Петухов Юрий. Измена, или Ты у меня одна

   Они простояли молча, прижавшись друг к другу, еще долго. Вех даже почувствовал, что Снежка начинает дрожать, что ей становится холодно в этих скользящих, обтекающих их струях- Но он не мог разжать объятий, не мог решиться на это последнее движение, разлучающее и вместе с тем освобождающее.
   Он спросил ее неожиданно, будто очнувшись от долгого сна и пропустив все то время, бесконечное время, пока этот сон длился:
   — А если у тебя родится дочь?
   Она ответила сразу, будто ждала такого вопроса:
   — Я назову ее Любавой.
   Вех вздрогнул, ему стало не по себе, точно и он внезапно ощутил холод струящихся вод.
   — Но почему?!
   Снежана положила ему голову на грудь. И Он услышал ее ответ не ушами, а сердцем:
   — Потому что где бы и когда бы ты ни был со мною, что бы мы ни делали, как бы ты ни смотрел на меня, милый, ты всегда думал о ней!
 
   — Сурков, на работу выходи! — рьздалось из-за двери.
   — Леха встрепенулся, протер руками слипающиеся глаза. Выводящий звякнул ключами, послышался скрежет металла.
   Дверь распахнулась.
   "Вспомнили, — оживился Леха, — хoть какое-никакое развлечение, а то вообще с ума спятишь!" Он еще раз пристально всмотрелся в лицо выводящего. Парень как парень!
   Пересчитав крутые ступеньки, ведущие из подвала, поднялись наверх. От свежего воздуха у Суркова закружилась голова. Окружающее бросилось в глаза своей необычностью, яркостью. На секунду Леха потерял ориентацию в этом повседневном для прочих, но праздничном для него мире. "Надо было специально попасть сюда, на губу хренову, чтоб цену свободе узнать!" Сн нг мог надышаться обступившим его простором.
   Шля гуськом: впереди Сурков, по-срежнему без ремня, без пилотки, с заведенными за спину руками, позади выводящий с автоматом на плече.
   — А что за работа? — спросил Леха, не оборачиваясь.
   — Разговаривать запрещено, — строго заметил выводящий, помолчав, добавил:
   — Вот придем, узнаешь. А бежать надумаешь, я тебя шлепну с ходу, понял?!
   — Дурак ты! — буркнул Леха.
   Работы Сурков не боялся, привык к ней на гражданке.
   Время от времени выводящий направлял: "налево, направо, прямо". Когда прошли уже достаточно много, Сурков понял — его ведут к контрольно-просускному пункту. Оставалось метров сто пятьдесят, не больше.
   Но то, что случилось дальше, выбило Леху из колеи: ворота КПП распахнулись, и он увидел… Рота, его рога входила в них. Наверное, oна возвращалась после тактики или с марш-броска — Сурков не знал, но в эту минуту ему захотелось провалиться сквозь землю. Он даже приостановился, но не тут-то было, выводящий подтолкнул рукой вперед.
   Рота приближалась. Чем меньше оставалось расстояния между ней и конвоем, тем ниже опускал Сурков голову.
   Он чувствовал, ках побагровели уши, но ничего не мог с ними поделать. "Да что я, в самом делe! — ругал себя Леха. — Да был бы на моем месте любой другой, да тот же Борька Черецкий, разве так бы себя вел? Прошел бы играючи, нос кверху". Самобичевание не помогало — Леха знал, что сейчас все глаза, глаза его друзей, и просто товарищей, и тех, с кем отношений наладить так и не удалось, короче, глаза всей роты были устремлены на него, но встретиться с ними боялся…
   — Чего сомлел-то? — ехидно спросил выводящий. — С похмелюги мучаешься?
   — Рота, запевай!
   От резкой команды Сурков вздрогнул.
   Теперь, когда все три взвода прошли мимо, он слегка обернулся, но увидел одни затылки. С придорожного дерева, перепуганная ревом сотни молодых глоток, сорвалась сорока.
   — Солдат всегда здоров! — вытягивал запевала, не жалея легких. Остальные подхватывали лихо, с присвистом, помолодецки:
   Солдат на все готов!
   И пыль, ках из ковров, Мы выбиваем из дорог!
   Леха невероятно остро ощутил свое одиночество, аж сердце в груди сжалось в комок. Рота прошла мимо. А он? Он прoшел мимо роты, не нашел в себе мужества даже взглянуть в глаза ребятам.
   — Живей, живей! — подстегнул выводящий. — Совсем заснул иа ходу, алкаш. Теперь налево! А ну, прибавь ходу!
   — Заткнись, жандармская рожа! — тихо, сквозь зубы процедил Леха.
   Он увидел стоящую невдалеке машину, потрепанный грузовик. В кузове грузовика поблескивал иссиня-черный, в брикетах, уголь.
   — Твоя везуха — один ты проштрафился в части- проговорил выводящий, — вот и придется одному пыхтеть!
   — Ничего, справимся.
   — Ну-ну! — выводящий остановился. — Лопата в кузове. Давай искупай грехи.
   Сурков, сбросив с себя гимнастерку и майку, полез наверх.
   Из кабины грузовика высунулась голова водителя.
   — Шустрей! Мне еще пару заходов надо сделать.
   — Вот вылези да шустри! — отозвался Леха. — Погоняла выискался! С меня одного жaндарма хватит!
   — Поговори еще! — озлился выводящий.
   Брикеты зашуршали, загремели, поблескивая своими антрацитовыми боками, дружно посыпались вниз. Выводящий отошел подальше. Водитель тоже вылез кз своей кабины, отбежал к маленькому холмику на обочине, присел, закурил.
   Через полчаса, когда Суркова вполне можно былo принять за негра — столько чернoй угольной пыли въелoсь в его кожу и на лице, и на теле, когда кузов опустел больше чем наполовину, на дороге, ведущей из казарм, показался Слепнев. Он еще издали замахал рукой.
   — Помощь не нужна. Сурок?!
   Выводящий насторожился. Леха помалкивал.
   — Ты чего — язык проглотил? — Слепнев подошел совсем близко.
   — Стой!
   — До брось ты, Толик! — искрение удивился Слепнев — с выводящим он был знаком.
   — Стой, кому говорю! — Толик не шутил.
   — Ладно, ладно, обурел совсем! Служака! — Слепнев отошел метра на два. — Леха, не отчаивайся! И за решеткой жить можно! Я тебе передачи носить буду, ха-ха!
   — А ну прекратить разговоры! — заорал выводящий. — Вали отсюда!
   — Все, все, — примиряющим тоном произнес Слепнев, отошел еще дальше, сунул руку в оттопыривающийся карман. — Лови!
   Что-то блеснуло в воздухе. Суркоз машинально вытянул руку, и… в ней оказалось большое красное яблоко. Слепнев опрометью бросился по дороге назад, на ходу махая рукой.
   Леха сунул яблоко в карман, виновато поглядел на выводящего — тот укоризненно качал головой, но молчал. И он не знал, разумеется, о чем сейчас думал его подопечный арестант и думал ли он вообще о чем-нибудь.
   А Леха думал. Да еще как! Красный бочок яблока с розоватыми переливами ударил по глазам, всколыхнул память. И Леха уже не видел ни выводящего, ни пыльной дороги, ничего… Перед его мысленным взором стояла чарующе привлекательная девушка, совсем крохотная, почти ребенок. И были на той девушке лишь розовенькие ажурные чулочки да розовый бант в черных волосах.
   Коридор в караульном помещении был длинный. Несколько дверей вели: к начальнику караула, в общее помещение, в сушилку, в столовую… По стенам в пирамидах стояли автоматы. Много ячеек пустовало.
   Славка Хлебников застыл в самом начале коридора со шваброй в рухах. У ног его в зеленом ведре чуть покачивалась, отражая в себе тусклый свет лампочки, вода. Подсумок с тремя обоймами, как их называли здесь — рожками, Славка передвинул назад, за спину, чтобы не мешался. Пилотка под ремнем, так было удобнее — не надо ее каждую минуту сдвигать на затылок. Работать приходилось в наклон. Служба такая: ты и на посту с автoматом стой, ты и полы в караулке мой.
   От двухчасового стояния на пoсту ныло плечо. Потирая его, Славка думал: "За два года мозоль нарастет!" Работа предстояла неблагодарная, как считали поначалу, не мужская. Но хочешь не хочешь, а мыть придется! Хлебников опустил швабру в воду.
   Новиков уже дважды выглядывал из-за двери, все-то он контролирует! Не доверяет, что ли? Славка отставил швабру и неторопливо, аккуратно засучил рукава гимнастерки по локоть. "Теперь можно, пошел! Только успевай тряпку отжимать!" Швабра летала от одной стены к другой. Капля пота, стекающие со лба, смешивались с разлитой по полу водой. Подсумок назойливо стремился занять свое прежнее место, приходилось вновь и вновь сдвигать его назад — снимать не разрешалось: а вдруг нападение на караульное помещение?! Невероятно, но устав есть устав, куда от него денешься! Несколько раз Славка бегал в умывалку воду менять. Коридор казался бесконечным. Одно было хорошо — никто не мешался под ногами.
   Через полчаса дело было сделано. Славка последний раз отжал тряпку, старательно разложил ее перед входом, чтобы вытирали ноги. Ведро и швабра заняли свое законное место в бытовке.
   Из-за двери появилась голова Новикова.
   — Годится! — сказал он. — Можете отдыхать, Хлебников.
   Во дворе защелкали затворами, пришла смена с постов.
   Славка встал у дверей, закурил. Улыбки на его лице не было. "Сейчас вся эта орава в минуту уничтожит плоды труда моего!" — подумалось ему с неотвратимой грустью.
   Ребята приближались к входу в караульное помещение. Впереди шел Ребров, за ним Борька Черецкий, Леха, Мишка Слепнев и все остальные.
   — Вытирайте ноги получше! — выкрикнул, не надеясь на успех, Славка.
   Ребров старательно затоптался на разложенной тряпке, сбивая ее в комок.
   — Ну ты чего застрял?! — возмутился Слепнев. — Освободи-ка проход!
   — А в лоб не хочешь?!
   Задние поднажали и протолкнули Сергея в караулку как пробку внутрь бутылки.
   — Куда прете? Ноги вытирайте? — не вытерпел Славка.
   — Ша! — пробасил Слепнев. — Ссокуха, поломойка ты наша!
   Прямо на глазах вся наведенная им чистота исчезла бесследно: c сапог обсыпались комья глины, липкие листья ночью шел дождь. Славкин голос потонул в гуле. Еще бы, после двух часов вынужденного молчания все старались наговориться всласть. Им было не до Славки и его хозяйственных забот. Сергей прихлопнул по плечу:
   — Ну ты молоток! Один и такую чистотищу навел!
   Сейчас это прозвучало как издевательство — в коридоре была грязь, дальше некуда. Ответ застрял у Славки в горле. А пришедшие разносили сор по комнатам. На шум выбежал Новиков.
   — А ну, на улицу сапоги чистить! — погнал он всех. Ребята неохотно поплелись к дверям.
   — Самого-то на пост не загонишь — проворчал Слепнев под нос. — Постоял бы с наше!
   Новиков уставился на Славку.
   — Придется еще разок попотеть! — сказал он и захлопнул дверь.
   Не было печали! Славка в сердцах поддел ногой валяющуюся посреди коридора тряпку. Та покорно взлетела к потолку, разбрызгивая по стенам черные капли. "Так-с, и ты туда же! Никакого просвета!" Он опять засучил рукава, сдвинул за спкну подсумок и пошел в бытовку, где его поджидали старые знакомые здоровенная деревянная швабра и ведро с двумя выведенными масляной краской буквами: КП — караульное помещение.
 
   "Привет, Серега!
   Пишу тебе от полнейшей безысходности и глубочайшей печали, так что не обессудь! Дела мои швах! Сессию я даже не сдавал, не допустили. Надежда на поддержку предков лопнула. На днях прилетел пахан — все разузнал, осерчал до посинения, говорит: "Крутась сам, как знаешь! А на меня не рассчитывай, тунеядец!" Ему тут напели: и соседи, и знакомые — все выложили, паразиты! Так что теперича можно прямо и смело сказать, что насчет губы не такой уж и пустой треп был. Отчислить меня, конечно, до будущей сессии хрен удастся, но мне от этого не легче — рано или поздно вышвырнут! А тогда одна надежда на тебя (ха-ха!). Короче, если не осенью, так уж будущей весной точно забреют. Пропади все пропадом тогда, сдохну я на казенной каше!
   Матери твоей лекарство достал через отца, какое она просила. Но это все не главное, пишу тебе по другой причине. Любовь твоя экзамены тоже не сдавала, я ее в институте и не встречал. Раз видел на улице, дня три назад — не узнал: потухшая она какая-то стала, идет ничего не замечает, растрепанная. А ведь как за собой следила-то, а? В общем, что-то здесь не ладно. Меня аж совесть грызть начинает, — может, переиграл где? Палку перегнул? Но мне к ней подкатывать — бесполезняк. Приезжай сам! Вот такие дела. Гляди не опоздай!
   Твои друг Мих. АН. Квасцов
 
   7.07.199…Г.".
 
   Сергей перечитал Мишкино письмо, сунул его в карман. Отвечать он не собирался, но что-то в этом послании поразило его. Может быть, непривычный для Мишки тон? Сергей не мог понять.
   В сушилке было тепло, жар добирался до костей. От промокших в утренней росе сапог несло кисловатой кожей.
   Над головами висел сизый табачный дым.
   Сергей не вслушивался а разговор, сидел, помалкивал. Сурков, так здорово навредивший ему, сидел рядышком.
   Он, казалось, и позабыл вро свой поступок, про губу, а о том, что подвел Реброва и не подозревал. Упрекать Леху Сергей считал пустым занятием, да и что толку после драки кулаками махать.
   До следующего воскресенья оставалось пять дней. "Какнибудь дотерплю!" — решил он. Терпелось плохо.
   — А ты чего заснул, служивый?! — обратил внимание на молчащего Слепнев.
   — Да пошел ты! — отрезал тот.
   — Не ласковый какой-то, — поддержал Мишку Черецкий.
   — Сейчас приласкаю! — Сергей в шутку показал кулак.
   Он понял, что многие обращают внимание на его угрюмость, чувствуют, что это неспроста. "Нет, вида показывать нельзя, — подумал он, — а то вообще заклюют".
   Он встал, вышел из сушилки, надев вместо сапог тапочки на деревянной подошве. С сочувствием посмотрел на возящегося со шваброй Славку, но помощи не предложил, бочком, по краю коридора побрел к выходу.
   С улицы пахнуло свежестью — после сушилки показалось даже прохладно. Сергей вышел, ирисел на скамеечку, закурил. И опять невольно вернулся мыслями к Мишкиному письму. Тот писал неспроста, это было ясно. Что же могло случиться с Любой? Сергей не знал. Спросить Новикова, ведь он часто бывает в увольнениях, наверняка виделись они? Ну уж нет!
   Когда вернулся в сушилку, Славка сидел там и о чем-то вдохновенно рассказывал. "Опять он за свое!" — подумал Сергей, стал прислушиваться.
   — Любава не знала, кого выбрать, — вещал Славка. — Оба хороши! И оба далеки. Парней в посаде почти не осталось, ушли со Святославом. Были и те, что несли сторожевую службу на границах. Еще — малая дружина. Но Любава старалась не засматриваться на молодых войной. Надо было ждать. Она за обоих клала жертвы перед деревянными богами в кумирне. Ходила и к большим идолам, стоящим за городом посреди площади, с восемью полукруглыми рвами. Смотрела в вечногорящий священный огонь, бросала в него горсть пшеницы, лила вино. Перун, Велес, Даждьбог, Стрибог и богиня Макошь должны были помочь воинам.
   Но Любава понимала, что боги богами, а жизнь тех, кого она ожидает, в их собственных руках…
   — Язычниками были, стало быть? — прервал Славку Сурков.
   — Стало быть, так.
   — Плохо, — неожиданно заключил Леха.
   — Ого, — Славка оживился, — а ты что, христианин, что ли, мусульманин?
   — Да нет, — засмущался Сурков, — просто язычники, идолопоклонники — чего в этом хорошего?
   — Всe народы, Леха, были в свое время язычниками. Не нам их судить. Это вера коренная, исконная. Она и до сих пор во многих обрядах осталась, так что не хай предков, не надо.
   — Ну, а Святослав как?
   — Святослав признавал старых богов. Когда его мать, христианка Ольга, предложила креститься, Святослав отказался, сказал, что над ним дружяиа потешаться будет.
   — Надоел ты со своими бредовыми рoссказнями! — взорвался Сергей.
   Славка изумленно посмотрел на друга.
   — Зарылся в прошлое, а ничего видеть не хочешь!
   — Не нравится — не слушай! — обрушился на Сергея Черенецкий.
   — А ну вас всех! — сквозь зубы процедил Ребров, коротко махнул рукой, вышел.
   Слаакин рассказ был скомкан. Но он не опечалился.
   — Переутомился, видать, Серега на посту-то! — с улыбкой сказал и вышел следом.
   Сергей корил себя за вспышку и потому встретил Славку довольно-таки дружелюбно.
   — Ты хотя бы имя своей героине другое придумал, сказал он нервно, — каждый раз как услышу, так прямо за живое цепляет!
   — Извини, — Славка сунул руки в карманы, — не знал, что это тебе будет неприятно.
   В сушилку они вернулись вместе, — Что ж ты, Серый? На службе, да еще в караулке, так волноваться вредно — тут и оружие под рукой. Сам понимаешь! — съязвил Мишка. — Закатаешь кому-нибудь пулю в лоб, что тогда?!
   Хлебников посмотрел на него, и Слепнев прикусил язык. До смены оставалось десять минут.
   — Караул! В ружье!
   Спросонья Сергей не понял: что? где? куда бежать?
   "Ни днем ни ночью покоя нет!" — промелькнуло в голове. В карауле спали одетыми: шинель под себя на топчан, пилотку под голову.
   Слепнев в суете пнул своей длинной ногой прямо в щеку. Сергей с размаху шлепнул ладонью по голенищу его сапога:
   — Очумел, сонная тетеря!
   Выяснять отношения некогда. На ходу протирая заспанные глаза, побежали к пирамидам. Началась возня, путаница — не так просто отыскать в такой толчее свой автомат.
   Тревога, конечно, учебная, но за медлительность Каленцев по голове не погладит. Из спального помещения выскочили в коридор, только грохот стоял. Выстроились в две шеренги вдоль стены. Начальник караула прохаживался вдоль строя.
   — Спите как на печи в деревне, у родителей под боком, — недовольно сказал он. — Дежурный должен только "Караул!" крикнуть, и чтоб стояли здесь. Штыками! А вы? Ну да ладно, даю вводную: противник напал на караульное помещение, занять свои места!
   Стараясь ни с кем не столкнуться на бегу, Сергей пробрался на свое место в бытовке, пристроился так, чтобы снаружи не было видно. Автомат — с плеча дулом вперед, рожок примкнут. Остальные разбежались кто куда, у каждого свой угол.
   — Так, хорошо, — послышался голос Каленцева. — Сурков, пригнитесь немного — мишень, лучше и не придумаешь!
   Караулка превратилась в подобие музея восковых фигур. Кто на корточках, у окна, как Сергей, кто лежа, спрятавшись за дверной косяк, кто стоя в укрытии, притаились.
   Лишь старлей ходил взад-вперед, проверял, поправлял. Через двадцать минут «обороны» Сергей почувствовал, как затекли у него нoги. Миллионы тонюсеньких иголочек впивались в мьшщы, наполняя их болью. Он осторожно переменил положение. С тоской подумал о прерванном сне.
   Не часто виделись ему такие хорошие сновидения. А всего что и виделось, будто спит у себя дома на мягкой постели, спит и знает твердо, что никто не сможет нарушить его покоя. Захочет — еще часиков восемь будет валяться под уютным верблюжьим одеялом, захочет — тут же встанет, никто не заставит застилать по ниточке постель и драить до блеска полы. Благодать! Хороший был сон!
   — Отбой, — скомандовал Каленцев.
   Сергей потер затекшую спину, вздохнул. Поглядел на Сурхова — у того был такой вид, будто, лежа за дверным косяком, он успел придавить немного, — глаза красные, словно у кролика.
   "Какой там, к черту, отдых!" Сергей поглядел на часы оставалось пятнадцать минут. "Опять на посты! Повезло тем, кто сейчас караулит. Они-то ух выспятся по-человечески, навряд ли ротный будет устраивать вторую тревогу за ночь". Он подбрел к толчкам.
 
   — Невезуха кaкая-то! Под все мероприятия попадаю, — посетовал Черецхий. — Хоть не уходи с поста, мать их!
   Серега кивнул, прошел мимо.
   Слепнев сидел на топчане, упершись руками в колени, зажав лицо в ладонях, покачивал головой. Бессмысленный взгляд блуждал по зеленой стене спального помещения.
   — Ты чего? — спросил Ребров.
   — А ничего! Бессоница замучила! — злорадно, с ехидством проговорил тот и отвернулся.
 
   "Здравствуйте, Николай!"
 
   Не удивляйтесь моему письму: пишу Вам по необходимости — надо что-то делать! С трудом разузнала Ваш адрес: ведь Люба старается держать все в тайне. Но сейчас ей это уже не удается — все написано у нее на лице. Николай, если вы любите ее, вы не должны ничего скрывать — безвыходных положений не бывает, всегда можно найти решение, даже в сложнейшем вопросе. Я убеждена, что все вы окончательно запутались. И что самое ужасное — ничего не предпринимаете. Так нельзя! С Любой творится что-то нехорошее, она чахнет день ото дня. Почему Вы никогда не показывались мне во время увольнения и встреч с ней? Ведь я же знаю, что вы часто виделись. Почему последнее время Вы вообще не приходите? Если она Вам надоела, если Вы разлюбили ее — так дайте знать об этом. Я просто не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Ведь это невероятно тяжело и даже нелепо: видеть, как мучается, страдает близкий тебе человек, и ничего не делать, равнодушно взирать на агонкю душевную.
   Приходите, приходите обязательно! Я не желаю Вам зла. В моих интересах, чтобы все шло нормально. Я очень хотела бы переговорить с Вами. Да и постарайтесь наконец выяснить свои отношения с Ребровым. Ведь вы же мужчины, как не стыдно переваливать все на девичьи плечи.
   Один из вас просто обязан отказаться от глупого, постыдного соперничества. Решите же между собой — кто! Я пишу Вам, потому что демобилизация Ваша близка: осень не за горами, а Ребров только-только начал, и мне не хотелось, чтобы эта неопределенность в Любиной жизни тянулась еще полтора года. Приходите, поговорим, обсудим. Какникак, но и сестра в таком деле не последний же человек? Надо решать скорее, я не говорю о Любиной учебе, это дело десятое, даже если с институтом будет совсем плохо — не трагедия!
   Я очень надеюсь да то, что вы откликнитесь на мое послание.
   Смирнова Валентина Петровна июля 199… г.".
   Николай не придал особого значения опасениям Валентины Петровны — сестра есть сестра, кому как не ей переживать за младшую. А с Любой все будет нормально. Если не сейчас, то к осени, стоит ему только вернуться — все утрясется. Тем более что при всем желании он просто не смог бы теперь по письму, пусть даже в нем отчаянный крик души, вырваться из части — запрет на увольнения касался и его. А с Сергеем говорить — что толку? Тому и так дано было понять, что третий лишний — именно он, Ребров, а не кто иной.
   И все же Николай в силу давно выработанной привычки быть обязательным во всем, не откладывая на потом, сел за стол, написал ответ, в котором постарался успокоить Валентину Петровну, успокоить и обнадежить. Письмо вышло короткое, но в нем была уверенность, твердость. Писать Любе он не стал — воскресенье было близко, а стало быть. и встреча близка.
 
   Радомысл ерзал на пологом твердом ложе, не мог устроиться. Его бы воля, лег бы сейчас на травушку — и удобно, и мягко. Но под сводами шатра не было травы. Землю предварительно утоптали хорошенько, потом выстлали циновками, а поверху разложили ковры. Уж лучше прямо на коврах! Но Радомысл не хотел выделяться. И он терпел, подкладывая под бока подушки, упираясь локтем, переваливаясь.
   — Ну как тебе? — спросил его Бажан.
   — Поглядим еще, — дипломатично ответил Радомысл.
   Шатер был огромен. Ничего подобного русич никогда не видывал. Несколько десятков столбов-колонн удерживали тяжелый, расшитый серебряными нитями купол — и было до его сводов не менее десяти человеческих ростов. Когда Радомысл запрокидывал голову и смотрел вверх, Бажан его одергивал. Негоже было вести себя приглашенному на великий пир со случаю дарования победы столь дико и непристойно.
   — Не верти головой-то! И глаза эдак прикрой малость, будто видал сто раз! — советовал Бажан, почесывая густую черную борсду.
   Но Радомысл нет-нет да и скидывал взглядом внутреннее убранство императорского приемного шатра. Народу собралось много, ближе к центру — царские сановники и полководцы, в следующем кольце посланники и гости торговые, подальше воины, отличившиеся в сражениях, болгарские воеводы, прислуга… Всех не вместил шатер.
   Но многим все же честь была оказана.
   Радомысл с Еажаном возлежали во втором ряду, среди купцов. Радомысл еще не совсем окреп, раны мучили. Но для присутствия на пире не требовалось особых усилий. И он согласился, когда приятель, с которым познакомились еще в Доростоле, позвал его сюда. Правда, пришлось выдать Радомысла за свейского торгового гостя. Ну да не беда!
   Наутро войско Святослава, после небольшого отдыха, должно было двинуться в родные места. Радомысл к утру думал поспеть. Да и что ему тут рассиживаться — поглядит, послушает, осушит пару-другую кубков… и к своим.
   Будет что рассказать дома! Враг-то — он враг, конечно, но изнутри на него посмотреть не помешает.
   Под шатром мог бы разместиться конный полк. Но был здесь у каждого свой конь — жесткое и низкое ложе. Бажан рассказал, что это идет еще со стародавних времен, от цезарей римских и что Церковь Христова борется с языческими игрищами этими, но пока ничего поделать не может — традиции сильнее. Это при Константине, как старики вспоминали, святость была. А ныне опять — содом да гоморра! Впрочем, и сам император и его ближние искупали грехи постом да молениями, Церковь им прощала, ибо и по сути своей была всепрощающей. А вообще-то в империи с подобными забавами было строго.
   Ложа стояли вразнобой — одни гордыми корабликами, в одиночку, другие сомкнувшись боками так, чтобы старинные друзья могли пообщаться, не прерывая пиршества, поглядывая на арену, где что-то готовилось. Первыми заполнили шатер те, что попроще, потом стали приходить в третий ряд, во второй. Знатные вельможи из первого пришли перед самым началом. И их приход сопровождался барабанной дробью и пеньем рожков. Неторопливо разлеглись сановники и полководцы у краев арены.
   Здесь все было не так, как в цирках империи, в цирках Рима, там зрители сидели на высоте, а арена была внизу.
   Здесь арена возвышалась — и всем все было видно. На арене же стояли по кругу двенадцать низких тяжелых подсвечников. И торчали из них длинненькие, какие-то не сочетающиеся с массивной бронзой свечечки. И все.