Страница:
Я смотрю, в зале сидит много народу - репетиция какая-то была, и происходило это в антракте между репетициями.
- Вот, познакомьтесь,- говорит Самуил Абрамович.- Вы узнаете? Валерия Владимировна Барсова, Никандр Сергеевич Ханаев. А это Владимир Михайлович Политковский и Леонид Филиппович Савранский. Видите, какие артисты вас слушали! И вы им понравились. Как, берем его?
Они все засмеялись и говорят: "Ну разумеется, берем, берем!" И тут Самуил Абрамович, как всегда в нос и картавя, произнес:
- У вас европейский голос, но вы еще очень молодой, поэтому сразу на большие партии не рассчитывайте, будете петь маленькие.
- Ну конечно, Самуил Абрамович! - восклицаю.- Такое счастье - попасть в театр! А уж там что дадите, то и буду петь. Но ведь мне нужно ехать на фронт. Я еду с бригадой и не могу подвести товарищей.
- А... это правильно. Подводить товарищей не нужно. Поезжайте на фронт, а потом приедете, тогда будете работать.
И я уехал с бригадой. Сначала мы поехали на Брянский фронт, на котором пробыли три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Зима стояла страшно холодная. А какие у нас концертные залы были? В лучшем случае изба. Или же просто выступали на опушке леса под елками. Или в разбитой церкви, где ни окон, ни дверей и такие сквозняки, что хуже, чем на открытом воздухе. А чаще всего выступали в землянках. Из части в часть мы шли пешком, а в саночки складывали свой скарб. Порой же нас перевозили на лошадях, запряженных в сани.
За шесть месяцев на двух фронтах мы дали около трехсот концертов.
Начинали ансамблем: "Идет война народная, священная война". Дальше я пел два дуэта с тенором Альпертом, певцом Одесской оперы. Один дуэт белорусский - "Веселуха моя", комический, а второй в том же плане Даргомыжского "В селе малом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил". С заслуженной артисткой Людмилой Грудиной, работавшей потом в Кировском театре, мы исполняли дуэт Карася и Одарки из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем". Затем я пел сольные две-три вещи и заканчивали опять бравурной песней. Когда мы пели на открытом воздухе, то к концу концерта челюсти сводило и губы уже не могли артикулировать. Я еле-еле выговаривал слова. И каждый раз думал: "Ну, простудился!" Но ни разу никто не заболел, хотя пели много. Мобилизовывало ощущение, что наше дело нужно для фронта, для победы.
Много было забавных случаев. Руководил нашей бригадой профессор А. Б. Меерович, человек бесстрашный. Он не скрывал, что хочет заработать орден, и говорил: "Мы будем обслуживать самые передовые части". И мы действительно выступали в таких подразделениях, что немцы тоже слушали и "аплодировали": обстреливали нас из минометов. Вот мы в землянке поем, закончился номер бух! - на нас сыплется земля. Это немецкие "аплодисменты".
Ходы сообщений на передовой были не очень глубокими, поэтому приходилось идти все время сильно согнувшись, особенно мне с моим ростом. Чуть выпрямлюсь - сразу свистят пули. А немецкие снайперы попадали здорово. Иногда передвигались просто ползком.
Как-то раз шел концерт в землянке. Солдаты расположились на нарах кто где, а мы в уголочке. Так как я во весь рост не мог стоять в землянке, я садился или на табуретку, или на ящик из-под патронов. Сидя в обнимочку со столбиком, который подпирал потолок землянки, я и пел. Во время одного из номеров старшина вдруг встает и, называя несколько фамилий, командует: "За мной!" Ну, военное дело. Ушли. Мы продолжаем концерт. Через полчаса открываются двери, и по крутой лестнице солдаты скатываются вниз. С ними пленный немец с круглыми от испуга глазами. А сержант говорит:
- Разрешите обратиться!
Ему отвечают:
- Пожалуйста.
- Товарищи артисты, вы нам дали такой концерт! Мы должны же были вас чем-то отблагодарить. Цветов нет, конфет тоже, для подарка ничего нет. Поэтому мы решили пойти во вражеское расположение завязали там бой, двух часовых уложили, а одного взяли в плен. И вот этот "язык" - наш подарок за ваш концерт.
А еще помню, как однажды мы пели на опушке леса дуэт Карася и Одарки из "Запорожца". Когда Одарка начала нападать на Карася: "Аж две ночи не ночевал, где ты пропадал..." - и бросилась на него с кулаками, над нашими головами вдруг просвистел снаряд. Тут я в паузе говорю: "Бачишь?" И как только я это сказал, такой смех раздался!
Февраль, март, апрель мы провели на Волховском фронте. Началась оттепель, и все поплыло. Валенки мои стали каких-то неимоверных размеров. Пришлось долго ждать, пока нам привезли новую обувь, но мы продолжали выступать.
Однажды после концерта мы разместились в двух землянках. Вдруг вбегает постовой и взволнованно командует: "Чтобы в течение трех минут духу вашего здесь не было! Машина ждет!"
Мы быстро собрались, влезли в грузовик, однако Павлик Воловов (позднее солист Большого театра, с которым мы долгие годы пели вместе в различных спектаклях) замешкался. Мы стали его звать. Наконец он появился, мы помогли ему взобраться в кузов, и в эту минуту раздался страшный взрыв. Снаряд угодил прямо в землянку, из которой вышел Воловов, и на этом месте образовалась огромная яма. Ударная волна была такой силы, что некоторые из нас чуть не вылетели из машины. Этот случай потряс нас и на всю жизнь остался в памяти.
В конце апреля я возвратился в Москву, где нас наградили грамотами. Через полгода после фронтовых концертов я снова отправился в Большой театр к Самосуду. Тот говорит:
- Нужно спеть еще раз.
Я удивился:
- Зачем?
- А вдруг вы потеряли голос!
Я чуть не впал в амбицию, но тут же услышал взволнованный шепот моего педагога:
- Да ты что, с ума сошел?
Я вышел, спел какую-то арию, и Самуил Абрамович был удовлетворен:
- Ну, теперь все в порядке, идите и оформляйтесь.
Так 30 апреля 1943 года я стал солистом Большого театра. Но и после этого считал своим долгом держать связь с армией. Мы продолжали обслуживать фронты, выезжали в действующую армию в район Ефремова. И все последующие годы я всегда с удовольствием выступал перед солдатами и офицерами, за что получил немало почетных грамот и благодарностей.
Солисты Большого театра старшего поколения
М
ое поступление в Большой театр совпало со временем его необычайного расцвета. Труппа театра того периода состояла из великолепных певцов, которыми руководили первоклассные дирижеры, режиссеры. Здесь работали и прекрасные художники.
Сначала хочу отметить выдающихся басов, у которых я все время учился, и первым назову Александра Степановича Пирогова.
Я подражал Пирогову, еще выступая на школьных вечерах, и мне было приятно слышать от товарищей, что у меня есть какие-то нотки, похожие на пироговские. Он оставался моим кумиром и в пору обучения в Театрально-музыкальном училище имени А. К. Глазунова. Спектакли с его участием я старался не пропускать, но вскоре понял, что у меня другая индивидуальность: другой голос, темперамент и, к счастью, стал искать свой путь в вокале и в актерском мастерстве.
Александр Степанович Пирогов обладал атлетической фигурой. Высокий, стройный, широкоплечий, он был наделен огромным артистизмом и темпераментом, которые помогли ему стать блестящим оперным певцом-актером. Его мощный голос широкого диапазона был собран, звучен, особенно в верхнем регистре, и это давало возможность Пирогову "лепить" яркие, сильные, незабываемые образы.
Наиболее близки творчеству Александра Степановича были роли трагического плана. Огромное впечатление производили в его исполнении сцена Бориса с Шуйским, эпизод, в котором ему является видение убиенного царевича, и заключительная сцена смерти Бориса.
Одна из лучших его ролей - князь Галицкий в "Князе Игоре" Бородина. Сколько ярких красок использовал здесь артист! Угодливость по отношению к Игорю, панибратство с челядью, дерзость и наглость обращения к Ярославне все это выражалось голосом, мимикой, жестом.
Большое впечатление у меня осталось от исполнения Пироговым роли Ивана Грозного в "Псковитянке" Римского-Корсакова. Здесь его герой был властным, порою деспотичным и вместе с тем очень нежно любящим отцом. Сцену около погибшей дочери он проводил необычайно сильно.
Когда же я впервые увидел Пирогова в роли короля Рене в "Иоланте", то был восхищен и приятно удивлен. С первого появления и на протяжении всего спектакля певец поражал своими мягкими интонациями, певучестью голоса, а его фигура, движения были полны благородства, достоинства и изящества.
В "Русалке" Александр Степанович создавал удивительно правдивый, живой образ крестьянина-мельника с его заботами, мечтами, радостями и горестями. Особенно хорош был Пирогов в сцене сумасшествия. А нота фа первой октавы - кульминация во фразе "Заманишь, а там, пожалуй, удавишь ожерельем",- вызывала взрыв аплодисментов в зале.
В дальнейшем я многие годы наблюдал, как работает Александр Степанович, и скажу, что ни разу не видел его несобранным, поющим вполнакала. У артиста будто была внутренняя пружина, которая заставляла его двигаться по сцене, петь, фразировать с какой-то долей экзальтации в лучшем смысле этого слова. И, когда он появлялся на сцене, все внимание публики было приковано к нему.
Александр Степанович был не только выдающимся артистом, но и обаятельным человеком, прекрасным, всегда дружески настроенным собеседником. Прелестная улыбка и открытая душа освещали его лицо. И если он делал нам, младшим товарищам по искусству, критические замечания и давал советы, то лишь в очень мягкой форме, никогда не обижая. Он умел вдохновить нас на работу, вызывал желание совершенствоваться.
Другой выдающийся артист и певец - Марк Осипович Рейзен - также был наделен всеми необходимыми вокальными и сценическими данными: гренадерской фигурой, красивой внешностью и могучим, бархатистого тембра басом, которым он мастерски владел. И хотя Пирогов и Рейзен обладали одним и тем же голосом - басом кантанте,- они были совершенно разными певцами. У Александра Степановича Пирогова звучание голоса носило более сильно выраженную русскую окраску. Его голос был очень сочным, плотным, ярким наверху. А у Марка Осиповича Рейзена голос мягкий, певучий, более подходящий для партий Мефистофеля, Дона Базилио, хотя он также прекрасно пел Руслана и Досифея.
Роль Досифея в "Хованщине" Мусоргского была одним из лучших достижений артиста. Огромная мощь голоса, статная фигура, облаченная в черную рясу, медленная, уверенная поступь, властный жест - все это производило огромное впечатление. Вспомнить хотя бы его первое появление, когда Досифей, в разгаре спора Хованского с сыном и стрельцами, останавливает их: "Стой, бесноватые! Пошто беснуетесь?" Эта первая фраза звучала у певца словно могучий поток - властно, гневно.
Роль князя Гремина, которую исполнял Марк Осипович, требует не только красивого, проникновенного пения, но и благородства, достоинства, и, как мы часто говорим, у исполнителя такой роли должна быть порода. Все это в полной мере было в созданном им образе. Удивительно, что в свои девяносто лет артист в спектакле Большого театра снова блестяще спел Гремина. На мой взгляд - это подвиг.
Даже в маленькой роли Варяжского гостя Рейзен был незабываем. Облаченный в меховой костюм Варяжский гость под раскаты оркестра спускался с корабля на площадь и величаво пел-рассказывал о своем мрачном грозном крае.
Дона Базилио Рейзен исполнял в гротесковом плане, как и многие другие артисты, но делал это своеобразно, интересно. Запоминались его высоченная, кажущаяся беспредельной фигура, вкрадчивые плавные движения, хитрый плутоватый взгляд.
Особенно мне хочется сказать о его роли Фарлафа в "Руслане и Людмиле". Премьера этой оперы состоялась в Большом театре в 1948 году, и замечательный певец вновь поразил нас своим вокальным и актерским мастерством.
С веселым блеском сыграл он роль трусливого горе-рыцаря и самоуверенного хвастуна, с покоряющим комизмом спев его труднейшее рондо.
Верхние ноты на пиано Марк Осипович брал завораживающе мягко, они звучали как на большом смычке виолончели. У меня дух захватывало. Как-то я спросил у него:
- Марк Осипович, как же это у вас получается?
А он, лукаво улыбнувшись, ответил:
- Работайте! Это достигается каждодневной упорной работой.
Пирогов и Рейзен - басы, ведущие весь репертуар Большого театра,были самыми яркими представителями оперного искусства в нашей стране. В начале 30-х годов со сцены Большого театра зазвучал еще один бас. Это был Максим Дормидонтович Михайлов, обладатель уникального голоса - центрального баса, очень мощного, объемистого. Благодаря замечательным данным, упорной повседневной работе Михайлов вскоре встал в один ряд с Пироговым и Рейзеном. И хотя он выступал в несколько ином репертуаре, чем эти певцы, успех его был огромным. Стоит вспомнить хотя бы его Сусанина, Кончака, Пимена, Чуба, Варяжского гостя, Гремина, Собакина - это были несомненные удачи артиста.
Казалось бы, вот примеры для подражания. Но, став оперным певцом, я никогда никого не копировал. Я и теперь говорю молодежи, с которой занимаюсь:
- Только не копируйте меня, не копируйте никого, исходите из своей индивидуальности. Тогда будет толк. А в копировании большой заслуги нет.
Из старой плеяды певцов выделялся и Василий Никитич Лубенцов. Он обладал центральным "увесистым" по звучанию басом. Талантливый, яркий актер, Лубенцов в свое время пел в Большом театре все ведущие басовые партии, а потом перешел на более характерные - Фарлафа, Варлаама, Хованского, Царя Салтана. И вокально, и сценически это получалось у него здорово. Все его персонажи были живыми и "сочными", и я, глядя на него, получал большое удовольствие. Василий Никитич тоже был симпатичным человеком, относился ко мне дружелюбно, давал полезные советы, а если критиковал, то старался делать это очень мягко.
Запомнился мне и Борис Николаевич Бугайский, наделенный плотным, сильным голосом. В молодые годы он тоже выступал во всех ведущих ролях басового репертуара, но, когда я поступил в Большой театр, Борис Николаевич исполнял не столь широкий репертуар: Фарлафа, Галицкого, Гесслера (центральная партия в "Вильгельме Телле"), иногда он пел Дона Базилио, и все его роли отличались большим мастерством исполнения.
С Борисом Николаевичем у меня постепенно тоже сложились дружеские отношения. Вообще все певцы относились ко мне очень тепло и помогали в моем развитии как оперного певца и актера. Я им очень благодарен за внимание и поддержку.
Нельзя не упомянуть и центрального баса Сергея Александровича Красовского. Высокий, плотный, с открытым русским лицом и доброй улыбкой, он был очень располагающим человеком. Его голос звучал весомо и красиво. Он пел Гремина, еще лучше Кончака (в этой партии особенно выразительно голос его звучал в низком регистре). Запомнился он мне в партии Деда Мороза в "Снегурочке", он был хороший Пан Голова в "Майской ночи", замечательный Морской царь в "Садко", где нужен "глыбистый" голос.
Михаил Александрович Соловьев, высокого роста, стройный и даже немного худощавый, обладал басом кантанте, очень мягким по тембру. Но его красивому голосу не хватало силы, и это сказывалось в пении и интерпретациях артистом тех ролей, которые он исполнял. И все же Соловьев создавал прекрасные образы Дона Базилио, Гремина, Царя в "Аиде", Андрея Дубровского.
Несколько гортанным призвуком отличался высокий бас Дмитрия Семеновича Мчедели - может быть, сказывалась грузинская национальная манера пения. Впечатляла его атлетическая фигура. Кроме того, одно время он заведовал нашей оперной труппой. Его все любили, и я часто вспоминаю о нем.
Высокопрофессиональный певец и актер, Евгений Васильевич Иванов высокий бас - долгое время служил в провинциальных театрах, в том числе в Алма-Ате, и владел большим репертуаром. На сцене Большого театра он прекрасно исполнял Мефистофеля, Мельника, Фарлафа, Гремина, Рамфиса, Дона Базилио и другие партии. Я подружился с Евгением Васильевичем. Он был остроумным, интеллигентным человеком, и никогда никто не слышал от него ни одного грубого слова.
Из Узбекского театра оперы и балета к нам в труппу пришел Николай Федорович Щегольков, который пел также и в свердловском театре. Эти театры славились разнообразным репертуаром, и Щегольков накопил множество ролей. Легко, без напряжения, пользовался он своим мягким голосом, и в дальнейшем мы в очередь пели с ним Сусанина, Мельника, Мефистофеля, Еремку, Галицкого.
Хочется вспомнить и об Анатолии Александровиче Яхонтове - хорошем Гремине, Гудале, Геслере в "Вильгельме Телле" Россини.
Среди баритональной группы старейшим певцом был Леонид Филиппович Савранский. Он еще во времена Шаляпина, Собинова и Неждановой успешно исполнял ведущие роли и в мое время тоже пользовался огромным уважением. Он обладал плотным драматическим баритоном и пел так выразительно, что его голос надолго оставался в памяти. Савранский брался не только за партии драматического баритона, но выступал и в роли Бориса Годунова. Он был прекрасным Князем Игорем, Троекуровым в "Дубровском", Грязным в "Царской невесте", Амонасро в "Аиде".
Одним из старейших певцов Большого театра, который начал работу в нем еще в дореволюционные годы, был Иван Павлович Бурлак, наделенный сильным лирико-драматическим баритоном. К сожалению, его голос тремолировал, однако путем огромной каждодневной работы певец достиг более ровного голосоведения. Он пел на хорошей опоре, на широком, ровном дыхании, и все звучало. Бурлак был прекрасным Фигаро, замечательным Демоном, Валентином, Бесом в "Черевичках", Амонасро, а в последние годы даже Риголетто.
Многие, конечно, помнят Алексея Петровича Иванова. Он пришел в театр немного раньше меня, и я был на его дебюте в "Риголетто", где Алексей Петрович поразил всех своим сильным драматическим баритоном. При этом он так выразительно пел, с таким вдохновением играл, что не только был принят в труппу, но и сразу же стал ведущим артистом и с огромным успехом исполнял весь драматический репертуар Большого театра. Среди его лучших партий Риголетто, Демон, Князь Игорь, Грязной, Амонасро, Мазепа, Скарпиа.
Однако Алексей Петрович пел не только драматические партии. Я слышал его в роли Фигаро в "Севильском цирюльнике". Несмотря на то, что у певца был мощный баритон с басовым оттенком, партию Фигаро, требующую легкости, он пел прекрасно и справлялся с ней без труда. И актерски он проводил ее просто здорово, легко двигаясь, с улыбкой, непринужденно.
Алексей Петрович очень серьезно относился к костюму, стремился, чтобы он был эффектным и хорошо на нем сидел. Сам гримировался, хорошо знал свое лицо, и это помогало ему создать выразительный облик, а значит и образ своего героя. Но еще более важное значение имела его фразировка: каждое слово было слышно в зале, и каждое было обусловлено внутренним состоянием актера.
Несмотря на то, что я был гораздо моложе Алексея Петровича, мы с ним так близко сошлись, что он как-то предложил снять с ним рядом дачу. Я согласился, и это было не только приятно, но и полезно: от Алексея Петровича я почерпнул для себя, как актера и певца, много важного. Я учился у него искусству интерпретации, фразировки, актерскому мастерству.
Среди других певцов-баритонов мне очень нравился Петр Михайлович Медведев. Сначала он работал в пекарне, был простым пекарем, но увлекся пением, участвовал в самодеятельности, ему посоветовали пойти учиться, и он действительно стал настоящим оперным певцом. У Петра Михайловича был настоящий драматический баритон, который особенно красиво звучал в верхнем регистре. Он прекрасно пел Томского, Демона, Вильгельма Телля, Грязного, Амонасро.
Меня удивило, что выходец из народа, который добился в своем искусстве такого мастерства, покинул сцену, не получив никакого звания. Мне было очень обидно за него и непонятно, как это могло случиться.
Замечательный по тембру голос - баритон - был у Ильи Петровича Богданова. Он пел в театре сравнительно недолго, лет восемь, исполняя партии Риголетто, Демона, Томского.
Пел в театре и Андрей Алексеевич Иванов, баритон, получивший, как и его однофамилец, звание народного артиста СССР. У него был очень красивый голос. Мягкий, но и с металлическими нотками. Андрей Алексеевич тоже работал в театре недолго, но в течение десяти лет выступал в партиях Князя Игоря, Демона, Валентина.
Большим уважением пользовались в театре и баритоны Пантелеймон Маркович Норцов и Владимир Ричардович Сливинский. Норцов очень хорошо вел лирический репертуар: пел Фигаро, Елецкого, Роберта, Жермона, Мазепу. Я не забуду, как он выходил в роли Жермона - красивый, стройный, подтянутый - и как обращался к Виолетте: снимал цилиндр, медленно стягивал перчатки и, не глядя, опускал их в цилиндр. Все это получалось у него так естественно аристократично! Лучшая же его партия - партия Онегина. Мы знали, что в свое время самыми выдающимися Онегиными были сначала Хохлов, потом Грызунов, а в пятидесятые, шестидесятые годы в этой роли славились Норцов и Сливинский. Они создавали два замечательных и совершенно разных образа.
Сливинский был любимцем и московской, и ленинградской публики. Блестящий, мужественный крепкий голос давал ему возможность петь и драматические партии: Демона, Эскамильо, в которых он пользовался неизменным успехом.
Лирические партии - Онегина, Елецкого - пел Петр Иванович Селиванов. В его репертуаре были также Жермон, Роберт в "Иоланте" и Шакловитый партия, требующая мощного звучания и отличной техники.
Владимир Николаевич Прокошев пришел к нам из Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Он в свое время поразил всех, когда приехал из провинции и спел Риголетто, Ренато в "Бале-маскараде", Грязного. Поразил своим могучим голосом и огромным темпераментом. И в Большом театре он пользовался грандиозным успехом. В репертуаре Прокошева, кроме Грязного, лучшими были партии Троекурова, Демона, Князя Игоря, Эскамильо, Вильгельма Телля.
Очень хорош был на сцене и Давид Александрович Гамрикели, обладатель уникального по красоте и силе лирико-драматического баритона. Еще во время грузинской декады перед самой войной он ярко выделился среди выступавших в Колонном зале. Давид Александрович спел ариозо Мазепы, ариозо Онегина, песню Веденецкого гостя, арию Роберта и серенаду Дон Жуана с таким блеском, что публика, казалось, была готова разнести зал. Его голос, собранный и сочный, заливал все уголки. Когда он поступил к нам в Большой театр, то выступал только в лирическом репертуаре, за исключением партии Риголетто: пел Онегина, Елецкого, Жермона, Веденецкого гостя.
Другой выдающийся певец того же поколения - Владимир Михайлович Политковский - исполнял все драматические партии, а иногда и лирические: Грязного, Томского, Скарпиа, Демона, Эскамильо и даже Онегина. И голос его звучал прекрасно, и при этом он был превосходным актером. Он мастерски умел пройтись по сцене, вынуть шпагу, снять шляпу или сверкающий военный кивер.
Но, кроме того, Владимир Михайлович иногда исполнял и басовые партии. Его голос и актерское мастерство позволяли ему выступать в ролях Руслана, Мефистофеля.
Однажды, после нескольких лет моей работы в Большом театре, он остановил меня в коридоре, и между нами состоялся тайный разговор. "Я хочу вас предупредить,- сказал Владимир Михайлович,- чтобы вы не разбрасывали свой голос. Диапазон его позволяет вам петь и высокие, и средние, и низкие партии, но вы сосредоточьтесь на высоких партиях. Все-таки у вас бас кантанте. А ведь я, когда начал петь не только баритональные партии, но и басовые, свой голос надломил. Он даже перестал мне одно время подчиняться, и мне стоило больших трудов снова направить его в правильное русло".
Но самое сильное впечатление среди всех певцов Большого театра производил на меня Дмитрий Данилович Головин. Я слышал его еще до сорокового года, когда подростком был на спектакле "Севильского цирюльника", где он пел в этом спектакле партию Фигаро. Казалось бы совсем небольшую. Она включает в себя каватину, несколько сольных фраз и участие в ансамблях. Однако Головин главенствовал над всеми, таким он обладал голосом и такой необыкновенной притягательной силой. На сцене он держался чрезвычайно просто, и именно его внутренний темперамент захватывал слушателей.
Например, когда он выбегал в начале первого действия, он не стоял на месте, как обычно это делают. Он пел каватину, беспрерывно скользя по сцене, и в конце концов просто танцевал с гитарой, а высокие ноты, которыми изобиловало окончание арии, бросал, как жонглер бросает мячи. Это производило потрясающее впечатление, и, конечно, разражалась буря аплодисментов. Трудно даже описать эту овацию.
Я помню его и в "Мазепе". Как он чувствовал внутреннее состояние своего героя! В ариозо он сидел, обхватив голову руками, перед портретом Марии. С какой глубиной чувства и силой произносил он фразу "О, Мария!". Как необыкновенно красиво звучал его голос на словах "в неге томной", а во фразах "в объятьях находил я рай" высокие соль-бемоль и ля-бемоль звучали так, что, казалось, вокальным возможностям и огромному дыханию певца нет предела. Его голос заливал зал, но поражала даже не сила звука, а множество красивейших обертонов в нем. После фортиссимо этой фразы Головин в заключении переходил вдруг на пиано, и слова "О, Мария, как я люблю тебя" звучали с захватывающей нежностью. Все это забыть нельзя.
- Вот, познакомьтесь,- говорит Самуил Абрамович.- Вы узнаете? Валерия Владимировна Барсова, Никандр Сергеевич Ханаев. А это Владимир Михайлович Политковский и Леонид Филиппович Савранский. Видите, какие артисты вас слушали! И вы им понравились. Как, берем его?
Они все засмеялись и говорят: "Ну разумеется, берем, берем!" И тут Самуил Абрамович, как всегда в нос и картавя, произнес:
- У вас европейский голос, но вы еще очень молодой, поэтому сразу на большие партии не рассчитывайте, будете петь маленькие.
- Ну конечно, Самуил Абрамович! - восклицаю.- Такое счастье - попасть в театр! А уж там что дадите, то и буду петь. Но ведь мне нужно ехать на фронт. Я еду с бригадой и не могу подвести товарищей.
- А... это правильно. Подводить товарищей не нужно. Поезжайте на фронт, а потом приедете, тогда будете работать.
И я уехал с бригадой. Сначала мы поехали на Брянский фронт, на котором пробыли три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Зима стояла страшно холодная. А какие у нас концертные залы были? В лучшем случае изба. Или же просто выступали на опушке леса под елками. Или в разбитой церкви, где ни окон, ни дверей и такие сквозняки, что хуже, чем на открытом воздухе. А чаще всего выступали в землянках. Из части в часть мы шли пешком, а в саночки складывали свой скарб. Порой же нас перевозили на лошадях, запряженных в сани.
За шесть месяцев на двух фронтах мы дали около трехсот концертов.
Начинали ансамблем: "Идет война народная, священная война". Дальше я пел два дуэта с тенором Альпертом, певцом Одесской оперы. Один дуэт белорусский - "Веселуха моя", комический, а второй в том же плане Даргомыжского "В селе малом Ванька жил, Ванька Таньку полюбил". С заслуженной артисткой Людмилой Грудиной, работавшей потом в Кировском театре, мы исполняли дуэт Карася и Одарки из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем". Затем я пел сольные две-три вещи и заканчивали опять бравурной песней. Когда мы пели на открытом воздухе, то к концу концерта челюсти сводило и губы уже не могли артикулировать. Я еле-еле выговаривал слова. И каждый раз думал: "Ну, простудился!" Но ни разу никто не заболел, хотя пели много. Мобилизовывало ощущение, что наше дело нужно для фронта, для победы.
Много было забавных случаев. Руководил нашей бригадой профессор А. Б. Меерович, человек бесстрашный. Он не скрывал, что хочет заработать орден, и говорил: "Мы будем обслуживать самые передовые части". И мы действительно выступали в таких подразделениях, что немцы тоже слушали и "аплодировали": обстреливали нас из минометов. Вот мы в землянке поем, закончился номер бух! - на нас сыплется земля. Это немецкие "аплодисменты".
Ходы сообщений на передовой были не очень глубокими, поэтому приходилось идти все время сильно согнувшись, особенно мне с моим ростом. Чуть выпрямлюсь - сразу свистят пули. А немецкие снайперы попадали здорово. Иногда передвигались просто ползком.
Как-то раз шел концерт в землянке. Солдаты расположились на нарах кто где, а мы в уголочке. Так как я во весь рост не мог стоять в землянке, я садился или на табуретку, или на ящик из-под патронов. Сидя в обнимочку со столбиком, который подпирал потолок землянки, я и пел. Во время одного из номеров старшина вдруг встает и, называя несколько фамилий, командует: "За мной!" Ну, военное дело. Ушли. Мы продолжаем концерт. Через полчаса открываются двери, и по крутой лестнице солдаты скатываются вниз. С ними пленный немец с круглыми от испуга глазами. А сержант говорит:
- Разрешите обратиться!
Ему отвечают:
- Пожалуйста.
- Товарищи артисты, вы нам дали такой концерт! Мы должны же были вас чем-то отблагодарить. Цветов нет, конфет тоже, для подарка ничего нет. Поэтому мы решили пойти во вражеское расположение завязали там бой, двух часовых уложили, а одного взяли в плен. И вот этот "язык" - наш подарок за ваш концерт.
А еще помню, как однажды мы пели на опушке леса дуэт Карася и Одарки из "Запорожца". Когда Одарка начала нападать на Карася: "Аж две ночи не ночевал, где ты пропадал..." - и бросилась на него с кулаками, над нашими головами вдруг просвистел снаряд. Тут я в паузе говорю: "Бачишь?" И как только я это сказал, такой смех раздался!
Февраль, март, апрель мы провели на Волховском фронте. Началась оттепель, и все поплыло. Валенки мои стали каких-то неимоверных размеров. Пришлось долго ждать, пока нам привезли новую обувь, но мы продолжали выступать.
Однажды после концерта мы разместились в двух землянках. Вдруг вбегает постовой и взволнованно командует: "Чтобы в течение трех минут духу вашего здесь не было! Машина ждет!"
Мы быстро собрались, влезли в грузовик, однако Павлик Воловов (позднее солист Большого театра, с которым мы долгие годы пели вместе в различных спектаклях) замешкался. Мы стали его звать. Наконец он появился, мы помогли ему взобраться в кузов, и в эту минуту раздался страшный взрыв. Снаряд угодил прямо в землянку, из которой вышел Воловов, и на этом месте образовалась огромная яма. Ударная волна была такой силы, что некоторые из нас чуть не вылетели из машины. Этот случай потряс нас и на всю жизнь остался в памяти.
В конце апреля я возвратился в Москву, где нас наградили грамотами. Через полгода после фронтовых концертов я снова отправился в Большой театр к Самосуду. Тот говорит:
- Нужно спеть еще раз.
Я удивился:
- Зачем?
- А вдруг вы потеряли голос!
Я чуть не впал в амбицию, но тут же услышал взволнованный шепот моего педагога:
- Да ты что, с ума сошел?
Я вышел, спел какую-то арию, и Самуил Абрамович был удовлетворен:
- Ну, теперь все в порядке, идите и оформляйтесь.
Так 30 апреля 1943 года я стал солистом Большого театра. Но и после этого считал своим долгом держать связь с армией. Мы продолжали обслуживать фронты, выезжали в действующую армию в район Ефремова. И все последующие годы я всегда с удовольствием выступал перед солдатами и офицерами, за что получил немало почетных грамот и благодарностей.
Солисты Большого театра старшего поколения
М
ое поступление в Большой театр совпало со временем его необычайного расцвета. Труппа театра того периода состояла из великолепных певцов, которыми руководили первоклассные дирижеры, режиссеры. Здесь работали и прекрасные художники.
Сначала хочу отметить выдающихся басов, у которых я все время учился, и первым назову Александра Степановича Пирогова.
Я подражал Пирогову, еще выступая на школьных вечерах, и мне было приятно слышать от товарищей, что у меня есть какие-то нотки, похожие на пироговские. Он оставался моим кумиром и в пору обучения в Театрально-музыкальном училище имени А. К. Глазунова. Спектакли с его участием я старался не пропускать, но вскоре понял, что у меня другая индивидуальность: другой голос, темперамент и, к счастью, стал искать свой путь в вокале и в актерском мастерстве.
Александр Степанович Пирогов обладал атлетической фигурой. Высокий, стройный, широкоплечий, он был наделен огромным артистизмом и темпераментом, которые помогли ему стать блестящим оперным певцом-актером. Его мощный голос широкого диапазона был собран, звучен, особенно в верхнем регистре, и это давало возможность Пирогову "лепить" яркие, сильные, незабываемые образы.
Наиболее близки творчеству Александра Степановича были роли трагического плана. Огромное впечатление производили в его исполнении сцена Бориса с Шуйским, эпизод, в котором ему является видение убиенного царевича, и заключительная сцена смерти Бориса.
Одна из лучших его ролей - князь Галицкий в "Князе Игоре" Бородина. Сколько ярких красок использовал здесь артист! Угодливость по отношению к Игорю, панибратство с челядью, дерзость и наглость обращения к Ярославне все это выражалось голосом, мимикой, жестом.
Большое впечатление у меня осталось от исполнения Пироговым роли Ивана Грозного в "Псковитянке" Римского-Корсакова. Здесь его герой был властным, порою деспотичным и вместе с тем очень нежно любящим отцом. Сцену около погибшей дочери он проводил необычайно сильно.
Когда же я впервые увидел Пирогова в роли короля Рене в "Иоланте", то был восхищен и приятно удивлен. С первого появления и на протяжении всего спектакля певец поражал своими мягкими интонациями, певучестью голоса, а его фигура, движения были полны благородства, достоинства и изящества.
В "Русалке" Александр Степанович создавал удивительно правдивый, живой образ крестьянина-мельника с его заботами, мечтами, радостями и горестями. Особенно хорош был Пирогов в сцене сумасшествия. А нота фа первой октавы - кульминация во фразе "Заманишь, а там, пожалуй, удавишь ожерельем",- вызывала взрыв аплодисментов в зале.
В дальнейшем я многие годы наблюдал, как работает Александр Степанович, и скажу, что ни разу не видел его несобранным, поющим вполнакала. У артиста будто была внутренняя пружина, которая заставляла его двигаться по сцене, петь, фразировать с какой-то долей экзальтации в лучшем смысле этого слова. И, когда он появлялся на сцене, все внимание публики было приковано к нему.
Александр Степанович был не только выдающимся артистом, но и обаятельным человеком, прекрасным, всегда дружески настроенным собеседником. Прелестная улыбка и открытая душа освещали его лицо. И если он делал нам, младшим товарищам по искусству, критические замечания и давал советы, то лишь в очень мягкой форме, никогда не обижая. Он умел вдохновить нас на работу, вызывал желание совершенствоваться.
Другой выдающийся артист и певец - Марк Осипович Рейзен - также был наделен всеми необходимыми вокальными и сценическими данными: гренадерской фигурой, красивой внешностью и могучим, бархатистого тембра басом, которым он мастерски владел. И хотя Пирогов и Рейзен обладали одним и тем же голосом - басом кантанте,- они были совершенно разными певцами. У Александра Степановича Пирогова звучание голоса носило более сильно выраженную русскую окраску. Его голос был очень сочным, плотным, ярким наверху. А у Марка Осиповича Рейзена голос мягкий, певучий, более подходящий для партий Мефистофеля, Дона Базилио, хотя он также прекрасно пел Руслана и Досифея.
Роль Досифея в "Хованщине" Мусоргского была одним из лучших достижений артиста. Огромная мощь голоса, статная фигура, облаченная в черную рясу, медленная, уверенная поступь, властный жест - все это производило огромное впечатление. Вспомнить хотя бы его первое появление, когда Досифей, в разгаре спора Хованского с сыном и стрельцами, останавливает их: "Стой, бесноватые! Пошто беснуетесь?" Эта первая фраза звучала у певца словно могучий поток - властно, гневно.
Роль князя Гремина, которую исполнял Марк Осипович, требует не только красивого, проникновенного пения, но и благородства, достоинства, и, как мы часто говорим, у исполнителя такой роли должна быть порода. Все это в полной мере было в созданном им образе. Удивительно, что в свои девяносто лет артист в спектакле Большого театра снова блестяще спел Гремина. На мой взгляд - это подвиг.
Даже в маленькой роли Варяжского гостя Рейзен был незабываем. Облаченный в меховой костюм Варяжский гость под раскаты оркестра спускался с корабля на площадь и величаво пел-рассказывал о своем мрачном грозном крае.
Дона Базилио Рейзен исполнял в гротесковом плане, как и многие другие артисты, но делал это своеобразно, интересно. Запоминались его высоченная, кажущаяся беспредельной фигура, вкрадчивые плавные движения, хитрый плутоватый взгляд.
Особенно мне хочется сказать о его роли Фарлафа в "Руслане и Людмиле". Премьера этой оперы состоялась в Большом театре в 1948 году, и замечательный певец вновь поразил нас своим вокальным и актерским мастерством.
С веселым блеском сыграл он роль трусливого горе-рыцаря и самоуверенного хвастуна, с покоряющим комизмом спев его труднейшее рондо.
Верхние ноты на пиано Марк Осипович брал завораживающе мягко, они звучали как на большом смычке виолончели. У меня дух захватывало. Как-то я спросил у него:
- Марк Осипович, как же это у вас получается?
А он, лукаво улыбнувшись, ответил:
- Работайте! Это достигается каждодневной упорной работой.
Пирогов и Рейзен - басы, ведущие весь репертуар Большого театра,были самыми яркими представителями оперного искусства в нашей стране. В начале 30-х годов со сцены Большого театра зазвучал еще один бас. Это был Максим Дормидонтович Михайлов, обладатель уникального голоса - центрального баса, очень мощного, объемистого. Благодаря замечательным данным, упорной повседневной работе Михайлов вскоре встал в один ряд с Пироговым и Рейзеном. И хотя он выступал в несколько ином репертуаре, чем эти певцы, успех его был огромным. Стоит вспомнить хотя бы его Сусанина, Кончака, Пимена, Чуба, Варяжского гостя, Гремина, Собакина - это были несомненные удачи артиста.
Казалось бы, вот примеры для подражания. Но, став оперным певцом, я никогда никого не копировал. Я и теперь говорю молодежи, с которой занимаюсь:
- Только не копируйте меня, не копируйте никого, исходите из своей индивидуальности. Тогда будет толк. А в копировании большой заслуги нет.
Из старой плеяды певцов выделялся и Василий Никитич Лубенцов. Он обладал центральным "увесистым" по звучанию басом. Талантливый, яркий актер, Лубенцов в свое время пел в Большом театре все ведущие басовые партии, а потом перешел на более характерные - Фарлафа, Варлаама, Хованского, Царя Салтана. И вокально, и сценически это получалось у него здорово. Все его персонажи были живыми и "сочными", и я, глядя на него, получал большое удовольствие. Василий Никитич тоже был симпатичным человеком, относился ко мне дружелюбно, давал полезные советы, а если критиковал, то старался делать это очень мягко.
Запомнился мне и Борис Николаевич Бугайский, наделенный плотным, сильным голосом. В молодые годы он тоже выступал во всех ведущих ролях басового репертуара, но, когда я поступил в Большой театр, Борис Николаевич исполнял не столь широкий репертуар: Фарлафа, Галицкого, Гесслера (центральная партия в "Вильгельме Телле"), иногда он пел Дона Базилио, и все его роли отличались большим мастерством исполнения.
С Борисом Николаевичем у меня постепенно тоже сложились дружеские отношения. Вообще все певцы относились ко мне очень тепло и помогали в моем развитии как оперного певца и актера. Я им очень благодарен за внимание и поддержку.
Нельзя не упомянуть и центрального баса Сергея Александровича Красовского. Высокий, плотный, с открытым русским лицом и доброй улыбкой, он был очень располагающим человеком. Его голос звучал весомо и красиво. Он пел Гремина, еще лучше Кончака (в этой партии особенно выразительно голос его звучал в низком регистре). Запомнился он мне в партии Деда Мороза в "Снегурочке", он был хороший Пан Голова в "Майской ночи", замечательный Морской царь в "Садко", где нужен "глыбистый" голос.
Михаил Александрович Соловьев, высокого роста, стройный и даже немного худощавый, обладал басом кантанте, очень мягким по тембру. Но его красивому голосу не хватало силы, и это сказывалось в пении и интерпретациях артистом тех ролей, которые он исполнял. И все же Соловьев создавал прекрасные образы Дона Базилио, Гремина, Царя в "Аиде", Андрея Дубровского.
Несколько гортанным призвуком отличался высокий бас Дмитрия Семеновича Мчедели - может быть, сказывалась грузинская национальная манера пения. Впечатляла его атлетическая фигура. Кроме того, одно время он заведовал нашей оперной труппой. Его все любили, и я часто вспоминаю о нем.
Высокопрофессиональный певец и актер, Евгений Васильевич Иванов высокий бас - долгое время служил в провинциальных театрах, в том числе в Алма-Ате, и владел большим репертуаром. На сцене Большого театра он прекрасно исполнял Мефистофеля, Мельника, Фарлафа, Гремина, Рамфиса, Дона Базилио и другие партии. Я подружился с Евгением Васильевичем. Он был остроумным, интеллигентным человеком, и никогда никто не слышал от него ни одного грубого слова.
Из Узбекского театра оперы и балета к нам в труппу пришел Николай Федорович Щегольков, который пел также и в свердловском театре. Эти театры славились разнообразным репертуаром, и Щегольков накопил множество ролей. Легко, без напряжения, пользовался он своим мягким голосом, и в дальнейшем мы в очередь пели с ним Сусанина, Мельника, Мефистофеля, Еремку, Галицкого.
Хочется вспомнить и об Анатолии Александровиче Яхонтове - хорошем Гремине, Гудале, Геслере в "Вильгельме Телле" Россини.
Среди баритональной группы старейшим певцом был Леонид Филиппович Савранский. Он еще во времена Шаляпина, Собинова и Неждановой успешно исполнял ведущие роли и в мое время тоже пользовался огромным уважением. Он обладал плотным драматическим баритоном и пел так выразительно, что его голос надолго оставался в памяти. Савранский брался не только за партии драматического баритона, но выступал и в роли Бориса Годунова. Он был прекрасным Князем Игорем, Троекуровым в "Дубровском", Грязным в "Царской невесте", Амонасро в "Аиде".
Одним из старейших певцов Большого театра, который начал работу в нем еще в дореволюционные годы, был Иван Павлович Бурлак, наделенный сильным лирико-драматическим баритоном. К сожалению, его голос тремолировал, однако путем огромной каждодневной работы певец достиг более ровного голосоведения. Он пел на хорошей опоре, на широком, ровном дыхании, и все звучало. Бурлак был прекрасным Фигаро, замечательным Демоном, Валентином, Бесом в "Черевичках", Амонасро, а в последние годы даже Риголетто.
Многие, конечно, помнят Алексея Петровича Иванова. Он пришел в театр немного раньше меня, и я был на его дебюте в "Риголетто", где Алексей Петрович поразил всех своим сильным драматическим баритоном. При этом он так выразительно пел, с таким вдохновением играл, что не только был принят в труппу, но и сразу же стал ведущим артистом и с огромным успехом исполнял весь драматический репертуар Большого театра. Среди его лучших партий Риголетто, Демон, Князь Игорь, Грязной, Амонасро, Мазепа, Скарпиа.
Однако Алексей Петрович пел не только драматические партии. Я слышал его в роли Фигаро в "Севильском цирюльнике". Несмотря на то, что у певца был мощный баритон с басовым оттенком, партию Фигаро, требующую легкости, он пел прекрасно и справлялся с ней без труда. И актерски он проводил ее просто здорово, легко двигаясь, с улыбкой, непринужденно.
Алексей Петрович очень серьезно относился к костюму, стремился, чтобы он был эффектным и хорошо на нем сидел. Сам гримировался, хорошо знал свое лицо, и это помогало ему создать выразительный облик, а значит и образ своего героя. Но еще более важное значение имела его фразировка: каждое слово было слышно в зале, и каждое было обусловлено внутренним состоянием актера.
Несмотря на то, что я был гораздо моложе Алексея Петровича, мы с ним так близко сошлись, что он как-то предложил снять с ним рядом дачу. Я согласился, и это было не только приятно, но и полезно: от Алексея Петровича я почерпнул для себя, как актера и певца, много важного. Я учился у него искусству интерпретации, фразировки, актерскому мастерству.
Среди других певцов-баритонов мне очень нравился Петр Михайлович Медведев. Сначала он работал в пекарне, был простым пекарем, но увлекся пением, участвовал в самодеятельности, ему посоветовали пойти учиться, и он действительно стал настоящим оперным певцом. У Петра Михайловича был настоящий драматический баритон, который особенно красиво звучал в верхнем регистре. Он прекрасно пел Томского, Демона, Вильгельма Телля, Грязного, Амонасро.
Меня удивило, что выходец из народа, который добился в своем искусстве такого мастерства, покинул сцену, не получив никакого звания. Мне было очень обидно за него и непонятно, как это могло случиться.
Замечательный по тембру голос - баритон - был у Ильи Петровича Богданова. Он пел в театре сравнительно недолго, лет восемь, исполняя партии Риголетто, Демона, Томского.
Пел в театре и Андрей Алексеевич Иванов, баритон, получивший, как и его однофамилец, звание народного артиста СССР. У него был очень красивый голос. Мягкий, но и с металлическими нотками. Андрей Алексеевич тоже работал в театре недолго, но в течение десяти лет выступал в партиях Князя Игоря, Демона, Валентина.
Большим уважением пользовались в театре и баритоны Пантелеймон Маркович Норцов и Владимир Ричардович Сливинский. Норцов очень хорошо вел лирический репертуар: пел Фигаро, Елецкого, Роберта, Жермона, Мазепу. Я не забуду, как он выходил в роли Жермона - красивый, стройный, подтянутый - и как обращался к Виолетте: снимал цилиндр, медленно стягивал перчатки и, не глядя, опускал их в цилиндр. Все это получалось у него так естественно аристократично! Лучшая же его партия - партия Онегина. Мы знали, что в свое время самыми выдающимися Онегиными были сначала Хохлов, потом Грызунов, а в пятидесятые, шестидесятые годы в этой роли славились Норцов и Сливинский. Они создавали два замечательных и совершенно разных образа.
Сливинский был любимцем и московской, и ленинградской публики. Блестящий, мужественный крепкий голос давал ему возможность петь и драматические партии: Демона, Эскамильо, в которых он пользовался неизменным успехом.
Лирические партии - Онегина, Елецкого - пел Петр Иванович Селиванов. В его репертуаре были также Жермон, Роберт в "Иоланте" и Шакловитый партия, требующая мощного звучания и отличной техники.
Владимир Николаевич Прокошев пришел к нам из Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Он в свое время поразил всех, когда приехал из провинции и спел Риголетто, Ренато в "Бале-маскараде", Грязного. Поразил своим могучим голосом и огромным темпераментом. И в Большом театре он пользовался грандиозным успехом. В репертуаре Прокошева, кроме Грязного, лучшими были партии Троекурова, Демона, Князя Игоря, Эскамильо, Вильгельма Телля.
Очень хорош был на сцене и Давид Александрович Гамрикели, обладатель уникального по красоте и силе лирико-драматического баритона. Еще во время грузинской декады перед самой войной он ярко выделился среди выступавших в Колонном зале. Давид Александрович спел ариозо Мазепы, ариозо Онегина, песню Веденецкого гостя, арию Роберта и серенаду Дон Жуана с таким блеском, что публика, казалось, была готова разнести зал. Его голос, собранный и сочный, заливал все уголки. Когда он поступил к нам в Большой театр, то выступал только в лирическом репертуаре, за исключением партии Риголетто: пел Онегина, Елецкого, Жермона, Веденецкого гостя.
Другой выдающийся певец того же поколения - Владимир Михайлович Политковский - исполнял все драматические партии, а иногда и лирические: Грязного, Томского, Скарпиа, Демона, Эскамильо и даже Онегина. И голос его звучал прекрасно, и при этом он был превосходным актером. Он мастерски умел пройтись по сцене, вынуть шпагу, снять шляпу или сверкающий военный кивер.
Но, кроме того, Владимир Михайлович иногда исполнял и басовые партии. Его голос и актерское мастерство позволяли ему выступать в ролях Руслана, Мефистофеля.
Однажды, после нескольких лет моей работы в Большом театре, он остановил меня в коридоре, и между нами состоялся тайный разговор. "Я хочу вас предупредить,- сказал Владимир Михайлович,- чтобы вы не разбрасывали свой голос. Диапазон его позволяет вам петь и высокие, и средние, и низкие партии, но вы сосредоточьтесь на высоких партиях. Все-таки у вас бас кантанте. А ведь я, когда начал петь не только баритональные партии, но и басовые, свой голос надломил. Он даже перестал мне одно время подчиняться, и мне стоило больших трудов снова направить его в правильное русло".
Но самое сильное впечатление среди всех певцов Большого театра производил на меня Дмитрий Данилович Головин. Я слышал его еще до сорокового года, когда подростком был на спектакле "Севильского цирюльника", где он пел в этом спектакле партию Фигаро. Казалось бы совсем небольшую. Она включает в себя каватину, несколько сольных фраз и участие в ансамблях. Однако Головин главенствовал над всеми, таким он обладал голосом и такой необыкновенной притягательной силой. На сцене он держался чрезвычайно просто, и именно его внутренний темперамент захватывал слушателей.
Например, когда он выбегал в начале первого действия, он не стоял на месте, как обычно это делают. Он пел каватину, беспрерывно скользя по сцене, и в конце концов просто танцевал с гитарой, а высокие ноты, которыми изобиловало окончание арии, бросал, как жонглер бросает мячи. Это производило потрясающее впечатление, и, конечно, разражалась буря аплодисментов. Трудно даже описать эту овацию.
Я помню его и в "Мазепе". Как он чувствовал внутреннее состояние своего героя! В ариозо он сидел, обхватив голову руками, перед портретом Марии. С какой глубиной чувства и силой произносил он фразу "О, Мария!". Как необыкновенно красиво звучал его голос на словах "в неге томной", а во фразах "в объятьях находил я рай" высокие соль-бемоль и ля-бемоль звучали так, что, казалось, вокальным возможностям и огромному дыханию певца нет предела. Его голос заливал зал, но поражала даже не сила звука, а множество красивейших обертонов в нем. После фортиссимо этой фразы Головин в заключении переходил вдруг на пиано, и слова "О, Мария, как я люблю тебя" звучали с захватывающей нежностью. Все это забыть нельзя.