Пикуль Валентин Саввич. Баязет

Пикуль Валентин
Баязет

   Валентин Саввич Пикуль
   БАЯЗЕТ
   В первом историческом романе Валентина Пикуля "Баязет" рассказывается о героической обороне русскими воинамим крепости Баязет во время русско турецкой войны 1877 - 1878 гг.
   СОДЕРЖАНИЕ
   Часть первая. ВСАДНИКИ
   Поручик Карабанов
   Ночные всадники
   Араратское пекло
   Под ятаганами
   Часть вторая. СИДЕНИЕ
   Смятение
   Кровавый пот
   Бессмертный гарнизон
   Фазаны и шайтаны
   Послесловие
   ОТ АВТОРА - ЧИТАТЕЛЮ
   Это мой первый исторический роман.
   Первый - не значит лучший. Но для меня, для автора, он всегда останется дороже других, написанных позже. Двадцать лет назад наша страна впервые раскрыла тайну героической обороны Брестской крепости летом 1941 года.
   Невольно прикоснувшись к раскаленным камням Бреста, я испытал большое волнение... Да! Я вспомнил, что нечто подобное было свершено раньше. Наши деды завещали внукам своим лучшие традиции славного русского воинства.
   Отсюда и возник роман "Баязет" - от желания связать прошлое с настоящим. История, наверное, для того и существует, чтобы мы, читатель, не забывали о своих пращурах.
   В этом романе отражены подлинные события, но имена некоторых героев заменены вымышленными.
   Часть первая
   ВСАДНИКИ
   Я плохо разбираюсь в людях, ибо слишком люблю их; однако должен сознаться, ч го меня ни к кому так не влекло и не тянуло, как к Андрею Карабанову. От самого Петербурга до Баязета за ним надобно было следить; он был похож на ребенка, испорченного и капризного.
   Его уже нет среди нас, и я ему все прощаю...
   Прапорщик Ф. П. фон Клюгенау
   ПОРУЧИК КАРАБАНОВ
   1
   Офицера трясла лихорадка. Трясла не вовремя - на службе, на кордоне. Он схватил ее, заодно с Георгиевским крестом за храбрость, в тяжком Хивинском походе.
   Это было четыре года назад.
   - Неужто четыре?..
   За стеной ревели некормленые верблюды. Он лежал на топчане, старенькая шашка свисала на земляной пол. Хитрющие персидские клопы падали с потолка.
   - А кажется, четыре, - покорно согласился офицер и потянул на себя шинелишку, прожженную у костров.
   Тут его снова скрутило. Сначала кинуло вбок - прилепило к стене. Потом, словно в падучей, выгнуло дугой, поставив на затылок и на пятки, как горбатый мост.
   И началось.
   - Время-то-то-то, - тряско стучал он зубами, - летит-то-то-то как... Все летит и летит...
   Вошел старый солдат, внимательно посмотрел себе под ноги и что-то долго растирал на полу разбухшим сапожищем.
   - Ваше благородие, - лениво буркнул он, - конвой казачий с Тифлису: барыня куды-то волокется... - Высосав полстакана водки, настоянной на хине, офицер шагнул из дощатой сторожки. Двое верблюдов, грязных и тощих, лежали у дороги на привязи: было велено держать их здесь, дабы лошади привыкали к уродству природы и не пугались караванов из Персии.
   Возле шлагбаума, в окружении конных казаков, мокла под косым дождем крытая войлоком коляска.
   - Куда держите путь, су-су-сударыня?
   Из дормеза уютно и забыто, как ласка матери, пахнуло на офицера женским теплом, и молодая дама в ротонде из синего плюша с удивлением огляделась вокруг.
   - Я, сударь, спешу, - сказала она. - Мой лазарет - номер одиннадцать. Эриванский отряд генерала Тер-Гукасова... Б а я з е т - кажется, так зовут это место, куда мне нужно. А комендантом в Игдыре - мой супруг, полковник Хвощинский... Казаки! - поманила их спутница рукой в серебристой перчатке. - Поднимите кошму, чтобы виден был красный крест!
   - Хвощинский? - неловко приосанился офицер. - Имею честь знать: еще по Самарканду и Хиве... Антипов, - повелел он, захлопывая дверцу коляски, шлагбаум подвы-высь!
   Скрипнув колесами по мокрой щебенке, коляска тронулась.
   Казаки вытянули усталых лошадей нагайками. Опрокинув наотмашь пики, пригнулись в седлах.
   И офицер, обругав службу, вернулся в караулку.
   - Сударыня, - медленно произнес он, проверяя себя, - подвысь... Хвощинский... честь имею...
   Офицер успокоился: зубы уже не стучали.
   Раскрыв кордонный журнал, примотанный цепью к ножке стола (чтобы проезжие казаки не извели его на самокрутки), он ковырнул пером в чернильной склянице.
   Последняя запись в журнале была такова:
   Мимо кордона, направляясь по делам службы в гарнизон Игдыра, проследовали без конвоя, за что им было сделано внушение: инженерный прапорщик Ф. П. фон Клюгенау и поручик Уманского казачьего полка А. Е. Карабаноа.
   И немного ниже караульный офицер записал:
   По дороге на Баязегп, через Эчмиадзинский монастырь, проехала молодая прекрасная дама (слово "прекрасная"
   он тут же зачеркнул, а "молодая" решил оставить), супруга игдырского коменданта. При даме конвой - шестеро казаков линейной службы.
   Написав, он подумал, что в Баязет этой даме не попасть. Там сидят курды, черкесы и турки. И точат сабли. И режут армян. И грабят аулы. Готовятся... Газават!
   Но исправить ошибку не захотелось, и офицер, бренча шашкой, снова завалился на топчан...
   2
   Тонкий розоватый воздух зябко вздрагивал над вершинами гор.
   По долинам текли стада, и пастухи с корявыми посохами в руках походили в своем величии на древних апостолов. Казалось, что тысячелетние лохмотья их бешметов еще хранят библейские запахи овечьего сыра, искристых трав и бестелесных туманов...
   Поручик 2-й сотни Уманского казачьего полка Андрей Карабанов вертел меж колен шашку, купленную в Эривани по случаю, уныло поглядывал на крыши аула и думал о том, что ему придется погибнуть. И не когда-нибудь, а уже скоро: в первой же схватке, от первой же пули. Но думалось об этом как-то легко и совсем без боли; и было тихо, и было пусто...
   - Говорите, прапорщик, не стесняйтесь, - сказал Карабанов, почесав густую светлую бровь. - Слушать вас - все равно что соблазнять замужнюю даму или курить гашиш: и вредно, и приятно...
   Инженерный прапорщик Федор фон Клюгенау, в котором от немецкого осталось только имя, а от баронства - уже ненужная по бедности приставка "фон", человек невысокий, сутулый, с очками на курносом носу, говорил восторженно, сияя лицом, некрасивым и бледным:
   - Скажите, поручик: и отчего мы иногда начинаем вдруг стыдиться идиллий? Пастушья свирель нам кажется наивной, мы боимся понюхать цветок, святое отношение к женщине смешит нас... Бедная Лиза, конечно, глупа, но разве же было бы плохо встретить ее в жизни?.. Неужели вам еще не надоело слушать меня? - спросил он, сутулясь под своей буркой.
   - Слова не мешают, - усмехнулся Карабанов.
   - Понимаю. - Клюгенау кивнул. - Мешать могут только мысли... Я говорю сейчас несколько сумбурно. Правда? Но мне кажется, что наши предки, которые с дубиной в волосатых руках гонялись за оленем, не умели еще ревновать женщину и в шелесте дубрав видели высшее проявление поэзии, все-таки, поручик, они были куда счастливее нас...
   - Вот сволочь! - неожиданно выругался Карабанов, - Проклятый грек! Ведь последние деньги отдал ему, лучше бы их пропил.
   - О чем вы? - удивился Клюгенау.
   - Да вот смотрите: чуть нажал на эфес посильнее - и он изволил отвалиться...
   Клюгенау близоруко осмотрел шашку поручика, похвалил тонкий серебристый клинок и успокоил:
   - Прибудете, поручик, в Игдыр - там починят. Только сразу даю совет: когда попадете в "лапшу", остерегайтесь "трафить" по затылку. Я бывал в рубках, и любой кавказец знает, что эту кость, вот эту, во! - он показал какую, - хоть топором руби: клинок сразу выскакивает из эфеса!..
   - Спасибо за совет, - без тени улыбки поблагодарил Карабанов и ударом маленькой, но мускулистой руки поставил эфес на место. - Я слушаю вас дальше, - небрежно напомнил он.
   Клюгенау одернул на себе рыжую бурку, зябко пошевелил синеватыми пальцами с перстнем-печаткой на мизинце.
   - Скажите, Андрей Елисеевич, - поежился прапорщик, - вы любили когда-нибудь женщину? Я понимаю, что, конечно, да, вы любили... Но сейчас я говорю о той любви, которая приходит к человеку бесподобно великой, как если бы ему на всю его жизнь давалась только одна женщина...
   Загребая лапами бурую пыль, мимо ног Карабанова резко пробежал мохнатый паук; поручик растер его стоптанным каблуком и вдруг сорвался на злость:
   - Послушайте, дорогой барон. Любил я или же не любил, а на кой вам черт знать все это, а?
   Инженерный прапорщик, подслеповато щурясь из-под очков, улыбнулся.
   - Да вы не сердитесь, - мягко попросил он. - Я вот, например, еще не любил. И не оттого, что я засушенный немец-перец-колбаса, кислая капуста. Нет. Просто мне, поверьте, было... некогда. Да.
   Еще мальчишкой-юнкером я прибыл сюда, на Кавказ, и с тех пор... Да что вы хотите! У меня уже три ранения, год чеченского плена и седина в голове, а я еще не встретил ни одной женщины по сердцу...
   - Да врете вы все, барон! - зло рассмеялся Карабанов. - Вы поэт, а поэтам нельзя верить. "Я помню чудное мгновенье..." - эго мы знаем с детства. А дальше что?
   С печалью в дрогнувшем голосе Клюгенау ответил, тихо и покорно:
   - Мне уже поздно быть поэтом. И если я даже поэт, то совсем не тот, который тискает свои стихи, а потом бежит к издателю за гонораром. Но если я могу под свистом пуль, настигающих меня, бескорыстно остановиться, услышав пение соловья, тогда - да, верьте мне: я - поэт, и поэт великий!..
   Помолчали. Шум ручья не нарушал тишины - он, казалось, наоборот, усиливал ее.
   - Ну, а к девкам-то вы, барон, ходили? - мрачно и грубо спросил Карабанов.
   Клюгенау молча свел пальцы в кулак и показал поручику крохотный перстень-печатку с фамильным гербом.
   - Все разорено и продано, - сказал он без жалости, даже с каким-то наслаждением. - И это - единственное, что осталось у меня из наследства. Поверьте, у родни не нашлось даже тысячи рублей выкупить меня из плена, и деньги собирали в полку по подписке... По здесь вы можете прочесть девиз моей жизни...
   "Чистота и верность!"
   - Значит, - невесело рассмеялся поручик, - и к девкам не ходили?
   - Никогда!..
   Карабанов подл мал.
   - А я вот ходил. Да-с. И поверьте, дорогой барон, что это нисколько не мешало мне любить одну чудесную женщину. Она потом вышла замуж, и, говорят, счастлива. Хотя я до сих пор не понимаю, как она - она! - может быть счастлива не со мной, а с другим. Впрочем, это было давно и... Довольно об этом!
   Поручик встал. Еще раз потрогал эфес и ругнул мошенникагрека. Небрежно отряхнул пыль с новеньких казачьих чикчир.
   - Пойдемте к столу, барон. Да, кстати, представьте меня господам офицерам, ибо я здесь человек еще совершенно новый.
   3
   В тесной комнате дорожной харчевни, на пропахших луком и вытертых паласах, поджав под себя ноги, сидели два офицера.
   Клюгенау подвел Карабанова сначала к громадному кавказцу, на плечах которого лежали погоны подполковника Хоперского полка.
   На серой черкеске офицера, туго перетянутой в тонкой талии, сверкали газыри чистого серебра, у пояса висела сабля в ножнах из черного рога. Но самое дорогое, что было в его уборе, так это нагайка: рукоять се была в золоте и убрана зернистым жемчугом.
   - Подполковник Исмаил-хан Нахичеванский, - назвал его Клюгенау, и в ответ Карабанов получил дружеский кивок и белозубую улыбку хана.
   Второй офицер был в форме армейского врача: узкие погончики топорщились на его мятом мундире, весь он казался разбухшим и рыхлым; багровое лицо его было бугристым и желчным.
   - Капитан Сивицкий, - хрипло назвал он себя и добавил с ожесточением: Солдатский эскулап, живодер вашего брата. Желаю попадать ко мне за стол, но не советую попадаться ко мне на стол... Садитесь, поручик, и простите за дурной каламбур.
   Никогда не отличался остроумием!
   Карабанов сел. На дворе испуганно заблеял барашек. Исмаилхан вскочил, пробежал по пыльным коврам в мягких, по-кошачьи тихих сапожках.
   - Двадцать нагаек духанщику! - заорал он в непонятном для Карабанова бешенстве. - Я думал, барашек уже изжарен, а он еще помирает!..
   - Я бы, господа, выпил рюмку водки, - раздумчиво признался Савицкий, как видно чем-то недовольный, и посмотрел на свои часы. - Девятый уже... Врач щелкнул крышкою "мозера". - Никогда смолоду не ждал женщин, и даже сейчас, на старости лет, не повезло.
   - Не горячитесь, ваше сиятельство, - засмеялся Клюгенау, обратясь к хану, - зато здесь будет прекрасное вино.
   - А я не гяур, чтобы соблазниться вином, - с презрением откликнулся хан. - Я пью только ангелику!
   Поворачиваясь на оттоманке с боку на бок, жирный и неуклюжий, Сивицкий смело возразил подполковнику:
   - Светлейший хан, вы только настаиваете водку на ангслике.
   но пьете-то все равно водку!
   Дверь отворилась, и молодая армянка с влажными, печальными глазами, выпятив от усилия круглый живот, внесла на руках винный бочонок.
   - А вот и наша красавица! - сказал доктор, сошлепывая ладонью со своих брюк пепел сигары.
   - Натри барбарису да чесноку побольше, - повелел Исмаилхан, добавив что-то по-армянски, и пинком ноги отправил бочонок в дальний угол.
   Девушка легко выскользнула за двери, и Клюгенау сказал:
   - Господа, вы, наверное, помните Полонского?
   - Еще бы не помнить! - гоготнул Исмаил-хан, снова усаживаясь на паласы. - Он был квартирмейстером в Нижегородском полку, когда мы усмиряли восстание в Польше... Ну хоть бы один день я его видел трезвым!
   - Да нет, подполковник, - сморщился Сивицкий, подмигнув Карабанову, это не тот. Вы лучше слушайте.".
   Клюгенау вдохновенно читал:
   ...Ты шла, Майко, сердца и взоры теша,
   Плясать по выбору застенчивых подруг.
   Как после праздника в глотке вина ограду
   Находит иногда гуляка удалой ..
   И неожиданно чистым и сильным голосом Карабанов, подхватив стихи, донес их до конца:
   Так был я рад внимательному взгляду Моей Майко, плясуньи молодой...
   - Вы, наверное, это хотели сказать, барон? - спросил он и засмеялся, откровенно довольный.
   - Да, поручик. Именно это. И это - прекрасно!
   - Господа! - воскликнул доктор, взглянув на балкон духана. - Казаки ведут кого-то сюда под конвоем...
   - Вчера, - сказал Клюгенау, поднимаясь, - на Орговском кордоне был пойман контрабандист. Кажется, это он и есть...
   Контрабандист шел посередине улицы. Его босые вывороченные пятки почти не взбивали душной пыли. На днях он перегнал в Бахреванд стадо овец и переправил в Тебриз дочь русского чиновника, запроданную для гаремов, а на обратном пути попался с тюками английских одеял и хорасанских ковров.
   Подняв острые плечи, словно орел свои крылья перед взлетом, "ночной гость" шел под конвоем казаков, удивительно прямой и легкий, почти не сгибая ног в коленях; рваный бешмет крутился вокруг длинного тощего тела.
   - Встретим его, господа, - предложил Исмаил-хан, берясь на нагайку, как образованные люди...
   Контрабандиста ввели во двор. Казаки-конвоиры устало облокотились на карабины, хозяин харчевни вынес им ковш с вином.
   Звали духанщика де Монфор, он был француз и дворянин; Клюгенау успел шепнуть про него, что он видел Кайенну и на плече его выжжено клеймо каторжника.
   - Черт знает что! - едва поверил Карабанов; Кавказ поражал его своими контрастами: в долинах зацветали яблони, а в горах выли метели, мужикам-казакам услужает французский дворянин, а владетельный хан снисходит до беседы с грязным разбойником.
   - Вонючий шакал, - ласково спросил хан, - когда мать выкидывала тебя наружу, она озаботилась дать тебе кличку?
   При упоминании матери контрабандист взвился на дыбы, но казаки с руганью отдернули его назад:
   - Стой, чернявенький... стой, сын вражий...
   - Ну? - сказал Исмаил-хан.
   Ощерив крепкие белые зубы, контрабандист яростно прошипел в ответ:
   - Хаджи-Джамал... Сын Бамат-оглы-бека!
   Пальцы рук его, связанных за спиной, судорожно дергались, и казаки, не долго думая, поддали ему по шее - каждый по разу. Потом, присев на корточки возле плетня, каждый деловито достал по чуреку и сделал по первому закусу - страшно большому, голодному.
   - Ах ты, вшивый курдюк! - заорал Исмаил-хан. - Да я изрублю тебя, как табачный лист!
   Неожиданно отпрыгнув на шаг, контрабандист вдруг быстро выкрикнул что-то на высоких гортанных звуках.
   - Что он говорит? - спросил Карабанов.
   - Джамал-бск сказал сейчас, - пояснил Клюгенау, - что он друг полковника Хвощинского, который комендантом в Игдыре, и что он имеет бронзовую медаль за верную службу нашему царю...
   - Вы сказали - Хвощинский? - живо спросил Карабанов.
   - Да. Хвощинский... А что?
   Поручик передернул плечами:
   - Нет. Ничего. Так...
   Из ножен Исмаил-хана с певучим звоном вылетела, мерцая прохладной синевой, кривая чеченская сабля. Подполковник взмахнул ею, выкрикнул:
   - Врешь, собака! Ты продался Кази-Магоме [Гази-Myхаммед - сын имама Шамиля, один из активнейших его мюридов на Кавказе; после ссылки в Калуге передался на сторону турецкого султана. Мы оставляем написание "Казе-Магома", как его звали в тy пору среди русских. (Все примечания в книге сделаны автором.)], который украл мою лошадь... Получай!
   Но врач Сивицкий быстро перехватил руку хана за его спиной, и сабля, косо взвизгнув, отсекла контрабандисту только ухо.
   Горячей и яркой струей хлынула кровь.
   - Кто посмел остановить меня?
   Сивицкий спокойно раскурил свежую сигару.
   - Сущая правда, ваше сиятельство, - сказал врач. - Я узнал этого человека; он не врет, и он действительно нужен нам в гарнизоне... Тем более, любезный хан, сейчас такое тревожное время! Отпустите его...
   В глазах контрабандиста медленно потухал огонь ярости. На бледном лице засветилась улыбка. Отрубленное ухо лежало возле его ног в серой пыли.
   Хаджи-Джамал-бек не успел заметить в горячке, кто задержал саблю за спиной хана, и подумал сначала на Караганова.
   - Спасибо тебе, - хрипло выкрикнул он поручику. - Я тебе помогу тоже. Ты лучше брата отца моего...
   Удар ханской сабли был так стремителен, что лезвие даже не сохранило следов крови. Подполковник вбросил клинок обратно в кривые ножны и, выругавшись по-турецки, шагнул на порог сакли.
   - Когда пожрете, - наказал он казакам, - снимите с него портки и вкатите двести нагаек. А потом пусть ползет куда хочет...
   Офицеры прошли за стол, сели ужинать. Исмаил-хану подали соль отдельно - разведенную в воде с чесноком. Разглядывая рюмку, поставленную перед ним, подполковник нашел ее столь красиво отделанной серебром, что она способна возбудить страсть к вину даже в мусульманине.
   - Неужели этот Хаджи-Джамал-бек действительно наш лазутчик? - спросил Карабанов, недоверчиво глянув в сторону доктора.
   - Да, наш.
   - И вместе с тем контрабандист?
   - Очевидно, так, ежели попался на этом, - подтвердил Клюгенау.
   - Непонятно...
   Сивицкий криво усмехнулся:
   - Вы, поручик, свежий человек в этих краях, и поначалу многого вам будет просто не понять.
   - О черт! - выругался Исмаил-хан, облизывая жирные пальцы. - Опять забыл, какое сегодня число. С утра помнил, а сейчас снова забыл. Совсем не умею запоминать цифр!
   - А вам, подполковник, надо бы помнить, - не без яда заметил доктор.
   - Зачем это мне? - чистосердечно удивился Исмаил-хан. - Я ведь еще не генерал. А вот мой старший брат, генерал Калбулайхан, - так ему число подсказывают адъютанты...
   - Сегодня пятое апреля, ваше сиятельство, - пришел на помощь Клюгенау. - Пятое апреля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года!
   - Ну и хорошо. Благодарю. Значит, хоперцы опять идут на рекогносцировку. Говорят, что недавно Кази-Магома снова вырезал два наших аула.
   - А в долине Арарата, - сумрачно добавил доктор, - Фаикпаша собирает курдов в боевые таборы. Похоже, что война с Турцией окончательно решена.
   Карабанов хмыкнул:
   - Не будет - так в Петербурге ее сделают!
   - Петербург здесь ни при чем, - отозвался борон. - Славянская резня должна прекратиться, и это - дело всех славян, и в первую очередь русского человека, будь то сенатор или же мужик из Пошехонья!
   - А вы, - засмеялся Карабанов, - оказывается, славянофил!
   - И не подумаю, - вдруг обозлился Клюгенау. - Носить зипун и холить бороду - это не по мне! Я прекрасно чувствую себя и в этом мундире...
   Некоторое время все молчали - ели, пили.
   - С вашего разрешения, хан, - сказал доктор, брезгливо копаясь в кусках мяса, - дальше я поеду с вашими нукерами. Госпожа Хвощинская, к сожалению, проскочила для краткости через Эчмиадзинский монастырь, и мне уже незачем ожидать ее здесь, в этой харчевне.
   Исмаил-хан вдруг оживился и стал поскрипывать красными эрзерумскими сапожками.
   - А говорят, у этого колченого коменданта еще молоденькая жена? спросил он.
   - Говорят, да...
   Карабанов сидел в тени, и никто не заметил, как на его лице отразилось сначала раздумье, потом легкая судорога пробежала в уголках узкого рта, и лицо снова застыло: поручик умел владеть собой.
   - Я знавал когда-то одну Хвощинскую, - не сразу, для начала подумав, сказал он. - Может, это она и есть?.. Вы случайно не знаете, господа, как ее зовут?
   - Кажется, Аглая Егоровна, - ответили ему.
   - А-а-а, - разочарованно протянул поручик, но пальцы рук его затрепетали, и он стиснул их на эфесе шашки. - Нет, - закончил он почти равнодушно, - это не та...
   Поужинав, офицеры - в ожидании конвоя - стали укладываться для отдыха. Набросив шинель на плечи, Карабанов вышел из харчевни. Ветры уже выдували из горных ущелий предвечернюю прохладу. По дороге протрусил ишак под грудой дров. А под горлом ишака, вместо привычного для русского глаза колокольчика, болтался треугольный кошелек из кожи.
   Карабанов вздохнул. Мимо прошел казак, тащивший вонючее от пота седло и пустую лошадиную торбу.
   - Любезный, - обратился к нему поручик, - а что, скажи-ка мне, вот эта дорога - так и выведет на Игдыр мимо монастыря, если я поеду?
   - Выведет, как не вывести! - охотно откликнулся казак. - Две горы поначалу будет. Одна - все вверх да вверх. Мы ее Пьяной зовем. Быдто пьянеешь на ней со страху. А другая - все вниз да вниз. Похмельная, значит. Вроде как бы чихиря хлебнешь с перепугу...
   Казак получил на водку и помог офицеру приготовить лошадь.
   Добротный скакун по кличке Лорд, которого Карабанов выиграл в Новороссийске у одного загулявшего помещика, нетерпеливо переступал тонкими ногами.
   - Ружьецо-то из чехла выньте, ваше благородие, - посоветовал казак душевно. - Дорога по нонешним временам не легкая: турка опять противу нас курда бесит.
   - Спасибо, братец. Прощай...
   Мелькнули мимо последние огни селения, и вот уже перед ним пролегла ночная дорога. Карабанов похлопал коня по жилистой шее, сказал:
   - Выручай... Это - она!..
   4
   Волнение человека передалось лошади, и она неслась вперед, приструнив уши и вытянув длинное тело в стремительном галопе.
   В редких аулах из-под копыт вылетают ошалелые индюки.
   Собаки успевают гавкнуть только раз, и вот уже они где-то там, далеко, сатанеют от пыли и ярости. Огни селений гаснут вдали - и снова вечерняя темь, снова бежит под звонким скоком гибкая горная дорога.
   - Скорее... Ошибки быть не может... Это она!..
   И снова шпоры в соленый от пота бок, снова с раздутых вздернутых губ коня отлетают, как кружево, и виснут на кустах мыльные клочья пены.
   Ущелье. Мост.
   Жидкие бревна раскатываются под копытами. Здесь надо осторожнее. Оступись лошадь - и тогда все пропало. Усталый конь перегибает голову через поручни моста: в черной глубине пропасти ему слышится сладостный плеск воды...
   "Нет, мой конь, тебе пить еще не время. Потом я напою тебя из своих рук самой чистой водой, что несется с горных вершин.
   Я сам насыплю тебе полную меру золотого овса, и он будет радостно шуметь, когда ты погрузишь в него свою красивую умную морду.
   Ты снимешь у меня с ладони кусок теплого хлеба, густо посыпанный солью, и я обниму твою сильную шею, как не обнимал еще ни одну женщину в мире. А сейчас я прошу.тебя об одном: не упади...
   не споткнись... беги скорее... Ведь это - она!.."
   Только единожды остановился поручик, чтобы посмотреть на часы. Коротко вспыхнула спичка, и она едва успел отметить, что скачет уже долго. А конвоя с коляской еще не настиг.
   Ему стало страшно, и Андрей погнал коня дальше.
   Вскоре повезло: на одном из крутых поворотов поручик заметил что-то белевшее при свете луны посреди дороги. Выскочив из седла, нагнулся. Вокруг были разбросаны свежие щепки. И тут же валялись, бережливо обсосанные до конца, цигарки казаков, а невдалеке стояло полусрубленное деревцо, и поручик понял: сломалось колесо, они здесь его чинили.
   Теперь, задержавшись с ремонтом, конвой с коляской как бы сам невольно приблизился к нему.
   - Господи, - перекрестился Карабанов, размашисто и с верой, какой уже давно не ощущал в себе, - только бы догнать, только бы увидеть... Ведь она умница, она поймет меня!..
   На какой-то версте, когда поручику казалось, что он уже близок к цели, жеребец икнул раза три и единым махом, круто отпрянув с дороги на обочину, рывком сломался в коленях, рухнул грудью на землю.
   Карабанов вылетел из седла. Тихо всхлипнув, заплакал, как плакал когда-то в детстве.
   - Ну что же ты? - сказал он потом с упреком и, перестав плакать, силился поднять морду коня, гладил его жаркую скользкую шею. - Ну встань, встань, - просил он лошадь.
   Лорд вздрагивал мокрой шкурой, вытягивая, стелил по сырой земле тонкую шею, храпел...
   Тогда, отторочив от седла ружье, поручик наотмашь вскинул его кверху, и выстрел за выстрелом подряд огласили притихшие горы.
   Проблуждав в отдалении, словно нехотя, долго не могло умереть эхо. Потом стало тихо. Стало тихо и жутко. И вдруг откуда-то издалека, будто из самой глуби земной, прозвучали в ответ два четких выстрела. А вскоре Карабанов услышал крепкое цоканье копыт, и двое казаков с пиками наперевес чуть не сшибли его с дороги.