Страница:
Мне исполнилось тогда семнадцать лет. Мы ликовали, выигрывая, огорчались ужасно при неудачах - в общем, жили волейболом. А помогали нам сокрушать грозных соперников огромная дружба, которая связывала всех нас, взаимопонимание. В течение нескольких лет в Москве мы проводили соревнования, в которых не могли победить только команду "Спартак": в ней выступали такие яркие игроки, как Анатолий Чинилин (на мой взгляд, самый лучший волейболист) и сильный, мужественный, прекрасный игрок Владимир Щагин.
Я дружил с Анатолием Чинилиным, и мы назвали его Шаляпиным волейбола. Ведь Шаляпин был необыкновенно разносторонним артистом и певцом, и Чинилин тоже играл и в нападении, и на блоке, и в защите, и в распасовке. Можно было часами следить за его игрой и восхищаться.
Когда я начал учиться пению в Глазуновском училище, о чем я расскажу в следующей главе, то стал петь после игры в душе и в раздевалке. Мои товарищи с удовольствием слушали меня, а потом шутили: "Брось ты волейбол, иди лучше в Большой театр". Они смеялись, конечно, но так потом и вышло.
Со временем передо мной действительно встала дилемма: спорт или пение? И спорт пришлось оставить. Ведь игра в профессиональной команде связана с большими мышечными усилиями, затратами энергии. После игры, когда выходишь с поля мокрый с головы до ног и идешь в душ, можно простудиться от быстрой смены температуры. Для певца это вредно, поэтому серьезный спорт и пение несовместимы. И все же спорт дал мне очень много. Прежде всего незабываемые, волнующие, счастливые минуты. И большущее ему за это спасибо. И еще одно важно. "Волейбол,- сказал как-то Аникин,- немыслим без добрых товарищеских отношений, без взаимной выручки". Спорт формирует характер, и я думаю, что именно те черты характера, которые выработались у меня во время занятий спортом, сказались в моей дальнейшей жизни, при работе в Большом театре. Кроме того, я закалился, всегда был в бодром состоянии, собран, обладал верной быстрой реакцией.
...Конечно, я не мог кому-либо признаться, однако на самом деле мечтал о карьере артиста Большого театра. "Я знаю,- думал я,- это очень трудно и нужен большой труд, но я должен попасть туда". Мечты мои сбылись. И на сцене спорт мне часто помогал. Например, в роли Дона Базилио в "Севильском цирюльнике". Когда в третьей картине второго действия Дон Базилио получает от графа кошелек и приказ тотчас же удалиться, Базилио уходит. Но ему интересно, что сейчас произойдет, поэтому он все время возвращается и снова уходит, напутствуемый пожеланием "Доброй ночи, доброй ночи, уходите поскорее". Но снова возвращается, его опять выгоняют. В последний раз я входил потихонечку, большими шагами и "запнувшись" за что-то, плашмя летел на пол. Это всегда вызывало очень бурную реакцию публики: хохот и гром аплодисментов. За кулисами все подбегали ко мне и спрашивали: "Вы не ушиблись? Как у вас колени? Как у вас локти?" Но ведь я делал это технически правильно, привыкнув падать за мячом в волейболе, и никогда не ушибался.
Или, например, две сцены в "Борисе Годунове". Во втором действии, после разговора с Шуйским, Борис остается один, и ему чудится появление убиенного младенца. "Чур, чур, не я твой лиходей!" - кричит он и грузно падает. Этот эпизод тоже вызывает ответную реакцию публики. Производила впечатление и сцена смерти Бориса. Собравшись с силами, он произносит последние слова: "Я царь еще. Вот царь ваш..." - и, задыхаясь, падает на спину. Потом ко мне тоже всегда подбегали с вопросом, не ушибся ли я. Ведь иногда приходилось падать даже на лестнице: в зависимости от фантазии режиссера эта сцена строилась по-разному. Но везде ее нужно было провести четко и красиво.
Ну а куплеты Мефистофеля "На земле весь род людской"? Заканчивая их, многие певцы выходили на авансцену, другие даже вставали ногой на суфлерскую будку, но мне такой прием казался вычурным. Я подумал: "А что, если на словах "Сатана там правит бал", которые подхватываются хором, я разбегусь, вскочу на высокую бочку, и последнее слово "бал" спою на этом возвышении?" И я именно так проводил всю эту мизансцену и еще взмахивал плащом, который извивался вокруг меня. Это тоже нравилось публике.
Когда я поступил в Большой театр, мне было двадцать три года, и я мог участвовать в любительских спортивных состязаниях. Летом мы обычно выезжали в Дом отдыха Большого театра "Поленово", расположенный на берегу Оки, близ Тарусы, и там я, еще будучи в форме, играл по-старинке очень сильно. Мы даже создали свою волейбольную команду, в которую я вошел как главный нападающий. Вместе со мной играли артисты балета - народные артисты РСФСР Владимир Левашов, Георгий Фарманянц, Вячеслав Голубин и Владимир Преображенский. Пожалуй, нашей команде не было равных.
...Я и сегодня часто вспоминаю своих друзей по спорту. Спорт не помешал, а скорее помог им развить и другие способности и стать полезными людьми для общества. Аникин был послом в Чили и Камбодже, работал начальником отдела в МИДе. Однако уже и перейдя на дипломатическую работу, он продолжал участвовать во всесоюзных турнирах, был занят подготовкой сборной женской команды СССР. Мастер спорта Дмитрий Федоров стал профессором и изобретателем, посвятил себя науке и кандидат технических наук Евгений Егнус.
Как-то состоялась интересная встреча в Доме ученых, где я руковожу вокальным коллективом. На концерте этого коллектива присутствовал один из самых выдающихся волейболистов нашего времени Константин Рева. Это был высокий, подвижный игрок, который прыгал очень высоко и в нападении играл просто здорово. Мы с ним вспомнили нашу юность, что, конечно, всегда доставляет удовольствие.
Теперь я немножко играю в шахматы, но особенно меня увлек бильярд. Я часто ходил в "Метрополь", в "Националь" или в гостиницу "Москва", где с большим удовольствием наблюдал, как играли Н. И. Березин, В. Е. Кочетков, А. П. Миляев. С ними играть я, конечно, не мог, но все-таки постепенно тоже совершенствовался. Долгие годы я играл в Центральном Доме работников искусств, где был председателем бильярдной секции. У нас получилась очень сильная команда, и мы ежегодно выступали на соревнованиях с Домами творческой интеллигенции Москвы. Наши соревнования привлекали всегда много публики. И за все эти годы мы только один раз заняли второе место, а все остальное время были исключительно первыми.
Я увлекался и автомобильной ездой. Ведь это тоже в какой-то степени спорт. За рулем часто совершал дальние путешествия. Например, через Сурамский перевал - в Тбилиси и таким же путем обратно в Москву. Несколько раз ездил в Крым, в Ленинград, в Минск, Киев, Горький.
Как уже говорилось, я всю жизнь был заядлым рыбаком. Люблю ловить рыбу "в проводку" с поплавочной удочкой, с лодки, на которой зачастую приходилось проплыть несколько километров, чтобы найти хорошее место. Кроме того, мне очень нравится и спиннинговая ловля, когда проходишь вдоль берега иногда по шесть, по восемь километров. Бросать блесну, управляться со спиннингом, вытаскивать рыбу - азартное занятие.
Прошло много лет. Мне уже за восемьдесят, но, как о спортсмене, обо мне вспоминали. И когда справлялось 50-летие спортивного общества "Локомотив", меня пригласили на этот вечер. Когда же вспоминали всех спортсменов, то упомянули и меня, сказав, что сегодня здесь присутствует народный артист Советского Союза, лауреат Государственных премий, артист Большого театра Иван Иванович Петров, который в прошлом играл в команде мастеров общества "Локомотив".
По окончании торжественной части ко мне подошел министр путей сообщений Н. С. Конорев и председатель ВЦСПС С. А. Шалаев. Они поздравили меня и сказали, что для них сообщение о том, что я был спортсменом и играл за "Локомотив" - неожиданность. Мне было приятно такое внимание, ведь эти воспоминания юности для меня - одни из самых светлых. Хорошие, счастливые были дни!
Федерация волейбола СССР тоже меня не забывает. Относительно недавно она пригласила меня на свое заседание и вручила памятную медаль. На ней изображен в прыжке атакующий волейболист, который замахнулся, чтобы ударить по мячу, а справа надпись: "Пятьдесят лет волейбола СССР".
Театрально-музыкальное училище
имени А. К. Глазунова
До некоторых пор я не думал, что стану профессиональным актером и буду петь на сцене. До семнадцати лет по-настоящему меня волновал только спорт. Физических данных хватало, увлечен был страстно. И вдруг... Как часто это "вдруг" меняет судьбу человека!
"Виновата" во всем оказалась привычка напевать на ходу. Так как мои братья и сестры занимались пением, а я присутствовал на их занятиях, то, хотя и не знал хорошо нотной грамоты, помнил много арий и романсов. Большое впечатление произвело на меня и посещение Большого театра. Мой отец был, как тогда говорили, ударником, за свой ударный труд каждый месяц получал билеты в Большой театр. И лет с тринадцати-четырнадцати я приобщился к оперному искусству: отец часто брал меня на утренники. Тогда же я впервые услышал "Гугенотов" Мейербера - очень красивое по музыке, но и довольно сложное для меня произведение. Это была блестящая постановка, воскрешающая стиль французской большой оперы: много массовых сцен, яркие эффекты. Помню даже исполнителей: Барсову, Степанову, Норцова, баса Бугайского, тенора из Грузии Ангуладзе - замечательных певцов. Я прослушал также оперу итальянского композитора Э. Вольфа-Феррари "Четыре деспота", которая тоже мне понравилась. Побывал на "Псковитянке" Римского-Корсакова с участием Александра Степановича Пирогова. И так увлекся оперой, что только и мечтал, как бы поскорее пойти в Большой театр.
...И вот бегу однажды по коридору (я тогда учился в восьмом классе) и "разливаюсь" в арии Гремина. Неожиданно кто-то поймал меня за рукав.
- Стой, что поешь? - спросил с интересом мой учитель пения Дмитриев.
- Да вроде арию Гремина,- ответил я.
- Какой у тебя слух хороший. Давай попробуем под рояль?
- Давайте,- без всякого энтузиазма согласился я.
Мы тут же пошли в класс, где стоял инструмент, и я под его аккомпанемент исполнил арию Гремина из оперы "Евгений Онегин". Видимо, Дмитриеву мое пение понравилось, потому что он предложил:
- Давай что-нибудь еще.
Под рукой оказались ноты арии Руслана "О поле, поле". Исполнили и это. Впервые в жизни я спел эти арии под рояль, не отдавая себе отчета в их трудности.
- Знаешь что? А давай попробуем спеть эти арии на школьном вечере?
- Давайте,- опять ответил я неуверенно.
Мы несколько раз порепетировали, и я выступил на концерте. После этого я стал неизменным участником всех школьных концертов. Появился свой "школьный Шаляпин". Аккомпанировал на этих концертах мой товарищ по классу Михаил Либов, который стал потом военным врачом, полковником.
В те годы в школе существовало много самодеятельных кружков. Никто не привлекал нас туда силой, всё решали мы сами и были полны энтузиазма. В кружке любителей пения исполняли классическую музыку, романсы, русские песни, арии. В другом кружке читали стихотворения, играли сцены из спектаклей и даже целиком поставили пьесу "Платон Кречет", причем сами делали костюмы и декорации. Платона играл наш старший пионервожатый. Помню, он не хотел надевать парик, а только сильно напудрил волосы. И когда вдруг сделал резкое движение и схватился за голову, с волос посыпалась пудра, что, конечно, вызвало дружный смех в зале.
Наши увлечения не проходили мимо внимания учителей, особенно учителя математики. Он был очень строгий, хотел привить нам любовь к своему предмету, и, если мы что-то не доучивали или не понимали, это причиняло ему настоящую боль. Его звали Георгий Ефремович Мухин. Из первых букв его имени и фамилии мы сразу сочинили прозвище Гем и даже придумали такую шутку: "Лемма - родственница Гема". Мне математика никак не давалась. И когда Георгий Ефремович вызывал меня к доске, а я начинал путаться, то он с укоризной на меня смотрел и говорил: "Знаешь, тебе лучше идти в Большой театр". Прошло время, закончилась война, я уже пел в Большом театре, и меня пригласили на вечер-встречу в нашу школу. Я пришел, собрались бывшие ученики, меня попросили спеть, а после этого Георгий Ефремович подошел ко мне и говорит: "А ты помнишь, как тогда у доски, если ты ничего не знал, я тебе говорил: "Иди в Большой театр, там твое место, а не здесь". Так что это я тебе все напророчил!"
...Однажды в школе состоялся концерт, в котором выступали артисты московских театров. Исполнители, в основном, были не очень известные, только одного Сергея Петровича Юдина, солиста Большого театра, популярного в те годы тенора, певшего в конце концерта, приняли очень тепло и долго не отпускали со сцены.
В перерыве, когда Сергей Петрович отдыхал, вокруг него столпились учителя и некоторые ученики, и я тут же вертелся - мне было интересно посмотреть на знаменитого певца. Директор школы рассказал ему обо мне и попросил послушать, как я пою. Юдин согласился.
Я сбегал за нотами домой, и после того, как Сергей Петрович выслушал меня, он сказал: "Ну, молодой человек, вам нужно серьезно заняться музыкой и пением. У вас такой голос, что вы обязаны заниматься".
Ребята стали советовать, в какое училище мне пойти, и кто-то предложил: "Иди в Театрально-музыкальное училище имени А. К. Глазунова в Теплом переулке, около Крымского моста".
Я только что окончил девятый класс, мне было восемнадцать лет, стояла весна, и в училище как раз объявили конкурс. Из двухсот претендентов должны были принять двадцать человек. На всякий случай и я записался. Пришел на экзамен, стою около дверей в зал, стараюсь понять, что там происходит, и вдруг кто-то из экзаменующихся вышел и сказал: "Члены жюри, словно тигры, так и пожирают глазами".
Через некоторое время другой экзаменующийся повторил то же самое и посоветовал: "Ты на них не смотри, когда будешь петь".
На сцене я появился в майке общества "Локомотив" красного цвета с белой полосой, и комиссия оживилась. Все заулыбались. Когда же я сказал, что исполню арию Руслана, веселье сменилось настороженностью.
Я пропел арию, глядя в окно, которое находилось сбоку от сцены, чтобы не видеть страшного жюри, и снова насмешил комиссию. В перерыве заведующий учебной частью Наум Ефимович Гладштейн подошел ко мне и спросил: "Почему вы пели все время в кулисы?"
Когда же я ему откровенно все объяснил, он опять весело рассмеялся и сказал, что я принят и что второго тура петь мне не надо. Это известие облетело всех экзаменующихся, и все стали смотреть на меня то ли с чувством зависти, то ли восхищения. Я был счастлив. И лишь много позже узнал, что мое поступление в училище чуть не сорвалось. Дело в том, что в 1935 году мои отец и мать были сосланы, о чем я расскажу несколько позже. И вот однажды я встретил Наума Ефимовича, и он мне признался: "Знаешь, Ваня, какой я за тебя выдержал бой после того, как ты спел на экзамене? Ведь тебя не хотели принимать к нам в училище, так как у тебя родители арестованы. Но я настоял на своем. "Да вы что! У него такой голос! - кричал я.- Он будет большим артистом!.." И видишь - всех убедил".
К своим занятиям в училище, в отличие от математики в школе, я относился очень серьезно, с чувством ответственности. По музыкально-теоретическим дисциплинам у нас был прекрасный педагог - Петр Алексеевич Котов, очень строгий и вместе с тем доброжелательный человек. Он старался привить нам любовь к музыке, к музыкальным знаниям, и я быстро постигал премудрости гармонии и сольфеджио. Многие студенты не обращали должного внимания на уроки Петра Алексеевича и были не правы, считая, что нужно заниматься только вокалом. Именно благодаря знанию этих предметов я мог в дальнейшем за семь-десять дней выучить большую трудную партию.
В классе танца нас учили плавно двигаться, стройно держаться. Класс актерского мастерства вел замечательный режиссер Владимир Николаевич Татаринов. Он увлеченно ставил с нами различные сцены из опер и всегда умел зажечь, показывая, как нужно сыграть ту или иную роль. Его вкус, профессионализм поражали. Внешне это был человек немного сумрачный, с шевелюрой седеющих волос, орлиным носом и серыми проницательными глазами, над которыми нависали густые брови. И говорил он сумрачным басовитым голосом.
Первые мои встречи с Татариновым, видимо, его не удовлетворили, и, назначая участников для различных сцен, он предпочитал других студентов. Но после того как я сыграл какой-то этюд с воображаемым партнером, он громко воскликнул: "Браво!" - и все пошло как по маслу. Когда я был на втором курсе, выпускники пятого ставили различные оперные сцены, и среди них - два отрывка из "Фауста". Татаринов объявил: "Мефистофель у нас лишь один". И назвал меня. Правда, в этих отрывках не было больших вокальных трудностей, но сценически мы должны были с ним поработать, и я получил от Владимира Николаевича много полезных советов, за которые ему очень благодарен. Ведь он учил нас находить реалистические краски для воплощения музыкального образа.
По специальности меня назначили к педагогу-вокалисту Анатолию Константиновичу Минееву, артисту Большого театра. Красивый, высокого роста, он был в то время уже немолод, пел небольшие партии, а когда-то, обладая прекрасным баритоном, считался ведущим певцом. Он исполнял партии Онегина, Мазепы, Фигаро, Роберта и выступал с такими выдающимися артистами, как Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. В. Нежданова, Г. С. Пирогов, В. Р. Петров. Теперь, несмотря на годы, он оставался импозантным и обаятельным. На занятиях по вокалу Минеев мне повторял: "Только не спешите. Вам всего девятнадцать лет, и неизвестно, как будет развиваться голос - вверх или вниз".
На первом курсе Минеев заставлял нас петь вокализы Конконе, Зейдлера и легкие романсы. Мне же хотелось петь арии. "Подождите, не испортите голоса",- говорил Минеев. Но я не унимался. Я очень расстраивался от того, что выше ми-бемоль первой октавы - начала верхнего регистра у баса - голос у меня не шел. А ведь в лучших оперных басовых партиях встречаются и фа, и соль!
Как-то мы поехали в подмосковный лес за грибами. Я был со своим товарищем, тоже басом, по фамилии Пластун. Мы начали с ним распеваться, и вдруг я стал брать один за другим какие-то высоченные звуки. Видимо, я нашел принцип постановки голоса на верхних нотах. Пластун восхищался, требовал повторить, и я повторил эти звуки раз сто.
На следующий день, придя на урок к Анатолию Константиновичу, я сразу же доложил, что сейчас возьму верхнее фа. Он улыбнулся и говорит:
- Ну, давайте свое фа.
Начали заниматься, он повел меня все выше и выше, и, когда я взял какую-то очень высокую ноту, лукаво меня спросил:
- Какая это нота? Фа?
- Нет, соль.
Это был уже предельный регистр не только для басового голоса, но и для баритона.
- Как же это у вас получилось? - Анатолий Константинович вопросительно посмотрел на меня.
Я поведал ему про свои занятия в лесу. Тогда он сказал:
- Ваня, мы, педагоги, должны вам показывать различные приемы, но в основном вы должны сами заниматься, искать. Педагог способен дать пятнадцать-двадцать процентов того, что может вам пригодиться, но искать вы должны сами, и вы выбрали правильный путь. Только не перекричите.
С тех пор у меня голос пошел и вверх, и вниз, и уже на втором курсе вместо легких романсов Анатолий Константинович дал мне арию Филиппа из оперы Верди "Дон Карлос", арию трудную не только в вокальном отношении, но сложную и по внутреннему содержанию. Я пел ее на концерте нашего училища в Колонном зале Дома союзов, и публика устроила мне овацию.
Несколько позже выпускники нашего училища начали готовить оперу Римского-Корсакова "Царская невеста", которую ставил в клубе "Каучук" артист Большого театра Сергей Михайлович Остроумов. В Большом театре он пел партии Трике в "Евгении Онегине", Дефоржа в "Дубровском", лекаря Бомелия в "Царской невесте". Это был яркий актер и очень хороший режиссер - он учился у К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Готовя сцену из "Царской невесты", Остроумов никак не мог найти артиста на роль Ивана Грозного, который во втором действии проходит по улице слободы мимо дома Собакина и, увидев Марфу, пораженный ее красотой, решает взять ее в жены. Эта роль мимическая, но ее нужно было сыграть очень выразительно. Сергею Михайловичу посоветовали меня. Я прошел по сцене, взглянул на Марфу, сделал головой жест опричникам и, согбенный, направился дальше.
Сергей Михайлович, который смотрел из партера, подозвал меня к себе, похвалил и спросил, что я пою. Я ответил, что мой педагог Анатолий Константинович Минеев мне еще не разрешает петь трудные арии и романсы, но все же некоторые, довольно трудные, я уже учу. Сергей Михайлович попросил меня спеть что-нибудь. Я спел "Сомнение" Глинки и арию Филиппа из оперы "Дон Карлос" Верди. После арии Филиппа он заговорщицки произнес: "Через пару дней я вам что-то скажу и, наверное, очень приятное, а пока до свидания".
Заинтриговал меня ужасно. А через два дня, когда Сергей Михайлович опять пришел на репетицию, он действительно преподнес мне радостную весть: "Я договорился с Иваном Семеновичем Козловским, чтобы вас послушали, и если вы так же споете, как пели мне, то вас наверняка возьмут в оперный ансамбль".
Через несколько дней меня, по рекомендации С. М. Остроумова, пригласили на пробу в оперный ансамбль при Московской государственной филармонии, которым руководил И. С. Козловский.
- Что вы нам споете? - спросил Иван Семенович. Остроумов за меня отвечает: "Арию Филиппа". Козловский поверил в меня. Я был принят в ансамбль и, кроме того, зачислен в качестве солиста в Московскую филармонию. Я с головой окунулся в очень интересную и желанную для меня работу. В утренние часы я продолжал учебу в училище, а вечером летел стрелой в Дом ученых, где оперный ансамбль проводил репетиционную работу.
На протяжении всего своего творческого пути Козловский всегда искал новые формы выразительности, новые сценические решения. Именно этот поиск привел его в конце тридцатых годов к созданию Государственного ансамбля оперы при Московской филармонии.
Репертуар оперного ансамбля был небольшой. Ставились оперы камерного плана с малым составом хора или без него. В основном спектакли шли на сцене Большого зала консерватории, а иногда на сцене зала Дома ученых. Задача постановщиков спектакля заключалась не только в поиске интересного сценического решения спектакля, но и в правильном размещении на сцене оркестра и хора, чтобы дать возможность солистам выполнить все режиссерские задания.
В репертуаре ансамбля были оперы "Моцарт и Сальери" Римского-Корсакова, "Орфей" Глюка, "Паяцы" Леонкавалло, "Вертер" Массне, "Джанни Скикки" Пуччини, сцены из опер русских, советских и западноевропейских композиторов.
Наша труппа состояла почти целиком из молодежи. Это были талантливые певцы и певицы, многие из которых только что окончили консерваторию или какое-либо другое музыкальное заведение. Назову наиболее ярких исполнительниц женской части коллектива.
Лирико-драматическим сопрано, полетным и красивым по окраске звука, обладала Надежда Суховицина. Мне она запомнилась в исполнении труднейшей сопрановой партии в Реквиеме Верди. Две другие певицы, лирическое сопрано, Клавдия Шаповалова и Антонина Выспрева также производили очень приятное впечатление, когда выступали в ролях Недды в "Паяцах" и Лауретты в "Джанни Скикки". С большим успехом пела свои партии - Орфея в одноименной опере Глюка и Шарлотты в "Вертере" - Лариса Ельчанинова, наделенная мягким, красивого тембра меццо-сопрано. Замечу, что в это время она нередко выступала и в спектаклях Большого театра.
В мужской группе своим крепким лирико-драматическим голосом привлекал Никита Пушкарь. Большой удачей певца явилась партия Канио в "Паяцах".
В нашем ансамбле начинал свою сценическую карьеру Владимир Нечаев. Он, так же как и я, пел небольшие партии и мечтал о карьере оперного певца, но после расформирования ансамбля резко изменил свое амплуа и стал петь популярные советские песни. Объединившись с Владимиром Бунчиковым, они составили прекрасный ансамбль.
Симпатичный лирический баритон был у Сергея Ильинского. К сожалению, узость репертуара ансамбля не давала ему возможность проявить себя более широко, но все же выступление певца в "Паяцах" в партии Сильвио произвело на всех большое впечатление. После окончания Великой Отечественной войны Сергей Ильинский стал ведущим солистом Музыкального театра имени К.С.Станиславсого и Вл. И. Немировича-Данченко. Радовал слушателей и еще один лирический баритон - Александр Покровский.
Работали в ансамбле и певцы - драматические баритоны. Один из них Иван Александрович Вартанов - принадлежал старшему поколению исполнителей и пропел в разных театрах не один десяток лет. Вартанов был очень артистичен и владел большим репертуаром. Он очень эффектно исполнял роли Тонио в "Паяцах" и Джанни Скикки в одноименной опере Пуччини. Успешно справлялся с этими ролями и другой баритон - Борис Любимов. Интересно отметить, что до поступления в ансамбль он пел в Большом театре басовые партии, даже такую, как Мельник в "Русалке" Даргомыжского.
И, наконец, бас Владимир Андриевский исполнял небольшие эпизодические партии и так же, как Ильинский, вскоре после войны стал солистом Театра имени К.С.Станиславского и Вл.И.Немировича-Данченко.
В этом ансамбле Козловский был не только руководителем, но также и режиссером, и исполнителем. Мне приятно вспомнить, что, работая с молодежью, он всегда проявлял доброжелательность.
Я дружил с Анатолием Чинилиным, и мы назвали его Шаляпиным волейбола. Ведь Шаляпин был необыкновенно разносторонним артистом и певцом, и Чинилин тоже играл и в нападении, и на блоке, и в защите, и в распасовке. Можно было часами следить за его игрой и восхищаться.
Когда я начал учиться пению в Глазуновском училище, о чем я расскажу в следующей главе, то стал петь после игры в душе и в раздевалке. Мои товарищи с удовольствием слушали меня, а потом шутили: "Брось ты волейбол, иди лучше в Большой театр". Они смеялись, конечно, но так потом и вышло.
Со временем передо мной действительно встала дилемма: спорт или пение? И спорт пришлось оставить. Ведь игра в профессиональной команде связана с большими мышечными усилиями, затратами энергии. После игры, когда выходишь с поля мокрый с головы до ног и идешь в душ, можно простудиться от быстрой смены температуры. Для певца это вредно, поэтому серьезный спорт и пение несовместимы. И все же спорт дал мне очень много. Прежде всего незабываемые, волнующие, счастливые минуты. И большущее ему за это спасибо. И еще одно важно. "Волейбол,- сказал как-то Аникин,- немыслим без добрых товарищеских отношений, без взаимной выручки". Спорт формирует характер, и я думаю, что именно те черты характера, которые выработались у меня во время занятий спортом, сказались в моей дальнейшей жизни, при работе в Большом театре. Кроме того, я закалился, всегда был в бодром состоянии, собран, обладал верной быстрой реакцией.
...Конечно, я не мог кому-либо признаться, однако на самом деле мечтал о карьере артиста Большого театра. "Я знаю,- думал я,- это очень трудно и нужен большой труд, но я должен попасть туда". Мечты мои сбылись. И на сцене спорт мне часто помогал. Например, в роли Дона Базилио в "Севильском цирюльнике". Когда в третьей картине второго действия Дон Базилио получает от графа кошелек и приказ тотчас же удалиться, Базилио уходит. Но ему интересно, что сейчас произойдет, поэтому он все время возвращается и снова уходит, напутствуемый пожеланием "Доброй ночи, доброй ночи, уходите поскорее". Но снова возвращается, его опять выгоняют. В последний раз я входил потихонечку, большими шагами и "запнувшись" за что-то, плашмя летел на пол. Это всегда вызывало очень бурную реакцию публики: хохот и гром аплодисментов. За кулисами все подбегали ко мне и спрашивали: "Вы не ушиблись? Как у вас колени? Как у вас локти?" Но ведь я делал это технически правильно, привыкнув падать за мячом в волейболе, и никогда не ушибался.
Или, например, две сцены в "Борисе Годунове". Во втором действии, после разговора с Шуйским, Борис остается один, и ему чудится появление убиенного младенца. "Чур, чур, не я твой лиходей!" - кричит он и грузно падает. Этот эпизод тоже вызывает ответную реакцию публики. Производила впечатление и сцена смерти Бориса. Собравшись с силами, он произносит последние слова: "Я царь еще. Вот царь ваш..." - и, задыхаясь, падает на спину. Потом ко мне тоже всегда подбегали с вопросом, не ушибся ли я. Ведь иногда приходилось падать даже на лестнице: в зависимости от фантазии режиссера эта сцена строилась по-разному. Но везде ее нужно было провести четко и красиво.
Ну а куплеты Мефистофеля "На земле весь род людской"? Заканчивая их, многие певцы выходили на авансцену, другие даже вставали ногой на суфлерскую будку, но мне такой прием казался вычурным. Я подумал: "А что, если на словах "Сатана там правит бал", которые подхватываются хором, я разбегусь, вскочу на высокую бочку, и последнее слово "бал" спою на этом возвышении?" И я именно так проводил всю эту мизансцену и еще взмахивал плащом, который извивался вокруг меня. Это тоже нравилось публике.
Когда я поступил в Большой театр, мне было двадцать три года, и я мог участвовать в любительских спортивных состязаниях. Летом мы обычно выезжали в Дом отдыха Большого театра "Поленово", расположенный на берегу Оки, близ Тарусы, и там я, еще будучи в форме, играл по-старинке очень сильно. Мы даже создали свою волейбольную команду, в которую я вошел как главный нападающий. Вместе со мной играли артисты балета - народные артисты РСФСР Владимир Левашов, Георгий Фарманянц, Вячеслав Голубин и Владимир Преображенский. Пожалуй, нашей команде не было равных.
...Я и сегодня часто вспоминаю своих друзей по спорту. Спорт не помешал, а скорее помог им развить и другие способности и стать полезными людьми для общества. Аникин был послом в Чили и Камбодже, работал начальником отдела в МИДе. Однако уже и перейдя на дипломатическую работу, он продолжал участвовать во всесоюзных турнирах, был занят подготовкой сборной женской команды СССР. Мастер спорта Дмитрий Федоров стал профессором и изобретателем, посвятил себя науке и кандидат технических наук Евгений Егнус.
Как-то состоялась интересная встреча в Доме ученых, где я руковожу вокальным коллективом. На концерте этого коллектива присутствовал один из самых выдающихся волейболистов нашего времени Константин Рева. Это был высокий, подвижный игрок, который прыгал очень высоко и в нападении играл просто здорово. Мы с ним вспомнили нашу юность, что, конечно, всегда доставляет удовольствие.
Теперь я немножко играю в шахматы, но особенно меня увлек бильярд. Я часто ходил в "Метрополь", в "Националь" или в гостиницу "Москва", где с большим удовольствием наблюдал, как играли Н. И. Березин, В. Е. Кочетков, А. П. Миляев. С ними играть я, конечно, не мог, но все-таки постепенно тоже совершенствовался. Долгие годы я играл в Центральном Доме работников искусств, где был председателем бильярдной секции. У нас получилась очень сильная команда, и мы ежегодно выступали на соревнованиях с Домами творческой интеллигенции Москвы. Наши соревнования привлекали всегда много публики. И за все эти годы мы только один раз заняли второе место, а все остальное время были исключительно первыми.
Я увлекался и автомобильной ездой. Ведь это тоже в какой-то степени спорт. За рулем часто совершал дальние путешествия. Например, через Сурамский перевал - в Тбилиси и таким же путем обратно в Москву. Несколько раз ездил в Крым, в Ленинград, в Минск, Киев, Горький.
Как уже говорилось, я всю жизнь был заядлым рыбаком. Люблю ловить рыбу "в проводку" с поплавочной удочкой, с лодки, на которой зачастую приходилось проплыть несколько километров, чтобы найти хорошее место. Кроме того, мне очень нравится и спиннинговая ловля, когда проходишь вдоль берега иногда по шесть, по восемь километров. Бросать блесну, управляться со спиннингом, вытаскивать рыбу - азартное занятие.
Прошло много лет. Мне уже за восемьдесят, но, как о спортсмене, обо мне вспоминали. И когда справлялось 50-летие спортивного общества "Локомотив", меня пригласили на этот вечер. Когда же вспоминали всех спортсменов, то упомянули и меня, сказав, что сегодня здесь присутствует народный артист Советского Союза, лауреат Государственных премий, артист Большого театра Иван Иванович Петров, который в прошлом играл в команде мастеров общества "Локомотив".
По окончании торжественной части ко мне подошел министр путей сообщений Н. С. Конорев и председатель ВЦСПС С. А. Шалаев. Они поздравили меня и сказали, что для них сообщение о том, что я был спортсменом и играл за "Локомотив" - неожиданность. Мне было приятно такое внимание, ведь эти воспоминания юности для меня - одни из самых светлых. Хорошие, счастливые были дни!
Федерация волейбола СССР тоже меня не забывает. Относительно недавно она пригласила меня на свое заседание и вручила памятную медаль. На ней изображен в прыжке атакующий волейболист, который замахнулся, чтобы ударить по мячу, а справа надпись: "Пятьдесят лет волейбола СССР".
Театрально-музыкальное училище
имени А. К. Глазунова
До некоторых пор я не думал, что стану профессиональным актером и буду петь на сцене. До семнадцати лет по-настоящему меня волновал только спорт. Физических данных хватало, увлечен был страстно. И вдруг... Как часто это "вдруг" меняет судьбу человека!
"Виновата" во всем оказалась привычка напевать на ходу. Так как мои братья и сестры занимались пением, а я присутствовал на их занятиях, то, хотя и не знал хорошо нотной грамоты, помнил много арий и романсов. Большое впечатление произвело на меня и посещение Большого театра. Мой отец был, как тогда говорили, ударником, за свой ударный труд каждый месяц получал билеты в Большой театр. И лет с тринадцати-четырнадцати я приобщился к оперному искусству: отец часто брал меня на утренники. Тогда же я впервые услышал "Гугенотов" Мейербера - очень красивое по музыке, но и довольно сложное для меня произведение. Это была блестящая постановка, воскрешающая стиль французской большой оперы: много массовых сцен, яркие эффекты. Помню даже исполнителей: Барсову, Степанову, Норцова, баса Бугайского, тенора из Грузии Ангуладзе - замечательных певцов. Я прослушал также оперу итальянского композитора Э. Вольфа-Феррари "Четыре деспота", которая тоже мне понравилась. Побывал на "Псковитянке" Римского-Корсакова с участием Александра Степановича Пирогова. И так увлекся оперой, что только и мечтал, как бы поскорее пойти в Большой театр.
...И вот бегу однажды по коридору (я тогда учился в восьмом классе) и "разливаюсь" в арии Гремина. Неожиданно кто-то поймал меня за рукав.
- Стой, что поешь? - спросил с интересом мой учитель пения Дмитриев.
- Да вроде арию Гремина,- ответил я.
- Какой у тебя слух хороший. Давай попробуем под рояль?
- Давайте,- без всякого энтузиазма согласился я.
Мы тут же пошли в класс, где стоял инструмент, и я под его аккомпанемент исполнил арию Гремина из оперы "Евгений Онегин". Видимо, Дмитриеву мое пение понравилось, потому что он предложил:
- Давай что-нибудь еще.
Под рукой оказались ноты арии Руслана "О поле, поле". Исполнили и это. Впервые в жизни я спел эти арии под рояль, не отдавая себе отчета в их трудности.
- Знаешь что? А давай попробуем спеть эти арии на школьном вечере?
- Давайте,- опять ответил я неуверенно.
Мы несколько раз порепетировали, и я выступил на концерте. После этого я стал неизменным участником всех школьных концертов. Появился свой "школьный Шаляпин". Аккомпанировал на этих концертах мой товарищ по классу Михаил Либов, который стал потом военным врачом, полковником.
В те годы в школе существовало много самодеятельных кружков. Никто не привлекал нас туда силой, всё решали мы сами и были полны энтузиазма. В кружке любителей пения исполняли классическую музыку, романсы, русские песни, арии. В другом кружке читали стихотворения, играли сцены из спектаклей и даже целиком поставили пьесу "Платон Кречет", причем сами делали костюмы и декорации. Платона играл наш старший пионервожатый. Помню, он не хотел надевать парик, а только сильно напудрил волосы. И когда вдруг сделал резкое движение и схватился за голову, с волос посыпалась пудра, что, конечно, вызвало дружный смех в зале.
Наши увлечения не проходили мимо внимания учителей, особенно учителя математики. Он был очень строгий, хотел привить нам любовь к своему предмету, и, если мы что-то не доучивали или не понимали, это причиняло ему настоящую боль. Его звали Георгий Ефремович Мухин. Из первых букв его имени и фамилии мы сразу сочинили прозвище Гем и даже придумали такую шутку: "Лемма - родственница Гема". Мне математика никак не давалась. И когда Георгий Ефремович вызывал меня к доске, а я начинал путаться, то он с укоризной на меня смотрел и говорил: "Знаешь, тебе лучше идти в Большой театр". Прошло время, закончилась война, я уже пел в Большом театре, и меня пригласили на вечер-встречу в нашу школу. Я пришел, собрались бывшие ученики, меня попросили спеть, а после этого Георгий Ефремович подошел ко мне и говорит: "А ты помнишь, как тогда у доски, если ты ничего не знал, я тебе говорил: "Иди в Большой театр, там твое место, а не здесь". Так что это я тебе все напророчил!"
...Однажды в школе состоялся концерт, в котором выступали артисты московских театров. Исполнители, в основном, были не очень известные, только одного Сергея Петровича Юдина, солиста Большого театра, популярного в те годы тенора, певшего в конце концерта, приняли очень тепло и долго не отпускали со сцены.
В перерыве, когда Сергей Петрович отдыхал, вокруг него столпились учителя и некоторые ученики, и я тут же вертелся - мне было интересно посмотреть на знаменитого певца. Директор школы рассказал ему обо мне и попросил послушать, как я пою. Юдин согласился.
Я сбегал за нотами домой, и после того, как Сергей Петрович выслушал меня, он сказал: "Ну, молодой человек, вам нужно серьезно заняться музыкой и пением. У вас такой голос, что вы обязаны заниматься".
Ребята стали советовать, в какое училище мне пойти, и кто-то предложил: "Иди в Театрально-музыкальное училище имени А. К. Глазунова в Теплом переулке, около Крымского моста".
Я только что окончил девятый класс, мне было восемнадцать лет, стояла весна, и в училище как раз объявили конкурс. Из двухсот претендентов должны были принять двадцать человек. На всякий случай и я записался. Пришел на экзамен, стою около дверей в зал, стараюсь понять, что там происходит, и вдруг кто-то из экзаменующихся вышел и сказал: "Члены жюри, словно тигры, так и пожирают глазами".
Через некоторое время другой экзаменующийся повторил то же самое и посоветовал: "Ты на них не смотри, когда будешь петь".
На сцене я появился в майке общества "Локомотив" красного цвета с белой полосой, и комиссия оживилась. Все заулыбались. Когда же я сказал, что исполню арию Руслана, веселье сменилось настороженностью.
Я пропел арию, глядя в окно, которое находилось сбоку от сцены, чтобы не видеть страшного жюри, и снова насмешил комиссию. В перерыве заведующий учебной частью Наум Ефимович Гладштейн подошел ко мне и спросил: "Почему вы пели все время в кулисы?"
Когда же я ему откровенно все объяснил, он опять весело рассмеялся и сказал, что я принят и что второго тура петь мне не надо. Это известие облетело всех экзаменующихся, и все стали смотреть на меня то ли с чувством зависти, то ли восхищения. Я был счастлив. И лишь много позже узнал, что мое поступление в училище чуть не сорвалось. Дело в том, что в 1935 году мои отец и мать были сосланы, о чем я расскажу несколько позже. И вот однажды я встретил Наума Ефимовича, и он мне признался: "Знаешь, Ваня, какой я за тебя выдержал бой после того, как ты спел на экзамене? Ведь тебя не хотели принимать к нам в училище, так как у тебя родители арестованы. Но я настоял на своем. "Да вы что! У него такой голос! - кричал я.- Он будет большим артистом!.." И видишь - всех убедил".
К своим занятиям в училище, в отличие от математики в школе, я относился очень серьезно, с чувством ответственности. По музыкально-теоретическим дисциплинам у нас был прекрасный педагог - Петр Алексеевич Котов, очень строгий и вместе с тем доброжелательный человек. Он старался привить нам любовь к музыке, к музыкальным знаниям, и я быстро постигал премудрости гармонии и сольфеджио. Многие студенты не обращали должного внимания на уроки Петра Алексеевича и были не правы, считая, что нужно заниматься только вокалом. Именно благодаря знанию этих предметов я мог в дальнейшем за семь-десять дней выучить большую трудную партию.
В классе танца нас учили плавно двигаться, стройно держаться. Класс актерского мастерства вел замечательный режиссер Владимир Николаевич Татаринов. Он увлеченно ставил с нами различные сцены из опер и всегда умел зажечь, показывая, как нужно сыграть ту или иную роль. Его вкус, профессионализм поражали. Внешне это был человек немного сумрачный, с шевелюрой седеющих волос, орлиным носом и серыми проницательными глазами, над которыми нависали густые брови. И говорил он сумрачным басовитым голосом.
Первые мои встречи с Татариновым, видимо, его не удовлетворили, и, назначая участников для различных сцен, он предпочитал других студентов. Но после того как я сыграл какой-то этюд с воображаемым партнером, он громко воскликнул: "Браво!" - и все пошло как по маслу. Когда я был на втором курсе, выпускники пятого ставили различные оперные сцены, и среди них - два отрывка из "Фауста". Татаринов объявил: "Мефистофель у нас лишь один". И назвал меня. Правда, в этих отрывках не было больших вокальных трудностей, но сценически мы должны были с ним поработать, и я получил от Владимира Николаевича много полезных советов, за которые ему очень благодарен. Ведь он учил нас находить реалистические краски для воплощения музыкального образа.
По специальности меня назначили к педагогу-вокалисту Анатолию Константиновичу Минееву, артисту Большого театра. Красивый, высокого роста, он был в то время уже немолод, пел небольшие партии, а когда-то, обладая прекрасным баритоном, считался ведущим певцом. Он исполнял партии Онегина, Мазепы, Фигаро, Роберта и выступал с такими выдающимися артистами, как Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. В. Нежданова, Г. С. Пирогов, В. Р. Петров. Теперь, несмотря на годы, он оставался импозантным и обаятельным. На занятиях по вокалу Минеев мне повторял: "Только не спешите. Вам всего девятнадцать лет, и неизвестно, как будет развиваться голос - вверх или вниз".
На первом курсе Минеев заставлял нас петь вокализы Конконе, Зейдлера и легкие романсы. Мне же хотелось петь арии. "Подождите, не испортите голоса",- говорил Минеев. Но я не унимался. Я очень расстраивался от того, что выше ми-бемоль первой октавы - начала верхнего регистра у баса - голос у меня не шел. А ведь в лучших оперных басовых партиях встречаются и фа, и соль!
Как-то мы поехали в подмосковный лес за грибами. Я был со своим товарищем, тоже басом, по фамилии Пластун. Мы начали с ним распеваться, и вдруг я стал брать один за другим какие-то высоченные звуки. Видимо, я нашел принцип постановки голоса на верхних нотах. Пластун восхищался, требовал повторить, и я повторил эти звуки раз сто.
На следующий день, придя на урок к Анатолию Константиновичу, я сразу же доложил, что сейчас возьму верхнее фа. Он улыбнулся и говорит:
- Ну, давайте свое фа.
Начали заниматься, он повел меня все выше и выше, и, когда я взял какую-то очень высокую ноту, лукаво меня спросил:
- Какая это нота? Фа?
- Нет, соль.
Это был уже предельный регистр не только для басового голоса, но и для баритона.
- Как же это у вас получилось? - Анатолий Константинович вопросительно посмотрел на меня.
Я поведал ему про свои занятия в лесу. Тогда он сказал:
- Ваня, мы, педагоги, должны вам показывать различные приемы, но в основном вы должны сами заниматься, искать. Педагог способен дать пятнадцать-двадцать процентов того, что может вам пригодиться, но искать вы должны сами, и вы выбрали правильный путь. Только не перекричите.
С тех пор у меня голос пошел и вверх, и вниз, и уже на втором курсе вместо легких романсов Анатолий Константинович дал мне арию Филиппа из оперы Верди "Дон Карлос", арию трудную не только в вокальном отношении, но сложную и по внутреннему содержанию. Я пел ее на концерте нашего училища в Колонном зале Дома союзов, и публика устроила мне овацию.
Несколько позже выпускники нашего училища начали готовить оперу Римского-Корсакова "Царская невеста", которую ставил в клубе "Каучук" артист Большого театра Сергей Михайлович Остроумов. В Большом театре он пел партии Трике в "Евгении Онегине", Дефоржа в "Дубровском", лекаря Бомелия в "Царской невесте". Это был яркий актер и очень хороший режиссер - он учился у К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Готовя сцену из "Царской невесты", Остроумов никак не мог найти артиста на роль Ивана Грозного, который во втором действии проходит по улице слободы мимо дома Собакина и, увидев Марфу, пораженный ее красотой, решает взять ее в жены. Эта роль мимическая, но ее нужно было сыграть очень выразительно. Сергею Михайловичу посоветовали меня. Я прошел по сцене, взглянул на Марфу, сделал головой жест опричникам и, согбенный, направился дальше.
Сергей Михайлович, который смотрел из партера, подозвал меня к себе, похвалил и спросил, что я пою. Я ответил, что мой педагог Анатолий Константинович Минеев мне еще не разрешает петь трудные арии и романсы, но все же некоторые, довольно трудные, я уже учу. Сергей Михайлович попросил меня спеть что-нибудь. Я спел "Сомнение" Глинки и арию Филиппа из оперы "Дон Карлос" Верди. После арии Филиппа он заговорщицки произнес: "Через пару дней я вам что-то скажу и, наверное, очень приятное, а пока до свидания".
Заинтриговал меня ужасно. А через два дня, когда Сергей Михайлович опять пришел на репетицию, он действительно преподнес мне радостную весть: "Я договорился с Иваном Семеновичем Козловским, чтобы вас послушали, и если вы так же споете, как пели мне, то вас наверняка возьмут в оперный ансамбль".
Через несколько дней меня, по рекомендации С. М. Остроумова, пригласили на пробу в оперный ансамбль при Московской государственной филармонии, которым руководил И. С. Козловский.
- Что вы нам споете? - спросил Иван Семенович. Остроумов за меня отвечает: "Арию Филиппа". Козловский поверил в меня. Я был принят в ансамбль и, кроме того, зачислен в качестве солиста в Московскую филармонию. Я с головой окунулся в очень интересную и желанную для меня работу. В утренние часы я продолжал учебу в училище, а вечером летел стрелой в Дом ученых, где оперный ансамбль проводил репетиционную работу.
На протяжении всего своего творческого пути Козловский всегда искал новые формы выразительности, новые сценические решения. Именно этот поиск привел его в конце тридцатых годов к созданию Государственного ансамбля оперы при Московской филармонии.
Репертуар оперного ансамбля был небольшой. Ставились оперы камерного плана с малым составом хора или без него. В основном спектакли шли на сцене Большого зала консерватории, а иногда на сцене зала Дома ученых. Задача постановщиков спектакля заключалась не только в поиске интересного сценического решения спектакля, но и в правильном размещении на сцене оркестра и хора, чтобы дать возможность солистам выполнить все режиссерские задания.
В репертуаре ансамбля были оперы "Моцарт и Сальери" Римского-Корсакова, "Орфей" Глюка, "Паяцы" Леонкавалло, "Вертер" Массне, "Джанни Скикки" Пуччини, сцены из опер русских, советских и западноевропейских композиторов.
Наша труппа состояла почти целиком из молодежи. Это были талантливые певцы и певицы, многие из которых только что окончили консерваторию или какое-либо другое музыкальное заведение. Назову наиболее ярких исполнительниц женской части коллектива.
Лирико-драматическим сопрано, полетным и красивым по окраске звука, обладала Надежда Суховицина. Мне она запомнилась в исполнении труднейшей сопрановой партии в Реквиеме Верди. Две другие певицы, лирическое сопрано, Клавдия Шаповалова и Антонина Выспрева также производили очень приятное впечатление, когда выступали в ролях Недды в "Паяцах" и Лауретты в "Джанни Скикки". С большим успехом пела свои партии - Орфея в одноименной опере Глюка и Шарлотты в "Вертере" - Лариса Ельчанинова, наделенная мягким, красивого тембра меццо-сопрано. Замечу, что в это время она нередко выступала и в спектаклях Большого театра.
В мужской группе своим крепким лирико-драматическим голосом привлекал Никита Пушкарь. Большой удачей певца явилась партия Канио в "Паяцах".
В нашем ансамбле начинал свою сценическую карьеру Владимир Нечаев. Он, так же как и я, пел небольшие партии и мечтал о карьере оперного певца, но после расформирования ансамбля резко изменил свое амплуа и стал петь популярные советские песни. Объединившись с Владимиром Бунчиковым, они составили прекрасный ансамбль.
Симпатичный лирический баритон был у Сергея Ильинского. К сожалению, узость репертуара ансамбля не давала ему возможность проявить себя более широко, но все же выступление певца в "Паяцах" в партии Сильвио произвело на всех большое впечатление. После окончания Великой Отечественной войны Сергей Ильинский стал ведущим солистом Музыкального театра имени К.С.Станиславсого и Вл. И. Немировича-Данченко. Радовал слушателей и еще один лирический баритон - Александр Покровский.
Работали в ансамбле и певцы - драматические баритоны. Один из них Иван Александрович Вартанов - принадлежал старшему поколению исполнителей и пропел в разных театрах не один десяток лет. Вартанов был очень артистичен и владел большим репертуаром. Он очень эффектно исполнял роли Тонио в "Паяцах" и Джанни Скикки в одноименной опере Пуччини. Успешно справлялся с этими ролями и другой баритон - Борис Любимов. Интересно отметить, что до поступления в ансамбль он пел в Большом театре басовые партии, даже такую, как Мельник в "Русалке" Даргомыжского.
И, наконец, бас Владимир Андриевский исполнял небольшие эпизодические партии и так же, как Ильинский, вскоре после войны стал солистом Театра имени К.С.Станиславского и Вл.И.Немировича-Данченко.
В этом ансамбле Козловский был не только руководителем, но также и режиссером, и исполнителем. Мне приятно вспомнить, что, работая с молодежью, он всегда проявлял доброжелательность.