Страница:
- Боже мой! - удивился Карабанов и невольно вздрогнул: в этом напеве он услышал отклик своим желаниям, каждый звук голоса опадал на него, казалось, расплавленными каплями. - C'est etonnant! Mais on n'y peut rien comprendre, - добавил он, повторив по-русски: - Удивительно! Но тут ничего нельзя понять...
- Обратите внимание, - сказал Клюгенау задумчиво. - Этот сатар переплетает одну ноту с другой, словно нити в драгоценном хорасанском ковре. И притом, где же тут предел законам человеческого дыхания, если эти нити у него бесконечны?
- Я больше не могу, - сказал Андрей и отвел тарелку от лица сатара.
Нищий, впавший уже в какой-то экстаз, продолжал свой мотив, и только тут поручик увидел, каких трудов ему стоит пение: лицо сатара было обезображено выражением муки; искривленное и уродливое, оно было почти отвратительно...
- Вот тебе еще! - бросил поручик монету нищему и в этот момент увидел Аглаю.
Рассеянно озираясь, она пробиралась через толпу, а за ней следовал денщик мужа с громадной корзиной овошей на плечах.
Андрей, расталкивая ораву торгашей, кинулся вслед за ней, перехватил за локоть:
- Аглая! Я был лишен тебя целых два года. Но сейчас, когда ты рядом, когда ты меня любишь...
- Я не люблю тебя, Андрей. Нет. Не люблю.
- Это неправда. Я приду к тебе сегодня.
- Не смей и думать.
Поток людей вертел их в своей толчее и нес куда-то. Андрей не выпускал локтя женщины.
- Ну скажи хоть одно слово, - просил он.
- Андрей, мой милый, - Аглая остановилась. - Забудь меня...
И не смей приходить: я посажу денщика у дверей, и он тебя не пустит!..
День этот прошел в каком-то душном угаре. Вечером принял рапорт от урядника.
- Лошади здоровы, - сказал Трехжонный.
- А люди? - спросил Андрей.
- Здоровы, - вздохнул урядник. - Люди не лошади: им ничего не сделается. А вот - лошадь!..
- Я тебе уже говорил, что доклад надо начинать с людей, а не с лошадей... Понял?
- Да чего тут не понять... Вот я и говорю, что лошади здоровы и люди тоже...
Настала ночь. Карабанов отчаянно решился. Денщика, как и следовало ожидать, у дверей не было. Но сами двери были приперты изнутри чем-то тяжелым. Андрей тихо постучал. Бродячая собака подошла к нему из темноты и, помахивая хвостом, обнюхала полы его шинели.
- Иди, иди, - сказал он ей, - не до тебя мне сейчас...
Обойдя саклю вокруг, Карабанов забрался в колючие заросли терновника. Выпутываясь из цепких ветвей, подошел к окну, задернутому занавеской. "Наверное, здесь", - решил он. Андрей, придерживая шашку, неслышно перекинул ноги через подоконник...
Аглая спала глубоким сном, разметавшись на широкой тахте, удивительно прозрачная и светлая. Поручик тихо присел с ней рядом, погладил ее колено.
- Аглая, - шепотом позвал он, - проснись...
Женщина проснулась как-то рывком, стремительно вскочила на ноги, в одной сорочке, босая, отбежала к стене.
- Ой, кто здесь?
- Не бойся, это я...
- Зачем ты пришел? Я же ведь просила тебя...
- Прости, - повинился он.
- Уйди сейчас же, Андрей!
Карабанов медленно приблизился. Губы женщины мелко вздрагивали, когда он целовал ее.
- Ты любишь меня? - спросил он.
Она молчала.
- Почему ты молчишь?
- Я пропаду с тобой!
- Ну и пропадай, - сказал он, и шинель сползла с его плеча на пол...
И на вторую ночь он пришел снова. Она лежала перед ним, уже открытая вся, робкая и доверчивая.
- Ты мой милый, - говорила она. - Я даже не знала, что все это так... так хорошо! Если бы ничего у меня в жизни не осталось больше, то стоило бы жить, чтобы принадлежать тебе ,
Он поцеловал ее, и она спросила:
- Боже мой, что же дальше-то будет? Ты значить?
- Нет, - признался он.
- Вот и я не знаю...
Дальше был Баязет.
24 апреля царь прибыл в Кишинев и подписал манифест о войне.. Мы еще не могли предвидеть тогда всего, что лежало за горами Агрыдагского перевала, но само звучание этого слова - "Баязет" уже дразнило и распаляло наше воображение. Издалеко он казался нам даже прекрасным. Главные силы армии были брошены на Карс и в долины Евфрата, генерал Тер-Гукасов отчленил нас от своего отряда, и полковник Хвощинский открыл перед нами ворота Баязета; об этом прекрасном человеке я всегда буду вспоминать с особенным уважением .
Штабс-капитан Ю. Т Некрасов
НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ
1
В горах лежали снега, проливные дожди, нагнанные ветрами с Каспия, лили три дня подряд, расквашивая и без того дурные дороги, потом на землю хлынуло солнечным нестерпимым жаром, грязь быстро испепелило в горькую пыль, и тогда по этой пыли, проклиная ее и глотая ее, двинулся баязетский эшелон Эриванского отряда...
Арарат - как зернистые головы рафинада в синей обертке древних небес; он слева от дороги, а сама дорога - будто дьявол проложил ее здесь: раскидал кое-как камни, повырывал деревья, напетлял, напутал и перекинул на страх путникам легкие скрипучие мостки над ущельями. Орговский пост!.. Кордонные казаки сворачивают службу: хранить уже нечего, коли прошла вперед армия.
Дорога забирает вправо, потом все вверх и вверх... Чингильский перевал; пока пройдешь его, захочешь рубаху переменить, нелюбимую жену вспомнишь, лютому врагу обиды простишь.
"Агры-Даг" - таково название горным страхам.
- Слава богу, - крестятся пожилые, когда перевал закончился, - теперь, кажись, от неба к земле идем!..
И вдруг за поворотом зовет петух, выходит на крыльцо в панёве и бусах девка Алена, визжат на коромысле пустые ведра ведра, толкуют старички на завалинках, пятистенки смотрятся в ущелье резными окнами, потянуло из тру6 над избами ядреным духом печеного хлеба.
Но - нет: здесь не напоят солдата водой, не всплакнут по его судьбине, доведя до околицы, старая бабка не сунет в ранец печеных яичек, не дадут глотнуть молочка. Угрюмо и одичало проходят русские солдаты через такие деревни: молокане да духоборы, беглецы из России, они притулились к туркам, ищут за горами высокими свою веру.
- Ать-два... Ать-два! - иногда кричали офицеры.
Идет вперед армия - лишь один ее эшелон, а сколько таких эшелонов проходит сейчас, и земляки где-то уже шагнули через Дунай - навстречу славянам: там-то небось веселее!..
Спустились еще ниже. Вот уже и долины - солончаки, сады и мельницы. Армянские аулы, курдские шатры плещутся шелками в ущельях, в зелени бузины. Пахнуло живым, человеческим. Дорога распахнулась пошире.
Вода плещется в бурдюках, замотанных в мокрые циновки.
Трещат по камням, как митральезы, лазаретные линейки и аптечные двуколки. Крякают на ухабах артиллерийские фургоны. Ракетные станки [Ракетное оружие нашло применение в войне 1877 - 1878 годов, хотя было еще далеко не совершенно. Русские офицеры того времени приписывали ракетам сильное деморализующее действие на противника, особенно на конницу. Внешне ракетный станок напоминал современный миномет. С вооружения русской армии ракеты были сняты в восьмидесятых годах прошлого столетия], словно одобряя все это, кивают треногами на поворотах.
Важно плывут заноздренные в кольца верблюды: на их горбах ящики с гранатами, патроны в переметных хурджинах, плоты из гуттаперчи для переправ через реки. Следуя за эшелоном, дымят походные кузни; два коваля, ефрейтор и солдат, тут же, скинув мундиры, бьют молотами по железу, спешат не отстать от эшелона.
И совсем уж в хвосте отряда, невидимая в облаке пыли, орущая и блеющая, тащится гонимая гуртоправами баранта овец - запас жира и мяса для баязетского гарнизона.
Идет солдат, шагает солдат. На всю войну отпустили ему 182 патрона, и учили его фельдфебели так:
- Ты, деревенщина, три выстрела дай, а потом - беги; коли добежал живой, - сучи яво штыком, нехристя, о пальбе же забудь теперича, потому как не твоего это ума дело!..
Офицеры учили фельдфебелей иначе:
- Понимаешь, братец, дело-то тут такое, как бы объяснить тебе попроще?.. Солдат - дурак ведь, сам знаешь, учить его трудно.
А так - пусть себе штыком бьется: дураку оно проще!..
Генералы учили офицеров поточнее:
- Господа, пусть в Европе выдумывают что хотят. Техника там, все такое... Суворовы-то все равно не у них, а у нас были.
Мужик у нас, слава богу, темный: его на врага надобно только науськать, а там глядишь, дело-то и завертится...
Генералов же учили тоже, но преподносили им эту мысль уже в ином виде:
- Штык дает, ваше превосходительство, самый быстрый и решительный результат, активно воздействуя при этом морально, в то время как огнестрельное оружие подобного результата не имеет и, подрывая нравственную основу, ослабляет потенцию наступления...
Идет солдат, шагает солдат. По горным тропам идет, где оставил свой след бродяга-тигр; шагает по долинам, где в белом цветении шумят сады, и в каждой завязи - слива, персик, инжир, хурма или нежная тута. "Вот уплетать-то будем, - надеется солдат. - И домой наберем, ежели не под крест ляжем!"
Давит в загривок ранец, шанцевый инструмент шлепает по боку, крутится фляга, оттянула руку винтовка, натерла плечо скатка шинели, жесткий ворот мундира врезался в подбородок.
- Ать-два... Ать-два!..
Идет солдат - идут 182 патрона:
1 - в магазине,
35 - в поясе,
24 - в ранце,
60 - в вагенбурге,
52 - в хурджинах,
10 - в обозе...
Итого - 182 выстрела, не больше, может сделать он в эту войну.
Генералы всё сосчитали - не сто и не двести, а вот именно 182:
"Вишь ты, Ванюха, генаралы-то какие у нас точные, тютелька в тютельку!" А только вот интересно бы знать Ванюхе: отчего это иной патрон в ружье не зарядить? Даже с дула совать пробовали - нет, не лезет, проклятый.
- Ваше благородие! Опять не лезет...
Некрасов берет патрон, швыряет его в канаву: .
- Сволочи! Опять не тот калибр...
Нагоняя офицеров, штабс-капитан говорит:
- Милютина все-таки винить трудно: не будет же сам министр сортировать патроны по ящикам. И как министр, он сделал для армии уже много. Но еще с докрымских времен, господа, все катится по старинке. Реформы только причесали армию, но мода прически - ходить растрепанным - осталась прежняя. Солдата мутят и портят генералы, которые носятся с этим штыком, как нищий с писаной торбой. Так и кажется, что они готовы испытать превосходство штыка перед пулей на собственном пузе!
- К вам прислушиваются нижние чины, - замечает Штоквиц.
- Ну и пусть слушают... Надо же когда-нибудь простому человеку знать правду-матку!
Потресов, сидя на прыгающем лафете, удерживает между колен узелок с едой.
- Вы бы посмотрели, - кричит он издали, - что мне подсунули в арсенале! Целых две тысячи "шароховых" гранат, уже снятых с вооружения...
- Черт возьми, - молодо рассмеялся Карабанов, - может, лучше повернуть обратно? Ведь турок вооружали англичане...
Евдокимов с улыбкой посмотрел на него сбоку:
- Уверяю, поручик, что сейчас наш солдат способен побеждать даже с дубиной в руках. Дрын из забора выломает - и "veni, vidi, vici". Потому что, пусть даже серый, щи лаптем хлебал, еловой шишкой чесался, он все равно понимает смысл этой войны...
Полковник Хвощинский остановил лошадь, хрипло и надсадно прокричал в самую гущу пыли, повисшей над колонной:
- Господа офицеры! Прошу подъехать ко мне!
На разномастных лошадях, в посеревших за день рубахах, на которых даже погоны покоробились от едкого пота, его окружили офицеры баязетского эшелона.
- Господа, - начал Хвощинский, сгоняя с шеи коня здоровенного овода, перед нами лежит Туретчина: русская дорога кончается, эти камни и скалы уже не наши... Не мне объяснять вам священные цели этой войны, ежели каждый из нас глубоко страдал все эти годы от желания помочь нашим братьям по духу, культуре и крови. Мне бы очень хотелось пожелать вам всем вернуться обратно на родину в любезное нам отечество, но... Вы сами понимаете, господа, что это, к сожалению, невозможно. Однако я уверен, что все честно выполнят свой долг и не посрамят чести славного русского воинства... Помолимся вместе, господа!
Офицеры сняли фуражки и часто закрестились. Исмаил-хан Нахичеванский, сойдя с лошади, расстелил на камнях изящный сарухский коврик и, оттопырив зад, творил священный намаз.
Асланка, денщик его, стоял с полотенцем в руках. Клюгенау подтолкнул Андрея локтем, и они оба улыбнулись...
Снова раздались команды:
- Первая сотня, на рысях - в голову!
- Хоперцы, куркули собачьи, куда вас понесло?
- Барабанщики, дробь!
- Осади полуфурки... назад, назад!
- Полы шинелей - за пояс, вороты - расстегнуть!
- У кого ноги натерты, сдать ранцы в обоз!..
Снова начинался поворот, и там, где дорога круто падала на дно ущелья, сливаясь с разливом мутной воды, все увидели крест.
Россия кончалась крестом, который словно зачеркивал прежнюю мирную жизнь, и где-то вдали уже всходил над скалами кривой, как ятаган, полумесяц ислама - символ горечи и обид, претерпленных славянами.
Крест!..
2
Ветхий, покосившийся, из обрубков корявого орешника, этот крест хранил на себе следы глубоких, еще свежих царапин, - какой-то зверь ходил сюда, наверное, но ночам и точил об него свои когти. А рядом, отброшенный кем-то в сторону, валялся покоробленный лист ржавой жести, и на нем еще можно было разобрать слова:
Господи, прими дух их с миром. Покоится тута прах полковника Тимофея, урядника Антипия и рядового Назария, за веру и Отечество главы свои в 1829 годе на сем месте поклавших.
- Поправить крест, - распорядился Штоквиц.
Ватнин откусил размочаленный кончик плети, сплюнул на сторону, сказал задумчиво:
- В двадцать-то девятом годе здесь ишо мой батька, как и мы теперича, Баязет шел отымать у турка. Ой и страху ж они натерпелись! Две недели подряд по солнышку, как батраки, вставали и, пока не стемнеет, по стенам насмерть рубились. Ни одного офицера не осталось. Воды - ни капли, солили конину порохом... Дюжий у меня молодец был батька! Я сопляк перед ним, он меня в баранку скрутнет и в огород закинет...
Карабанов уютно и мерно покачивался в седле. Над кружками солдатских голов и папахами казаков торчали, в ряд с пиками, взятые от пыли в чехлы, боевые штандарты. А вокруг, куда ни глянешь, мелькают крепко взнузданные морды лошадей; местная милиция щерится зубами на черных прожженных лицах. И висит над людским гвалтом ярко-красное безжалостное солнце, словно подвешенное над колонной в буром венчике пыли!..
Но при вести о переходе границы сразу стихли крики и разговоры, казаки оборвали песню. В суровом, почти благоговейном молчании сами собой погибли смех и шутки. Не было ни одного, кто бы не оглянулся назад - посмотреть на горы Кавказа, за которыми лежала милая сердцу Россия, вся в пушистых вербных сережках, вся в мутных весенних ручьях. Кто крестился, скупо поджимая опаленные жаром губы, кто слал поклоны на север, прижимая к груди натруженные крестьянские руки, и видел Карабанов, как покачнулся в седле Ожогин и припал к холке коня...
- Дениска, ты снова пьян, подлец? - И поручик огрел его нагайкой по спине.
Казак поднял на офицера глаза.
- Ни вот капли, ваше благородие. Ежели што, так урядника спросите. И фляги не отворачивал,..
- Так что же с тобой?
- А муторно мне, ваше благородие. Впервой родину спокидаю.
Ровно змея мне титьку сосет... Дозвольте хоть жигитнуть от скуки? спросил Дениска.
- Бешеный ты, как я погляжу, - заметил пожилой солдат, носивший громкое имя - Потемкин. - Ты лучше землицы возьми, дурной: она боль-то оттянет...
Дениска отмахнулся:
- А куды мне ее, черствую-то? У меня вон своя есть, ишо станишная. Казак достал из-за пазухи кисет из цветастого ситца. - Матка пошила...
Карабанову вдруг стало не по себе. Черт возьми, никогда не был сентиментальным, а сейчас ощутил, что не выдержит и выкинет какую-нибудь глупость в духе прапорщика Клюгенау. Он злобно выругался и, стеганув своего Лорда вперекидку слева направо, погнал его вперед...
Вскоре вся колонна осталась за его спиной, и он, уже совсем один, пустил коня шагом. Вокруг было пусто, скалы нависали над головой, жухлые травы никли под солнцем. Старый ворон, оставив клевать падаль, не спеша взлетел из-под копыт коня, едва не задев лба поручика.
Карабанов остановил коня совсем, и вскоре его нагнал Клюгенау.
- Я вам не помешаю? - спросил он и, сняв очки, стал задумчиво протирать стекла.
- Нет. Мне все равно.
Они поехали рядом.
- Честно говоря, - сказал Клюгенау, - я испугался за вас...
- Испугались - чего?
- Ну... Сами понимаете, ускакали далеко вперед. Один. Что бы вы могли сделать со своим револьвером?
Карабанов благодарно положил руку на пухлое колено прапорщика.
- Спасибо вам, Клюгенау, - просто сказал он. - Вы мне кажетесь хорошим человеком, только - не сердитесь - мне с вами иногда бывает скучно...
Клюгенау, пожав плечами, ничего не ответил. Долго ехали молча. Потом прапорщик сказал:
- Искренность всегда немножко скучна, ибо против нес нельзя хитрить, а это-то как раз, наверное, и скучно. Я не знаю почему, но вы, Андрей Елисеевич, располагаете меня к искренности.
- Исповедоваться предо мною тоже не советую, - криво ус мехнулся Карабанов, - я отпускаю все грехи огулом. Сам грешен..
- А скажите мне, если не секрет, - спросил Клюгенау, - зачем вы сейчас вырвались вперед?
- Просто решил поразмять своего Лорда.
- Вы говорите неправду, поручик. Почему в проявлении своих чувств неграмотный Дениска Ожогин, который напивается и дерется каждую субботу, должен быть честнее вас? А ведь вы и ускакали вперед, чтобы скрыть ото всех то же самое, что мучает и Дениску.
Только Дениска на стыдится этого...
- Видите ли, Клюгенау, - не сразу, даже в некотором замешательстве отозвался Карабанов, - не знаю, как вы, но я, очевидно, испорчен тем воспитанием, которое принято называть светским...
- Вот-вот, - радостно подхватил Клюгенау.
- Да обождите вы со своим "вот-вот", - неожиданно обозлился Андрей. Я, - может быть, - горячо продолжал он, - и хотел бы, как этот Дениска, напиться в субботу, в воскресенье проспаться, а прощаясь с родиной, заплакать при всех, томимый предчувствиями Но я даже не нагнулся, чтобы взять горсть родной земли, хотя мне и хотелось сделать это...
- Турки! - вдруг выкрикнул Клюгенау.
Человек десять турецких всадников крутились на лошадях посреди дороги. Над головами печально зыкнули первые пули. Развернув лошадей, офицеры стремительно помчались обратно.
3
Канонир 2-го орудия 4-го артвзвода 19-го полка Кавказской армии рядовой Кирюха Постный сидел на лафете и жевал горбушку (любил он, стервец, горбушки), когда кто-то столкнул его с удобного места прямо в пыль. И на лафет, по праву принадлежавший Кирюхе, взгромоздился старый и косматый, как леший, дед в белой солдатской рубахе с двумя "Георгиями" на груди, босой и без фуражки.
- Ты ишо не граф, чтобы в карсте ездить! - заявил он Кирюхе. - Нет, скажем, того, чтобы самому сказать: "Кавалер Василии Степанович Хренов, извольте прокатиться..." У-у, серость!
Подхватив из пыли краюху хлеба, Кирюха догнал свое орудие
- Ты что пихаешься, дед? - обиделся он. - Я тебе не простой солдат: я канонир - меня для боя беречь надобно. Постный я...
- Оно и видать, - огрызнулся дед, устраиваясь поудобнее, - что постный ты, а не масленый. Одначе хлебца-то отломи старику.
Кирюха разломил горбушку пополам и вприпрыжку семенит рядом с лафетом:
- Эй, дед, слезай. Неушто по уставу здесь твое место?
- Брысь, безусый! - сказал дед, разевая на краюшку хлеб"
нежно-розовый, как у котенка, редкозубый рот. - У тебя ноги молодые, утешил он канонира, - ты далеко убежишь... До Стамбулу самого!..
Вскоре, чтобы переждать полуденный зной, Хвощинский разрешил привал. Денщики сгружали с верблюжьих горбов тюки с офицерским добром и кошмами. Из обоза приволокли за рога упрямого барана, торопливо секанули его по горлу.
- Стой! - сказал Исмаил-хан и повелел денщику срезать камышовую трубку.
Проделав эту дудку в надрез на животе барана, подполковник стал сильно дуть в нее. Баран от воздуха быстро толстел на глазах и наконец обратился в туго надутый бурдюк. Тогда Исмаил-хан хлопнул его кулаком по брюху - и шкурка легко отделилась от туши.
- Чок-якши, очень хорошо, - сказал хан и, чулком содрав с барана шкуру, стал вырезать кинжалом "суки" из ляжек барана, жирные сочные "суки" денщики-татары тут же ловко низали на шампурные веретена, и вскоре офицеры ели добротный шашлык, запивая его бледным кахетинским из артельного тулука.
- Очень вкусо, - похвалил Некрасов, вытирая руки о траву, - просто очаровательно! Никак не ожидал, что вы удивительный повар, хан!
- Хан... - недовольно пробурчал подполковник. - Я был ханом, когда мой дед варил плов для гостей в таком котле, что R нем могли бы утонуть три ваших пьяных монаха. Мой отец умел жарить на вертеле целого быка, а в быке - теленок. А в теленке - баран. А в баране - барашек. А в барашке - гусь. А в гусе - куропатка. А в куропатке - яйцо...
Перечисляя все это, подполковник поднимался с корточек все выше и выше, и, подчинявшись во весь свой гигантский рост, задрав руку, он закончил:
- Вот тогда я чувствовал себя ханом!..
Некрасов пожал плечами. Закурив из портсигара последнюю румынскую пахитосу, завернутую в лист кукурузы, которую он хранил как память о Валахии, штабс-капитан направился к солдатским бивуакам. Возле одного котла, вместо того чтобы отдыхать, солдаты плотно обступили костер и подламывались от дружного хохота. Юрий Тимофеевич подошел ближе, ему уступили место.
Увидев старого гренадера Хренова, офицер невольно удивился, что вместе с ними идет на Баязет этот заматерелый беззубый вояка.
- Ты кто такой, дед? - спросил Некрасов.
- Я есть кавалер георгиевский. И, ежели што, так вот оно где! - И Хренов расправил свои кресты.
- За что же ты вот этот получил?
- За рубку леса, ваше благородие. Мы о ту пору, когда чечню замиряли, всё больше лес рубили. Лихое дело!..
- А этот? - снова спросил Некрасов, показав на маленький согнутый крестик.
- За взятие Ахвы.
- Такого аула нет, - поправил его Некрасов. - Есть Ахты.
- Так точно: Ахты, - бодро откликнулся дед. - Только не посмел я ваше благородие на "ты" звать.
Некрасов хмыкнул в усы:
- - Ну, ладно. А винтовку-то где взял?
- Его высокоблагородие господин Хвощинский велели дать.
Они меня помнят: вместях на Каре ходили, под Гунибом с мюридами резались... А службу, - похвалился в заключение старый, - я еще при Лексей Петровиче Ермолове, царствие ему небесное, начал.
При нем-то везло мне, а при Паскевиче меня эвон сюды пулей вжикнуло, при Воронцове сюды меня секанули. Весь я, как есть тут, русский солдат, и перечить мне никакая турка не моги. Как что - так в рожу!
- При многих же ты начальниках служил, дед.
- Ой при многих, ваше благородие, - вздохнул Хренов, слегка затуманившись. - Отцы были командиры!
- А где же твои зубы, старина?
- Да командиры и повыбивали. Кому же еще!..
Подошел юнкер Евдокимов, посмеялся со всеми вместе и посоветовал от наивной души:
- Шли бы вы, отец мой, в деревню к себе да на печку к старухе, коли отслужили свое... Сейчас в России-то хорошо: снега тают, петухи кричат, бабы блины пекут...
- А я, ваше благородие, - обиделся Хренов, - отродясь на печке не леживал и деревни у меня никакой нету... Сызмальства при войсках состою. И дороги домой тоже не помню. Сказывают, будто я курский какой. По выговору, значит. А шут его знает, этот выговор. Рази же по одному выговору свой дом отыщешь?
- Как же ты жил-то, Василий Степанович? - полюбопытствовал Дениска Ожогин.
- А как жил? - Хорошо... Россию навестил, только отвык - тихо уж больно. А здесь в любом углу дерутся. Я и повернул обратно.
В горы. Ходил больше. Меня помнят. Да и кресты. Где по гарнизонам, где и по вольным. Попрошу чего - дадут. Иной раз и побьют.
На свадьбу попал. Подвыпил да и вспоминать стал, как Шамиля замиряли... Я, говорю, сейчас всех вас. И, значит, показываю: коротким - коли! А там Шамилева родная сидела. Меня - в шоры. Ну, да я не в лесу найденный. Схватил что потяжелыпе. А гостей много.
С тыщу! И давай, и давай. Как снопы лежат...
- Ой и врать же ты, дед! - засмеялся Дениска.
Хренов не обиделся:
- - Дык кому же запрещено? Хошь ты ври, хошь я буду. Котел-то общий. А там выхватывай что послаще!..
Солдаты, которые помоложе, решили подзадорить старика:
- Ну ладно, дедусь, а жена-то у тебя была?
- Чегой-то?
- Баба, значит.
Старый вояка махнул рукой:
- А хрен ли толку-то с нее, с бабы-то? Маета одна. Ину возьмешь, помусолишь ее, надоест да плюнешь!
- Это все пустяки. А вот расскажите, отец, что-нибудь интересное. Ну, самое интересное в вашей жизни.
Старик поскреб седые, сбитые в паклю вихры.
- А вот такого и не припомню, - сказал. - Про интересное-то, ваше благородие, в книжках читать надо!..
Барабаны снова забили поход.
4
Из одного армянского аула, где их радостно встретили хососы - турецкие армяне и монахи соседнего монастыря, Хвощинский отправил Некрасова на разгром неприятельских магазинов.
- Там же, - поручил он, - в окрестностях живут несколько греков, которые служат в армии султана искусными хлебопеками.
Разгоните их, пожалуйста, а тандыры пекарен разрушьте. Не вздумайте стрелять, когда увидите вооруженного человека. Он может оказаться мирным туземцем, едущим в гости. Остерегайтесь курдов.
Вы отличите их по тюрбанам, сумеете узнать по мужественным взглядам и твердой походке, полной достоинства...
- Обратите внимание, - сказал Клюгенау задумчиво. - Этот сатар переплетает одну ноту с другой, словно нити в драгоценном хорасанском ковре. И притом, где же тут предел законам человеческого дыхания, если эти нити у него бесконечны?
- Я больше не могу, - сказал Андрей и отвел тарелку от лица сатара.
Нищий, впавший уже в какой-то экстаз, продолжал свой мотив, и только тут поручик увидел, каких трудов ему стоит пение: лицо сатара было обезображено выражением муки; искривленное и уродливое, оно было почти отвратительно...
- Вот тебе еще! - бросил поручик монету нищему и в этот момент увидел Аглаю.
Рассеянно озираясь, она пробиралась через толпу, а за ней следовал денщик мужа с громадной корзиной овошей на плечах.
Андрей, расталкивая ораву торгашей, кинулся вслед за ней, перехватил за локоть:
- Аглая! Я был лишен тебя целых два года. Но сейчас, когда ты рядом, когда ты меня любишь...
- Я не люблю тебя, Андрей. Нет. Не люблю.
- Это неправда. Я приду к тебе сегодня.
- Не смей и думать.
Поток людей вертел их в своей толчее и нес куда-то. Андрей не выпускал локтя женщины.
- Ну скажи хоть одно слово, - просил он.
- Андрей, мой милый, - Аглая остановилась. - Забудь меня...
И не смей приходить: я посажу денщика у дверей, и он тебя не пустит!..
День этот прошел в каком-то душном угаре. Вечером принял рапорт от урядника.
- Лошади здоровы, - сказал Трехжонный.
- А люди? - спросил Андрей.
- Здоровы, - вздохнул урядник. - Люди не лошади: им ничего не сделается. А вот - лошадь!..
- Я тебе уже говорил, что доклад надо начинать с людей, а не с лошадей... Понял?
- Да чего тут не понять... Вот я и говорю, что лошади здоровы и люди тоже...
Настала ночь. Карабанов отчаянно решился. Денщика, как и следовало ожидать, у дверей не было. Но сами двери были приперты изнутри чем-то тяжелым. Андрей тихо постучал. Бродячая собака подошла к нему из темноты и, помахивая хвостом, обнюхала полы его шинели.
- Иди, иди, - сказал он ей, - не до тебя мне сейчас...
Обойдя саклю вокруг, Карабанов забрался в колючие заросли терновника. Выпутываясь из цепких ветвей, подошел к окну, задернутому занавеской. "Наверное, здесь", - решил он. Андрей, придерживая шашку, неслышно перекинул ноги через подоконник...
Аглая спала глубоким сном, разметавшись на широкой тахте, удивительно прозрачная и светлая. Поручик тихо присел с ней рядом, погладил ее колено.
- Аглая, - шепотом позвал он, - проснись...
Женщина проснулась как-то рывком, стремительно вскочила на ноги, в одной сорочке, босая, отбежала к стене.
- Ой, кто здесь?
- Не бойся, это я...
- Зачем ты пришел? Я же ведь просила тебя...
- Прости, - повинился он.
- Уйди сейчас же, Андрей!
Карабанов медленно приблизился. Губы женщины мелко вздрагивали, когда он целовал ее.
- Ты любишь меня? - спросил он.
Она молчала.
- Почему ты молчишь?
- Я пропаду с тобой!
- Ну и пропадай, - сказал он, и шинель сползла с его плеча на пол...
И на вторую ночь он пришел снова. Она лежала перед ним, уже открытая вся, робкая и доверчивая.
- Ты мой милый, - говорила она. - Я даже не знала, что все это так... так хорошо! Если бы ничего у меня в жизни не осталось больше, то стоило бы жить, чтобы принадлежать тебе ,
Он поцеловал ее, и она спросила:
- Боже мой, что же дальше-то будет? Ты значить?
- Нет, - признался он.
- Вот и я не знаю...
Дальше был Баязет.
24 апреля царь прибыл в Кишинев и подписал манифест о войне.. Мы еще не могли предвидеть тогда всего, что лежало за горами Агрыдагского перевала, но само звучание этого слова - "Баязет" уже дразнило и распаляло наше воображение. Издалеко он казался нам даже прекрасным. Главные силы армии были брошены на Карс и в долины Евфрата, генерал Тер-Гукасов отчленил нас от своего отряда, и полковник Хвощинский открыл перед нами ворота Баязета; об этом прекрасном человеке я всегда буду вспоминать с особенным уважением .
Штабс-капитан Ю. Т Некрасов
НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ
1
В горах лежали снега, проливные дожди, нагнанные ветрами с Каспия, лили три дня подряд, расквашивая и без того дурные дороги, потом на землю хлынуло солнечным нестерпимым жаром, грязь быстро испепелило в горькую пыль, и тогда по этой пыли, проклиная ее и глотая ее, двинулся баязетский эшелон Эриванского отряда...
Арарат - как зернистые головы рафинада в синей обертке древних небес; он слева от дороги, а сама дорога - будто дьявол проложил ее здесь: раскидал кое-как камни, повырывал деревья, напетлял, напутал и перекинул на страх путникам легкие скрипучие мостки над ущельями. Орговский пост!.. Кордонные казаки сворачивают службу: хранить уже нечего, коли прошла вперед армия.
Дорога забирает вправо, потом все вверх и вверх... Чингильский перевал; пока пройдешь его, захочешь рубаху переменить, нелюбимую жену вспомнишь, лютому врагу обиды простишь.
"Агры-Даг" - таково название горным страхам.
- Слава богу, - крестятся пожилые, когда перевал закончился, - теперь, кажись, от неба к земле идем!..
И вдруг за поворотом зовет петух, выходит на крыльцо в панёве и бусах девка Алена, визжат на коромысле пустые ведра ведра, толкуют старички на завалинках, пятистенки смотрятся в ущелье резными окнами, потянуло из тру6 над избами ядреным духом печеного хлеба.
Но - нет: здесь не напоят солдата водой, не всплакнут по его судьбине, доведя до околицы, старая бабка не сунет в ранец печеных яичек, не дадут глотнуть молочка. Угрюмо и одичало проходят русские солдаты через такие деревни: молокане да духоборы, беглецы из России, они притулились к туркам, ищут за горами высокими свою веру.
- Ать-два... Ать-два! - иногда кричали офицеры.
Идет вперед армия - лишь один ее эшелон, а сколько таких эшелонов проходит сейчас, и земляки где-то уже шагнули через Дунай - навстречу славянам: там-то небось веселее!..
Спустились еще ниже. Вот уже и долины - солончаки, сады и мельницы. Армянские аулы, курдские шатры плещутся шелками в ущельях, в зелени бузины. Пахнуло живым, человеческим. Дорога распахнулась пошире.
Вода плещется в бурдюках, замотанных в мокрые циновки.
Трещат по камням, как митральезы, лазаретные линейки и аптечные двуколки. Крякают на ухабах артиллерийские фургоны. Ракетные станки [Ракетное оружие нашло применение в войне 1877 - 1878 годов, хотя было еще далеко не совершенно. Русские офицеры того времени приписывали ракетам сильное деморализующее действие на противника, особенно на конницу. Внешне ракетный станок напоминал современный миномет. С вооружения русской армии ракеты были сняты в восьмидесятых годах прошлого столетия], словно одобряя все это, кивают треногами на поворотах.
Важно плывут заноздренные в кольца верблюды: на их горбах ящики с гранатами, патроны в переметных хурджинах, плоты из гуттаперчи для переправ через реки. Следуя за эшелоном, дымят походные кузни; два коваля, ефрейтор и солдат, тут же, скинув мундиры, бьют молотами по железу, спешат не отстать от эшелона.
И совсем уж в хвосте отряда, невидимая в облаке пыли, орущая и блеющая, тащится гонимая гуртоправами баранта овец - запас жира и мяса для баязетского гарнизона.
Идет солдат, шагает солдат. На всю войну отпустили ему 182 патрона, и учили его фельдфебели так:
- Ты, деревенщина, три выстрела дай, а потом - беги; коли добежал живой, - сучи яво штыком, нехристя, о пальбе же забудь теперича, потому как не твоего это ума дело!..
Офицеры учили фельдфебелей иначе:
- Понимаешь, братец, дело-то тут такое, как бы объяснить тебе попроще?.. Солдат - дурак ведь, сам знаешь, учить его трудно.
А так - пусть себе штыком бьется: дураку оно проще!..
Генералы учили офицеров поточнее:
- Господа, пусть в Европе выдумывают что хотят. Техника там, все такое... Суворовы-то все равно не у них, а у нас были.
Мужик у нас, слава богу, темный: его на врага надобно только науськать, а там глядишь, дело-то и завертится...
Генералов же учили тоже, но преподносили им эту мысль уже в ином виде:
- Штык дает, ваше превосходительство, самый быстрый и решительный результат, активно воздействуя при этом морально, в то время как огнестрельное оружие подобного результата не имеет и, подрывая нравственную основу, ослабляет потенцию наступления...
Идет солдат, шагает солдат. По горным тропам идет, где оставил свой след бродяга-тигр; шагает по долинам, где в белом цветении шумят сады, и в каждой завязи - слива, персик, инжир, хурма или нежная тута. "Вот уплетать-то будем, - надеется солдат. - И домой наберем, ежели не под крест ляжем!"
Давит в загривок ранец, шанцевый инструмент шлепает по боку, крутится фляга, оттянула руку винтовка, натерла плечо скатка шинели, жесткий ворот мундира врезался в подбородок.
- Ать-два... Ать-два!..
Идет солдат - идут 182 патрона:
1 - в магазине,
35 - в поясе,
24 - в ранце,
60 - в вагенбурге,
52 - в хурджинах,
10 - в обозе...
Итого - 182 выстрела, не больше, может сделать он в эту войну.
Генералы всё сосчитали - не сто и не двести, а вот именно 182:
"Вишь ты, Ванюха, генаралы-то какие у нас точные, тютелька в тютельку!" А только вот интересно бы знать Ванюхе: отчего это иной патрон в ружье не зарядить? Даже с дула совать пробовали - нет, не лезет, проклятый.
- Ваше благородие! Опять не лезет...
Некрасов берет патрон, швыряет его в канаву: .
- Сволочи! Опять не тот калибр...
Нагоняя офицеров, штабс-капитан говорит:
- Милютина все-таки винить трудно: не будет же сам министр сортировать патроны по ящикам. И как министр, он сделал для армии уже много. Но еще с докрымских времен, господа, все катится по старинке. Реформы только причесали армию, но мода прически - ходить растрепанным - осталась прежняя. Солдата мутят и портят генералы, которые носятся с этим штыком, как нищий с писаной торбой. Так и кажется, что они готовы испытать превосходство штыка перед пулей на собственном пузе!
- К вам прислушиваются нижние чины, - замечает Штоквиц.
- Ну и пусть слушают... Надо же когда-нибудь простому человеку знать правду-матку!
Потресов, сидя на прыгающем лафете, удерживает между колен узелок с едой.
- Вы бы посмотрели, - кричит он издали, - что мне подсунули в арсенале! Целых две тысячи "шароховых" гранат, уже снятых с вооружения...
- Черт возьми, - молодо рассмеялся Карабанов, - может, лучше повернуть обратно? Ведь турок вооружали англичане...
Евдокимов с улыбкой посмотрел на него сбоку:
- Уверяю, поручик, что сейчас наш солдат способен побеждать даже с дубиной в руках. Дрын из забора выломает - и "veni, vidi, vici". Потому что, пусть даже серый, щи лаптем хлебал, еловой шишкой чесался, он все равно понимает смысл этой войны...
Полковник Хвощинский остановил лошадь, хрипло и надсадно прокричал в самую гущу пыли, повисшей над колонной:
- Господа офицеры! Прошу подъехать ко мне!
На разномастных лошадях, в посеревших за день рубахах, на которых даже погоны покоробились от едкого пота, его окружили офицеры баязетского эшелона.
- Господа, - начал Хвощинский, сгоняя с шеи коня здоровенного овода, перед нами лежит Туретчина: русская дорога кончается, эти камни и скалы уже не наши... Не мне объяснять вам священные цели этой войны, ежели каждый из нас глубоко страдал все эти годы от желания помочь нашим братьям по духу, культуре и крови. Мне бы очень хотелось пожелать вам всем вернуться обратно на родину в любезное нам отечество, но... Вы сами понимаете, господа, что это, к сожалению, невозможно. Однако я уверен, что все честно выполнят свой долг и не посрамят чести славного русского воинства... Помолимся вместе, господа!
Офицеры сняли фуражки и часто закрестились. Исмаил-хан Нахичеванский, сойдя с лошади, расстелил на камнях изящный сарухский коврик и, оттопырив зад, творил священный намаз.
Асланка, денщик его, стоял с полотенцем в руках. Клюгенау подтолкнул Андрея локтем, и они оба улыбнулись...
Снова раздались команды:
- Первая сотня, на рысях - в голову!
- Хоперцы, куркули собачьи, куда вас понесло?
- Барабанщики, дробь!
- Осади полуфурки... назад, назад!
- Полы шинелей - за пояс, вороты - расстегнуть!
- У кого ноги натерты, сдать ранцы в обоз!..
Снова начинался поворот, и там, где дорога круто падала на дно ущелья, сливаясь с разливом мутной воды, все увидели крест.
Россия кончалась крестом, который словно зачеркивал прежнюю мирную жизнь, и где-то вдали уже всходил над скалами кривой, как ятаган, полумесяц ислама - символ горечи и обид, претерпленных славянами.
Крест!..
2
Ветхий, покосившийся, из обрубков корявого орешника, этот крест хранил на себе следы глубоких, еще свежих царапин, - какой-то зверь ходил сюда, наверное, но ночам и точил об него свои когти. А рядом, отброшенный кем-то в сторону, валялся покоробленный лист ржавой жести, и на нем еще можно было разобрать слова:
Господи, прими дух их с миром. Покоится тута прах полковника Тимофея, урядника Антипия и рядового Назария, за веру и Отечество главы свои в 1829 годе на сем месте поклавших.
- Поправить крест, - распорядился Штоквиц.
Ватнин откусил размочаленный кончик плети, сплюнул на сторону, сказал задумчиво:
- В двадцать-то девятом годе здесь ишо мой батька, как и мы теперича, Баязет шел отымать у турка. Ой и страху ж они натерпелись! Две недели подряд по солнышку, как батраки, вставали и, пока не стемнеет, по стенам насмерть рубились. Ни одного офицера не осталось. Воды - ни капли, солили конину порохом... Дюжий у меня молодец был батька! Я сопляк перед ним, он меня в баранку скрутнет и в огород закинет...
Карабанов уютно и мерно покачивался в седле. Над кружками солдатских голов и папахами казаков торчали, в ряд с пиками, взятые от пыли в чехлы, боевые штандарты. А вокруг, куда ни глянешь, мелькают крепко взнузданные морды лошадей; местная милиция щерится зубами на черных прожженных лицах. И висит над людским гвалтом ярко-красное безжалостное солнце, словно подвешенное над колонной в буром венчике пыли!..
Но при вести о переходе границы сразу стихли крики и разговоры, казаки оборвали песню. В суровом, почти благоговейном молчании сами собой погибли смех и шутки. Не было ни одного, кто бы не оглянулся назад - посмотреть на горы Кавказа, за которыми лежала милая сердцу Россия, вся в пушистых вербных сережках, вся в мутных весенних ручьях. Кто крестился, скупо поджимая опаленные жаром губы, кто слал поклоны на север, прижимая к груди натруженные крестьянские руки, и видел Карабанов, как покачнулся в седле Ожогин и припал к холке коня...
- Дениска, ты снова пьян, подлец? - И поручик огрел его нагайкой по спине.
Казак поднял на офицера глаза.
- Ни вот капли, ваше благородие. Ежели што, так урядника спросите. И фляги не отворачивал,..
- Так что же с тобой?
- А муторно мне, ваше благородие. Впервой родину спокидаю.
Ровно змея мне титьку сосет... Дозвольте хоть жигитнуть от скуки? спросил Дениска.
- Бешеный ты, как я погляжу, - заметил пожилой солдат, носивший громкое имя - Потемкин. - Ты лучше землицы возьми, дурной: она боль-то оттянет...
Дениска отмахнулся:
- А куды мне ее, черствую-то? У меня вон своя есть, ишо станишная. Казак достал из-за пазухи кисет из цветастого ситца. - Матка пошила...
Карабанову вдруг стало не по себе. Черт возьми, никогда не был сентиментальным, а сейчас ощутил, что не выдержит и выкинет какую-нибудь глупость в духе прапорщика Клюгенау. Он злобно выругался и, стеганув своего Лорда вперекидку слева направо, погнал его вперед...
Вскоре вся колонна осталась за его спиной, и он, уже совсем один, пустил коня шагом. Вокруг было пусто, скалы нависали над головой, жухлые травы никли под солнцем. Старый ворон, оставив клевать падаль, не спеша взлетел из-под копыт коня, едва не задев лба поручика.
Карабанов остановил коня совсем, и вскоре его нагнал Клюгенау.
- Я вам не помешаю? - спросил он и, сняв очки, стал задумчиво протирать стекла.
- Нет. Мне все равно.
Они поехали рядом.
- Честно говоря, - сказал Клюгенау, - я испугался за вас...
- Испугались - чего?
- Ну... Сами понимаете, ускакали далеко вперед. Один. Что бы вы могли сделать со своим револьвером?
Карабанов благодарно положил руку на пухлое колено прапорщика.
- Спасибо вам, Клюгенау, - просто сказал он. - Вы мне кажетесь хорошим человеком, только - не сердитесь - мне с вами иногда бывает скучно...
Клюгенау, пожав плечами, ничего не ответил. Долго ехали молча. Потом прапорщик сказал:
- Искренность всегда немножко скучна, ибо против нес нельзя хитрить, а это-то как раз, наверное, и скучно. Я не знаю почему, но вы, Андрей Елисеевич, располагаете меня к искренности.
- Исповедоваться предо мною тоже не советую, - криво ус мехнулся Карабанов, - я отпускаю все грехи огулом. Сам грешен..
- А скажите мне, если не секрет, - спросил Клюгенау, - зачем вы сейчас вырвались вперед?
- Просто решил поразмять своего Лорда.
- Вы говорите неправду, поручик. Почему в проявлении своих чувств неграмотный Дениска Ожогин, который напивается и дерется каждую субботу, должен быть честнее вас? А ведь вы и ускакали вперед, чтобы скрыть ото всех то же самое, что мучает и Дениску.
Только Дениска на стыдится этого...
- Видите ли, Клюгенау, - не сразу, даже в некотором замешательстве отозвался Карабанов, - не знаю, как вы, но я, очевидно, испорчен тем воспитанием, которое принято называть светским...
- Вот-вот, - радостно подхватил Клюгенау.
- Да обождите вы со своим "вот-вот", - неожиданно обозлился Андрей. Я, - может быть, - горячо продолжал он, - и хотел бы, как этот Дениска, напиться в субботу, в воскресенье проспаться, а прощаясь с родиной, заплакать при всех, томимый предчувствиями Но я даже не нагнулся, чтобы взять горсть родной земли, хотя мне и хотелось сделать это...
- Турки! - вдруг выкрикнул Клюгенау.
Человек десять турецких всадников крутились на лошадях посреди дороги. Над головами печально зыкнули первые пули. Развернув лошадей, офицеры стремительно помчались обратно.
3
Канонир 2-го орудия 4-го артвзвода 19-го полка Кавказской армии рядовой Кирюха Постный сидел на лафете и жевал горбушку (любил он, стервец, горбушки), когда кто-то столкнул его с удобного места прямо в пыль. И на лафет, по праву принадлежавший Кирюхе, взгромоздился старый и косматый, как леший, дед в белой солдатской рубахе с двумя "Георгиями" на груди, босой и без фуражки.
- Ты ишо не граф, чтобы в карсте ездить! - заявил он Кирюхе. - Нет, скажем, того, чтобы самому сказать: "Кавалер Василии Степанович Хренов, извольте прокатиться..." У-у, серость!
Подхватив из пыли краюху хлеба, Кирюха догнал свое орудие
- Ты что пихаешься, дед? - обиделся он. - Я тебе не простой солдат: я канонир - меня для боя беречь надобно. Постный я...
- Оно и видать, - огрызнулся дед, устраиваясь поудобнее, - что постный ты, а не масленый. Одначе хлебца-то отломи старику.
Кирюха разломил горбушку пополам и вприпрыжку семенит рядом с лафетом:
- Эй, дед, слезай. Неушто по уставу здесь твое место?
- Брысь, безусый! - сказал дед, разевая на краюшку хлеб"
нежно-розовый, как у котенка, редкозубый рот. - У тебя ноги молодые, утешил он канонира, - ты далеко убежишь... До Стамбулу самого!..
Вскоре, чтобы переждать полуденный зной, Хвощинский разрешил привал. Денщики сгружали с верблюжьих горбов тюки с офицерским добром и кошмами. Из обоза приволокли за рога упрямого барана, торопливо секанули его по горлу.
- Стой! - сказал Исмаил-хан и повелел денщику срезать камышовую трубку.
Проделав эту дудку в надрез на животе барана, подполковник стал сильно дуть в нее. Баран от воздуха быстро толстел на глазах и наконец обратился в туго надутый бурдюк. Тогда Исмаил-хан хлопнул его кулаком по брюху - и шкурка легко отделилась от туши.
- Чок-якши, очень хорошо, - сказал хан и, чулком содрав с барана шкуру, стал вырезать кинжалом "суки" из ляжек барана, жирные сочные "суки" денщики-татары тут же ловко низали на шампурные веретена, и вскоре офицеры ели добротный шашлык, запивая его бледным кахетинским из артельного тулука.
- Очень вкусо, - похвалил Некрасов, вытирая руки о траву, - просто очаровательно! Никак не ожидал, что вы удивительный повар, хан!
- Хан... - недовольно пробурчал подполковник. - Я был ханом, когда мой дед варил плов для гостей в таком котле, что R нем могли бы утонуть три ваших пьяных монаха. Мой отец умел жарить на вертеле целого быка, а в быке - теленок. А в теленке - баран. А в баране - барашек. А в барашке - гусь. А в гусе - куропатка. А в куропатке - яйцо...
Перечисляя все это, подполковник поднимался с корточек все выше и выше, и, подчинявшись во весь свой гигантский рост, задрав руку, он закончил:
- Вот тогда я чувствовал себя ханом!..
Некрасов пожал плечами. Закурив из портсигара последнюю румынскую пахитосу, завернутую в лист кукурузы, которую он хранил как память о Валахии, штабс-капитан направился к солдатским бивуакам. Возле одного котла, вместо того чтобы отдыхать, солдаты плотно обступили костер и подламывались от дружного хохота. Юрий Тимофеевич подошел ближе, ему уступили место.
Увидев старого гренадера Хренова, офицер невольно удивился, что вместе с ними идет на Баязет этот заматерелый беззубый вояка.
- Ты кто такой, дед? - спросил Некрасов.
- Я есть кавалер георгиевский. И, ежели што, так вот оно где! - И Хренов расправил свои кресты.
- За что же ты вот этот получил?
- За рубку леса, ваше благородие. Мы о ту пору, когда чечню замиряли, всё больше лес рубили. Лихое дело!..
- А этот? - снова спросил Некрасов, показав на маленький согнутый крестик.
- За взятие Ахвы.
- Такого аула нет, - поправил его Некрасов. - Есть Ахты.
- Так точно: Ахты, - бодро откликнулся дед. - Только не посмел я ваше благородие на "ты" звать.
Некрасов хмыкнул в усы:
- - Ну, ладно. А винтовку-то где взял?
- Его высокоблагородие господин Хвощинский велели дать.
Они меня помнят: вместях на Каре ходили, под Гунибом с мюридами резались... А службу, - похвалился в заключение старый, - я еще при Лексей Петровиче Ермолове, царствие ему небесное, начал.
При нем-то везло мне, а при Паскевиче меня эвон сюды пулей вжикнуло, при Воронцове сюды меня секанули. Весь я, как есть тут, русский солдат, и перечить мне никакая турка не моги. Как что - так в рожу!
- При многих же ты начальниках служил, дед.
- Ой при многих, ваше благородие, - вздохнул Хренов, слегка затуманившись. - Отцы были командиры!
- А где же твои зубы, старина?
- Да командиры и повыбивали. Кому же еще!..
Подошел юнкер Евдокимов, посмеялся со всеми вместе и посоветовал от наивной души:
- Шли бы вы, отец мой, в деревню к себе да на печку к старухе, коли отслужили свое... Сейчас в России-то хорошо: снега тают, петухи кричат, бабы блины пекут...
- А я, ваше благородие, - обиделся Хренов, - отродясь на печке не леживал и деревни у меня никакой нету... Сызмальства при войсках состою. И дороги домой тоже не помню. Сказывают, будто я курский какой. По выговору, значит. А шут его знает, этот выговор. Рази же по одному выговору свой дом отыщешь?
- Как же ты жил-то, Василий Степанович? - полюбопытствовал Дениска Ожогин.
- А как жил? - Хорошо... Россию навестил, только отвык - тихо уж больно. А здесь в любом углу дерутся. Я и повернул обратно.
В горы. Ходил больше. Меня помнят. Да и кресты. Где по гарнизонам, где и по вольным. Попрошу чего - дадут. Иной раз и побьют.
На свадьбу попал. Подвыпил да и вспоминать стал, как Шамиля замиряли... Я, говорю, сейчас всех вас. И, значит, показываю: коротким - коли! А там Шамилева родная сидела. Меня - в шоры. Ну, да я не в лесу найденный. Схватил что потяжелыпе. А гостей много.
С тыщу! И давай, и давай. Как снопы лежат...
- Ой и врать же ты, дед! - засмеялся Дениска.
Хренов не обиделся:
- - Дык кому же запрещено? Хошь ты ври, хошь я буду. Котел-то общий. А там выхватывай что послаще!..
Солдаты, которые помоложе, решили подзадорить старика:
- Ну ладно, дедусь, а жена-то у тебя была?
- Чегой-то?
- Баба, значит.
Старый вояка махнул рукой:
- А хрен ли толку-то с нее, с бабы-то? Маета одна. Ину возьмешь, помусолишь ее, надоест да плюнешь!
- Это все пустяки. А вот расскажите, отец, что-нибудь интересное. Ну, самое интересное в вашей жизни.
Старик поскреб седые, сбитые в паклю вихры.
- А вот такого и не припомню, - сказал. - Про интересное-то, ваше благородие, в книжках читать надо!..
Барабаны снова забили поход.
4
Из одного армянского аула, где их радостно встретили хососы - турецкие армяне и монахи соседнего монастыря, Хвощинский отправил Некрасова на разгром неприятельских магазинов.
- Там же, - поручил он, - в окрестностях живут несколько греков, которые служат в армии султана искусными хлебопеками.
Разгоните их, пожалуйста, а тандыры пекарен разрушьте. Не вздумайте стрелять, когда увидите вооруженного человека. Он может оказаться мирным туземцем, едущим в гости. Остерегайтесь курдов.
Вы отличите их по тюрбанам, сумеете узнать по мужественным взглядам и твердой походке, полной достоинства...