Страница:
- Бросьте, Елизавета Алексеевна! Самое большое проскитаемся год. Вы знаете, если установить причины циклонов и анти-циклонов, которые возникают в Арктике, - тогда можно сказать, что вопрос о предсказании погоды почти решен. Если бы мы знали, какое давление сейчас, какая температура, сколько баллов ветра - ну, хотя бы на нашем меридиане под 80-м градусом, мы могли бы знать, какая погода будет в России через две недели. -
Сумерки наползли медленно и безмолвно, на створах вспыхнули огни. "Свердруп" - двухмачтовое, деревянное, парусно-моторное пятисоттонное судно, построенное по планам нансеновского "Фрама" и седовского "Фоки", специально оборудованное, чтобы ходить во льдах - свинчивался, затихал, мылся перед морем. Пьяные ушли по каютам. Мудюгский маяк отгорел сзади, впереди возник Знаменский, - впереди было море.
И тогда "Свердрупу" суждено было еще раз вернуться к земле, к родной земле - последний раз. - Если человеку, живущему на земле, придется когда-нибудь услыхать вызов радио - S.O.S., - пусть он знает, что это гибнут в море человечьи души, страшно гибнут в этой страшной чаше вод и неба, где внизу сотни метров морских мутей и квадрильоны метров вверху бесконечностей, и больше ничего. S.O.S. - это пароль, который кидает радио в пространство, когда гибнет судно, и он значит: "- спасите нас, спасите наши души!" - В вахтенном журнале "Свердрупа" возникла следующая запись:
АКТ.
"192* года, августа 12 дня, мы, нижеподписавшиеся, капитан э/с "Свердруп", Алехин Павел Лукич и капитан и владелец парусного судна "Мезень", Поленов Марк Андреевич, в присутствии начальника Русской Полярной Экспедиции проф. Кремнева Николая Ивановича, составили настоящий Акт о нижеследующем: 11 авг. в 23 часа 30 мин. в 65°04' N и 39°58'0'' W, идя компасным курсом N 39, общая поправка 10, э/с "Свердруп" наскочил на шедшее с грузом рыбы в Архангельск под полной парусностью при ветре NW силою в 1 балл, при видимости за темнотой ночи от 30 до 40 саженей п/с "Мезень", ударив его форштевнем в правый борт против форвант. При ударе получился пролом, от которого парусник начал наполняться водой и погружаться, ложась на левый борт. Команда "Мезени" перешла на "Свердрупа" в момент столкновения по бушприту, капитан же перешел на "Свердрупа" в тот момент, когда через несколько минут "Мезень" надрейфовала на нос "Свердрупа", при чем последовал легкий вторичный удар. После этого "Свердруп" отошел назад, была спущена шлюпка и послана команда со штурманом Медведевым для осмотра "Мезени" и выяснения способов спасения. По прибытии шлюпки было решено, по просьбе капитана "Мезени", подойти к ней и взять ее на буксир бортом; в это время "Мезень" постепенно ложилась на левый борт. При подходе, вследствие темноты и дрейфа, "Мезени" был нанесен "Свердрупом" третий удар, в корму, при чем "Мезень" уже лежала на левом борту. Видя, что взять бортом на буксир "Мезень" невозможно, "Свердруп" подошел к ней кормой и начал шлюпкой завозить на нее буксиры, которые были закреплены за правый становой якорь "Мезени". В 0 час. 40 мин. 12 авг. была закончена заводка буксиров и начали буксировать "Мезень" по направлению к пловучему маяку Северо-Двинский. В момент, следующий за столкновением, на п/с "Мезень" огней нигде, кроме окон кают-компании, не было видно, и этот огонь был виден, пока "Мезень" не погрузилась в воду. На "Свердрупе" никаких повреждений не оказалось. Настоящий Акт составлен в трех экземплярах и записан на страницу Вахтенного Журнала "Свердруп"
Так было. Экспедиционное судно "Свердруп" свинтилось, убралось, шло в море, чтобы месяцы не видеть ни людей, ни человеческой земли, маяк отгорел сзади, люди, после бестолочи Архангельска, расползлись по каютам и притихли. Художник Лачинов долго стоял у кормы, смотрел, как из-под винта выбрасывались светящиеся фосфорические медузы: от них эта черная ночь, ночной холод, беззвездное небо, ветер, тишина просторов и плеск воды за бортами были фантастичны, медузы возникали во мраке воды, всплывали вверх и вновь исчезали в мути, погасая. Потом Лачинов пошел в кают-компанию, многие уже ушли спать. Потому что судно было отрезано на месяцы от мира, было колбой, из которой никуда не уйдешь, Лачинову все время казалось, что все они здесь на судне - как в зиме в страшной провинции, где никто никуда ни от кого не уйдет и поэтому надо стремиться быть дружественным со всеми и за всех, и забыть все, что не здесь. В кают-компании перед вахтой и в полночь сидел второй штурман Медведев, остряк, играл на гитаре и пел о Шнеерзоне, о свадьбе его сына в Одессе, облетевшей весь мир. Кино-оператор, точно такой, какими судьба судила быть кинооператорам, разглагольствовал о разных системах киноаппаратов. Механик мотал очумевшей головой, ничего не понимая. - И тогда все услыхали отчаянный человеческий крик, и толчок, и треск, и то, как осел "Свердруп", и как он дернулся с полного хода вперед на полный назад. Кто-то пробежал мимо в одном белье. Лачинов и все, бывшие в кают-компании, побежали на бак. Ночь была темна и холодна, беззвездна, и ветер шел порывами. Во мраке перед носом "Свердрупа" стоял корабль, повисли над "Свердрупом" белые паруса, уже обессилившие. И из мрака, из-за борта "Свердрупа" на бушприте появились человечьи головы, людей, молодых и стариков, обезумевших людей, которые плакали и кричали, - орали все вместе, одно и то же, безумно:
- Что вы делаете, ааая?! что вы делаете?!..
Люди толпились раздетые; горели прожекторы, в клочья разрывая мрак, отчего мрак был только сильнее, - и нельзя было понять, кто приполз из-за борта, от смерти, кто - раздетый - прибежал с жилой палубы. Кто-то скомандовал полный назад, стоп, полный вперед, - во мраке под парусами гибнущего парусника, в свете прожекторов, бегал, как бегают кошки на крыше горящего здания, человек, махал руками, орал так, что достигало только одно слово - "под либорт! под либорт!" - ныл радио-аппарат, - и тогда ударил вновь "Свердруп" в борт парусника, и с ловкостью кошки возник из-за борта в свете прожекторов новый человек, бородатый старик, и из разинутой пасти летели слова: - "черти! черти! черти! голубчики! под либорт, под либорт! берите! берите!"...
А во мраке гибла белая шхуна, повисли бессильно паруса, клонились к воде. Ни одного огня не было на шхуне и только мирно, по-зимнему горела семилинейная лампенка на корме в кают-компании. Вскоре узналось, что старик, влезший на "Свердрупа" последним - капитан парусника, что он сорок семь лет ходит по морям, четырежды гибнул - и четыре громадных креста стоят на Мурмане, около сотен других, поставленных в память спасения от смерти в море; - и что судовую икону - Николу-угодника, - которой благословил отец сына сорок семь лет назад, - Николу успел взять с собой капитан [это обстоятельство настоятельно просил капитан Поленов внести в Акт, и поклялся при всех, что пятый поставит крест он у себя в Терибейке, на Мурмане]; - что "Мезень" выдержала пятидневный шторм, "держали бурю", и тут, переутомленные, в затишьи заснули, проспали вахту, - а "Свердруп" был пьян: тысячи верст просторов, сотни верст направо и налево, и вокруг, - и надо же было двум суднам найти такую точку в этих просторах, чтобы одному из них погибнуть; - одно утешение - теория вероятности - не "Мезень" - "Свердрупа", а "Свердруп" - "Мезень"! - Гудело радио, нехорошо, сиротливо. Белые паруса "Мезени" легли на воду, - и до последней минуты горела, горела сиротливым огнем в кают-компании на "Мезени" керосиновая семилинейная лампенка.
Лачинов чувствовал себя весело и покойно, но руки чуть-чуть дрожали. И самым страшным ему был огонек в кают-компании на паруснике, этот домашний, мирный огонек, точно по осени в лесной избушке, - этот огонек бередил своей неуместностью. Лачинов думал, что, если бы он прочел в книге об этой страшной ночи, когда в ветре и мраке никто не спал, а старики-поморы, которые появились из-за борта, плачут от лютого страха смерти, - об этом паруснике, который на глазах, вот с лампенкой в каюте, затонул и повалился на борт, - вот о той лодке, которую "Свердруп" спускал на воду и которая пошла к тонущему судну, а ей кричали, чтоб осторожней, чтобы не затянуло в воронку, если корабль пойдет ко дну, - если бы Лачинов прочел это в книге, ему было бы холодновато и хорошо читать. И он думал о том, что любит читать книгу Жизни - не на бумаге. Лачинов стоял у борта, в воде возникали и меркли фосфорические медузы, начинало чуть-чуть светать, "Свердруп" шел к берегу. К Лачинову подошел Саговский, сказал:
- А у меня новый друг появился. Смотрите, какой котишка славный. Его штурман Медведев привез с "Мезени", - в руках у него был котенок. - Перепугались?
- Нет, - не очень, - ответил Лачинов. - Смотрите, какая медузья красота, - но, - вот тот огонек у кормы у меня все время смешивается со скверненьким маленьким человеческим страшком!
- А мы можем послать еще по письму, мы идем к берегу, - сказал Саговский. - Я уже написал.
- Нет, я никому ничего не буду писать, - ответил Лачинов.
--------------
...А потом было море, в труде и штормах. Шторм бил семнадцать дней.
Еще в горле Белого моря встретил шторм. "Свердруп" по 41-му меридиану шел на север, к Земле Франца-Иосифа, с тем, чтобы сделать высадку на Кап-Флоре, в этой Мекке полярных стран, где дважды повторилось одно и то же, когда гибнущий Нансен, покинувший свой "Фрам", встретил на Кап-Флоре англичанина Джексона, - и когда гибнущий русский штурман Альбанов, покинувший далеко к северу от Земли Франца-Иосифа гибнущую, затертую льдами "Анну" Брусилова, два месяца шедший по плывущему льду на юг к Земле Франца-Иосифа, ушедший с "Анны" с десятью товарищами и дошедший до мыса Флоры только с одним матросом Кондратом [ибо остальные погибли во льдах], - встретил на Кап-Флоре остатки экспедиции старшего лейтенанта Седова - уже после того, как Седов, в цынге, в сумасшествии, с револьвером в руках против людей, на собаках отправился к полюсу и погиб во льдах.
Начальника экспедиции профессора Кремнева - одного из первых свалило море ("море бьет"), но он выползал на каждой станции из своей каюты, серый, бритый, с обесцвеченными губами, - лез на спардек, стоял там молча и, если говорил, то говорил только одну фразу:
- Мы делаем такую работу, которую до нас не делало здесь человечество, - мы идем там, где до нас не было больше десятка кораблей! -
Через каждые шесть часов - через каждые тридцать астрономических минут - на два часа были научные станции, и семнадцать дней - до льдов был шторм. Жилая палуба была в трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были закупорены; судно - влезая на волны и скатываясь с них - деревянное судно - скрипело всеми своими балками и скрепами; судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и привязано все, кроме людей, - и все же не было торчка, с которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на ноги, то вставали на головы: - качая, кренило на - больше, чем на 45°, ибо больше не мог уже показывать кренометр, сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные, упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было, а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], потом были метели, такие метели, что все судно превращалось в ком снега, потом были туманы, и тогда спадал ветер. И кругом были небо, вода - и больше ничего в этих холодных просторах. Иногда ветер так свирепо плевался, так гнал волну, что "Свердрупу" приходилось вставать, итти полным ходом против ветра, рваться в него - и все же ветер гнал назад. Ветры были нордовые и остовые. Семнадцать дней под-ряд только рвал ветер, выл ветер, свистел ветер - и катила по "Свердрупу" зеленая волна.
Если стоять на капитанском мостике, где всегда в рубке у руля два вахтенных матроса и штурман, и смотреть оттуда на судно, - мертво судно: вот выполз на палубу метеоролог Саговский, полез на бак, к метеорологической будке, качнуло, обдало водой, и Саговский ползет на четвереньках, по-кошачьи, лицо его сосредоточенно и бессмысленно, и на лице страх, но вот еще качнуло, и ноги Саговского над головой, и он топорщится, чтобы не ползти вперед, а пиджак его залез ему на голову, - и потом Саговский долго мучится у метеорологической будки, запутав ногу в канате, чтобы не слететь. - - Одним из первых слег Кремнев, потом повалились все научные сотрудники, предпоследним свалился Лачинов, последним Саговский; первый штурман хворал, "травил море"; кают-компания опустела, хворал и стювард. Нельзя было ходить, а надо было ползать; нельзя было есть, потому что не хотелось и потому что ложка проносилась мимо рта, и потому что все тошнилось обратно [матросы требовали спирта]; нельзя было умываться, потому что воды до лица не донесешь, не до мытья и - стоит только выйти на палубу, как сейчас же будешь мокр, в соленой воде, которая не моет, а ссаднит сбитые места. Нельзя было спать, потому что раза четыре за минуту приходилось в постели становиться на голову и за постель надо было держаться обеими руками, чтобы не вылететь. И над всем этим - этот - в этих мертвых просторах визг, вой и скрип, которым визжало, выло и стонало судно, - такой визг и скрип на жилых палубах в трюме, в котором пропадал человеческий голос. - - Через каждые тридцать астрономических минут - через каждые тридцать морских миль по пути к северу приходил на жилую палубу из штурвальной вахтенный матрос, стучал в двери кают и орал, чтобы перекричать скрип и вой:
- На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! - На вахту! -
В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стювард, - но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, - гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт - были астрономически условны в этих неделях белесой мути.
Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог - он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, - пять дней он не вставал с койки и не сказал ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели, - Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, - вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту - до льдов, когда качка прошла, - он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его "страстях": тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! - скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, - он не любил об этом говорить. - Лачинов видел со спардека, как Саговский пошел к своей будке, - качнуло, окатило водой, - и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его исказилось страхом.
"Свердруп" шел вперед, на румбе был норд -
- - на жилую палубу пришел вахтенный матрос, дубасил в двери, кричал:
- На вахту! Кто в очереди?
Встали в половине первого ночи. Стальное небо, снег, ветер, все леденеет в руках. Гидрологи, трое, в том числе Лачинов, поползли на корму, кинули лот, триста метров. Потом стали батометрами брать температуру и самое воду с разных глубин: триста метров, двести, сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пять, ноль; температуру с поправками записывали в ведомости, воду разливали по бутылкам; химик в лаборатории определял состав воды, ее насыщенность кислородом, прозрачность. Батометр надо нацепить на тросс, опустить в глубину, держать там пять минут, - и потом выкручивать вручную тросс обратно: плечи и поясница ноют. Гидрологи кончили работу в половине четвертого, пошли по каютам обсыхать, - загремела лебедка, бросили тралл. Второй раз скомандовали на вахту в 11 дня, снега не было и был туман, - кончили в час дня, пошли по каютам, обсыхать. В половине восьмого вечера опять пришел вахтенный матрос, задубасил, заорал:
- На вахту! Кто в очереди?
и тогда к начальнику экспедиции пошла делегация, половина экипажа научных сотрудников не вышла на работу. Кремнев один сидел на спардеке около трубы, руки он спрятал рукав в рукав; губ у него не было, ибо они были землисто-серо-сини, как все лицо; он горбился и его знобило, и он смотрел в море. К нему на спардек приползли научные сотрудники, впереди полз профессор Пчелин, не выходивший из каюты с самого Канина носа; сзади ползли младшие сотрудники; люди были одеты пестро, еще не потеряли вида европейцев, еще не обрели самоедского вида; все были злы и измучены. Профессор Пчелин, без картуза, в меховой куртке и брюках на выпуск, поздоровался с Кремневым, сел рядом, поежился от холода и заговорил:
- Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, - мы предлагаем итти назад, - и замолчал, ежась.
Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, - понимаете, - городить огород? Все в порядке вещей - море, как море.
- Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, - сказал Пчелин. - Ведь мы все перемрем здесь.
- Конечно, в Белужью губу, - ну ее к чорту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! - закричал, толкаясь вперед, кинооператор.
Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Итти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?
- Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!
Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, - кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:
- Ну вас всех к чорту, - ведь он, сволочь, виляет, как сука... в Белужью губу!
- Ну, разве это сильная качка? - спросил Кремнев.
- Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!
- Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите -
От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:
"Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0', ? mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
"Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер - 6 баллов, волнение - 9, судно клало на волну на 45°".
На румбе был норд.
В этот день выяснилось, что радио "Свердрупа" уже никуда не достигает, рассыпаясь, теряясь в той тысяче слишком верст на юг к полярному кругу, что осталась позади "Свердрупа". Ночью штормом сорвало антенны, утром их натягивали заново, матросы лазили по вантам, качаясь в воздухе над морем, - и, когда натянули, радист начал шарить радио-волнами в просторах: просторы молчали, безмолвствовали. Но в этот день было принято последнее радио с земли - из Москвы с Ходынки. Оно гласило следующее: дошло так -
"22/VIII. Всем, всем, всем. Схема из Москвы N 51. Украине поступление единого сельско-хозяйственного налога усиливается точка первый срок взноса десятому сентября... (пропущено)... Киевщине обсуждается борьба тихоновской автокефальной церковью точка борьбе церковники не останавливаются ни пред каким средствами зпт крадут друг друга церковную утварь совершают различные бесчинства тчк селе Ставиловке автокефалисты собрав всего села собак загнали их тихоновскую церковь зпт селе Медведном поймав тихоновского попа раздели его донага привязали дереву где он пробыл таком положении целый день тчк тихоновская автокефальная церковь опозорена не только глазах населения но среди священнослужителей у которых сохранились остатки честности тчк последнее время губернии отреклось сана 46 священников абзац -
Так простилась земля со "Свердрупом". - Лачинов в этот день свалился от моря. Он ходил в радио-рубку, читал сводку - эту, пришедшую сюда, в тысячи верст, в просторы вод, в одиночество, когда "Свердруп" никуда уже не мог бросить о себе вести. - Из радио-рубки он шел лабораторной рубкой, тут никого не было, тогда он услыхал, как в метеорологической лаборатории кто-то говорит вполголоса, утешая, - Лачинов подошел к двери и увидел: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и говорил:
- Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо.
- С кем это вы? - спросил Лачинов.
- А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки!
И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжалось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал не подумав - на ты:
- Ну-ка, покажи, покажи -
и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова:
- Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!..
У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, которая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных поморников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков безвестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холоде падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь, улыбнулся.
- Пустяки, - вот глупости!
Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо:
- Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду советовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога положенное совершай!.. А то какого чорта...
Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-актерского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - кинооператор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Лачинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и подумал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:
- Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полисадах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В театре...
Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щетиной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:
- Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор говорил, конечно, шутя, - конечно, серьезно.
- Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подступило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчезло -
...Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал, в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике в рубке штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, - он, юнгой, ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало, когда поморы шли из Тромсэ и пили шведский пунш, стоять на баке и орать, что есть мочи - "ай-ай-ай!
Сумерки наползли медленно и безмолвно, на створах вспыхнули огни. "Свердруп" - двухмачтовое, деревянное, парусно-моторное пятисоттонное судно, построенное по планам нансеновского "Фрама" и седовского "Фоки", специально оборудованное, чтобы ходить во льдах - свинчивался, затихал, мылся перед морем. Пьяные ушли по каютам. Мудюгский маяк отгорел сзади, впереди возник Знаменский, - впереди было море.
И тогда "Свердрупу" суждено было еще раз вернуться к земле, к родной земле - последний раз. - Если человеку, живущему на земле, придется когда-нибудь услыхать вызов радио - S.O.S., - пусть он знает, что это гибнут в море человечьи души, страшно гибнут в этой страшной чаше вод и неба, где внизу сотни метров морских мутей и квадрильоны метров вверху бесконечностей, и больше ничего. S.O.S. - это пароль, который кидает радио в пространство, когда гибнет судно, и он значит: "- спасите нас, спасите наши души!" - В вахтенном журнале "Свердрупа" возникла следующая запись:
АКТ.
"192* года, августа 12 дня, мы, нижеподписавшиеся, капитан э/с "Свердруп", Алехин Павел Лукич и капитан и владелец парусного судна "Мезень", Поленов Марк Андреевич, в присутствии начальника Русской Полярной Экспедиции проф. Кремнева Николая Ивановича, составили настоящий Акт о нижеследующем: 11 авг. в 23 часа 30 мин. в 65°04' N и 39°58'0'' W, идя компасным курсом N 39, общая поправка 10, э/с "Свердруп" наскочил на шедшее с грузом рыбы в Архангельск под полной парусностью при ветре NW силою в 1 балл, при видимости за темнотой ночи от 30 до 40 саженей п/с "Мезень", ударив его форштевнем в правый борт против форвант. При ударе получился пролом, от которого парусник начал наполняться водой и погружаться, ложась на левый борт. Команда "Мезени" перешла на "Свердрупа" в момент столкновения по бушприту, капитан же перешел на "Свердрупа" в тот момент, когда через несколько минут "Мезень" надрейфовала на нос "Свердрупа", при чем последовал легкий вторичный удар. После этого "Свердруп" отошел назад, была спущена шлюпка и послана команда со штурманом Медведевым для осмотра "Мезени" и выяснения способов спасения. По прибытии шлюпки было решено, по просьбе капитана "Мезени", подойти к ней и взять ее на буксир бортом; в это время "Мезень" постепенно ложилась на левый борт. При подходе, вследствие темноты и дрейфа, "Мезени" был нанесен "Свердрупом" третий удар, в корму, при чем "Мезень" уже лежала на левом борту. Видя, что взять бортом на буксир "Мезень" невозможно, "Свердруп" подошел к ней кормой и начал шлюпкой завозить на нее буксиры, которые были закреплены за правый становой якорь "Мезени". В 0 час. 40 мин. 12 авг. была закончена заводка буксиров и начали буксировать "Мезень" по направлению к пловучему маяку Северо-Двинский. В момент, следующий за столкновением, на п/с "Мезень" огней нигде, кроме окон кают-компании, не было видно, и этот огонь был виден, пока "Мезень" не погрузилась в воду. На "Свердрупе" никаких повреждений не оказалось. Настоящий Акт составлен в трех экземплярах и записан на страницу Вахтенного Журнала "Свердруп"
Так было. Экспедиционное судно "Свердруп" свинтилось, убралось, шло в море, чтобы месяцы не видеть ни людей, ни человеческой земли, маяк отгорел сзади, люди, после бестолочи Архангельска, расползлись по каютам и притихли. Художник Лачинов долго стоял у кормы, смотрел, как из-под винта выбрасывались светящиеся фосфорические медузы: от них эта черная ночь, ночной холод, беззвездное небо, ветер, тишина просторов и плеск воды за бортами были фантастичны, медузы возникали во мраке воды, всплывали вверх и вновь исчезали в мути, погасая. Потом Лачинов пошел в кают-компанию, многие уже ушли спать. Потому что судно было отрезано на месяцы от мира, было колбой, из которой никуда не уйдешь, Лачинову все время казалось, что все они здесь на судне - как в зиме в страшной провинции, где никто никуда ни от кого не уйдет и поэтому надо стремиться быть дружественным со всеми и за всех, и забыть все, что не здесь. В кают-компании перед вахтой и в полночь сидел второй штурман Медведев, остряк, играл на гитаре и пел о Шнеерзоне, о свадьбе его сына в Одессе, облетевшей весь мир. Кино-оператор, точно такой, какими судьба судила быть кинооператорам, разглагольствовал о разных системах киноаппаратов. Механик мотал очумевшей головой, ничего не понимая. - И тогда все услыхали отчаянный человеческий крик, и толчок, и треск, и то, как осел "Свердруп", и как он дернулся с полного хода вперед на полный назад. Кто-то пробежал мимо в одном белье. Лачинов и все, бывшие в кают-компании, побежали на бак. Ночь была темна и холодна, беззвездна, и ветер шел порывами. Во мраке перед носом "Свердрупа" стоял корабль, повисли над "Свердрупом" белые паруса, уже обессилившие. И из мрака, из-за борта "Свердрупа" на бушприте появились человечьи головы, людей, молодых и стариков, обезумевших людей, которые плакали и кричали, - орали все вместе, одно и то же, безумно:
- Что вы делаете, ааая?! что вы делаете?!..
Люди толпились раздетые; горели прожекторы, в клочья разрывая мрак, отчего мрак был только сильнее, - и нельзя было понять, кто приполз из-за борта, от смерти, кто - раздетый - прибежал с жилой палубы. Кто-то скомандовал полный назад, стоп, полный вперед, - во мраке под парусами гибнущего парусника, в свете прожекторов, бегал, как бегают кошки на крыше горящего здания, человек, махал руками, орал так, что достигало только одно слово - "под либорт! под либорт!" - ныл радио-аппарат, - и тогда ударил вновь "Свердруп" в борт парусника, и с ловкостью кошки возник из-за борта в свете прожекторов новый человек, бородатый старик, и из разинутой пасти летели слова: - "черти! черти! черти! голубчики! под либорт, под либорт! берите! берите!"...
А во мраке гибла белая шхуна, повисли бессильно паруса, клонились к воде. Ни одного огня не было на шхуне и только мирно, по-зимнему горела семилинейная лампенка на корме в кают-компании. Вскоре узналось, что старик, влезший на "Свердрупа" последним - капитан парусника, что он сорок семь лет ходит по морям, четырежды гибнул - и четыре громадных креста стоят на Мурмане, около сотен других, поставленных в память спасения от смерти в море; - и что судовую икону - Николу-угодника, - которой благословил отец сына сорок семь лет назад, - Николу успел взять с собой капитан [это обстоятельство настоятельно просил капитан Поленов внести в Акт, и поклялся при всех, что пятый поставит крест он у себя в Терибейке, на Мурмане]; - что "Мезень" выдержала пятидневный шторм, "держали бурю", и тут, переутомленные, в затишьи заснули, проспали вахту, - а "Свердруп" был пьян: тысячи верст просторов, сотни верст направо и налево, и вокруг, - и надо же было двум суднам найти такую точку в этих просторах, чтобы одному из них погибнуть; - одно утешение - теория вероятности - не "Мезень" - "Свердрупа", а "Свердруп" - "Мезень"! - Гудело радио, нехорошо, сиротливо. Белые паруса "Мезени" легли на воду, - и до последней минуты горела, горела сиротливым огнем в кают-компании на "Мезени" керосиновая семилинейная лампенка.
Лачинов чувствовал себя весело и покойно, но руки чуть-чуть дрожали. И самым страшным ему был огонек в кают-компании на паруснике, этот домашний, мирный огонек, точно по осени в лесной избушке, - этот огонек бередил своей неуместностью. Лачинов думал, что, если бы он прочел в книге об этой страшной ночи, когда в ветре и мраке никто не спал, а старики-поморы, которые появились из-за борта, плачут от лютого страха смерти, - об этом паруснике, который на глазах, вот с лампенкой в каюте, затонул и повалился на борт, - вот о той лодке, которую "Свердруп" спускал на воду и которая пошла к тонущему судну, а ей кричали, чтоб осторожней, чтобы не затянуло в воронку, если корабль пойдет ко дну, - если бы Лачинов прочел это в книге, ему было бы холодновато и хорошо читать. И он думал о том, что любит читать книгу Жизни - не на бумаге. Лачинов стоял у борта, в воде возникали и меркли фосфорические медузы, начинало чуть-чуть светать, "Свердруп" шел к берегу. К Лачинову подошел Саговский, сказал:
- А у меня новый друг появился. Смотрите, какой котишка славный. Его штурман Медведев привез с "Мезени", - в руках у него был котенок. - Перепугались?
- Нет, - не очень, - ответил Лачинов. - Смотрите, какая медузья красота, - но, - вот тот огонек у кормы у меня все время смешивается со скверненьким маленьким человеческим страшком!
- А мы можем послать еще по письму, мы идем к берегу, - сказал Саговский. - Я уже написал.
- Нет, я никому ничего не буду писать, - ответил Лачинов.
--------------
...А потом было море, в труде и штормах. Шторм бил семнадцать дней.
Еще в горле Белого моря встретил шторм. "Свердруп" по 41-му меридиану шел на север, к Земле Франца-Иосифа, с тем, чтобы сделать высадку на Кап-Флоре, в этой Мекке полярных стран, где дважды повторилось одно и то же, когда гибнущий Нансен, покинувший свой "Фрам", встретил на Кап-Флоре англичанина Джексона, - и когда гибнущий русский штурман Альбанов, покинувший далеко к северу от Земли Франца-Иосифа гибнущую, затертую льдами "Анну" Брусилова, два месяца шедший по плывущему льду на юг к Земле Франца-Иосифа, ушедший с "Анны" с десятью товарищами и дошедший до мыса Флоры только с одним матросом Кондратом [ибо остальные погибли во льдах], - встретил на Кап-Флоре остатки экспедиции старшего лейтенанта Седова - уже после того, как Седов, в цынге, в сумасшествии, с револьвером в руках против людей, на собаках отправился к полюсу и погиб во льдах.
Начальника экспедиции профессора Кремнева - одного из первых свалило море ("море бьет"), но он выползал на каждой станции из своей каюты, серый, бритый, с обесцвеченными губами, - лез на спардек, стоял там молча и, если говорил, то говорил только одну фразу:
- Мы делаем такую работу, которую до нас не делало здесь человечество, - мы идем там, где до нас не было больше десятка кораблей! -
Через каждые шесть часов - через каждые тридцать астрономических минут - на два часа были научные станции, и семнадцать дней - до льдов был шторм. Жилая палуба была в трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были закупорены; судно - влезая на волны и скатываясь с них - деревянное судно - скрипело всеми своими балками и скрепами; судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и привязано все, кроме людей, - и все же не было торчка, с которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на ноги, то вставали на головы: - качая, кренило на - больше, чем на 45°, ибо больше не мог уже показывать кренометр, сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные, упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было, а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], потом были метели, такие метели, что все судно превращалось в ком снега, потом были туманы, и тогда спадал ветер. И кругом были небо, вода - и больше ничего в этих холодных просторах. Иногда ветер так свирепо плевался, так гнал волну, что "Свердрупу" приходилось вставать, итти полным ходом против ветра, рваться в него - и все же ветер гнал назад. Ветры были нордовые и остовые. Семнадцать дней под-ряд только рвал ветер, выл ветер, свистел ветер - и катила по "Свердрупу" зеленая волна.
Если стоять на капитанском мостике, где всегда в рубке у руля два вахтенных матроса и штурман, и смотреть оттуда на судно, - мертво судно: вот выполз на палубу метеоролог Саговский, полез на бак, к метеорологической будке, качнуло, обдало водой, и Саговский ползет на четвереньках, по-кошачьи, лицо его сосредоточенно и бессмысленно, и на лице страх, но вот еще качнуло, и ноги Саговского над головой, и он топорщится, чтобы не ползти вперед, а пиджак его залез ему на голову, - и потом Саговский долго мучится у метеорологической будки, запутав ногу в канате, чтобы не слететь. - - Одним из первых слег Кремнев, потом повалились все научные сотрудники, предпоследним свалился Лачинов, последним Саговский; первый штурман хворал, "травил море"; кают-компания опустела, хворал и стювард. Нельзя было ходить, а надо было ползать; нельзя было есть, потому что не хотелось и потому что ложка проносилась мимо рта, и потому что все тошнилось обратно [матросы требовали спирта]; нельзя было умываться, потому что воды до лица не донесешь, не до мытья и - стоит только выйти на палубу, как сейчас же будешь мокр, в соленой воде, которая не моет, а ссаднит сбитые места. Нельзя было спать, потому что раза четыре за минуту приходилось в постели становиться на голову и за постель надо было держаться обеими руками, чтобы не вылететь. И над всем этим - этот - в этих мертвых просторах визг, вой и скрип, которым визжало, выло и стонало судно, - такой визг и скрип на жилых палубах в трюме, в котором пропадал человеческий голос. - - Через каждые тридцать астрономических минут - через каждые тридцать морских миль по пути к северу приходил на жилую палубу из штурвальной вахтенный матрос, стучал в двери кают и орал, чтобы перекричать скрип и вой:
- На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! - На вахту! -
В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стювард, - но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, - гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт - были астрономически условны в этих неделях белесой мути.
Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог - он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, - пять дней он не вставал с койки и не сказал ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели, - Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, - вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту - до льдов, когда качка прошла, - он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его "страстях": тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! - скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, - он не любил об этом говорить. - Лачинов видел со спардека, как Саговский пошел к своей будке, - качнуло, окатило водой, - и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его исказилось страхом.
"Свердруп" шел вперед, на румбе был норд -
- - на жилую палубу пришел вахтенный матрос, дубасил в двери, кричал:
- На вахту! Кто в очереди?
Встали в половине первого ночи. Стальное небо, снег, ветер, все леденеет в руках. Гидрологи, трое, в том числе Лачинов, поползли на корму, кинули лот, триста метров. Потом стали батометрами брать температуру и самое воду с разных глубин: триста метров, двести, сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пять, ноль; температуру с поправками записывали в ведомости, воду разливали по бутылкам; химик в лаборатории определял состав воды, ее насыщенность кислородом, прозрачность. Батометр надо нацепить на тросс, опустить в глубину, держать там пять минут, - и потом выкручивать вручную тросс обратно: плечи и поясница ноют. Гидрологи кончили работу в половине четвертого, пошли по каютам обсыхать, - загремела лебедка, бросили тралл. Второй раз скомандовали на вахту в 11 дня, снега не было и был туман, - кончили в час дня, пошли по каютам, обсыхать. В половине восьмого вечера опять пришел вахтенный матрос, задубасил, заорал:
- На вахту! Кто в очереди?
и тогда к начальнику экспедиции пошла делегация, половина экипажа научных сотрудников не вышла на работу. Кремнев один сидел на спардеке около трубы, руки он спрятал рукав в рукав; губ у него не было, ибо они были землисто-серо-сини, как все лицо; он горбился и его знобило, и он смотрел в море. К нему на спардек приползли научные сотрудники, впереди полз профессор Пчелин, не выходивший из каюты с самого Канина носа; сзади ползли младшие сотрудники; люди были одеты пестро, еще не потеряли вида европейцев, еще не обрели самоедского вида; все были злы и измучены. Профессор Пчелин, без картуза, в меховой куртке и брюках на выпуск, поздоровался с Кремневым, сел рядом, поежился от холода и заговорил:
- Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, - мы предлагаем итти назад, - и замолчал, ежась.
Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, - понимаете, - городить огород? Все в порядке вещей - море, как море.
- Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, - сказал Пчелин. - Ведь мы все перемрем здесь.
- Конечно, в Белужью губу, - ну ее к чорту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! - закричал, толкаясь вперед, кинооператор.
Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:
- Пустяки вы говорите. Итти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?
- Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!
Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, - кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:
- Ну вас всех к чорту, - ведь он, сволочь, виляет, как сука... в Белужью губу!
- Ну, разве это сильная качка? - спросил Кремнев.
- Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!
- Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите -
От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:
"Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0', ? mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
"Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер - 6 баллов, волнение - 9, судно клало на волну на 45°".
На румбе был норд.
В этот день выяснилось, что радио "Свердрупа" уже никуда не достигает, рассыпаясь, теряясь в той тысяче слишком верст на юг к полярному кругу, что осталась позади "Свердрупа". Ночью штормом сорвало антенны, утром их натягивали заново, матросы лазили по вантам, качаясь в воздухе над морем, - и, когда натянули, радист начал шарить радио-волнами в просторах: просторы молчали, безмолвствовали. Но в этот день было принято последнее радио с земли - из Москвы с Ходынки. Оно гласило следующее: дошло так -
"22/VIII. Всем, всем, всем. Схема из Москвы N 51. Украине поступление единого сельско-хозяйственного налога усиливается точка первый срок взноса десятому сентября... (пропущено)... Киевщине обсуждается борьба тихоновской автокефальной церковью точка борьбе церковники не останавливаются ни пред каким средствами зпт крадут друг друга церковную утварь совершают различные бесчинства тчк селе Ставиловке автокефалисты собрав всего села собак загнали их тихоновскую церковь зпт селе Медведном поймав тихоновского попа раздели его донага привязали дереву где он пробыл таком положении целый день тчк тихоновская автокефальная церковь опозорена не только глазах населения но среди священнослужителей у которых сохранились остатки честности тчк последнее время губернии отреклось сана 46 священников абзац -
Так простилась земля со "Свердрупом". - Лачинов в этот день свалился от моря. Он ходил в радио-рубку, читал сводку - эту, пришедшую сюда, в тысячи верст, в просторы вод, в одиночество, когда "Свердруп" никуда уже не мог бросить о себе вести. - Из радио-рубки он шел лабораторной рубкой, тут никого не было, тогда он услыхал, как в метеорологической лаборатории кто-то говорит вполголоса, утешая, - Лачинов подошел к двери и увидел: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и говорил:
- Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо.
- С кем это вы? - спросил Лачинов.
- А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки!
И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжалось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал не подумав - на ты:
- Ну-ка, покажи, покажи -
и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова:
- Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!..
У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, которая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных поморников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков безвестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холоде падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь, улыбнулся.
- Пустяки, - вот глупости!
Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо:
- Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду советовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога положенное совершай!.. А то какого чорта...
Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-актерского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - кинооператор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Лачинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и подумал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:
- Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полисадах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В театре...
Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щетиной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:
- Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор говорил, конечно, шутя, - конечно, серьезно.
- Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подступило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчезло -
...Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал, в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике в рубке штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, - он, юнгой, ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало, когда поморы шли из Тромсэ и пили шведский пунш, стоять на баке и орать, что есть мочи - "ай-ай-ай!