Страница:
— К бою! — закричал тогда Святослав и вырвал меч из ножен.
Вех был неподалеку, он все видел. Князь не успел взмахнуть мечом — два десятка стрел вонзились в него одновременно. Кочевники свое дело знали, били наверняка. Святослав упал сразу, лишь хлынула кровь изо рта да звякнул о камни Днепровского порога стальной меч.
Их было немного. А печенегов тьма! И потому сеча завершилась очень быстро.
Веху удалось вырваться — с еще двумя воями он бросился к камням, изломам скал, там конному делать было нечего. И кочевники не стали гнаться, поворотили коней.
Они остановились тогда, всего на несколько секунд.
Вех обтер о штанину окровавленный меч — двоих он положил на порогах, вода, наверное, унесла их тела. Но и сам был иссечен изрядно. Боли не чувствовал, в пылу да горячке не всякую боль чуешь. И силы еще были.
Они обернулись разом. И увидали то, что будет им, коли выживут, всю жизнь видеться — печенежский хан спрыгнул с коня, склонился над телом Святослава, обмотал вокруг левой руки длинный русый чуб, взмахнул кривым мечом… и голова взлетела вверх, застыла, покачиваясь, озирая окрестности мертвым взглядом. Вех не слышал смеха, но он видел, как ощерился хан, как затрясся.
Это был конец! Князь погиб. Войска не существовало.
Они допускали ошибку за ошибкой после Доростола. Свенельд увел часть войска через леса в Киев. Святослав остался зимовать с другой на Белобережье. Зима была тяжелой, голодной — не прибавила она сил людям, многих унесла.
Уже там, в Беловодье, они прознали, что печенеги обложили пороги и что они не сами пришли, что это Цимисхий подослал их, прельстив золотом и подарками. Нарушил ряд подлый узурпатор, не сдержал слова.
Но наверх, к дому, надо было пробиваться. По порогам всей силою не пройдешь, вот и еще расчленить пришлось полки…
Полмира прошел Святослав с победными боями, Непобедимым Барсом звали его. И нашел свою смерть здесь, в родном Днепре.
Вех не знал, сколько уцелело от войска, где его остатки. Те двое умерли на его руках, от ран. Сам он тоже был на излете, словно стрела, выпущенная умелой и сильной рукой: как ни лети она скоро да спсро, а все равно ей предстоит упасть.
Вех лежал во мхе. И тело его не слушалось. Оно стало невесомым, будто его и не было. Он не знал, что мох может быть таким мягким. Он сотни раз ночевал на нем, но так было впервые — словно на облаке лежал, словно в пуховой толстенной перине или же на упругих волнах покачивался. И были эти волны похожи на те, дунайские.
Вех смотрел вверх. Сквозь лапы елей проглядывало чистое необыкновенно прозрачное небо. И было оно то же словно воды огромной реки, хрустально ясное, манящее. Вех плыл по этому небу на облаке. Он не знал, куда плывет. Но какая разница! Теперь ему все равно. Теперь решает не он, теперь за него решает кто-то. Наверное, пришла пора присоединиться к предкам, пройтись по привольным небесным лугам, по велесовым заоблачным пастбищам.
Пусть так и будет!
Да, он лежал на облаке. И вдруг на него навалилось облако другое, белое, пушистое. Вех попробовал поднять руку. Но не смог. Да и не нужно было этого делать, облако само рассеялось… И увидал Вех ее! Он и не понял даже, кого именно, Снежану или Любаву. Не понял, потому что черты лица, склоненного над ним, изменялись, перетекали одна в другую, были зыбкими, нестойкими. Вот они соединились в едином — и Вех увидал: Снежана, темноглазая, ослепительно юная… Но глаза просветлели, стали серыми, чистыми, рот заалел — это была Любава. Она потянула к нему губы, поцеловала. И все сразу пропало.
Слепнев все-таки ушел в самоволку. Ушел сознательно, в одиночку, никого не предупредив. В глубине души он не считал первую вылазку самоволкой, скорей это была разведочная прогулка. Мишка хотел просто проверить: такое ли уж неосуществимое это дело, или пугают понапрасну, на совесть бьют? Время он выбрал подходящее, когда рота отдыхала перед заступлением в наряд. Хватиться его не должны были.
С непривычки сердце подрагивало.
Когда до поселка оставалось с километр, взвизгнули тормоза. Из окошка мaхнyл рукой офицер:
— Эй, служивый!
В груди что-то оборвалось. Еще мгновение, и Мишка бросился бы наутек. Не хватало, чтоб его поймали в caмом начале! Он глубоко вздохнул, попытался расслабиться, успокоить дыхание.
— Далеко до шоссе?
В машине сидел капитан, теперь Мишка видел это отчетливо.
— Километра два, пожалуй, — ответил oн, ощущая, как с сердца сваливается камень.
— В увольнение?
— Так точно, родных проведать. — Мишка уже обнаглел, вытащил пачку сигарет. — Огоньку не найдется, тoварищ капитан?
Тот дал прикурить, махнул рукой и уехал. И тoлькo после этого Мишка почувствовал слабость в ногах, сел у обочины, расстегнул воротник. По лбу пoползла противная липкая струйка пота. Захотелось вернуться, пoка не поздно.
Но длилось все это недолго — сидящий внутри червячок раздражения сперва слабо шевельнулся з Мишкиком мозгу, а потом занял там свое привычное место и погнал его вперед, к кажущемуся землей обетованной после месяцев службы поселку.
Через пятнадцать минут Слепнев сидел в придорoжнoй чайной в компании шоферов, уплетающих свой обeд. В отличие от них, Мишка ничего не ел — с деньгами былo туговато, но зато перед ним стояла запотевшая пивнaя кружка с бархатистой шевелящейся шапкой пены. Мишкa смотрел на эту пену с вожделением, не решаясь сделать пeрвого глотка.
— Жми, браток, — добродушно усмехнулся сидящий напротив водитель. — Это нам под запретом — за баранкой, а тебе в самый раз.
Мишка согласно кивал, но оттягивал приятный миг.
В часть он пришел за полтора часа до развода. Пришел так же тихо и незаметно, как и ушел. Лишь Новиков поинтересовался:
— Где тебя носит, все спят как люди!
Слепнев, отворачиваясь в сторону, чтоб сержант не почуял пивного запаха, и вспоминая свой разговор со Славкой Хлебниковым, улыбаясь, протянул:
— А чего в казарме торчать, душно тут и тесно, для меня лучший отдых перед нарядом — глоток вольного воздуха.
Проходя мимо койки, на которой мирно почивал Леха Сурков, Мишка приостановился, взглянул в беззаботное лицо спящего и прошептал тихо, для себя:
— Спишь, Сурок? Спи, спи, все на свете проспишь. Тебе и увольнение не в пользу, а нам и самоволка в самый раз.
Леха, словно откликаясь на слова сослуживца, тяжело вздохнул во сне, перевернулся на другой бок.
— Не обижайся, — добавил Слепнев, — это я так, это я любя, в другой раз поучу тебя жизни — вместе пойдем.
Он не раздеваясь лег на кровать, поверх одеяла, мечтательно забросил руки за голову, уставился в стену, припоминая все подробности своего путешествия. Все страхи, сомнения и тревоги, мучившие его, были тут же забыты. Забыты сознательно. В памяти оставались лишь приятные минуты да любование своей безрассудностью, смелостью, удачливостью.
Везде жить можно, ежели с умом! В наличии у себя ума, притом ума недюжинного, не обремененного предрассудками, Мишка не сомневался. Дальнейшая жизнь не рисовалась теперь в мрачных, серых красках. Можно жить, можно, пускай серые лошадки пыхтят да харч солдатский безропотно хлебают, за счастье то считая, а мы себе ежели надо и веселые минутки обеспечить сможем! Вот только напарника найти, приятеля, чтоб веселее… С этими мыслями, с улыбкой на расслабленном, обмякшем лице Мишка и заснул.
Борька Черецкий не виделся с Ольгой больше полмесяца. А теперь она в довершение всего уехала сдавать экзамены в институт. Уехала в Москву.
Он тосковал. Не находил себе места. Но тоска эта была приятной, ведь сама же Оля поселила в его душе веру, надежду, а значит, и печалиться не стоило.
В ее отсутствие Борька заходил к Кузьминым. Заходил, конечно, не сам, по приглашению Владимира Андреевича. Толковали о том о сем, говорили об истории, все больше о военной — Владимир Андреевич зажигался в этом вопросе быстро и, если память подводила, не стеснялся рыться в книжном шкафу, отыскивая нужные сведения.
Но и о главном не забывал — присматривался к избраннику дочери, прислушивался, вспоминал самого себя, дивился сметке Борькиной, хватке, начитанности. Парень ему явно нравился.
Мария Васильевна относилась к нему более настороженно — за внешней отзывчивостью и добротой чувствовалось все же непонятное отчуждение, недоверие. Но хозяйкой она была радушной — Борька просто откровенно устал от бесконечных приглашений отведать то одно, то другое блюдо, хотя отсутствием аппетита не страдал.
Последний приход был удачным — когда Борька собирался было уходить, раздался звонок телефона. Звонила Оля.
Черецкий чуть не лопнул от нетерпения, пока с дочерью долго и обстоятельно беседовала Мария Васильевна. Он сидел в другой комнате, но даже за закрытыми дверями отчетливо слышал каждое слово. Он узнал, что Оля успешно сдает экзамены, что осталось сдать еще два, что времени у нее на хождение по Москве, по музеям и киношкам совсем нет — все уходит на подготовку к очередному экзамену. Слышал он все наставления и советы Марии Васильевны и сгорал от нетерпения. Боялся, что про него забудут, что он так и останется сидеть здесь за дверью. Сам выйти он не решался, гордость не позволяла. Но, наконец, после получасового разговора матери с дочкой и пяти минут разговора с отцом Борис, услышал:
— Эй, вояка, ты что, заснул там? А ну, иди сюда скорее!
Не помня себя от радости, Черецкий вынырнул из-за двери, через секунду трубка была в его руке.
— Боря? Ты у нас?
— Да-да, я здесь, — заторопился он, — здравствуй, Оленька! — Борис немного стеснялся стоявших рядом родителей.
— Ой, извини, я ведь даже от неожиданности забыла с тобой поздороваться. Здравствуй, Борька! Как я по тебе соскучилась — ты даже не представляешь!
Большего для Черецкого и не требовалось, он тут же задохнулся от волнения.
— Ну чего ж ты молчишь! Ты мне ничего сказать не хочешь? Кстати, тут так много симпатичных ребят… — тон голоса стал игривым.
Борька забыл про Владимира Андреевича и Марию Васильевну, почти прокричал:
— Какие ребята, ты что! Олька, я тебя так люблю! Без тебя я здесь сдохну, приезжай скорее! Как там у тебя?! — все смешалось у него в голове. Борька старался сказать как можно больше, будто время было ограничено или кто-то пытался вырвать у него трубку из рук.
— Ну как ты меня любишь мы еще посмотрим, — раздалось из трубки, — а пока получай!
Послышалось чмоканье, и Борька догадался, что Оля его целует. Он оглянулся на ее родителей.
— Я тоже тебя целую и жду! Жду, Оля!
О чем говорить он не знал, все мысли перемешались, в горле пересохло.
Владимир Андреевич стоял у стола и иронически улыбался.
— Жди! Перед началом занятий, тьфу-тьфу-тьфу, если досдам, конечно, обязательно приеду. Счастливо, Боренька!
— Счастливо, — растерянно проговорил он в трубку, из которой уже доносились гудки.
На минуту в комнате воцарилось молчание. Все были смущены немного. Первым, как и в любой ситуации, нашелся Владимир Андреевич:
— А хочешь я тебя, брат, — сказал он, — в увольнение отпущу? Денька, так скажем, на два, а?
Борькино сердце учащенно забилось — такого везения он не ожидал. Он уже было закивал головой, но в какуюто последнюю долю секунды одумался.
— Нет, не надо, — сказал от твердо.
— А что так? — искрение удивился Кузьмин.
Борька помолчал, чуть покраснел, выдавив из себя:
— Перед ребятами неловко будет. Нет, спасибо, но я подожду очередного.
В тот же вечер Черецкого ждал еще один разговор. После ужина Каленцев отозвал его в сторонку, подальше от ушей и взглядов. Борька ожидал чего угодно, но только не того, что ему предстояло услышать.
— Поговорим попросту, не как командир с подчиненным, а как мужчина с мужчиной, — Юрий Алексеевич не мог подобрать слов, и Борька это заметил сразу. — Не догадываетесь о чем?
Борька мотнул головой и сделал участливое, внимательное лицо.
— Речь пойдет об Ольге Кузьминой.
Борька остолбенел — какое право, спрашивается, имел на это Каленцев! Ну дает, старлей! Загнул!
— Да-да, именно о ней, — Юрий Алексеевич снял фуражку и пригладил свои коротко остриженные волосы, — поймите правильно — для меня это очень важный вопрос.
— Я слушаю, — Борька все еще не мог сообразить — чего от него хотят.
— Я уже давно приглядываю за Олей, — начал Каленцев, — вас и в помине не было в нашей части, когда я обратил на нее внимание. Я не торопился, ждал, когда она станет постарше, чтобы… Эх, да что там! — Каленцев нервничал.
— И тут вдруг появляетесь вы!
— И что?! — Борька выпустил защитные колючки, понимать в этих делах что-либо он отказывался.
— А то, что все мои планы, да что там планы, чувства, все летит к чертям собачьим, и виной этому именно вы, Черецкий. Пошалить захотелось, ведь так?! Зачем вам девочка?
— А у меня, может, свои планы и свои чувства? — ответил Борька, — и вы не имеете права в них вмешиваться, будь вы хоть…
— Я повторяю, — перебил его Каленцев, — мы говорим как мужчина с мужчиной, а чины сейчас ни при чем!
— А знаете, что я в таком случае ответил бы вам, как мужчина мужчине?
— Знаю, — вновь оборвал его Юрий Алексеевич, — вы или любой другой просто послали бы меня куда подальше! Верно?
Черецкий нехотя кивнул, ухмыльнулся.
— Так вот, затевая этот разговор, я знал, на что иду, и тем не менее хочу быть до конца честным. Согласитесь, Черецкий, не всякий бы стал вот так рассусоливать!
Борька опять кивнул и отвел глаза в сторону.
— Я не милости вашей прошу, не думайте, просто хочу предупредить. И учтите, мне двадцать пять лет, а вам пока всего восемнадцать. Я не пытаюсь уговорить вас отказаться от Ольги, нет! — Каленцев снова надел фуражку. — До сих пор я выжидал. И выжидал бы, быть может, еще долго, если бы на горизонте не появились вы. А теперь, просто хочу предупредить, я буду действовать. Это к тому, чтоб вас не грызли мысли, что кто-то мол, исподтишка пытается отбить у вас девчонку. Это не так.
— А как же тогда? — Борька старался понять Каленцева.
— А так, что все будет в открытую. Решать будет она сама! И для того, чтобы она приняла правильное решение. я приму все зависящие от меня меры, ясно? — Не дождавшись ответа, Каленцев добавил: — Тогда у меня все.
— Что ж попытайтесь, — усмехнулся Борька, — у меня тоже все!
Он отвернулся, постоял с полсекунды, будто вглядываясь куда-то в даль, и быстро зашагал прочь.
Никакого серьезного значения этому разговору Черецкий не придал — ведь у них с Ольгой было все решено. И что мог там какой-то Каленцев?! Пусть ему и двадцать пять лет, пусть он и старший лейтенант и вот-вот должен стать капитан ом! Опоздал!
Поэтому Борька спокойно ждал своего увольнения, чтобы проведать Ольгу в Москве и еще раз обговорить все с ней, а может, и посмеяться вдвоем.
Но увольнения он не дождался. Дождался, примерно дней через десять после разговора с Каленцевым, письма от Оли. Торопливо разорвал конверт, бросив его остатки прямо под ноги.
"Здравствуй, Борис!
Пишу тебе, чтобы окончательно поставить все на свои места. То, что у нас с тобой было, можно считать лишь детской забавой, пресловутой "первой любовью", по крайней мере, для меня это так. Ты и сам должен понимать всю несерьезность наших отношений. А некоторая увлеченность… так что ж, все проходит, когда на смену первому детскому чувству приходит чувство настоящее, истинное.
Я выхожу замуж за Юрия Алексеевича Каленцева. Родители одобряют мой выбор. Все решено окончательно и бесповоротно. Поэтому прошу избавить меня от возможных притязаний — они в любом случае будут тщетными.
За прошлое извини. Может, я и сама наделала глупостей. Слава богу, что они еще не успели далеко зайти. Виноватой я себя считать не могу — сердцу не прикажешь, тебе это должно быть ясно.
Так что, прости и прощай!
Ольга К., 29.08.199… г.".
Борис ожидал чего угодно, только не этого. Рушилось все, что поддерживало его в течение уже трех месяцев. "Некоторая увлеченность…" Для него это не было увлеченностью.
На второй день после письма он повстречал, совершенно случайно, возле офицерского клуба полковника Кузьмина. Внутренне содрогнувшись, побелев, он все же откозырял, как положено, по уставу, и собирался пройти мимо. Но Кузьмин приостановился, взял его за руку, отвел поближе к деревьям.
— Такие дела, брат, — заговорил он первым, пожимая плечами, — с женщинами ведь, сам знаешь, как! Сегодня у них одно на уме, завтра другое.
— Я все понимаю, товарищ полковник, — сказал Борька, стараясь высвободить руку.
— Да не горюй ты! Ну их всех к черту! Я тебя понимаю ведь — сам бывал в таких переделках, мало ли что! Главное, в душу не бери, не ломайся, ты ведь мужик настоящий, крепкий.
Черецкому удалось все-таки вывернуться из цепких пальцев полковника.
— Я не сломаюсь, Владимир Андреевич, не беспокойтесь.
— Ну вот и отлично, это слова не юноши, но мужа. Если тебе чего нужно — проси, все что в моих силах…
— Нужно, товарищ полковник, — твердо резанул Черецкий, — через неделю у нас конец обучения и распределение будет, так?
— Да, ты не волнуйся, место подыщем…
— Товарищ полковник, я прошу направить меня в самый дальний гарнизон, хоть на Чукотку, хоть на Новую Землю, если еще дальше нету. Это моя единственная просьба.
Глава пятая
Вех был неподалеку, он все видел. Князь не успел взмахнуть мечом — два десятка стрел вонзились в него одновременно. Кочевники свое дело знали, били наверняка. Святослав упал сразу, лишь хлынула кровь изо рта да звякнул о камни Днепровского порога стальной меч.
Их было немного. А печенегов тьма! И потому сеча завершилась очень быстро.
Веху удалось вырваться — с еще двумя воями он бросился к камням, изломам скал, там конному делать было нечего. И кочевники не стали гнаться, поворотили коней.
Они остановились тогда, всего на несколько секунд.
Вех обтер о штанину окровавленный меч — двоих он положил на порогах, вода, наверное, унесла их тела. Но и сам был иссечен изрядно. Боли не чувствовал, в пылу да горячке не всякую боль чуешь. И силы еще были.
Они обернулись разом. И увидали то, что будет им, коли выживут, всю жизнь видеться — печенежский хан спрыгнул с коня, склонился над телом Святослава, обмотал вокруг левой руки длинный русый чуб, взмахнул кривым мечом… и голова взлетела вверх, застыла, покачиваясь, озирая окрестности мертвым взглядом. Вех не слышал смеха, но он видел, как ощерился хан, как затрясся.
Это был конец! Князь погиб. Войска не существовало.
Они допускали ошибку за ошибкой после Доростола. Свенельд увел часть войска через леса в Киев. Святослав остался зимовать с другой на Белобережье. Зима была тяжелой, голодной — не прибавила она сил людям, многих унесла.
Уже там, в Беловодье, они прознали, что печенеги обложили пороги и что они не сами пришли, что это Цимисхий подослал их, прельстив золотом и подарками. Нарушил ряд подлый узурпатор, не сдержал слова.
Но наверх, к дому, надо было пробиваться. По порогам всей силою не пройдешь, вот и еще расчленить пришлось полки…
Полмира прошел Святослав с победными боями, Непобедимым Барсом звали его. И нашел свою смерть здесь, в родном Днепре.
Вех не знал, сколько уцелело от войска, где его остатки. Те двое умерли на его руках, от ран. Сам он тоже был на излете, словно стрела, выпущенная умелой и сильной рукой: как ни лети она скоро да спсро, а все равно ей предстоит упасть.
Вех лежал во мхе. И тело его не слушалось. Оно стало невесомым, будто его и не было. Он не знал, что мох может быть таким мягким. Он сотни раз ночевал на нем, но так было впервые — словно на облаке лежал, словно в пуховой толстенной перине или же на упругих волнах покачивался. И были эти волны похожи на те, дунайские.
Вех смотрел вверх. Сквозь лапы елей проглядывало чистое необыкновенно прозрачное небо. И было оно то же словно воды огромной реки, хрустально ясное, манящее. Вех плыл по этому небу на облаке. Он не знал, куда плывет. Но какая разница! Теперь ему все равно. Теперь решает не он, теперь за него решает кто-то. Наверное, пришла пора присоединиться к предкам, пройтись по привольным небесным лугам, по велесовым заоблачным пастбищам.
Пусть так и будет!
Да, он лежал на облаке. И вдруг на него навалилось облако другое, белое, пушистое. Вех попробовал поднять руку. Но не смог. Да и не нужно было этого делать, облако само рассеялось… И увидал Вех ее! Он и не понял даже, кого именно, Снежану или Любаву. Не понял, потому что черты лица, склоненного над ним, изменялись, перетекали одна в другую, были зыбкими, нестойкими. Вот они соединились в едином — и Вех увидал: Снежана, темноглазая, ослепительно юная… Но глаза просветлели, стали серыми, чистыми, рот заалел — это была Любава. Она потянула к нему губы, поцеловала. И все сразу пропало.
Слепнев все-таки ушел в самоволку. Ушел сознательно, в одиночку, никого не предупредив. В глубине души он не считал первую вылазку самоволкой, скорей это была разведочная прогулка. Мишка хотел просто проверить: такое ли уж неосуществимое это дело, или пугают понапрасну, на совесть бьют? Время он выбрал подходящее, когда рота отдыхала перед заступлением в наряд. Хватиться его не должны были.
С непривычки сердце подрагивало.
Когда до поселка оставалось с километр, взвизгнули тормоза. Из окошка мaхнyл рукой офицер:
— Эй, служивый!
В груди что-то оборвалось. Еще мгновение, и Мишка бросился бы наутек. Не хватало, чтоб его поймали в caмом начале! Он глубоко вздохнул, попытался расслабиться, успокоить дыхание.
— Далеко до шоссе?
В машине сидел капитан, теперь Мишка видел это отчетливо.
— Километра два, пожалуй, — ответил oн, ощущая, как с сердца сваливается камень.
— В увольнение?
— Так точно, родных проведать. — Мишка уже обнаглел, вытащил пачку сигарет. — Огоньку не найдется, тoварищ капитан?
Тот дал прикурить, махнул рукой и уехал. И тoлькo после этого Мишка почувствовал слабость в ногах, сел у обочины, расстегнул воротник. По лбу пoползла противная липкая струйка пота. Захотелось вернуться, пoка не поздно.
Но длилось все это недолго — сидящий внутри червячок раздражения сперва слабо шевельнулся з Мишкиком мозгу, а потом занял там свое привычное место и погнал его вперед, к кажущемуся землей обетованной после месяцев службы поселку.
Через пятнадцать минут Слепнев сидел в придорoжнoй чайной в компании шоферов, уплетающих свой обeд. В отличие от них, Мишка ничего не ел — с деньгами былo туговато, но зато перед ним стояла запотевшая пивнaя кружка с бархатистой шевелящейся шапкой пены. Мишкa смотрел на эту пену с вожделением, не решаясь сделать пeрвого глотка.
— Жми, браток, — добродушно усмехнулся сидящий напротив водитель. — Это нам под запретом — за баранкой, а тебе в самый раз.
Мишка согласно кивал, но оттягивал приятный миг.
В часть он пришел за полтора часа до развода. Пришел так же тихо и незаметно, как и ушел. Лишь Новиков поинтересовался:
— Где тебя носит, все спят как люди!
Слепнев, отворачиваясь в сторону, чтоб сержант не почуял пивного запаха, и вспоминая свой разговор со Славкой Хлебниковым, улыбаясь, протянул:
— А чего в казарме торчать, душно тут и тесно, для меня лучший отдых перед нарядом — глоток вольного воздуха.
Проходя мимо койки, на которой мирно почивал Леха Сурков, Мишка приостановился, взглянул в беззаботное лицо спящего и прошептал тихо, для себя:
— Спишь, Сурок? Спи, спи, все на свете проспишь. Тебе и увольнение не в пользу, а нам и самоволка в самый раз.
Леха, словно откликаясь на слова сослуживца, тяжело вздохнул во сне, перевернулся на другой бок.
— Не обижайся, — добавил Слепнев, — это я так, это я любя, в другой раз поучу тебя жизни — вместе пойдем.
Он не раздеваясь лег на кровать, поверх одеяла, мечтательно забросил руки за голову, уставился в стену, припоминая все подробности своего путешествия. Все страхи, сомнения и тревоги, мучившие его, были тут же забыты. Забыты сознательно. В памяти оставались лишь приятные минуты да любование своей безрассудностью, смелостью, удачливостью.
Везде жить можно, ежели с умом! В наличии у себя ума, притом ума недюжинного, не обремененного предрассудками, Мишка не сомневался. Дальнейшая жизнь не рисовалась теперь в мрачных, серых красках. Можно жить, можно, пускай серые лошадки пыхтят да харч солдатский безропотно хлебают, за счастье то считая, а мы себе ежели надо и веселые минутки обеспечить сможем! Вот только напарника найти, приятеля, чтоб веселее… С этими мыслями, с улыбкой на расслабленном, обмякшем лице Мишка и заснул.
Борька Черецкий не виделся с Ольгой больше полмесяца. А теперь она в довершение всего уехала сдавать экзамены в институт. Уехала в Москву.
Он тосковал. Не находил себе места. Но тоска эта была приятной, ведь сама же Оля поселила в его душе веру, надежду, а значит, и печалиться не стоило.
В ее отсутствие Борька заходил к Кузьминым. Заходил, конечно, не сам, по приглашению Владимира Андреевича. Толковали о том о сем, говорили об истории, все больше о военной — Владимир Андреевич зажигался в этом вопросе быстро и, если память подводила, не стеснялся рыться в книжном шкафу, отыскивая нужные сведения.
Но и о главном не забывал — присматривался к избраннику дочери, прислушивался, вспоминал самого себя, дивился сметке Борькиной, хватке, начитанности. Парень ему явно нравился.
Мария Васильевна относилась к нему более настороженно — за внешней отзывчивостью и добротой чувствовалось все же непонятное отчуждение, недоверие. Но хозяйкой она была радушной — Борька просто откровенно устал от бесконечных приглашений отведать то одно, то другое блюдо, хотя отсутствием аппетита не страдал.
Последний приход был удачным — когда Борька собирался было уходить, раздался звонок телефона. Звонила Оля.
Черецкий чуть не лопнул от нетерпения, пока с дочерью долго и обстоятельно беседовала Мария Васильевна. Он сидел в другой комнате, но даже за закрытыми дверями отчетливо слышал каждое слово. Он узнал, что Оля успешно сдает экзамены, что осталось сдать еще два, что времени у нее на хождение по Москве, по музеям и киношкам совсем нет — все уходит на подготовку к очередному экзамену. Слышал он все наставления и советы Марии Васильевны и сгорал от нетерпения. Боялся, что про него забудут, что он так и останется сидеть здесь за дверью. Сам выйти он не решался, гордость не позволяла. Но, наконец, после получасового разговора матери с дочкой и пяти минут разговора с отцом Борис, услышал:
— Эй, вояка, ты что, заснул там? А ну, иди сюда скорее!
Не помня себя от радости, Черецкий вынырнул из-за двери, через секунду трубка была в его руке.
— Боря? Ты у нас?
— Да-да, я здесь, — заторопился он, — здравствуй, Оленька! — Борис немного стеснялся стоявших рядом родителей.
— Ой, извини, я ведь даже от неожиданности забыла с тобой поздороваться. Здравствуй, Борька! Как я по тебе соскучилась — ты даже не представляешь!
Большего для Черецкого и не требовалось, он тут же задохнулся от волнения.
— Ну чего ж ты молчишь! Ты мне ничего сказать не хочешь? Кстати, тут так много симпатичных ребят… — тон голоса стал игривым.
Борька забыл про Владимира Андреевича и Марию Васильевну, почти прокричал:
— Какие ребята, ты что! Олька, я тебя так люблю! Без тебя я здесь сдохну, приезжай скорее! Как там у тебя?! — все смешалось у него в голове. Борька старался сказать как можно больше, будто время было ограничено или кто-то пытался вырвать у него трубку из рук.
— Ну как ты меня любишь мы еще посмотрим, — раздалось из трубки, — а пока получай!
Послышалось чмоканье, и Борька догадался, что Оля его целует. Он оглянулся на ее родителей.
— Я тоже тебя целую и жду! Жду, Оля!
О чем говорить он не знал, все мысли перемешались, в горле пересохло.
Владимир Андреевич стоял у стола и иронически улыбался.
— Жди! Перед началом занятий, тьфу-тьфу-тьфу, если досдам, конечно, обязательно приеду. Счастливо, Боренька!
— Счастливо, — растерянно проговорил он в трубку, из которой уже доносились гудки.
На минуту в комнате воцарилось молчание. Все были смущены немного. Первым, как и в любой ситуации, нашелся Владимир Андреевич:
— А хочешь я тебя, брат, — сказал он, — в увольнение отпущу? Денька, так скажем, на два, а?
Борькино сердце учащенно забилось — такого везения он не ожидал. Он уже было закивал головой, но в какуюто последнюю долю секунды одумался.
— Нет, не надо, — сказал от твердо.
— А что так? — искрение удивился Кузьмин.
Борька помолчал, чуть покраснел, выдавив из себя:
— Перед ребятами неловко будет. Нет, спасибо, но я подожду очередного.
В тот же вечер Черецкого ждал еще один разговор. После ужина Каленцев отозвал его в сторонку, подальше от ушей и взглядов. Борька ожидал чего угодно, но только не того, что ему предстояло услышать.
— Поговорим попросту, не как командир с подчиненным, а как мужчина с мужчиной, — Юрий Алексеевич не мог подобрать слов, и Борька это заметил сразу. — Не догадываетесь о чем?
Борька мотнул головой и сделал участливое, внимательное лицо.
— Речь пойдет об Ольге Кузьминой.
Борька остолбенел — какое право, спрашивается, имел на это Каленцев! Ну дает, старлей! Загнул!
— Да-да, именно о ней, — Юрий Алексеевич снял фуражку и пригладил свои коротко остриженные волосы, — поймите правильно — для меня это очень важный вопрос.
— Я слушаю, — Борька все еще не мог сообразить — чего от него хотят.
— Я уже давно приглядываю за Олей, — начал Каленцев, — вас и в помине не было в нашей части, когда я обратил на нее внимание. Я не торопился, ждал, когда она станет постарше, чтобы… Эх, да что там! — Каленцев нервничал.
— И тут вдруг появляетесь вы!
— И что?! — Борька выпустил защитные колючки, понимать в этих делах что-либо он отказывался.
— А то, что все мои планы, да что там планы, чувства, все летит к чертям собачьим, и виной этому именно вы, Черецкий. Пошалить захотелось, ведь так?! Зачем вам девочка?
— А у меня, может, свои планы и свои чувства? — ответил Борька, — и вы не имеете права в них вмешиваться, будь вы хоть…
— Я повторяю, — перебил его Каленцев, — мы говорим как мужчина с мужчиной, а чины сейчас ни при чем!
— А знаете, что я в таком случае ответил бы вам, как мужчина мужчине?
— Знаю, — вновь оборвал его Юрий Алексеевич, — вы или любой другой просто послали бы меня куда подальше! Верно?
Черецкий нехотя кивнул, ухмыльнулся.
— Так вот, затевая этот разговор, я знал, на что иду, и тем не менее хочу быть до конца честным. Согласитесь, Черецкий, не всякий бы стал вот так рассусоливать!
Борька опять кивнул и отвел глаза в сторону.
— Я не милости вашей прошу, не думайте, просто хочу предупредить. И учтите, мне двадцать пять лет, а вам пока всего восемнадцать. Я не пытаюсь уговорить вас отказаться от Ольги, нет! — Каленцев снова надел фуражку. — До сих пор я выжидал. И выжидал бы, быть может, еще долго, если бы на горизонте не появились вы. А теперь, просто хочу предупредить, я буду действовать. Это к тому, чтоб вас не грызли мысли, что кто-то мол, исподтишка пытается отбить у вас девчонку. Это не так.
— А как же тогда? — Борька старался понять Каленцева.
— А так, что все будет в открытую. Решать будет она сама! И для того, чтобы она приняла правильное решение. я приму все зависящие от меня меры, ясно? — Не дождавшись ответа, Каленцев добавил: — Тогда у меня все.
— Что ж попытайтесь, — усмехнулся Борька, — у меня тоже все!
Он отвернулся, постоял с полсекунды, будто вглядываясь куда-то в даль, и быстро зашагал прочь.
Никакого серьезного значения этому разговору Черецкий не придал — ведь у них с Ольгой было все решено. И что мог там какой-то Каленцев?! Пусть ему и двадцать пять лет, пусть он и старший лейтенант и вот-вот должен стать капитан ом! Опоздал!
Поэтому Борька спокойно ждал своего увольнения, чтобы проведать Ольгу в Москве и еще раз обговорить все с ней, а может, и посмеяться вдвоем.
Но увольнения он не дождался. Дождался, примерно дней через десять после разговора с Каленцевым, письма от Оли. Торопливо разорвал конверт, бросив его остатки прямо под ноги.
"Здравствуй, Борис!
Пишу тебе, чтобы окончательно поставить все на свои места. То, что у нас с тобой было, можно считать лишь детской забавой, пресловутой "первой любовью", по крайней мере, для меня это так. Ты и сам должен понимать всю несерьезность наших отношений. А некоторая увлеченность… так что ж, все проходит, когда на смену первому детскому чувству приходит чувство настоящее, истинное.
Я выхожу замуж за Юрия Алексеевича Каленцева. Родители одобряют мой выбор. Все решено окончательно и бесповоротно. Поэтому прошу избавить меня от возможных притязаний — они в любом случае будут тщетными.
За прошлое извини. Может, я и сама наделала глупостей. Слава богу, что они еще не успели далеко зайти. Виноватой я себя считать не могу — сердцу не прикажешь, тебе это должно быть ясно.
Так что, прости и прощай!
Ольга К., 29.08.199… г.".
Борис ожидал чего угодно, только не этого. Рушилось все, что поддерживало его в течение уже трех месяцев. "Некоторая увлеченность…" Для него это не было увлеченностью.
На второй день после письма он повстречал, совершенно случайно, возле офицерского клуба полковника Кузьмина. Внутренне содрогнувшись, побелев, он все же откозырял, как положено, по уставу, и собирался пройти мимо. Но Кузьмин приостановился, взял его за руку, отвел поближе к деревьям.
— Такие дела, брат, — заговорил он первым, пожимая плечами, — с женщинами ведь, сам знаешь, как! Сегодня у них одно на уме, завтра другое.
— Я все понимаю, товарищ полковник, — сказал Борька, стараясь высвободить руку.
— Да не горюй ты! Ну их всех к черту! Я тебя понимаю ведь — сам бывал в таких переделках, мало ли что! Главное, в душу не бери, не ломайся, ты ведь мужик настоящий, крепкий.
Черецкому удалось все-таки вывернуться из цепких пальцев полковника.
— Я не сломаюсь, Владимир Андреевич, не беспокойтесь.
— Ну вот и отлично, это слова не юноши, но мужа. Если тебе чего нужно — проси, все что в моих силах…
— Нужно, товарищ полковник, — твердо резанул Черецкий, — через неделю у нас конец обучения и распределение будет, так?
— Да, ты не волнуйся, место подыщем…
— Товарищ полковник, я прошу направить меня в самый дальний гарнизон, хоть на Чукотку, хоть на Новую Землю, если еще дальше нету. Это моя единственная просьба.
Глава пятая
В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ
Было воскресенье. И Леха скучал. Он всегда скучал по воскресеньям. После обеда обычно показывали в солдатском клубе какой-нибудь старый надоевший уже фильм. Но в отличие от будних дней на просмотр этого старья не гоняли строем в полуприказном порядке, можно было и увильнуть от участия в скучноватом мероприятии. Вот Леха и увиливал.
Он сидгл иод деревом и жмурился на солнышко, когда к нему подошел белобрысый и безбровый парень из второй роты. На правой руке у парня была повязка с тремя буквами: КПП. Видно, он и шел с контрольно-пропускного пункта. Парень застыл над Лехой и долго молчал.
Но потом выдавил из себя лениво:
— Загораем?
Леха кивнул. Ему лень было рот раскрывать.
— Так и передать, что ли?
Леха встрепенулся.
— Кому?
— Куму моему! — съязвил парень. — Я сюда просто так, что ль, приперcя! Тaм тебя у ворот какая-то ждeт.
Лeха вскoчил. Парень улыбнулся, посоветовал:
— Ты рылo-то побереги, может, пригодится еще кой-зачем!
— Заткнись!
И Леха побежал к воротам.
Он ее увидел срaзу — Тяпочка стояла за боковой решеточкои, там, снаружи с верзилой сержантом. Был тот чуть ли не в двa раза выше Тяпочки, но Леха сразу определил — сержант не прочь с ней не только полюбезничать. А, может, Леха и преувеличивaл, чего не бывает, особенно когда нaкатит на тебя злое чувство ревности, когда в его выпуклoй линзe все обретает не совсем реальные очертания.
— Лешенька, — вскрикнула Тяпа, увидав Суркова. И тут же отошла от верзилы.
Тот недовольно хмыкнул. Но встревать не стал. Хота и мог бы хорошенько потыкать Леху носом в уставы и еще куда-нибудь, пользуясь своим званием и положением. И хотя Леха со всеми своими однопризывникaми сдал и экзамены, и зачеты, к вроде бы был готов приказ о их повышении, но… покуда он был рядовым, курсантом. И каждый, имеющий на полосочку больше, мог его остановить и высказать ему свои соображения. Так что, поблагодарить бы надо Лехе верзилу, а не скрипеть зубами! Другой бы вообще дал ему от ворот поворот: иди, дескать, друг любезный, на свое место, в расположение роты, да и не высовывай носа, куда не положено! Нет, не по зacлугaм мы оцениваем людей и не по реальным их поступкaм, а со каким-тo самим нам непонятным движениям души.
Тяпочка была совсем не такая, как там, в общаге. Теперь волосы у нее были не просто темные, а с огромным белым клоком-прядью, нависающим надо лбсм и правым глазом. И бант был поскромнее, поменьше, желтенький в крапинку. И губки у нее были не малиновым бантиком, а поблескивающей серебристой полосочкой, и все было другое… Легонькая вегровочка поверх черной маечки и желтенькие брючки-бананы скрывали ее точеную прелестную фигурку, на ножках голубели крохотные кроссовочки, а на плече висела большущая белая сумка. Но это была Тяпа! Леха узнал бы ее из тысячи, как бы она ни маскировалась, какой бы она ни навела марафет на свое дивное личико. Он узнал бы ее по этим глубоким и совсем не девичьим глазам. Вот и сейчас, попав в зону их воздействия, он ощутил себя то ли жертвой профессионального гипнотизера-артиста, то ли коброй, околдованной и завороженной заклинателем змей, то ли просто кроликом перед той же коброй, освободившейся от посторонних чар.
— Тяпка! — крикнул он. И осекся, не нашелся, даже единого словечка не мог подобрать нужного, хотя наедине с собой он обращал к ней мысленно целые речи-монологи, пламенные, волнительные и длиннющие.
Они вцепились в решетку с разных сторон, сплели пальцы. И она как-то неловко, будто в первый раз, чмокнула его в щеку — ей пришлось вытянуть губы, чтобы коснуться кожи его щеки через прутья решетки. И брови у нее поднялись к переносице домиком, она всхлипнула.
— Не ожидал? — спросила она, не сводя с него глаз.
— Я тебя каждый день ждал, каждый день я с тобой говорил, даже ласкал тебя, обнимал… — прошептал Леха, теряя голову, путаясь и сбиваясь.
— Ну вот еще! — Она немножко, на сантиметрик, отпрянула, опять стала лукавой и беспечной. — Гляди, не чокнись тут! Не знаю, кого ты обнимал там, не знаю!
— Не беспокойся! Только тебя, но мысленно, — ответил Леха. Он чувствовал себя словно под прицелом сотни винтовочных дул или же тысячи фото- и кинокамер. Как-то неуютно ему было здесь.
Верзила-сержант деликатно отвернулся. Но это не спасало их. И Леха нашелся.
— Слушай, — шепнул он заговорщицки, — мы давай немного постоим, ладно, а потом ты мне какой-нибудь пакетик, сверток, вроде, пообщались и расстаемся, хорошо?!
Она кивала и не спускала глаз заклинателя.
— А потом вдоль заборчика налево — иди, иди, метров четыреста, ладно? Пока до дерева не дойдешь, ну увидишь сама, оно свисает туда, к вам, такой толстой веткой. И там, у кустика, есть проходик, дырочка такая, лаз. Он совсем узенький, но ты пролезешь… Не боишься?!
Она смерила его таким взглядом, что Леха понял, если кто чего и боится, так в первую очередь это он сам. А ей и черт не брат!
Сержант мучился, вздыхал, но не мешал парочке — ведь и сам он когда-то был таким же, все понимал, по одним уставам-го разве проживешь! Хотя ему и явно пришлась по душе миниатюрная красавица с бантиком, но она была несвободна, сержант облизывался, да честь дороже, куда денешься — все на виду, попробуй отбрей парнишечку и причаль к его милашечке, к вечеру вся часть будет гудеть — обидел, дескать, салабона, нищего обокрал, своего младшего брата-солдата обворовал и ограбил! Нет, сержант был не из таковских! И потому он вообще предпочитал не видеть этой парочки. Пускай воркуют, какое ему дело! Воскресенье — день почти что свободный!
— Ну, Лешечка, прощай! Веди себя хорошо! Не нарушай порядков, а я тебе напишу! — громко сказала Тяпа и чмокнула Леху в щеку. — Привет!
Сержант осклабился. Но тут же погасил улыбку. Что-то быстрехонько этот паренек надоел своей красотке, быстро она от него отделалась. Но встревать не стал. Лишь проводил глазами сначала ее, крохотную и изящную, а потом и Леху, мешковатого и понурого. Он и не подозревал, что салабоны пользовались теми же уловками, что и его бравое поколение дедов-дембелей, бывших когда-то, не так давно, не менее зелеными.
Леха пришел к условленному месту первым. И еще минуты три ждал. Потом высунул в дыру голову — и сразу получил по затылку сумкой.
— Тоже мне джентльмен! — прокомментировала удар Тяпочка. — Я тебя жду, жду, а ты? Неужто не слыхал, что дамам руку подают!
Леха растерялся и покраснел. Но тут же получил еще раза.
— Полезли! — сказала Тяпочка. Опустилась на четвереньки, уперлась своим изящным лобиком в лоб Лехин, надавила и протолкнула его за заборчик. Тут же и сама пролезла. Они долго еще смеялись, прижимая пальцы к губам, шикая друг на друга, опасаясь, как бы их не приметили.
Но Леха был уверен, что сегодня ни одна собака их не достанет! Сегодня их может потревожить возле этой дыры лишь точно такая парочка.
— Ну ты даешь! — сказал он выразительно, закончив смеяться. И в этом возгласе было все сразу: и удивление, и даже какое-то ошеломление от ее приезда, и восхищение, и нежность, и страсть, и многое прочее, бурлившее в Лехиной груди.
Тяпочка ответила скромно и по-деловому:
— Я такая!
И они снова засмеялись. Им не надо было ни о чем говорить, все было ясно без слов. Вначале перекусили немного — Тяпа позаботилась о том, чтоб служивый на сегодня не остался голодным, понавезла сладостей и деликатесов, даже баночку икры. Вот бутылку вермута «Чинзано» Леха так и не откупорил, хотя Тяпа сунула ее прямо под бок.
Леха косился на красивую бутыль, морщился. Потом сознался:
— Боюсь! Отцы-командёры просекут, унюхают — и все, не видать мне жизни. Я ж тогда влип… а сейчас и вовсе убьют вчистую!
— А тебя давно пора убить, труса несчастного! Ты скажи спасибо своим отцам-командирам, что они только про твои запои прознали, а вот коли б выведали еще, что в их образцовой части служит эдакий развратник и сексуальный маньяк, так точно, лишили бы тебя или жизни, или еще кое-чего!
Он сидгл иод деревом и жмурился на солнышко, когда к нему подошел белобрысый и безбровый парень из второй роты. На правой руке у парня была повязка с тремя буквами: КПП. Видно, он и шел с контрольно-пропускного пункта. Парень застыл над Лехой и долго молчал.
Но потом выдавил из себя лениво:
— Загораем?
Леха кивнул. Ему лень было рот раскрывать.
— Так и передать, что ли?
Леха встрепенулся.
— Кому?
— Куму моему! — съязвил парень. — Я сюда просто так, что ль, приперcя! Тaм тебя у ворот какая-то ждeт.
Лeха вскoчил. Парень улыбнулся, посоветовал:
— Ты рылo-то побереги, может, пригодится еще кой-зачем!
— Заткнись!
И Леха побежал к воротам.
Он ее увидел срaзу — Тяпочка стояла за боковой решеточкои, там, снаружи с верзилой сержантом. Был тот чуть ли не в двa раза выше Тяпочки, но Леха сразу определил — сержант не прочь с ней не только полюбезничать. А, может, Леха и преувеличивaл, чего не бывает, особенно когда нaкатит на тебя злое чувство ревности, когда в его выпуклoй линзe все обретает не совсем реальные очертания.
— Лешенька, — вскрикнула Тяпа, увидав Суркова. И тут же отошла от верзилы.
Тот недовольно хмыкнул. Но встревать не стал. Хота и мог бы хорошенько потыкать Леху носом в уставы и еще куда-нибудь, пользуясь своим званием и положением. И хотя Леха со всеми своими однопризывникaми сдал и экзамены, и зачеты, к вроде бы был готов приказ о их повышении, но… покуда он был рядовым, курсантом. И каждый, имеющий на полосочку больше, мог его остановить и высказать ему свои соображения. Так что, поблагодарить бы надо Лехе верзилу, а не скрипеть зубами! Другой бы вообще дал ему от ворот поворот: иди, дескать, друг любезный, на свое место, в расположение роты, да и не высовывай носа, куда не положено! Нет, не по зacлугaм мы оцениваем людей и не по реальным их поступкaм, а со каким-тo самим нам непонятным движениям души.
Тяпочка была совсем не такая, как там, в общаге. Теперь волосы у нее были не просто темные, а с огромным белым клоком-прядью, нависающим надо лбсм и правым глазом. И бант был поскромнее, поменьше, желтенький в крапинку. И губки у нее были не малиновым бантиком, а поблескивающей серебристой полосочкой, и все было другое… Легонькая вегровочка поверх черной маечки и желтенькие брючки-бананы скрывали ее точеную прелестную фигурку, на ножках голубели крохотные кроссовочки, а на плече висела большущая белая сумка. Но это была Тяпа! Леха узнал бы ее из тысячи, как бы она ни маскировалась, какой бы она ни навела марафет на свое дивное личико. Он узнал бы ее по этим глубоким и совсем не девичьим глазам. Вот и сейчас, попав в зону их воздействия, он ощутил себя то ли жертвой профессионального гипнотизера-артиста, то ли коброй, околдованной и завороженной заклинателем змей, то ли просто кроликом перед той же коброй, освободившейся от посторонних чар.
— Тяпка! — крикнул он. И осекся, не нашелся, даже единого словечка не мог подобрать нужного, хотя наедине с собой он обращал к ней мысленно целые речи-монологи, пламенные, волнительные и длиннющие.
Они вцепились в решетку с разных сторон, сплели пальцы. И она как-то неловко, будто в первый раз, чмокнула его в щеку — ей пришлось вытянуть губы, чтобы коснуться кожи его щеки через прутья решетки. И брови у нее поднялись к переносице домиком, она всхлипнула.
— Не ожидал? — спросила она, не сводя с него глаз.
— Я тебя каждый день ждал, каждый день я с тобой говорил, даже ласкал тебя, обнимал… — прошептал Леха, теряя голову, путаясь и сбиваясь.
— Ну вот еще! — Она немножко, на сантиметрик, отпрянула, опять стала лукавой и беспечной. — Гляди, не чокнись тут! Не знаю, кого ты обнимал там, не знаю!
— Не беспокойся! Только тебя, но мысленно, — ответил Леха. Он чувствовал себя словно под прицелом сотни винтовочных дул или же тысячи фото- и кинокамер. Как-то неуютно ему было здесь.
Верзила-сержант деликатно отвернулся. Но это не спасало их. И Леха нашелся.
— Слушай, — шепнул он заговорщицки, — мы давай немного постоим, ладно, а потом ты мне какой-нибудь пакетик, сверток, вроде, пообщались и расстаемся, хорошо?!
Она кивала и не спускала глаз заклинателя.
— А потом вдоль заборчика налево — иди, иди, метров четыреста, ладно? Пока до дерева не дойдешь, ну увидишь сама, оно свисает туда, к вам, такой толстой веткой. И там, у кустика, есть проходик, дырочка такая, лаз. Он совсем узенький, но ты пролезешь… Не боишься?!
Она смерила его таким взглядом, что Леха понял, если кто чего и боится, так в первую очередь это он сам. А ей и черт не брат!
Сержант мучился, вздыхал, но не мешал парочке — ведь и сам он когда-то был таким же, все понимал, по одним уставам-го разве проживешь! Хотя ему и явно пришлась по душе миниатюрная красавица с бантиком, но она была несвободна, сержант облизывался, да честь дороже, куда денешься — все на виду, попробуй отбрей парнишечку и причаль к его милашечке, к вечеру вся часть будет гудеть — обидел, дескать, салабона, нищего обокрал, своего младшего брата-солдата обворовал и ограбил! Нет, сержант был не из таковских! И потому он вообще предпочитал не видеть этой парочки. Пускай воркуют, какое ему дело! Воскресенье — день почти что свободный!
— Ну, Лешечка, прощай! Веди себя хорошо! Не нарушай порядков, а я тебе напишу! — громко сказала Тяпа и чмокнула Леху в щеку. — Привет!
Сержант осклабился. Но тут же погасил улыбку. Что-то быстрехонько этот паренек надоел своей красотке, быстро она от него отделалась. Но встревать не стал. Лишь проводил глазами сначала ее, крохотную и изящную, а потом и Леху, мешковатого и понурого. Он и не подозревал, что салабоны пользовались теми же уловками, что и его бравое поколение дедов-дембелей, бывших когда-то, не так давно, не менее зелеными.
Леха пришел к условленному месту первым. И еще минуты три ждал. Потом высунул в дыру голову — и сразу получил по затылку сумкой.
— Тоже мне джентльмен! — прокомментировала удар Тяпочка. — Я тебя жду, жду, а ты? Неужто не слыхал, что дамам руку подают!
Леха растерялся и покраснел. Но тут же получил еще раза.
— Полезли! — сказала Тяпочка. Опустилась на четвереньки, уперлась своим изящным лобиком в лоб Лехин, надавила и протолкнула его за заборчик. Тут же и сама пролезла. Они долго еще смеялись, прижимая пальцы к губам, шикая друг на друга, опасаясь, как бы их не приметили.
Но Леха был уверен, что сегодня ни одна собака их не достанет! Сегодня их может потревожить возле этой дыры лишь точно такая парочка.
— Ну ты даешь! — сказал он выразительно, закончив смеяться. И в этом возгласе было все сразу: и удивление, и даже какое-то ошеломление от ее приезда, и восхищение, и нежность, и страсть, и многое прочее, бурлившее в Лехиной груди.
Тяпочка ответила скромно и по-деловому:
— Я такая!
И они снова засмеялись. Им не надо было ни о чем говорить, все было ясно без слов. Вначале перекусили немного — Тяпа позаботилась о том, чтоб служивый на сегодня не остался голодным, понавезла сладостей и деликатесов, даже баночку икры. Вот бутылку вермута «Чинзано» Леха так и не откупорил, хотя Тяпа сунула ее прямо под бок.
Леха косился на красивую бутыль, морщился. Потом сознался:
— Боюсь! Отцы-командёры просекут, унюхают — и все, не видать мне жизни. Я ж тогда влип… а сейчас и вовсе убьют вчистую!
— А тебя давно пора убить, труса несчастного! Ты скажи спасибо своим отцам-командирам, что они только про твои запои прознали, а вот коли б выведали еще, что в их образцовой части служит эдакий развратник и сексуальный маньяк, так точно, лишили бы тебя или жизни, или еще кое-чего!