Петров Дмитрий Николаевич. Холодная ярость

   Несколько раз в течение дня Марина невольно с тяжелым сердцем вспоминала вчерашнее посещение Вадима. Пока они пили вино на кухне, бывший муж все пытался выяснить у нее, где она теперь работает. Артем проболтался отцу о том, что мама сменила службу и больше не работает в ИДН.
   — Так где же? — допытывался Вадим. — В уголовном розыске, что ли?
   — Ага, в отделе убийств, — вяло кивнула Марина в ответ. — Да какая тебе разница? Какое теперь тебе дело до моей службы?
   — Интересно же, — пожал он плечами. — Занятно же, когда твоя жена — офицер милиции. Любопытная метаморфоза все-таки с тобой приключилась, Маришка. Кто бы мог подумать!
   Его глаза вдруг плотоядно блеснули, окидывая взглядом фигуру и останавливаясь на высокой груди, прикрытой шелковым халатиком. Марина чуть вздрогнула: наверное, Вадима возбуждает именно тот факт, что она — милиционер.
   — Во-первых, не жена, а бывшая жена, — отрезала она. — А во вторых, тут нет никакой метаморфозы. Все логично. Ты бы лучше рассказал, чем ты сейчас занимаешься. Или ничем — на Ленкиной шее сидишь, как привык всегда?
   Ей хотелось как-то ущемить Вадима, задеть его самолюбие. Кажется, удалось, он обиженно надулся.
   — Что значит привык? — возмущенно уточнил он. — Когда это я сидел на шее?
   — Да всегда, — мрачно усмехнулась Марина, независимо покачивая ногой. — Не у меня, нет. Этого не было, врать не буду. Но сначала сидел на шее у родителей, а теперь что же — к Ленке пристроился?
   — Я работаю, — чуть ли не выкрикнул Вадим, но Марина взглядом остановила его — ребенок спит.
   — И где ты работаешь, милый? — издевательски проворковала она. — Личным шофером у Ленки? Или она тебя секретарем к себе пристроила — бумажки носить, на машинке стучать? Или ты по хозяйственной части у нее — покупки таскаешь, белье в стирку носишь?
   Она нападала намеренно — хотела обидеть Вадима. Если не сделать этого, он в конце вечера снова станет приставать. У него это уже вошло в противную привычку: каждый раз, приходя навестить сына, Вадим ближе к ночи норовил остаться ночевать с бывшей женой. Мало ему, кобелю.
   Она ни разу не согласилась, не оставила его у себя. Хотелось бы, конечно, чтобы Ленке Полосиной стало неприятно, но слишком уж высока цена. Лучше быть одной, чем ложиться в постель с предателем.
   В этот раз Вадим снова просил оставить его, даже лез к Марине руками. Она закрыла глаза и заставила себя забыть о том, какими ласковыми и умелыми могут быть эти руки. Нет, к черту, забыть! И руки Вадима она оттолкнула от себя.
   Пусть идет к своей образине. Правда, потом пришлось-таки допить бутылку вина до конца, иначе бы не заснула…
   А сейчас Марина испытывала удовлетворение от первого дня поисков.
   Пятнадцать школ за один день — это не шутки.
   Методика была нехитрой: Марина шла прямо к завучу или заместителю директора по внеклассной работе и предъявляла фотографии детей, сделанные с видеозаписи.
   — Узнаете кого-нибудь? — спрашивала она, после чего в каждой школе начиналась волынка. Кто-то из снятых детей казался похожим на кого-то из учеников. Звали учителя или двух учителей сразу. Найти их оказывалось сложно — кто на уроке, кто болеет. В конце концов все собирались и опознание начиналось снова. И результат почти всегда оказывался расплывчатым: то ли эти дети, то ли нет, а просто похожи…
   — Вот этот вроде похож на Васю Сидорова из четвертого «В», — говорила завуч, тыча пальцем в фотографию. — А девочка вот эта — ну просто вылитая Даша Иванова из пятого «Г»… Или не она. Кто их знает…
   Впрочем, все старались помочь, ломали головы и всматривались в снимки очень добросовестно, как могли.
   Сама Марина с якобы «опознанными» детьми не встречалась — только помечала имена в блокноте на будущее. К таким беседам с детьми нужно подходить очень осторожно, нельзя спешить. Если это действительно те самые дети, то очень важно не спугнуть их неумелыми топорными расспросами. Они замкнутся, и тогда вытянуть из них что-нибудь станет очень трудно. Скорее всего, они вообще ни в чем таком не признаются.
   Вечером, не чувствуя под собой ног, Марина притащилась из последних сил в отдел. Зачем она шла? Наверняка ведь там уже никого нет, все разбрелись по домам. Но что-то подсказывало: Вербин сидит на месте и ждет ее.
   За короткий срок своей службы в отделе Марина успела заметить, что Вербин никогда не спешит домой. Он засиживался позже всех и оставался в своем кабинете, когда никого уже не было. А в те вечера и ночи, когда проводились спецоперации, майор просто расцветал: казалось, что именно тогда из него особенно брызжет энергия, он бывал попросту неутомимым.
   Что это — рвение по службе, или у Вербина имеются какие-то причины не торопиться домой?
   О личной жизни своего начальника Марина не знала почти ничего, кроме того, что кратко между делом сообщали новые коллеги. Однако в их словах не содержалось ничего необычного, они были малоинформативны, выражаясь милицейским языком. Есть жена, детей нет, живут вдвоем в малогабаритной квартире где-то в центре города. Стандартно, что тут можно добавить?
   Вот и сейчас, едва войдя во двор, Марина увидела, что среди темных окон обезлюдевшего к вечеру отдела светится только одно — кабинет Вербина.
   — Ну как? — спросил он, увидев бледную от усталости Марину. — Выполнила план — пятнадцать школ в день?
   — Да. — Она без сил опустилась в продавленное кресло и с наслаждением вытянула гудящие от ходьбы ноги.
   — Пятнадцать школ. Девять детей якобы оказались похожими на тех, с фотографий.
   Майор вздохнул и поежился. Он заранее предполагал, как все будет развиваться. Из пятнадцати обойденных школ выявились девять похожих детей. Это значит, что, когда Марина обойдет все, таких детей станет примерно пятьдесят. И со всеми нужно будет отдельно беседовать, с каждым. Беседовать внимательно, кропотливо. Зная при этом, что почти никто из них не имеет никакого отношения к видеокассетам. Разве можно искать иголку в стоге сена?
   — Хочешь сигарету? — Он заметил усталость Марины, и протянул ей пачку. Она отрицательно покачала головой и невольно метнула быстрый взгляд на краешек стола, где стоял электрочайник и лежал сверток с бутербродами, которые сам Вер-бин не успел съесть в течение дня.
   В кабинете было уютно от полумрака, разгоняемого лишь отчасти горящей на столе старомодной лампой под абажуром, и Марина вдруг расслабилась — ощутила страшный голод. Весь день она не вспоминала о еде, вернее, заставила себя не вспоминать. Во-первых, времени не было, а во-вторых, кончились деньги — последние ушли накануне на угощение для Вадима.
   Сейчас в желудке вдруг отчаянно засосало, а при виде бутербродов даже слегка закружилась голова.
   — Я хочу есть, — призналась вдруг она. — Если честно, то ужасно хочу.
   Сказала и сама засмеялась собственной непонятно откуда взявшейся смелости.
   Где это видано: нахально выпрашивать у начальника его еду?
   Вербин засмеялся тоже и тотчас придвинул пакет в сторону оголодавшей сотрудницы.
   — Да нет же, я пошутила, — тут же опомнилась Марина. — У меня просто вырвалось. Глупости, я сейчас пойду домой и поужинаю. Не обращай внимания, просто я забегалась с непривычки.
   — Тут бутерброд с колбасой, — невозмутимо отреагировал майор, разворачивая сверток. — И еще плавленый сырок. Такой, как делали в советские времена, я их с детства люблю. Ешь, я все равно не буду: днем не успел, а сейчас уже поздно — надо спортивную талию сохранять, а то нехорошо.
   Марина плюнула на приличия и запихала половину бутерброда себе в рот.
   Разворачивая сырок, скребя ногтями по прилипшей фольге, она услышала, как зашипел включенный чайник.
   — Дело в том, что со всеми этими детьми, которых ты выявишь, — заметил Вербин, — нужно будет потом разговаривать отдельно. Ты сможешь?
   — Что смогу? Разговаривать? — пережевывая хлеб с вареной колбасой, уточнила Марина. — Разговаривать, конечно, смогу. Это каждый может.
   Она умолкла, и Вербин понял ее.
   — Я уже подумала об этом сегодня, — прожевав, пояснила Марина. — Беседовать с детьми должна не я, у меня не получится. Здесь нужен специалист.
   — Какой специалист? — нахмурился майор, разливая жиденький чай. — Что ты имеешь в виду? Разве ты не специалист? А кто был учительницей и кто работал в ИДИ? Если не ты, то кто же тогда?
   — Психолог, — объяснила Марина. — Здесь нужен тот, кто профессионально умеет делать две вещи, необходимые в данном случае. А именно: сразу распознавать лживые ответы и правильно ставить вопросы. Именно правильно задавать вопросы, то есть раскручивать собеседника так, чтобы тот сам захотел выговориться. Не смог бы молчать. Это целая наука. — Марина разошлась, потому что говорила о хорошо знакомом ей предмете. Она так увлеклась, что быстро запихала в рот остаток бутерброда и продолжала говорить с набитым ртом.
   Вербин с интересом наблюдал за ней, и непонятно было, что его больше увлекает в данную минуту — созерцание ее необычного поведения или то, что она говорит.
   Но Марина не обращала на это внимания — у нее была идея, и ей нужно было все объяснить.
   — Так вот, — продолжала она, роняя крошки хлеба на форменный китель и машинально стряхивая их, — в общем-то это касается всех людей, но детей в особенности, уж можешь мне поверить. Ребенка нельзя пугать, иначе он замкнется.
   Для него это будет естественная форма защиты. А если начать на него давить, у него случится стресс, и станет еще хуже. Мы же не будем зажимать им пальцы дверями?
   — Нет, — с серьезным лицом подтвердил Вербин, качнув головой, — зажимать дверьми пальцы не будем. Двери старые, закрываются неплотно. Нет, не будем…
   Между прочим, допрашивать детей можно только в присутствии родителей или специально назначенного педагога.
   — Это я знаю даже лучше тебя, — увлекшись, совсем обнаглела Марина. — Уж в ИДН эти вещи всем отлично известны… Так вот что я имею в виду: нужно, чтобы эти дети сами захотели говорить, все рассказать. Они должны быть поставлены в такое положение, чтобы каждый из них был вынужден говорить правду, быть искренним. А сделать такое способен только настоящий профессиональный психолог.
   Вербин задумался. Да, он понял Марину. Но где же взять такого психолога?
   — В УВД в поликлинике есть психологи, — неуверенно промямлил он. — Можно к ним обратиться. Написать рапорт, попросить помочь…
   Но он сам прекрасно понимал слабость своих слов. Конечно, это не решение проблемы.
   Марина же удивлялась сама на себя — сегодня вечером она была просто в ударе. Можно сказать, что ее «понесло». То ли от усталости, то ли от бесконечных мыслей о трудности порученного ей первого расследования. Давно уже с ней такого не бывало…
   С прежней своей начальницей в ИДН Марина бы никогда не посмела так себя вести и разговаривать, как вела и разговаривала она сейчас с Вербиным. А почему? Об этом она внезапно со всей прямотой спросила себя и тотчас дала ответ. Дело в том, что в Вербине она видела заинтересованного человека.
   Заинтересованного именно в результатах работы, а не в мелочных глупостях вроде формальных показателей работы, мнении высокого начальства и дрязгах с подчиненными. За время службы она убедилась в том, что было очевидно: Вербин на самом деле интересуется реальными результатами работы. В милиции это большая редкость. А если так, то они — настоящие сотрудники, в прямом смысле этого слова. Два человека, объединенных не химерами государственной службы, а желанием пресечь творящееся зло. Если же так — то к черту скромность и манерничанье!
   Поэтому в ответ на последние слова майора Марина откинулась на спинку кресла и демонически расхохоталась.
   — Поликлиника УВД? — иронически произнесла она, отсмеявшись. — Тамошние психологи? Мы ясе все отлично знаем, на что они способны. Максимум — это проводить тесты для поступающих на службу молодых юнцов. Могут проверить вменяемость, нервную устойчивость — ну, в общем, действуют по методике. Правда, мы все знаем, каковы Результаты этих «высокопрофессиональных» тестов, — они ежемесячно рассыпаны в приказах по УВД. То один пальнет в соседа, то другой. То один напьется и сиганет вниз головой с моста, то другой покалечит жену. Вот вам и нервная устойчивость личного состава! Нет уж, знаем мы этих психологов. А тут еще дети — с этим они вообще незнакомы.
   Отповедь Марины Вербин выслушал без тени раздражения, спокойно. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и трудно было сказать — молчит он оттого, что согласен со словами Марины, или потому, что принял ее за истеричку и решил не спорить…
   Между тем Марина уже успела принять решение.
   — Мы должны пригласить Инну Менделевну, — торжественно резюмировала она свою длинную речь, для важности подняв при этом кверху указательный палец. — Только Инна Менделевна сможет нам помочь.
   Произнеся это, она умолкла и уставилась на Вербина. Некоторое время он озадаченно молчал, не зная, что ему следует отвечать. Потом поерзал на своем стуле и тихим голосом аккуратно поинтересовался:
   — А кто такая эта Инна Менделевна?
   С Инной Менделевной Марина познакомилась, когда была еще студенткой.
   Точнее,этодоцентЗбарскаяпознакомиласьсмолоденькой студенткой-третьекурсницей. На третьем курсе была школьная практика, и группой студентов, направленных в школу практикантами, руководила тогда Инна Менделевна с кафедры психологии.
   Это была пятидесятилетняя женщина маленького роста, с копной угольно-черных волос и очень живыми круглыми, как средиземноморские маслины, глазами, буквально впивавшимися в лицо собеседника, буравящими его. Смуглое лицо доцента Збарской носило всегда сугубо непреклонное выражение, казавшееся студентам скорее зверским, а темные волосики, пробивавшиеся над верхней губой, придавали ее мужеподобному облику вообще что-то воинственное…
   Эта женщина была грозой пединститута. Ее боялись не только студенты, но и многие коллеги, и даже сам ректор — отставной генерал из политуправления.
   Вообще-то он был и сам властный человек, хоть и добряк в душе, подобно многим отставникам, чувствующим, что свое они уже в жизни получили, а теперь на последнем месте работы можно слегка расслабиться. Тем не менее он крепко держал бразды правления во вверенном ему вузе, а побаивался только грозную Инну Менделевну.
   Не считаться с ней было невозможно, и при звуках громоподобного голоса этой усатой немолодой женщины трепетали все, предчувствуя возможные неприятности. Бороться с ней было решительно невозможно никому.
   Дело в том, что Збарской ничего и ни от кого не было нужно. Мужа у нее никогда не было, а единственный сын еще двадцать лет назад уехал в теплые края, где жарко светит солнце и гроздья сочного винограда созревают два раза в году.
   По слухам, он командовал танковым батальоном, был чертовски храбрым офицером и погиб в Синайской пустыне в бою с арабами, заживо сгорев в своем танке.
   Об этом никто не говорил вслух, и сама доцент Збарская не обмолвилась ни единым словом, но допущенным в ее квартиру студентам и коллегам доводилось видеть на стене портрет в траурной рамке, с которого взглядом неукротимого льва пустыни смотрел смуглый юноша в военной форме с ордена на груди. И смущенным посетителям казалось, на портрете чудесным образом предстал во всей мужественной красе юный военачальник эпохи мак-кавейских войн.
   Во всяком случае, сын пошел в свою мать: Инна Менделевна была настоящей воительницей.
   — Главное в нашей работе — это дети, — говорила она непреклонно. — Ради этого мы все здесь и собрались. Все, что служит благу детей всех вместе и благу каждого отдельного ребенка, — хорошо, а то, что противоречит этому, — плохо и должно быть уничтожено.
   И она сметала все на этом пути, не считаясь ни с авторитетами, ни с трудностями, ни с мнением коллектива. Инна Менделевна твердо стояла на своих позициях — она служила детям.
   А разве такая принципиальность может нравиться коллегам и студентам? Тем более что далеко не все разделяли фанатичные устремления доцента Збарской.
   Каждому ведь кажется, что сперва нужно устроить свои дела, а дети, тем более чужие, какие-то абстрактные дети — это подождет. И еще раз подождет. Но каждый раз, когда такая позиция сталкивалась с позицией Збарской, начинался скандал.
   Причем заканчивался скандал неизменной же победой Инны Менделевны — фанатики в конечном счете всегда побеждают.
   На первой своей лекции доцент Збарская всегда рассказывала студентам о докторе Януше Корчаке — великом педагоге. К этой истории она часто возвращалась и потом: Януш Корчак был частью ее мировоззрения. Может быть, частью ее самой.
   К началу Второй мировой войны Корчак был уже всемирно известным ученым-педагогом. Когда нацисты оккупировали Польшу, он работал директором приюта для еврейских детей. Однажды в этот детский дом пришли эсэсовцы и приказали всех воспитанников отвести строем на вокзал и посадить в вагон для отправки в Освенцим — лагерь уничтожекия Януш Корчак пошел вместе с детьми, он по дороге успокаивал их, потом вместе с ними сел в вагон и приготовился к смерти. Если у детей еще могли быть какие-то сомнения насчет собственной судьбы, то уж у него-то никаких сомнений не было. Солдаты захлопнули двери вагонов, паровоз дал первый гудок. На пустом перроне рядом с часовыми в касках лаяли собаки — овчарки. Впереди был Освенцим и смерть.
   В этот момент вдоль поезда пробежал эсэсовский офицер и, остановившись возле двери вагона, где был директор приюта, подозвал его. А подозвав, сказал ему следующее:
   — Мне сообщили, что вы сели в этот поезд. Никто не приказывал вам садиться сюда. К вам лично приказ не относился, вы не правильно поняли. В Освенцим поедут только дети.
   Он приказал солдату открыть дверь вагона и сказал:
   — Доктор Корчак, вы можете идти домой.
   На этом месте рассказа доцент Збарская умолкала и, внимательно оглядев молчащих студентов, задавала первый вопрос:
   — Как, вы думаете, поступил Януш Корчак?
   Поскольку к этому моменту в аудитории устанавливалась гробовая тишина, Инна Менделевна говорила многозначительно:
   — Вы правильно поняли, друзья. Корчак наотрез отказался выходить, остался вместе со своими воспитанниками и поехал в Освенцим, где и погиб.
   После чего Инна Менделевна задавала свой второй вопрос:
   — А как поступил бы каждый из вас в той ситуации? Не надо отвечать: просто подумайте. Подумайте о двух вещах: что чувствовал в те минуты Януш Корчак, и еще подумайте о том, что вы тоже Имеете дерзновение называть себя педагогами.
   Эти свои два вопроса Инна Менделевна задавала многим поколениям студентов, прошедшим через ее руки, и таким образом приводила в немалое смущение тысячи из них. Никто не любит слишком высоко поднятых планок. А Инна Збарская была именно таким человеком: в служении детям она ставила планку одинаково высоко для себя и для всех остальных коллег и студентов. И не желала ничего слышать ни о каких компромиссах…
   Она ничего не боялась и ничего не желала в жизни, кроме служения интересам детей. Квартира у нее была, степень доцента имелась, а о профессорской Инна Менделевна, скорее всего, и не задумывалась — ее это не интересовало. Ну как бороться с такой женщиной?
   Добряк ректор несколько раз пытался образумить Збарскую, он даже искал к ней разные подходы, но она не давалась в руки. А когда ректор, оговорившись, назвал ее Инной Михайловной, то просто взорвалась.
   — Не Михайловна, а Менделевна, — отрезала она прилюдно. — Моего папу звали Мендель Пейлатович, он погиб на фронте в сорок первом под Москвой. Мне нет нужды примазываться.
   А в советские времена во всех анкетах в графе «национальность» Инна Менделевна издевательски писала: «да» — и ставила жирную точку, совершенно выводя из себя кадровиков и прочее начальство.
   С Мариной у нее не сложились отношения. Во время школьной практики Збарская придирчиво присматривалась ко всем студенткам, и Марина ей не нравилась. А это было опасно, потому что строптивая доцентша вполне могла утвердиться в мысли о том, что данная студентка станет плохой учительницей и повредит детям. А это уже, в свою очередь, означало, что Инна Менделевна ляжет костьми, чтобы помешать незадачливой студентке стать учительницей. Со всеми вытекающими последствиями…
   В конце практики у них с Мариной состоялся крупный разговор.
   — Вы не любите детей, — строго и твердо сказала Збарская, буравя Марину проницательным взглядом. — Это очень плохо. Очень. Поэтому за практику я ставлю вам три.
   Для Марины это была первая тройка за все годы учебы. Ошеломленная несправедливостью, она решила поспорить.
   — Но я люблю детей, — стиснув зубы, возразила она.
   — Своих? — издевательски парировала Инна Менделевна, вертя в руках огрызок карандаша, валявшийся на столе. — Своих детей? Своих все любят.
   — Нет, — вспыхнула Марина. — Зачем вы все переворачиваете? Я люблю не только своих детей. Других тоже. Я люблю всех хороших детей.
   — А! А! — торжествующе просияла Збарская и облила Марину таким взглядом, который появляется у следователя в тот момент, когда преступник неосторожно признается в совершенном злодеянии. — Вот вы и сказали сами! Вы любите хороших детей! Вот где гнездится педагогическое зло! Легко любить хороших детей, они такие милые мордашки. А кто будет любить плохих? Об этом-то вы все и не думаете совсем! Как будто плохие не нуждаются в любви.
   На Марину иногда «накатывало», она знала за собой такую особенность. Когда что-нибудь особенно возмущало, она могла вдруг взять да и наговорить с отчаяния лишнего. В тот момент с ней случилось что-то вроде этого. Выслушав вздорные обвинения Збарской, Марина внезапно вспыхнула и, сжавшись всем телом, как будто перед прыжком, сказала отрывисто:
   — Любить плохих детей — противоестественно. Дети — это люди. Плохих людей не за что любить.
   Марина была абсолютно честна в ту минуту и» впоследствии утвердилась в этом мнении. Инна Менделевна внимательно посмотрела на нее через толстенные линзы очков и вынесла приговор:
   — Вы — не педагог. Педагог так рассуждать не может.
   От этих слов внутри у Марины все оборвалось. Она поняла, что теперь все кончено. Практика показывала, что те, кого Збарская не считала педагогами, как правило, не доучивались до конца, — она выживала их из института, используя для этого любые методы и рычаги, включая запрещенные. Для нее в этом не было ничего плохого — ведь она боролась за интересы детей…
   А раз так уж получилось, что Марина не удержалась и ляпнула правду, что толку растягивать агонию? Обидно, конечно, но, как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
   — Тогда вы не должны ставить мне три, — тихо сказала она, подняв глаза и пристально посмотрев на Инну Менделевну. — Почему же три? Ставьте уж сразу два, и дело с концом. Раз я, по вашему мнению, не могу быть педагогом…
   Сказав эти слова, она пожала плечами, стараясь изобразить спокойствие, хотя сама была напряжена как сдавленная пружина. Хотелось кричать и плакать одновременно.
   Разговор происходил на кафедре психологии в пять часов вечера, когда дневные занятия уже окончились, а вечерние еще не начались. Збарская воровато оглянулась по сторонам и, не заметив ничего подозрительного вокруг, достала из сумки пачку «Беломора».
   — Вечно не разрешают курить в здании института, — проворчала она недовольно. — Вот ханжество-то… Все кругом курят, а стоит папиросу взять в зубы — привязываются.
   Она закурила, выпустив по-солдатски через толстые ноздри две струи плотного дыма, а потом внезапно улыбнулась.
   — Я не сказала, что вы не можете быть педагогом, милочка, — ухмыляясь, заметила она оцепеневшей Марине. — Я сказала только, что вы не педагог. Но школьной училкой вы, конечно, можете быть. Почему бы и нет? Наверное, вы даже будете лучше многих других.
   Она вздохнула, видимо подумав об этих самых «других».
   — У вас есть свое мнение, которое вы не боитесь высказывать, — добавила она, выкурив папиросу в три затяжки, — что для большинства ваших будущих коллег просто немыслимо. Кроме того, за время практики я заметила в вас еще одну сравнительно редкую особенность — вы очень ответственно относитесь к порученному вам делу. Тоже нечасто встречается, знаете ли. Так что три. И не уговаривайте меня, не уговаривайте. Получите вашу тройку и попробуйте что-нибудь сделать в жизни.
   Вот к этой самой Инне Менделевне Марина и собиралась обратиться за помощью. Никто лучше этой пожилой женщины не сумеет поговорить с Детьми, на которых пало подозрение.
   — Что ж, попробуй, — заметил Вербин, после того как Марина рассказала ему о своем намерении. — Правда, мы ей заплатить не сможем за работу. Такие консультации бюджетом УВД не предусмотрены. Но если эта твоя бабушка действительно такая подвижница — попробуй, хуже не будет. Подозреваемых детей будет человек пятьдесят, нужно же как-то с ними разобраться. Похоже, это единственный путь.
   Весь этот день, пока Марина бегала по школам, Вербин провел, шатаясь по городским секс-шопам. А поскольку их в Унчанске все же гораздо меньше, чем средних школ, то обойти удалось все одиннадцать.
   — Ну и как? — спросила Марина. — Удалось что-нибудь нащупать?
   Они оба к тому моменту уже встали, чтобы идти домой, и Вербин вызвался проводить Марину до автобусной остановки. Они шли по темной и пустой улице, где поднимающийся ветер с шуршанием гнал навстречу опавшие осенние листья. Вербин поднял воротник куртки, а Марина плотнее запахнула плащ.