сил не хватает».
   Вот что примерно означает невинный вопрос о документах, обращенный к гортанному человеку и возмущающий его до ужаса.
   И на сей раз майор Вербин не сдержался: как всякий милиционер, он не любил приезжих южан. Реакция не заставила себя ждать.
   — Какой гражданин? — закричал мужчина, размахивая руками. — Какой жительства, а? Я тебя спрашиваю!
   Он принялся наступать на Владимира, с каждой секундой приходя во все большую ярость. Женщина проворно отступила за спину мужа, видимо поняв, что сейчас он будет бить этого местного ханурика, посмевшего задавать некорректные вопросы.
   — Ты мент, да? — орал волосатый. — Ты что за вопрос мне задавал?
   Из комнат, расположенных дальше по коридору, бежали дети. Их было четверо, как успел заметить майор, отступая к входной двери: двое малышей и двое мальчиков-подростков лет четырнадцати смуглых, полуголых, в глазах которых уже вполне ясно посверкивал волчий огонек.
   «Если они кинутся все вместе, что возможно, подумал Вербин, — мне несдобровать. С ними лучше не связываться».
   На этот раз он захватил с собой пистолет, который висел сейчас под мышкой на ремне, но не станешь же стрелять в такой ситуации! Вдруг случайно заденешь одного из этих подростков-волчат. Потом затаскают по судам, они ведь несовершеннолетние, а суд не посмотрит на то, что в четырнадцать лет эти джигиты уже вполне могут убить человека…
   Владимир толкнул спиной дверь, которая, к счастью, осталась незапертой, и выскочил на лестницу. «Хозяин жизни», купивший, по его понятиям, все в этой стране, решил не догонять несчастного «журналиста» — пусть бежит. Он только выглянул из квартиры и, перед тем как захлопнуть дверь, еще раз крикнул:
   — Будешь соваться, мы с тобой разберемся! Найдем и достанем!
   Майор остался один на лестнице, прислушиваясь к тому, как из-за захлопнувшейся двери доносится сразу начавшийся визгливый гвалт на чужом наречии. Видимо, довольный собой отец семейства объяснял своим волчатам, как надо разговаривать с жалкими местными людишками.
   Вербин вдруг живо представил себе, как испугался бы оказавшийся на его месте настоящий журналист. Агрессия, брань, да еще угрозы «разобраться».
   Интересно, кто это «мы»? Наверное, какая-нибудь из рыночных мафий, состоящая из таких вот нелегальных выходцев из «братских республик».
   «Надо бы позвонить потом здешнему участковому, — подумал майор. — Рассказать ему… Хотя, скорее всего, он и сам знает, но либо боится связываться, либо давно уже куплен, берет деньги. А каково здешним детям ходить в школу вместе с этими волчатами?»
   Руки у него немножко дрожали, но не от страха, конечно, а от брезгливости и бессилия.
   «Вот бы врезать по этой наглой морде!» — крутилась мысль. Не убить, а врезать. Со словом «убить» у Вербина были особые, аккуратные отношения. Служа в уголовном розыске, он слишком хорошо знал, что это слово конкретно означает.
   Что значит убить человека, как это в реальности выглядит. Нет, убить ему никого и никогда не хотелось — это уже совсем другое.
   Вот, может быть, только тех парней, которые насилуют маленьких детей перед видеокамерами. Тех — пожалуй…
   Майор вспомнил то, что удалось увидеть в покинутой столь поспешно квартире. Видел он немного, но достаточно для первого впечатления. Грязные стены, повсюду валяется хлам, накурено, люди одеты неряшливо. Настоящее логово.
   Может в этой квартире располагаться притон, куда привозят детей для съемки? Не исключено.
   Ниже этажом к двери долго никто не подходил, а затем послышался тихий старушечий голосок:
   — Вам кого?
   Представившись, как и в первый раз, Вербин попал в квартиру лишь после того, как через глазок показал свое липовое журналистское удостоверение.
   — Вот и хорошо. А то откуда знаешь, кого Бог приведет? — сказала старушка, впустившая Вербина внутрь. Была она высокого роста, в длинной темно-коричневой юбке и черной шерстяной кофточке, наглухо застегнутой до самого горла.
   Серебристые седые волосы туго стянуты в узел на затылке, на изборожденном глубокими морщинами лице светится приветливая улыбка.
   Здесь все было совсем не так, как только что на третьем этаже.
   — Проходите, — пригласила старуха, отворяя дверь в комнату. — Меня зовут Маргарита Васильевна. Только обувь уж, будьте добры, снимите, а то у меня тут кругом половички.
   Оказавшись в большой комнате, площадью метров тридцать, Вербин буквально обомлел от поразившей его красоты. В углу, возле окна, находился огромный иконостас, состоящий из десятка икон разного размера. Под ним стоял столик, на котором лежала стопка книг и стояла хрустальная вазочка с положенными туда расписными пасхальными яйцами.
   Маргарита Васильевна с улыбкой наблюдала за своим гостем, молча застыв рядом.
   — Поразительно! — не удержался майор. — Какая красота у вас! Нечасто такое увидишь.
   — В церковь надо чаще ходить, — мягко заметила хозяйка. — Там еще и не такая красота. Здесь у меня все скромно, так только, для души. Да вы проходите, садитесь вот сюда. Чай будете пить? У меня с вареньем — вишневым и сливовым.
   Несмотря на отказы Вербина, она, не слушая его, ушла на кухню и загремела там чашками, а он, оставшись в комнате один, огляделся. Да, пожалуй, иконостас — единственное, что отличало эту комнату от миллионов других. Самая обыкновенная мебель, да и той мало — круглый небольшой стол посередине, три стула вокруг стола, платяной шкаф и в противоположном от икон углу — узкая кровать, будто девичья, аккуратно застеленная суконным одеялом.
   Зато все очень чисто: пол вымыт как следует, обои хоть и дешевенькие, но тоже чистые, да еще ситцевые занавески на окнах — просто загляденье. Жалко только, что нет традиционной герани на подоконниках, с ней жилище выглядело бы классическим образцом счастливой и покойной старости.
   Маргарита Васильевна вошла с подносом в руках, на котором стояли чашки с дымящимся чаем и две вазочки с наложенным доверху обещанным вареньем.
   — Да зачем же столько? — невольно воскликнул Вербин. — Столько же не съесть зараз…
   — По русскому обычаю, — снова улыбнулась довольная старуха. — Мало класть — это не по-русски. А что не по-русски — то не по мне. Пейте чай на здоровье. И я с вами выпью. Мое дело стариковское, пришел гость — и хорошо, а то скучно одной сидеть. Так вы с радио?
   Владимир в ответ наплел незамысловатую историю о том, что областное радио заинтересовалось проблемой аварийных домов, которые городские власти все никак не могут расселить. Вот и ходит корреспондент, расспрашивает людей о житье-бытье, готовит передачу.
   Старуха молча слушала, в такт его словам изредка кивая седой головой — соглашалась.
   — Кроме всего прочего, — заметил майор как бы между делом, — такие дома, как ваш, часто становятся местами прибежища для разных антисоциальных типов, для преступников.
   Сказав это, Вербин как бы бросил наживку, надеясь на то, что хозяйка подхватит тему и расскажет что-нибудь важное о соседях сверху. Старухи часто бывают очень наблюдательными…
   Так и случилось. Услышав последнее, Маргарита Васильевна заметно оживилась. Лицо ее сделалось суровым, и она, поджав губы, сказала веско и неторопливо:
   — Истинно так. Аминь. Вот наш дом и возьмите. Вы были уже выше этажом?
   Вербин кивнул, и старушка горестно добавила:
   — Сами небось видели, что там творится. А как жить с ними рядом?
   — Хулиганят? — уточнил майор.
   — Беспокоят, — аккуратно сказала Маргарита Васильевна. — Ну, сами посудите? Каждый вечер — крики, шум, топочут ногами по полу. Так до полночи спать не дают. Визжат как резаные, пьянствуют, таскается к ним кто угодно. И все не по-нашему лопочут. Потому что инородцы, — торжественно закончила она и, обернувшись к сияющему иконостасу, истово, с чувством перекрестилась:
   — Прости, Господи, меня, грешную…
   Потом снова обернулась к Вербину: губы ее по-прежнему были поджаты, а в глазах стояла горестная суровость.
   — Понаехали к нам всякие, спасу от них нет.
   — И куда только смотрят там, наверху? — поддакнул майор, качая сокрушенно головой.
   Чай оказался очень вкусным, старушка не пожалела заварки, и аромат приятно щекотал ноздри при каждом глотке. А уж про варенье и говорить нечего — тут хозяйка оказалась настоящей мастерицей.
   — А на детей их хотя бы посмотрите, — заметила старушка горестно. — Вы видели этих детей? Старшие — настоящие бандиты, сразу видно, а у младших у всех педикулез. Если бы они в школу почаще ходили, их бы сразу приметили и взялись, а так…
   — Что вы сказали? — удивился Владимир. Ему было неловко признаться, что он забыл значение этого слова — педикулез. — Что это такое?
   — Вшивость, — коротко пояснила Маргарита Васильевна, и майор невольно улыбнулся. Ах, ну да, конечно. Просто педикулез так редко сейчас встречается, что он даже забыл. Педикулез, вшивость — это термины из далекого прошлого: Гражданская война, Отечественная, вошебойки, сыпной тиф и всякое в таком же роде.
   — Вы сами видели? — уточнил он, и хозяйка кивнула.
   — Конечно, сама, — подтвердила она. — На лестнице когда встречаемся, вижу.
   Я ведь сама — медик, как же мне не видеть?
   — Да-а? — вежливо протянул Владимир, и старушка снова заулыбалась — на этот раз гордо.
   — Я сама медик, — подтвердила она. — И сын у меня тоже стал медиком. Но инородцам этим я ничего про вшивость у их детей не говорю: сами должны видеть.
   А связываться с ними опасно, тем более в моем возрасте, вы сами видели, что это за дикие звери. Вот вы и напишите про все это, — попросила Маргарита Васильевна. — По радио расскажите о том, как русскому человеку, который православный и ветеран труда, от инородцев житья не стало. Так каждый вечер и топочут, так и бьют по голове, будто обухом, управы на них нет никакой.
   — Можно поближе рассмотреть ваши иконы? — спросил он и, встав из-за стола, приблизился к заветному углу. Тяжелым торжественным блеском сверкало золото и серебро старинных окладов. Под иконостасом горела крупная ажурная лампада, отбрасывая свет на изображения святых.
   Форточка в находящемся рядом окне была открыта, так что врывавшиеся в комнату порывы ветра с реки иногда слабо колебали пламя в лампаде и язычок огня колебался. От этого шевеления света на иконах казалось, что строгие изможденные лица святых движутся, что они живые.
   — Очень красиво, — задумчиво произнес майор, не в силах оторвать взгляд от волшебного зрелища.
   Милицейская работа, в особенности в «полиции нравов», не позволяет слишком часто задумываться о душе, о потустороннем мире. Конкретная жизнь с ее безобразиями и рутинной суетой захлестывает с головой, оттого Вербин так оценил для себя эту внезапную остановку подле чего-то прекрасного, заставившего его вспомнить о том, что жизнь состоит не только из преступников и маньяков…
   — А вы ходите в церковь? — с оттенком подозрительности поинтересовалась старушка.
   — Нет, — покачал головой Вербин. — К сожалению, нет. Я не верю в Бога.
   Наверное, это очень плохо…
   — Это совсем неважно, — улыбнулась Маргарита Васильевна. — Какая разница?
   Ведь вы — русский человек? Ну а раз так, то должны быть православным.
   Майор вернулся к столу и сел обратно. На последние слова старушки он только пожал плечами, потому что не понял их. Ему всегда казалось, что национальность и религия — совершенно разные вещи. Хотя, наверное, ей лучше знать, раз она такая набожная…
   — Мне казалось всегда, что сначала нужно все-таки верить в Бога, — осторожно заметил Вербин. — Конечно, может быть, я ошибаюсь…