Страница:
Забавная история случилась как-то во время утреннего спектакля "Снегурочки". В заключительном акте Снегурочка сидит на пеньке и поет свою последнюю арию. А за сценой в это время дежурили, как обычно, двое пожарных, которым казалось, что идет обычная репетиция. Один из них спокойно вышел на сцену и стал рядом со Снегурочкой. Публика засмеялась. Прибежал администратор и стал шептать ему: "Уйди со сцены, ты что обалдел, что ли? Ведь спектакль же!"
И тут пожарный понял, что он не на репетиции, а на спектакле, но вместо того, чтобы сделать шаг назад и спрятаться за кулису, рысцой побежал в противоположную сторону, пересек всю сцену, чем вызвал взрыв еще большего веселья публики.
А однажды в "Садко" Сергей Александрович Красовский исполнял партию Морского царя. В сцене у Ильмень-озера, где из морских глубин появляются лебедушки, он вышел из морской пучины, чтобы повелеть всем вернуться назад: "Пора вам в омуты глубокие из-под небесных высот". Он спел эту фразу, но механизм, который поднял его над волнами и должен был опустить обратно, отказал, и Красовский остался на сцене над волнами. Голованов, дирижировавший спектаклем, стал делать ему вопросительные знаки: "Чего не уходишь?" Красовский всячески подмигивал, что он, мол, ни при чем, однако Голованов не понял его мимики и для пущей убедительности показал кулак. Тогда Морской царь - Красовский слез с площадки и по-пластунски пополз за кулисы. В партере этого не было видно, но на всех высоких ярусах публика очень веселилась, наблюдая за его манипуляциями.
И в "Пиковой даме" случались забавные происшествия. Дирижировал ею в филиале Большого театра Самуил Абрамович Самосуд, который приехал из Ленинграда, где постановку оперы осуществил Мейерхольд. Первая картина у Мейерхольда делилась на три части: в саду, в гостиной и снова в саду, перед грозой. В каждой части менялись и декорации. Но случилось так, что однажды, меняя декорацию, один холст не убрали, поэтому в сцене в гостиной, где сидели Томский, Чекалинский и Сурин, между ними оказался угол дома с водосточной трубой, к большому удовольствию публики.
Однажды, тоже в спектакле "Пиковой дамы", Нэлепп пел Германа, а Батурин - Томского. Неэлепп вышел, спел свою первую арию, но оказался не в голосе и вдруг на последней ноте во фразе "Я имени ее не знаю и не хочу узнать" запетушил и, расстроенный, ушел со сцены. Далее следует хор, после которого Нэлепп должен выйти с Батуриным, чтобы тот смог обратиться к нему со словами утешения. Но Батурин вышел один, и так как Нэлепп все не появлялся, пошел прямо на дирижера и, показывая руками за кулисы (что означало, что Герман там), спел, обращаясь к Небольсину: "А ты уверен, что она тебя не замечает? Держу пари, что влюблена и по тебе скучает". Небольсин, не зная, что думать о Батурине, схватился за голову и продолжал дирижировать, вообще не глядя на сцену. Но Нэлепп так и не вышел, и пришлось занавес закрыть.
Как-то раз произошел интересный разговор между Вячеславом Ивановичем Суком (который, как я уже говорил, двадцать пять лет был главным дирижером Большого театра и замечательно вел спектакли "Пиковой дамы"), и Владимиром Ричардовичем Сливинским - прекрасным певцом-баритоном. Сливинский пел Князя Елецкого. Когда эту роль исполнял Мигай, то Сук разрешал ему петь по-своему, и он пел так, как находил нужным. Фразу "Ах, я терзаюсь этой далью, состражду вам я всей душой, печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой", он пел на одном дыхании, показывая свои огромные возможности и мастерство владения высокими нотами. Это звучало очень красиво и ярко. Однажды Сливинский подошел к Суку и спрашивает:
- Вячеслав Иванович! Почему вы разрешаете Мигаю петь на одном дыхании, а мне нет?
Тогда Сук с нескрываемой иронией отвечает:
- Слушайте, дорогой мой, вот когда вы будете петь, как Мигай, я вам тоже разрешу.
Помню, ставили "Иоланту", дирижировал Самосуд, и тенор Леганцев все просил, чтобы тот дал ему что-нибудь спеть в этой опере. Леганцев был очень высокого роста, и, хотя голос у него звучал хорошо, но партии героев он не мог петь, так как его внешность не соответствовала этим образам.
- Ну что я вам могу дать? Ну нет для вас партии в "Иоланте",- отвечал Самуил Абрамович.
Но Леганцев так приставал к Самосуду, что тот сказал:
- Хорошо, пойдите в оперную канцелярию и скажите, что я вам дал партию Рауля.
Счастливый Леганцев прибежал в канцелярию и говорит ее заведующему:
- Василий Иванович! Самуил Абрамович дал мне в "Иоланте" партию!
- Какую-с? - спросил заведующий.
- Партию Рауля!
- Как-как?
- Партию Рауля!
Тогда Василий Иванович обратился к сотруднице:
- Милочка, дайте, пожалуйста, клавир "Иоланты"... Так, давайте посмотрим.. Где же здесь Рауль? Ага, вот. Что же тут про него говорится? Бертрам: "Узнай, старик, Рауль вчера скончался".
Смешная история случилась в "Иоланте". Я пел короля Рене, а Норцов Роберта. Он хорошо пел, красиво выглядел. И дикция у него всегда была очень четкая. Роберт пришел с отрядом, чтобы спасти Водемона, и, увидев короля Рене, движимый благородным чувством, с жаром воскликнул: "Что вижу? Король Рене! Велите, дочь вашу, перед алтарем я..." И вдруг забыл слова и начал: "Пам-пам, пам-пам, пам, пам-пам-пам". Потом неожиданно на высоком фа-диезе вывел одно слово: "Матильде". Тут уж никто не мог удержаться от смеха. Хохотал мужской хор, да и я тоже не мог петь от смеха.
В опере "Тихий Дон" выступал Михаил Сказин, обладатель хорошего голоса. Он исполнял маленькую партию, в которой должен был спеть несколько фраз, очень трудных по ритму. Сказин не справлялся с этим ритмом, подвирал, но Самосуд, зная это, его ловил и привык в этому. Однажды артист заболел, и его роль поручили исполнить очень музыкальному певцу И. Хапову, который должен был спеть эти фразы в глубине сцены. Хапов, дирижируя себе, все спел абсолютно верно. Самосуд даже встрепенулся. Когда закончилось действие, Хапов пришел в дирижерскую комнату, ожидая, что Самосуд его похвалит, и спрашивает:
- Самуил Абрамович! Как я пел?
Тогда Самосуд с присущим ему юмором неожиданно отвечает:
- Слушайте, дорогой мой, да вы меня чуть не сбили!
Другой забавный случай произошел с артистом Дровянниковым. Он пел партии Спарафучилле, Гремина, Гудала, а в "Тихом Доне" исполнял роль войскового атамана. Постановщикам оперы казалось, что если он просто выйдет на сцену, то это будет неэффектно. Большой театр имел возможность сделать так, чтобы певец выезжал на лошади, о чем ему и объявили. Дровянников не испугался. "Вы знаете, я донской казак и умею обращаться с лошадьми. Не беспокойтесь, все будет в порядке",- заверил он.
Ему показали лошадь, он ее долго кормил сахаром и пряниками и вроде бы подружился. Когда же на спектакле войсковой атаман должен был выехать на площадь, чтобы произнести небольшой монолог, возвестив, что объявлена война с Германией и все должны встать за Отечество, лошадь заволновалась. Она ни за что не хотела идти на сцену. Тогда Дровянников ее пришпорил, и она неожиданно сорвалась с места и галопом пронесла его через всю площадь. Так что донской казак успел только крикнуть. "Казаки, за мной!"
В "Аиде", которой дирижировал Вячеслав Иванович Сук, пели хорошие певцы. Но Вячеслава Ивановича уговаривали, чтобы он взял еще одного исполнителя - тенора Викторова, который обладал феноменальным по силе и мощи голосом. Сук отказывался, говорил, что Викторов не музыкален, его подведет, долго отнекивался, но в конце концов его уговорили. Провели репетицию, и все прозвучало слаженно. Когда же Викторов вышел в первом действии и начал свой романс "Милая Аида", очень трудный, он заволновался, и хотя голос его звучал сильно, все пошло "поперек" с оркестром. Особенная же путаница началась во время сцены с хором и ансамблем. Когда кончился первый акт, многие артисты прибежали к Вячеславу Ивановичу в его директорскую комнату.
- Вячеслав Иванович, ну как? Ведь это же героический тенор!
На что Сук иронически заметил:
- Да, тенор-то он героический, но ведь ему и дирижер нужен героический.
Пикантный случай произошел на опере "Саломея" Рихарда Штрауса. Согласно либретто на сцене поет хор евреев, и Сук долгое время бился над стройностью его звучания. Когда же этот хор был отрепетирован, Сук объявил: "Все евреи свободны". И вдруг оркестр поднялся и собрался уходить. "Да нет, нет! - закричал Сук.- Не эти евреи, а те, которые на сцене!"
...В "Русалке" партию Княгини исполняла Фаина Сергеевна Петрова, очень музыкальная певица, которая хорошо владела фортепиано. Фаина Сергеевна рассказывала мне, что когда она учила партии, то играла подряд весь клавир и пела за всех певцов, поэтому знала оперу наизусть. И вот в самом последнем акте, на берегу Днепра, когда Княгиня появляется, чтобы уличить Князя в измене, он должен спеть ей фразу "Зачем вы здесь?". А она вдруг, зная весь клавир, по инерции прямо в лицо Лапину спела: "Зачем вы здесь?" Князь - Лапин оторопел от изумления, но быстро нашелся и пропел в ответ: "А вы зачем?" Артисты и публика, несмотря на трагическую по либретто ситуацию, расхохотались.
У нас в оркестре работали несколько чешских евреев. Среди них очень хороший тромбонист Яков Штейман - замечательный музыкант. И вот случилось так, что, когда артисты оркестра пришли и сели на свои места, он увидел, что второй тромбонист одет в новую крахмальную манишку со сверкающим бантиком. Однако когда этот второй тромбонист начал играть свою сольную фразу, то неожиданно сделал несколько киксов. Тогда в паузе Штейман выдает ставшую у нас поговоркой фразу: "Крахмальные манишки ноты не берут".
Печально закончилась одна ситуация в утреннем спектакле "Лоэнгрина", которым дирижировал Сук. В перерыве пришел в театр виолончелист Козолупов, который в этот день был свободен. Он поговорил с оркестрантами, сел около арфы и задремал. Этого никто не заметил, но когда начался следующий акт, то на пианиссимо скрипок Козолупов вдруг проснулся, схватил с испугу арфу и начал брать на ней какие-то немыслимые аккорды. Сук схватился за голову и чуть не упал в оркестровую яму. После спектакля разразился такой скандал, что Козолупова уволили из театра.
Шел как-то балет "Ромео и Джульетта". В антракте скрипач Непомнящий выскочил и побежал в ЦУМ. Возвращается обратно и говорит: "Ребята, посмотрите, какая интересная новинка!" И показывает небольшой плоский будильничек, и все восхищаются его мощным звонком. Потом оркестранты сели на свои места, спектакль продолжался. Вдруг в паузе будильник со всей силой зазвонил. Ю. Файер, дирижировавший балетом, открыл глаза шире своих очков. Непомнящий схватил будильник, прижал его к себе, но тот еще долго "под сурдинку" подавал голос.
Очень интересно ставил "Фауста" режиссер Смолич. У Фауста в кабинете стоял большой глобус, метра полтора в диаметре, сделанный из металлических прутьев, обтянутых материей. Перед появлением Мефистофеля внутри глобуса загорались лампочки и получалось, будто шар начинал гореть. Мефистофель представал перед Фаустом, держа этот шар над головой со словами: "Вот и я, чему ты дивишься?"
Но на самом деле Мефистофель не держал шар - он поднимался на тонком невидимом тросе. И вот Евгений Васильевич Иванов мне рассказывает: "Ты знаешь, жду вчера своего выхода, приготовился. "Ко мне, злой дух, ко мне!" - призывает Фауст, а шар ни с места. Из люка его крутят, а он не поднимается. Ну, я его на своем горбу поднял, а он такой тяжелый, да еще вокруг меня на стальном тросе вращается. Публика была довольна, а я еле довел сцену до конца".
Когда мы репетировали Фауста, то была придумана такая мизансцена: Мефистофель подходит к бочонку с вином и приказывает: "Эй ты, божок, вина дай!" Он делает жест в сторону бочки, и оттуда начинает струиться вино. Технически это было сделано так: все участники сцены сидят за столом, а Мефистофель проводит шпагой по столу, где были сделаны соответствующие контакты, и в этот момент вылетали сильные искры и начинал бить фонтанчик с вином. Мефистофель произносил: "Идите все и пейте на здоровье, господа". Но однажды Пирогов - Мефистофель выхватил шпагу, резко провел ею по столу и, видимо, согнул сосочек, из которого должен был бить фонтан с вином. Мощная струя ударила ему прямо в рот. Он стал кашлять и отплевываться, потому что попало в рот не вино, а вода и, может быть, не очень чистая. Пирогов не выдержал, начал хохотать, и присутствующие тоже развеселились.
А как-то после сцены в темнице мы с Фаустом появляемся на том месте, где происходит вакханалия, и я пою: "Взгляни, одно лишь мановение и тотчас все приходит в движенье".
Тут вырубается на несколько секунд свет, чтобы со сцены убирать все лишнее и начать сцену Вальпургиевой ночи, очень красиво оформленную. Однажды, произнеся свою фразу, я сделал два шага назад (но уже во тьме) и почувствовал, что еду прямо в суфлерскую будку. Она тогда в филиале Большого театра была покрыта плетеным материалом, из которого обычно плетут корзины. Я приземлился на эту крышку, она страшно заскрипела, слегка оглушив суфлера, который, в испуге, закричав "Ой, боже мой!", мгновенно исчез - его как ветром сдуло. Он даже не понял, что произошло. Все же я успел вовремя выскочить из будки и встать в позу, за мгновение до света. Однако участники Вальпургиевой ночи не могли сдержать смех.
В балете "Барышня-крестьянка" главного героя танцевал Владимир Преображенский, очень красивый артист. В этом балете есть такая сцена, где он с девушками играет в жмурки. Но они перестарались и завязали ему глаза так, что он, как ни старался приподнять повязку, не смог этого сделать. Ничего не видя, он побежал за ними и рыбкой полетел в оркестр. Оркестранты даже уронили из рук инструменты. Но не успели еще прийти в себя от испуга, как Преображенский вскочил обратно на сцену и продолжал танцевать как ни в чем не бывало. Публика оценила его выдержку и акробатическую находчивость.
В Большом театре был замечательный певец, высокий бас Анатолий Садомов. Правда, при мне он уже не пел, но до войны я слушал его в спектаклях. Он сильно заикался, однако в пении это совсем не проявлялось. Однажды Самосуд решил попробовать Садомова в "Севильском цирюльнике" в партии Дона Базилио. Ему пришла идея попросить Садомова заикаться в речитативах, а арию петь без заикания. Попробовали - все получилось замечательно. На всех речитативах Садомов здорово заикался, это было очень смешно. И вот на премьере Садомов вышел и в волнении все речитативы воспроизвел без единого заикания. Никакого комического эффекта не получилось. Самосуд пришел к нему огорченный и спрашивает:
- Слушайте, дорогой мой, что вы сделали?
- Са-са-муил А-а-брамович, ну н-ни-никак н-не мог! - отвечает Садомов.
А вот какой разговор произошел у Садомова и Голованова. Обычно в "Пиковой даме" Томского пели такие певцы, как Григорий Пирогов, Савранский, Политковский. Но случилось так, что все они заболели, и Голованову предложили: "Возьмите Садомова, он может спеть. И баллада "Три карты" звучит у него замечательно".
Голованов согласился.
Попробовали - все нормально. Но попробовали под рояль. На сцене Садомов стал, не торопясь, все проникновенно выпевать, а Голованов взял свой темп и начал его подгонять. Садомов же за ним не успевал. Так он пел в своем темпе, а Голованов дирижировал в своем. После этого Голованов прибежал, разъяренный, за кулисы и набросился на Садомова:
- Анатолий, черт бы тебя побрал, что ты спел?!
Садомов посмотрел на Голованова и серьезно ответил:
- Что успел, то и спел.
Голованов был прекрасный дирижер и очень серьезный музыкант. Настоящий труженик. Ведь он приходил на репетицию минимум за полчаса. Садился за пульт. Просматривал все ноты, все штрихи, все сверял. И когда минут за десять до репетиции видел, что кто-то с прохладцей идет к своему месту, то не мог вытерпеть и иногда набрасывался:
- Почему опаздываете?
Объект внимания оправдывался:
- Николай Семенович, еще шесть минут до репетиции.
- Что шесть минут? Вам дойти до места надо? Достать инструмент надо? Сесть вам нужно? Канифолью направить смычок нужно? Разыграться хоть немного нужно? Ноты раскрыть нужно? И вы все хотите за шесть минут?!
Был у нас бас Сердюков, обладавший зычным голосом. Он пел такие характерные партии, как Малюту в "Царской невесте". Но часто путал слова, и путал так, что все актеры и публика не могли сдержать смех. Однажды он вышел и спел: "Григорий, где же крестница тво... моя?" Потом, обращаясь к опричникам, объяснял: "Любовница Грязного. Мы из Каширы увезли ее. Коса, как искры, и глаза до пяток"
Я думаю, что артисты, участники этих забавных историй, а также их друзья, родственники и поклонники не обидятся на меня. Со мной тоже случались курьезы.
Вспоминаю концерт солистов Большого театра в санатории "Архангельское". Когда я закончил первый куплет романса Глинки "Сомнение" словами "Я стражду, я плачу, не выплакать горя в слезах", то понял, к своему ужасу, что забыл слова второго куплета. И так как из-за беспрерывного течения музыки я не мог остановиться, чтобы вспомнить, то стал варьировать предыдущую фразу: "Я стражду, я плачу, я плачу, я стражду" и т. д. В конце концов не без помощи концертмейстера я кое-как вспомнил текст и довел романс до конца. За кулисами меня встретили дружным хохотом мои коллеги, а заместитель директора Большого театра Сергей Владимирович Шашкин спросил меня, лукаво улыбнувшись: "Иван Иванович! Кто это для вас написал такой текст "Сомнения"?"
Прекрасный исполнитель всех теноровых партий Соломон Маркович Хромченко, бывало, тоже забывал слова. Тогда он начинал по ходу действия сочинять свой текст. В "Травиате", во время ссоры Альфреда с Виолеттой, после слов Жермона "Кто мог решиться на оскорбленье несчастной, бедной? Позор! Презренье!" Альфред должен был спеть: "О, что я сделал? Верх преступленья! Не смог сдержать я души волненье, зажглася ревность как пламень ада. О, тут пощада уж далека". Но так как певец забыл слова, то дальнейший текст выглядел так: "О, что я сделал! Зачем приехал? Зачем приехал? Зачем уехал!? Зачем приехал? Зачем уехал? О, тут пощада уж далека".
Другой случай произошел с Хромченко, когда он пел графа Альмавиву в "Севильском цирюльнике". Переодетый в монаха, ученик Дона Базилио, граф Альмавива проникает в дом Бартоло. Он объявляет, что послан своим заболевшим учителем, чтобы провести урок с Розиной. И вдруг появляется сам Дон Базилио. В этой сцене "мнимый ученик" старается не дать вставить слово своему больному учителю и должен спеть такую фразу: "Дон Базилио, извините. Миг один, я объясню! Миг один, я, миг один, я, миг один - все объясню!" Но и здесь, забыв нужный текст, артист предложил свой вариант: "Дон Базилио, должен, должен, должен, должен, должен, должен..." и так далее Тогда артист Стефан Сократович Николау, исполнявший роль Дона Базилио, сначала с удивлением на него посмотрел, а затем в паузу довольно громко сказал: "Ну, если должен, так давай!"
Но на этом злоключения Хромченко не кончились. В "Евгении Онегине", в сцене дуэли, когда Ленский поет свою популярную и любимую слушателями арию "Куда, куда вы удалились", вдруг в середине арии артист вместо фразы "Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?" спел: "Ах, Ольга, я тебя любил, иль мимо пролетит она?" Нетрудно представить себе реакцию зрительного зала.
В конце тридцатых годов в Большом театре начинал свой творческий путь очень хороший тенор Петр Белинник, который затем стал солистом киевской оперы. В Москве молодому певцу предложили партию Овлура в опере "Князь Игорь". Эта партия небольшая и не очень сложная в музыкальном отношении, и Белинник, быстро выучив ее и прорепетировав с режиссером, стал петь в опере. Крещеный половчанин Овлур тайно пробирается в шатер к пленному Игорю и уговаривает его бежать на родину. Однако Белинник от волнения позабыл весь текст, и вместо фразы "Дозволь мне, княже, слово молвить. Давно хотелось мне сказать тебе..." - пропел "Ля, ля, ля, ля, ля, ля". Изумленный Игорь, которого пел замечательный артист Л. Ф. Савранский, ответил своей фразой: "Что тебе?" Но, несмотря на зычный шепот суфлера "Дозволь мне, княже", который уже слышал весь театр, Овлур-Белинник продолжал: "Ля-а-а-а, ля-а-а". Еле сдерживая смех, Игорь спрашивает: "Что?! Мне, князю, бежать из плена потайно? Мне? Мне? Подумай, что ты говоришь?" Но Белинник не мог выйти из колеи своего "ля" (самое смешное, что после такого убедительного диалога Игорь должен был произнести следующую заключительную фразу: "Овлур, быть может, прав. Спасти свой край я должен").
Однако были и случаи находчивости наших певцов. Например, в опере "Риголетто" заглавную партию исполнял Д. Н. Головин, а его выступления всегда вызывали большой интерес не только у публики, но и у самих артистов. Многие из тех, кто даже не участвовал в спектакле, устраивались где-нибудь в зрительном зале или за кулисами, чтобы послушать его пение. Один из ведущих басов театра Б. Н. Бугайский тоже пришел однажды послушать Головина и перед вторым действием оперы спокойно стоял в кулисе, ожидая дуэта Спарафучилле и Риголетто. Но, когда открылся занавес и зазвучало виолончельное вступление к дуэту, на плечи Бугайскому вдруг кто-то накинул широченный плащ, а на голову - черную широкополую шляпу и со словами: "Иди! Иди! Ради бога иди!", вытолкнул на сцену. Сначала Бугайский ничего не понял, но, оказавшись на сцене и услышав музыку, не растерялся и запел. А так как он был в обыкновенном гражданском костюме, без грима, парика, бороды и усов, то завернулся в плащ по самые глаза, закончил дуэт с Риголетто и ушел за кулисы. И ни публика, ни актеры, присутствовавшие в зале, ничего не заметили. Потом выяснилось, что исполнитель партии Спарафучилле не пришел на свой выход. Ведущий режиссер спектакля, обнаружив это, выхватил плащ и шляпу у стоящего рядом артиста хора, накинул их на Бугайского, а затем вытолкнул его на сцену. Можно себе представить, с каким замиранием сердца он следил за исполнением дуэта!
Когда я спел весь ведущий басовый репертуар в Большом театре, мне как-то захотелось спеть еще что-то новое. Побывав на спектакле "Царская невеста", который шел у нас в филиале, я решил, что мог бы исполнить партию Собакина. Она очень певучая, довольно большая, а в конце оперы даже есть выразительная красивая ария. Вскоре я вошел в спектакль. И вот однажды в сцене помолвки Марфы и Лыкова я должен был выйти в кафтане, поверх которого накинута еще легкая шубка без рукавов, отороченная мехом. Но, когда режиссер пригласил меня на сцену, я забыл эту шубку надеть. Во время действия я заметил какое-то оживление в зале, а затем и в директорской ложе, и за кулисами, откуда мне непрерывно делали какие-то знаки. Наконец, в паузе я вышел за кулису, тут меня уже ждал костюмер, который быстро накинул недостающую шубку. Оказывается, передняя часть моего кафтана была сделана из настоящего дорогого материала и расшита парчой, а заднюю (ведь ее из-за шубки не видно) сшили просто из дерюги. Да еще жирным шрифтом, словно углем написали: "Царская невеста". Собакин. Петров" - что я и демонстрировал публике.
Чреватый серьезными последствиями инцидент произошел со мной перед "Фаустом", который шел в филиале Большого театра. Одетый и загримированный, я вышел из гримировальной комнаты и должен был спуститься по двум лестничным маршам, чтобы попасть на сцену. Ступени лестницы были хотя и гранитные, но, видимо, уже от времени сильно потертые, и, когда я ступил на первую ступеньку, моя нога скользнула вперед, я упал на спину и стремглав полетел вниз. Я понимал, что если не уцеплюсь за что-нибудь, то вылечу со второго этажа через окно прямо на улицу. Уже будучи на площадке, я успел схватиться за перила лестницы и затормозил. Придя в себя, я подумал, какой бы я произвел эффект на прохожих, если бы в костюме и гриме Мефистофеля под треск разбитого стекла приземлился со второго этажа на землю.
Этот полет вывел меня из равновесия, и когда я вышел на сцену и запел, то стал чуть ли не в каждой фразе ошибаться. Из-за пульта я увидел удивленный взгляд Мелик-Пашаева, который ничего не мог понять. Правда, после пролога я, видимо, успокоился, и все пошло нормально. Когда же в антракте ко мне за кулисы подошел Мелик-Пашаев, я ему все рассказал. Он очень мне сочувствовал, даже расстроился, но в конце концов лукаво, дружески улыбаясь, произнес: "Ваня, вы теперь по совместительству можете работать в цирке".
Вот такие были маленькие курьезы в Большом театре.
Конкурсы и фестивали
Важную роль в моей жизни сыграло участие в конкурсах певцов. Впервые я выступил на Всесоюзном конкурсе вокалистов в конце сороковых годов. Председателем жюри была Барсова, а членами - Катульская, Литвиненко-Вольгемут, Паторжинский, Александровская, Лемешев, Пирогов и многие другие певцы. На второй тур, который состоялся в зале Дома актера, я прошел легко. Публика на этом втором этапе соревнования принимала меня очень тепло, после каждой вещи долго аплодировала, и по окончании выступления ко мне подходили "болельщики" и говорили: "Вы, конечно, лауреат, у вас даже нет конкурентов".
Я ушел, довольный, появляюсь на следующий день в театре и встречаю Александра Степановича Пирогова. Он возмущается:
- Иван Иванович! Это разве жюри?! Я с ними переругался и больше туда не пойду. На черное говорят - белое, на белое - красное. Когда вы спели, мне говорят: "У него нет верхов". Я им отвечаю: "Как же он может без верхов петь Руслана?" - "У него нет низов".- "Но он поет в театре партию Рене, где нужно брать фа! Партию Гремина, где нужно брать соль-бемоль!" В общем, я с ними переругался и ушел,- опять повторил Александр Степанович.
И тут пожарный понял, что он не на репетиции, а на спектакле, но вместо того, чтобы сделать шаг назад и спрятаться за кулису, рысцой побежал в противоположную сторону, пересек всю сцену, чем вызвал взрыв еще большего веселья публики.
А однажды в "Садко" Сергей Александрович Красовский исполнял партию Морского царя. В сцене у Ильмень-озера, где из морских глубин появляются лебедушки, он вышел из морской пучины, чтобы повелеть всем вернуться назад: "Пора вам в омуты глубокие из-под небесных высот". Он спел эту фразу, но механизм, который поднял его над волнами и должен был опустить обратно, отказал, и Красовский остался на сцене над волнами. Голованов, дирижировавший спектаклем, стал делать ему вопросительные знаки: "Чего не уходишь?" Красовский всячески подмигивал, что он, мол, ни при чем, однако Голованов не понял его мимики и для пущей убедительности показал кулак. Тогда Морской царь - Красовский слез с площадки и по-пластунски пополз за кулисы. В партере этого не было видно, но на всех высоких ярусах публика очень веселилась, наблюдая за его манипуляциями.
И в "Пиковой даме" случались забавные происшествия. Дирижировал ею в филиале Большого театра Самуил Абрамович Самосуд, который приехал из Ленинграда, где постановку оперы осуществил Мейерхольд. Первая картина у Мейерхольда делилась на три части: в саду, в гостиной и снова в саду, перед грозой. В каждой части менялись и декорации. Но случилось так, что однажды, меняя декорацию, один холст не убрали, поэтому в сцене в гостиной, где сидели Томский, Чекалинский и Сурин, между ними оказался угол дома с водосточной трубой, к большому удовольствию публики.
Однажды, тоже в спектакле "Пиковой дамы", Нэлепп пел Германа, а Батурин - Томского. Неэлепп вышел, спел свою первую арию, но оказался не в голосе и вдруг на последней ноте во фразе "Я имени ее не знаю и не хочу узнать" запетушил и, расстроенный, ушел со сцены. Далее следует хор, после которого Нэлепп должен выйти с Батуриным, чтобы тот смог обратиться к нему со словами утешения. Но Батурин вышел один, и так как Нэлепп все не появлялся, пошел прямо на дирижера и, показывая руками за кулисы (что означало, что Герман там), спел, обращаясь к Небольсину: "А ты уверен, что она тебя не замечает? Держу пари, что влюблена и по тебе скучает". Небольсин, не зная, что думать о Батурине, схватился за голову и продолжал дирижировать, вообще не глядя на сцену. Но Нэлепп так и не вышел, и пришлось занавес закрыть.
Как-то раз произошел интересный разговор между Вячеславом Ивановичем Суком (который, как я уже говорил, двадцать пять лет был главным дирижером Большого театра и замечательно вел спектакли "Пиковой дамы"), и Владимиром Ричардовичем Сливинским - прекрасным певцом-баритоном. Сливинский пел Князя Елецкого. Когда эту роль исполнял Мигай, то Сук разрешал ему петь по-своему, и он пел так, как находил нужным. Фразу "Ах, я терзаюсь этой далью, состражду вам я всей душой, печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой", он пел на одном дыхании, показывая свои огромные возможности и мастерство владения высокими нотами. Это звучало очень красиво и ярко. Однажды Сливинский подошел к Суку и спрашивает:
- Вячеслав Иванович! Почему вы разрешаете Мигаю петь на одном дыхании, а мне нет?
Тогда Сук с нескрываемой иронией отвечает:
- Слушайте, дорогой мой, вот когда вы будете петь, как Мигай, я вам тоже разрешу.
Помню, ставили "Иоланту", дирижировал Самосуд, и тенор Леганцев все просил, чтобы тот дал ему что-нибудь спеть в этой опере. Леганцев был очень высокого роста, и, хотя голос у него звучал хорошо, но партии героев он не мог петь, так как его внешность не соответствовала этим образам.
- Ну что я вам могу дать? Ну нет для вас партии в "Иоланте",- отвечал Самуил Абрамович.
Но Леганцев так приставал к Самосуду, что тот сказал:
- Хорошо, пойдите в оперную канцелярию и скажите, что я вам дал партию Рауля.
Счастливый Леганцев прибежал в канцелярию и говорит ее заведующему:
- Василий Иванович! Самуил Абрамович дал мне в "Иоланте" партию!
- Какую-с? - спросил заведующий.
- Партию Рауля!
- Как-как?
- Партию Рауля!
Тогда Василий Иванович обратился к сотруднице:
- Милочка, дайте, пожалуйста, клавир "Иоланты"... Так, давайте посмотрим.. Где же здесь Рауль? Ага, вот. Что же тут про него говорится? Бертрам: "Узнай, старик, Рауль вчера скончался".
Смешная история случилась в "Иоланте". Я пел короля Рене, а Норцов Роберта. Он хорошо пел, красиво выглядел. И дикция у него всегда была очень четкая. Роберт пришел с отрядом, чтобы спасти Водемона, и, увидев короля Рене, движимый благородным чувством, с жаром воскликнул: "Что вижу? Король Рене! Велите, дочь вашу, перед алтарем я..." И вдруг забыл слова и начал: "Пам-пам, пам-пам, пам, пам-пам-пам". Потом неожиданно на высоком фа-диезе вывел одно слово: "Матильде". Тут уж никто не мог удержаться от смеха. Хохотал мужской хор, да и я тоже не мог петь от смеха.
В опере "Тихий Дон" выступал Михаил Сказин, обладатель хорошего голоса. Он исполнял маленькую партию, в которой должен был спеть несколько фраз, очень трудных по ритму. Сказин не справлялся с этим ритмом, подвирал, но Самосуд, зная это, его ловил и привык в этому. Однажды артист заболел, и его роль поручили исполнить очень музыкальному певцу И. Хапову, который должен был спеть эти фразы в глубине сцены. Хапов, дирижируя себе, все спел абсолютно верно. Самосуд даже встрепенулся. Когда закончилось действие, Хапов пришел в дирижерскую комнату, ожидая, что Самосуд его похвалит, и спрашивает:
- Самуил Абрамович! Как я пел?
Тогда Самосуд с присущим ему юмором неожиданно отвечает:
- Слушайте, дорогой мой, да вы меня чуть не сбили!
Другой забавный случай произошел с артистом Дровянниковым. Он пел партии Спарафучилле, Гремина, Гудала, а в "Тихом Доне" исполнял роль войскового атамана. Постановщикам оперы казалось, что если он просто выйдет на сцену, то это будет неэффектно. Большой театр имел возможность сделать так, чтобы певец выезжал на лошади, о чем ему и объявили. Дровянников не испугался. "Вы знаете, я донской казак и умею обращаться с лошадьми. Не беспокойтесь, все будет в порядке",- заверил он.
Ему показали лошадь, он ее долго кормил сахаром и пряниками и вроде бы подружился. Когда же на спектакле войсковой атаман должен был выехать на площадь, чтобы произнести небольшой монолог, возвестив, что объявлена война с Германией и все должны встать за Отечество, лошадь заволновалась. Она ни за что не хотела идти на сцену. Тогда Дровянников ее пришпорил, и она неожиданно сорвалась с места и галопом пронесла его через всю площадь. Так что донской казак успел только крикнуть. "Казаки, за мной!"
В "Аиде", которой дирижировал Вячеслав Иванович Сук, пели хорошие певцы. Но Вячеслава Ивановича уговаривали, чтобы он взял еще одного исполнителя - тенора Викторова, который обладал феноменальным по силе и мощи голосом. Сук отказывался, говорил, что Викторов не музыкален, его подведет, долго отнекивался, но в конце концов его уговорили. Провели репетицию, и все прозвучало слаженно. Когда же Викторов вышел в первом действии и начал свой романс "Милая Аида", очень трудный, он заволновался, и хотя голос его звучал сильно, все пошло "поперек" с оркестром. Особенная же путаница началась во время сцены с хором и ансамблем. Когда кончился первый акт, многие артисты прибежали к Вячеславу Ивановичу в его директорскую комнату.
- Вячеслав Иванович, ну как? Ведь это же героический тенор!
На что Сук иронически заметил:
- Да, тенор-то он героический, но ведь ему и дирижер нужен героический.
Пикантный случай произошел на опере "Саломея" Рихарда Штрауса. Согласно либретто на сцене поет хор евреев, и Сук долгое время бился над стройностью его звучания. Когда же этот хор был отрепетирован, Сук объявил: "Все евреи свободны". И вдруг оркестр поднялся и собрался уходить. "Да нет, нет! - закричал Сук.- Не эти евреи, а те, которые на сцене!"
...В "Русалке" партию Княгини исполняла Фаина Сергеевна Петрова, очень музыкальная певица, которая хорошо владела фортепиано. Фаина Сергеевна рассказывала мне, что когда она учила партии, то играла подряд весь клавир и пела за всех певцов, поэтому знала оперу наизусть. И вот в самом последнем акте, на берегу Днепра, когда Княгиня появляется, чтобы уличить Князя в измене, он должен спеть ей фразу "Зачем вы здесь?". А она вдруг, зная весь клавир, по инерции прямо в лицо Лапину спела: "Зачем вы здесь?" Князь - Лапин оторопел от изумления, но быстро нашелся и пропел в ответ: "А вы зачем?" Артисты и публика, несмотря на трагическую по либретто ситуацию, расхохотались.
У нас в оркестре работали несколько чешских евреев. Среди них очень хороший тромбонист Яков Штейман - замечательный музыкант. И вот случилось так, что, когда артисты оркестра пришли и сели на свои места, он увидел, что второй тромбонист одет в новую крахмальную манишку со сверкающим бантиком. Однако когда этот второй тромбонист начал играть свою сольную фразу, то неожиданно сделал несколько киксов. Тогда в паузе Штейман выдает ставшую у нас поговоркой фразу: "Крахмальные манишки ноты не берут".
Печально закончилась одна ситуация в утреннем спектакле "Лоэнгрина", которым дирижировал Сук. В перерыве пришел в театр виолончелист Козолупов, который в этот день был свободен. Он поговорил с оркестрантами, сел около арфы и задремал. Этого никто не заметил, но когда начался следующий акт, то на пианиссимо скрипок Козолупов вдруг проснулся, схватил с испугу арфу и начал брать на ней какие-то немыслимые аккорды. Сук схватился за голову и чуть не упал в оркестровую яму. После спектакля разразился такой скандал, что Козолупова уволили из театра.
Шел как-то балет "Ромео и Джульетта". В антракте скрипач Непомнящий выскочил и побежал в ЦУМ. Возвращается обратно и говорит: "Ребята, посмотрите, какая интересная новинка!" И показывает небольшой плоский будильничек, и все восхищаются его мощным звонком. Потом оркестранты сели на свои места, спектакль продолжался. Вдруг в паузе будильник со всей силой зазвонил. Ю. Файер, дирижировавший балетом, открыл глаза шире своих очков. Непомнящий схватил будильник, прижал его к себе, но тот еще долго "под сурдинку" подавал голос.
Очень интересно ставил "Фауста" режиссер Смолич. У Фауста в кабинете стоял большой глобус, метра полтора в диаметре, сделанный из металлических прутьев, обтянутых материей. Перед появлением Мефистофеля внутри глобуса загорались лампочки и получалось, будто шар начинал гореть. Мефистофель представал перед Фаустом, держа этот шар над головой со словами: "Вот и я, чему ты дивишься?"
Но на самом деле Мефистофель не держал шар - он поднимался на тонком невидимом тросе. И вот Евгений Васильевич Иванов мне рассказывает: "Ты знаешь, жду вчера своего выхода, приготовился. "Ко мне, злой дух, ко мне!" - призывает Фауст, а шар ни с места. Из люка его крутят, а он не поднимается. Ну, я его на своем горбу поднял, а он такой тяжелый, да еще вокруг меня на стальном тросе вращается. Публика была довольна, а я еле довел сцену до конца".
Когда мы репетировали Фауста, то была придумана такая мизансцена: Мефистофель подходит к бочонку с вином и приказывает: "Эй ты, божок, вина дай!" Он делает жест в сторону бочки, и оттуда начинает струиться вино. Технически это было сделано так: все участники сцены сидят за столом, а Мефистофель проводит шпагой по столу, где были сделаны соответствующие контакты, и в этот момент вылетали сильные искры и начинал бить фонтанчик с вином. Мефистофель произносил: "Идите все и пейте на здоровье, господа". Но однажды Пирогов - Мефистофель выхватил шпагу, резко провел ею по столу и, видимо, согнул сосочек, из которого должен был бить фонтан с вином. Мощная струя ударила ему прямо в рот. Он стал кашлять и отплевываться, потому что попало в рот не вино, а вода и, может быть, не очень чистая. Пирогов не выдержал, начал хохотать, и присутствующие тоже развеселились.
А как-то после сцены в темнице мы с Фаустом появляемся на том месте, где происходит вакханалия, и я пою: "Взгляни, одно лишь мановение и тотчас все приходит в движенье".
Тут вырубается на несколько секунд свет, чтобы со сцены убирать все лишнее и начать сцену Вальпургиевой ночи, очень красиво оформленную. Однажды, произнеся свою фразу, я сделал два шага назад (но уже во тьме) и почувствовал, что еду прямо в суфлерскую будку. Она тогда в филиале Большого театра была покрыта плетеным материалом, из которого обычно плетут корзины. Я приземлился на эту крышку, она страшно заскрипела, слегка оглушив суфлера, который, в испуге, закричав "Ой, боже мой!", мгновенно исчез - его как ветром сдуло. Он даже не понял, что произошло. Все же я успел вовремя выскочить из будки и встать в позу, за мгновение до света. Однако участники Вальпургиевой ночи не могли сдержать смех.
В балете "Барышня-крестьянка" главного героя танцевал Владимир Преображенский, очень красивый артист. В этом балете есть такая сцена, где он с девушками играет в жмурки. Но они перестарались и завязали ему глаза так, что он, как ни старался приподнять повязку, не смог этого сделать. Ничего не видя, он побежал за ними и рыбкой полетел в оркестр. Оркестранты даже уронили из рук инструменты. Но не успели еще прийти в себя от испуга, как Преображенский вскочил обратно на сцену и продолжал танцевать как ни в чем не бывало. Публика оценила его выдержку и акробатическую находчивость.
В Большом театре был замечательный певец, высокий бас Анатолий Садомов. Правда, при мне он уже не пел, но до войны я слушал его в спектаклях. Он сильно заикался, однако в пении это совсем не проявлялось. Однажды Самосуд решил попробовать Садомова в "Севильском цирюльнике" в партии Дона Базилио. Ему пришла идея попросить Садомова заикаться в речитативах, а арию петь без заикания. Попробовали - все получилось замечательно. На всех речитативах Садомов здорово заикался, это было очень смешно. И вот на премьере Садомов вышел и в волнении все речитативы воспроизвел без единого заикания. Никакого комического эффекта не получилось. Самосуд пришел к нему огорченный и спрашивает:
- Слушайте, дорогой мой, что вы сделали?
- Са-са-муил А-а-брамович, ну н-ни-никак н-не мог! - отвечает Садомов.
А вот какой разговор произошел у Садомова и Голованова. Обычно в "Пиковой даме" Томского пели такие певцы, как Григорий Пирогов, Савранский, Политковский. Но случилось так, что все они заболели, и Голованову предложили: "Возьмите Садомова, он может спеть. И баллада "Три карты" звучит у него замечательно".
Голованов согласился.
Попробовали - все нормально. Но попробовали под рояль. На сцене Садомов стал, не торопясь, все проникновенно выпевать, а Голованов взял свой темп и начал его подгонять. Садомов же за ним не успевал. Так он пел в своем темпе, а Голованов дирижировал в своем. После этого Голованов прибежал, разъяренный, за кулисы и набросился на Садомова:
- Анатолий, черт бы тебя побрал, что ты спел?!
Садомов посмотрел на Голованова и серьезно ответил:
- Что успел, то и спел.
Голованов был прекрасный дирижер и очень серьезный музыкант. Настоящий труженик. Ведь он приходил на репетицию минимум за полчаса. Садился за пульт. Просматривал все ноты, все штрихи, все сверял. И когда минут за десять до репетиции видел, что кто-то с прохладцей идет к своему месту, то не мог вытерпеть и иногда набрасывался:
- Почему опаздываете?
Объект внимания оправдывался:
- Николай Семенович, еще шесть минут до репетиции.
- Что шесть минут? Вам дойти до места надо? Достать инструмент надо? Сесть вам нужно? Канифолью направить смычок нужно? Разыграться хоть немного нужно? Ноты раскрыть нужно? И вы все хотите за шесть минут?!
Был у нас бас Сердюков, обладавший зычным голосом. Он пел такие характерные партии, как Малюту в "Царской невесте". Но часто путал слова, и путал так, что все актеры и публика не могли сдержать смех. Однажды он вышел и спел: "Григорий, где же крестница тво... моя?" Потом, обращаясь к опричникам, объяснял: "Любовница Грязного. Мы из Каширы увезли ее. Коса, как искры, и глаза до пяток"
Я думаю, что артисты, участники этих забавных историй, а также их друзья, родственники и поклонники не обидятся на меня. Со мной тоже случались курьезы.
Вспоминаю концерт солистов Большого театра в санатории "Архангельское". Когда я закончил первый куплет романса Глинки "Сомнение" словами "Я стражду, я плачу, не выплакать горя в слезах", то понял, к своему ужасу, что забыл слова второго куплета. И так как из-за беспрерывного течения музыки я не мог остановиться, чтобы вспомнить, то стал варьировать предыдущую фразу: "Я стражду, я плачу, я плачу, я стражду" и т. д. В конце концов не без помощи концертмейстера я кое-как вспомнил текст и довел романс до конца. За кулисами меня встретили дружным хохотом мои коллеги, а заместитель директора Большого театра Сергей Владимирович Шашкин спросил меня, лукаво улыбнувшись: "Иван Иванович! Кто это для вас написал такой текст "Сомнения"?"
Прекрасный исполнитель всех теноровых партий Соломон Маркович Хромченко, бывало, тоже забывал слова. Тогда он начинал по ходу действия сочинять свой текст. В "Травиате", во время ссоры Альфреда с Виолеттой, после слов Жермона "Кто мог решиться на оскорбленье несчастной, бедной? Позор! Презренье!" Альфред должен был спеть: "О, что я сделал? Верх преступленья! Не смог сдержать я души волненье, зажглася ревность как пламень ада. О, тут пощада уж далека". Но так как певец забыл слова, то дальнейший текст выглядел так: "О, что я сделал! Зачем приехал? Зачем приехал? Зачем уехал!? Зачем приехал? Зачем уехал? О, тут пощада уж далека".
Другой случай произошел с Хромченко, когда он пел графа Альмавиву в "Севильском цирюльнике". Переодетый в монаха, ученик Дона Базилио, граф Альмавива проникает в дом Бартоло. Он объявляет, что послан своим заболевшим учителем, чтобы провести урок с Розиной. И вдруг появляется сам Дон Базилио. В этой сцене "мнимый ученик" старается не дать вставить слово своему больному учителю и должен спеть такую фразу: "Дон Базилио, извините. Миг один, я объясню! Миг один, я, миг один, я, миг один - все объясню!" Но и здесь, забыв нужный текст, артист предложил свой вариант: "Дон Базилио, должен, должен, должен, должен, должен, должен..." и так далее Тогда артист Стефан Сократович Николау, исполнявший роль Дона Базилио, сначала с удивлением на него посмотрел, а затем в паузу довольно громко сказал: "Ну, если должен, так давай!"
Но на этом злоключения Хромченко не кончились. В "Евгении Онегине", в сцене дуэли, когда Ленский поет свою популярную и любимую слушателями арию "Куда, куда вы удалились", вдруг в середине арии артист вместо фразы "Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?" спел: "Ах, Ольга, я тебя любил, иль мимо пролетит она?" Нетрудно представить себе реакцию зрительного зала.
В конце тридцатых годов в Большом театре начинал свой творческий путь очень хороший тенор Петр Белинник, который затем стал солистом киевской оперы. В Москве молодому певцу предложили партию Овлура в опере "Князь Игорь". Эта партия небольшая и не очень сложная в музыкальном отношении, и Белинник, быстро выучив ее и прорепетировав с режиссером, стал петь в опере. Крещеный половчанин Овлур тайно пробирается в шатер к пленному Игорю и уговаривает его бежать на родину. Однако Белинник от волнения позабыл весь текст, и вместо фразы "Дозволь мне, княже, слово молвить. Давно хотелось мне сказать тебе..." - пропел "Ля, ля, ля, ля, ля, ля". Изумленный Игорь, которого пел замечательный артист Л. Ф. Савранский, ответил своей фразой: "Что тебе?" Но, несмотря на зычный шепот суфлера "Дозволь мне, княже", который уже слышал весь театр, Овлур-Белинник продолжал: "Ля-а-а-а, ля-а-а". Еле сдерживая смех, Игорь спрашивает: "Что?! Мне, князю, бежать из плена потайно? Мне? Мне? Подумай, что ты говоришь?" Но Белинник не мог выйти из колеи своего "ля" (самое смешное, что после такого убедительного диалога Игорь должен был произнести следующую заключительную фразу: "Овлур, быть может, прав. Спасти свой край я должен").
Однако были и случаи находчивости наших певцов. Например, в опере "Риголетто" заглавную партию исполнял Д. Н. Головин, а его выступления всегда вызывали большой интерес не только у публики, но и у самих артистов. Многие из тех, кто даже не участвовал в спектакле, устраивались где-нибудь в зрительном зале или за кулисами, чтобы послушать его пение. Один из ведущих басов театра Б. Н. Бугайский тоже пришел однажды послушать Головина и перед вторым действием оперы спокойно стоял в кулисе, ожидая дуэта Спарафучилле и Риголетто. Но, когда открылся занавес и зазвучало виолончельное вступление к дуэту, на плечи Бугайскому вдруг кто-то накинул широченный плащ, а на голову - черную широкополую шляпу и со словами: "Иди! Иди! Ради бога иди!", вытолкнул на сцену. Сначала Бугайский ничего не понял, но, оказавшись на сцене и услышав музыку, не растерялся и запел. А так как он был в обыкновенном гражданском костюме, без грима, парика, бороды и усов, то завернулся в плащ по самые глаза, закончил дуэт с Риголетто и ушел за кулисы. И ни публика, ни актеры, присутствовавшие в зале, ничего не заметили. Потом выяснилось, что исполнитель партии Спарафучилле не пришел на свой выход. Ведущий режиссер спектакля, обнаружив это, выхватил плащ и шляпу у стоящего рядом артиста хора, накинул их на Бугайского, а затем вытолкнул его на сцену. Можно себе представить, с каким замиранием сердца он следил за исполнением дуэта!
Когда я спел весь ведущий басовый репертуар в Большом театре, мне как-то захотелось спеть еще что-то новое. Побывав на спектакле "Царская невеста", который шел у нас в филиале, я решил, что мог бы исполнить партию Собакина. Она очень певучая, довольно большая, а в конце оперы даже есть выразительная красивая ария. Вскоре я вошел в спектакль. И вот однажды в сцене помолвки Марфы и Лыкова я должен был выйти в кафтане, поверх которого накинута еще легкая шубка без рукавов, отороченная мехом. Но, когда режиссер пригласил меня на сцену, я забыл эту шубку надеть. Во время действия я заметил какое-то оживление в зале, а затем и в директорской ложе, и за кулисами, откуда мне непрерывно делали какие-то знаки. Наконец, в паузе я вышел за кулису, тут меня уже ждал костюмер, который быстро накинул недостающую шубку. Оказывается, передняя часть моего кафтана была сделана из настоящего дорогого материала и расшита парчой, а заднюю (ведь ее из-за шубки не видно) сшили просто из дерюги. Да еще жирным шрифтом, словно углем написали: "Царская невеста". Собакин. Петров" - что я и демонстрировал публике.
Чреватый серьезными последствиями инцидент произошел со мной перед "Фаустом", который шел в филиале Большого театра. Одетый и загримированный, я вышел из гримировальной комнаты и должен был спуститься по двум лестничным маршам, чтобы попасть на сцену. Ступени лестницы были хотя и гранитные, но, видимо, уже от времени сильно потертые, и, когда я ступил на первую ступеньку, моя нога скользнула вперед, я упал на спину и стремглав полетел вниз. Я понимал, что если не уцеплюсь за что-нибудь, то вылечу со второго этажа через окно прямо на улицу. Уже будучи на площадке, я успел схватиться за перила лестницы и затормозил. Придя в себя, я подумал, какой бы я произвел эффект на прохожих, если бы в костюме и гриме Мефистофеля под треск разбитого стекла приземлился со второго этажа на землю.
Этот полет вывел меня из равновесия, и когда я вышел на сцену и запел, то стал чуть ли не в каждой фразе ошибаться. Из-за пульта я увидел удивленный взгляд Мелик-Пашаева, который ничего не мог понять. Правда, после пролога я, видимо, успокоился, и все пошло нормально. Когда же в антракте ко мне за кулисы подошел Мелик-Пашаев, я ему все рассказал. Он очень мне сочувствовал, даже расстроился, но в конце концов лукаво, дружески улыбаясь, произнес: "Ваня, вы теперь по совместительству можете работать в цирке".
Вот такие были маленькие курьезы в Большом театре.
Конкурсы и фестивали
Важную роль в моей жизни сыграло участие в конкурсах певцов. Впервые я выступил на Всесоюзном конкурсе вокалистов в конце сороковых годов. Председателем жюри была Барсова, а членами - Катульская, Литвиненко-Вольгемут, Паторжинский, Александровская, Лемешев, Пирогов и многие другие певцы. На второй тур, который состоялся в зале Дома актера, я прошел легко. Публика на этом втором этапе соревнования принимала меня очень тепло, после каждой вещи долго аплодировала, и по окончании выступления ко мне подходили "болельщики" и говорили: "Вы, конечно, лауреат, у вас даже нет конкурентов".
Я ушел, довольный, появляюсь на следующий день в театре и встречаю Александра Степановича Пирогова. Он возмущается:
- Иван Иванович! Это разве жюри?! Я с ними переругался и больше туда не пойду. На черное говорят - белое, на белое - красное. Когда вы спели, мне говорят: "У него нет верхов". Я им отвечаю: "Как же он может без верхов петь Руслана?" - "У него нет низов".- "Но он поет в театре партию Рене, где нужно брать фа! Партию Гремина, где нужно брать соль-бемоль!" В общем, я с ними переругался и ушел,- опять повторил Александр Степанович.